Текст книги "Голограмма для короля"

XXXII

К «Хилтону» подкатил громадный внедорожник. Он блестел, и все окна, все огни отеля отражались в его обсидиановых боках. Под ветровым стеклом Алан прочел свои инициалы, АК, словно машина хвасталась автокондиционером. Алан улыбнулся, и задняя дверь отворилась.

Первым делом он увидел ноги. Захра надела абайю, но щиколотки и ступни, босоножки на каблуках были на виду. Он поднял голову – она улыбалась, и лицо ее сияло весельем.

Он сел во внедорожник на глазах у десятка коридорных и прочей обслуги, как ни посмотри – западного мужчину пригласили в машину к саудовской женщине. Как это вообще устроено?

Сел, закрыл за собой дверь, и внутри воцарилась тьма. Улыбнулся, кивнул шоферу, и машина развернулась, миновала солдата на «хаммере» и выехала на шоссе.

Захра небрежно обмотала шарфом голову, но лица не закрыла. В золотистом свете ее карие глаза казались ярче и больше, чем в больнице, аккуратно очерчены голубыми тенями. Волосы – она сказала, с ними пришлось повоевать, – были так густы, что прическа будто не уложена, а высечена. Однако надо лбом занавесь челки, которую нужно раздвигать. И она раздвинула челку двумя пальцами, заново явив лицо.

Хотелось сказать что-то веское. Много чего хотелось сказать, но все требовало проверки на благопристойность. Что тут скажешь, перед шофером-то?

– Как дела в ЭГКА? – спросила она.

Как и Юзефа, ее забавляло, что он так надеялся на будущий город, столько о нем размышлял. «ЭГКА» она произнесла так, словно весь проект – нескладная глупость, только отвлекает от серьезных дел.

– Да вроде нормально. Строятся.

Она не поверила.

– Правда строятся, – сказал он. – Нужно время.

– Куча времени, – сказала она.

Они мчались по городу, меж сверкающих торговых центров и резиденций за высокими оградами. Шофер ткнул пальцем в окно и через плечо бросил пару слов.

– Он говорит, тут живет саудовский Марадона. Думает, нам интересно. Вам интересно? – спросила она.

Алан не понял, про какой дом говорит шофер, но они ехали по странному району, в Джидде таких полно, – богатые дома за оградами, выкрашены пастелью, стоят миллионы, а через дорогу громадный пустырь, где сотни мусоровозов сбрасывают строительные отходы. Повсюду аккуратные кучки мусора. Думал спросить у Захры, отчего так, но решил, что та может и обидеться. Неясно, гордится ли она своей страной, если это, конечно, ее страна. Он пока не понял.

– Воды?

На подставках аккуратно стояли два стакана.

Алан глотнул.

– Лучше? – спросила она.

– Спасибо.

Она поднесла стакан к губам – Алан посмотрел, как она пьет, прикрыв глаза, и в голове у него забушевали дикие мысли. Она отставила стакан, поспешно слизнула беглую капельку.

– Ехать больше часа, – сказала она. – Когда доберемся, все важное друг о друге уже узнаем.

Что оказалось более-менее правдой. Захра рассказала о средней школе в Женеве. О бывшем любовнике, который ныне свергает тунисское правительство. И как она пробовала ЛСД. И работала на «Исламскую помощь»[17]17
  «Исламская помощь» (Islamic Relief Worldwide) – международная благотворительная организация, основанная в 1984 г. в Великобритании Хани Эль-Банной и осуществляющая помощь бедным по всему миру


[Закрыть] в лагерях беженцев в Курдистане. Год в кабульской больнице. Алан слушал и понимал, что биологический вид, который представляет он сам, на земле не так уж и необходим.

– Значит, будете встречаться с королем, – сказала она.

Хотелось бы верить, что это производит на нее впечатление.

– Ну, так задумано.

– Сами представите Абдалле проект?

Хорошо бы сказать «да». Но огромный опыт самоуничижения понудил ответить:

– У нас команда. Я не очень разбираюсь в технике. Меня взяли, потому что я знаком с его племянником, – раньше был знаком.

– А конкуренты кто? – спросила она.

– Не знаю. Пока мы в шатре одни.

– В каком шатре?

– Не спрашивайте.

– Не буду.

Она отвернулась к окну, будто искала там вдохновения.

– Дальше будет интересно. Китайцы же покупают у короля нефть.

Алан этого не знал.

– Любопытно, – продолжала она. – Вдруг его туда и потянет? Может, Абдалла со свитой поменяют пристрастия. Может, вы уже не любимчики.

Алана внезапно перенесло прочь из машины, прочь от Захры. Он очутился в Бостоне, на совещании, и Эрик Ингвалл спрашивал, что пошло не так, отчего Алан не предвидел того, не учел этого. А потом Кит и колледж. А потом долги всем знакомым поголовно.

– Простите, – сказала Захра. – Не волнуйтесь. Вам не о чем волноваться. Уж на несколько лет у вас сохранится приоритет.

Она лукаво улыбалась, пальцем постукивала по кромке стакана. Может, и вправду? Кто переиграет «Надежну» по части стоимости, по части технологий? У кого еще есть голограммы? Вообще-то Алан не знал.

– Простите, Алан. Я вас взбаламутила.

– Да нет. Вовсе нет.

– Вы расстроились.

– Да нет. Извините.

– У вас ходы через племянника. Это полезно. Абдалла, насколько я понимаю, очень верный. И если работаешь здесь, знакомства в королевской семье не помешают.

Поговорили про Абдаллу. Захре он нравился гораздо больше, чем все его предшественники. Алан высказался в том смысле, что реформатор на троне – это хорошо, и принялся сравнивать Абдаллу с Горбачевым и де Клерком[18]18
  Фредерик Уиллем де Клерк (р. 1936) – седьмой и последний президент Южной Африки (1989–1994) эпохи апартеида.


[Закрыть]. Договорив, понял, что переборщил. Но Захра перескочила через эту путаницу неверных интерпретаций и круто сменила тему:

– У меня есть дети.

– Я так и понял, – сказал он.

– Так и поняли?

– Ну, не понял. Понял, что это не исключено.

– А я думала, по бедрам догадались. Иногда, знаете, распознают по походке.

– Мне мозгов не хватит.

– Они уже подростки. Живут со мной.

– Как зовут?

– Райна, Мустафа. Ей шестнадцать, ему четырнадцать. Стараюсь воспитать сына, чтоб из него не получился такой же мудак, как его отец. Может, совет дадите?

– Он вам что-нибудь рассказывает? – спросил Алан.

– А вы матери что-нибудь рассказывали?

Алан не рассказывал. С кем говорят юнцы?

Юнцам не с кем поговорить, а когда находится собеседник, они не знают, что и как сказать. Отчего и совершают большинство преступлений в этом мире.

– Съездите с ним куда-нибудь вдвоем. В поход, например.

От ее хохота раскололся воздух.

– Алан, я не могу взять сына в поход. Здесь не ходят в походы. Здесь вам не Мэн.

– И в пустыню не ездите?

Она вздохнула:

– Кое-кто ездит. Мальчишки – на машинах гоняют. Разбиваются, их привозят в «скорую». Я так двоих спасла. Но обычно они погибают.

Алан сказал, что слыхал о таком.

– Гид рассказывал?

– Юзеф. Отличный парень.

– И здесь ему делать нечего.

– Он тоже так говорил.

Захра снова раздвинула челку, и на сей раз, поскольку они сидели в ее машине, и ехали по берегу, и снаружи сияло солнце, и оно исполосовало салон, у Алана захватило дух.

– Что такое? – спросила она.

Он про себя улыбнулся.

– Вы смеетесь над тем, что я делаю с волосами. Муж все время издевался.

– Вовсе нет. Мне нравится.

– Перестаньте.

– Правда. Я описать не могу, как мне нравится.

Она сложила лицо в гримасу опасливого доверия.

Дорога вдыхала и выдыхала, обнимая побережье. Солнечный свет ощущался на вкус, на ощупь. Алану все нравилось. Пустыри, заваленные мусором. Медицинский факультет с женским и мужским колледжем – в разных концах одного здания, которое отчасти смахивает на Монтичелло[19]19
  Монтичелло – плантация 3-го президента (1801–1809) и отца-основателя Соединенных Штатов Томаса Джефферсона (1743–1826) вблизи Шарлоттсвилля, штат Вирджиния; дом в стиле неоклассицизма был построен по проекту самого Джефферсона в 1772 г.


[Закрыть].

– Почти комично, да? – сказала она.

– Есть в этом некая ясность.

Она засмеялась, заново вгляделась в него:

– Зря нервничаете.

– Я разве нервничаю? – Его захлестывал экстаз.

– Вы не смотрите на меня.

– Любуюсь пейзажем. Похоже на другие побережья. Розовые саманные домики у воды. Белые яхты.

Он устроился поудобнее, глядя на проплывающее море, на ожерелье беленых домов вдоль берега.

– Откуда вы? – спросил он.

– Откуда мои родители? Или их родители?

Он предвкушал беспрецедентную мешанину народов.

– Ну, наверное, – сказал он. – Это странный вопрос?

– Да нет. Отовсюду. Местные, из Ливана. Какая-то арабская кровь, но бабушка швейцарка. Один прадед был грек. Голландцы были и, само собой, толпа родни в Великобритании. Во мне есть всё.

– Я тоже так хочу.

– Может, так и есть.

– Я мало об этом знаю.

– Можно же выяснить, Алан.

– Я понимаю. Хочу узнать, откуда кто взялся. По всем линиям. Поспрашиваю.

Она улыбнулась:

– Самое время. – И затем, сообразив, что нечего брюзжать: – У вас же полно времени.

Алан ни капельки не обиделся. Согласился с нею всей душой.

– Как по-вашему, что наши дети скажут? – спросил он.

– Про что? Про нас с вами? Потому что мы – великое столкновение культур?

– Ну, примерно.

– Да ладно вам. Что нас разделяет? Трещинка на волосок.

– Вот и мне так кажется.

– Так и есть. – Она воззрилась на него сурово: – Мы в эти игры не играем. Это утомительно. Пускай студентики развлекаются.

Дорогу перегородили стальные ворота, которые шофер устранил, нажав кнопку на солнцезащитном щитке. Ворота уползли, открыв скромный одноэтажный дом – бело-кремовый, полукруглые окна, розовые двери, розовые шторы.

Когда вошли, шофер остался в гостиной, а Захра отвела Алана вглубь, в комнату окном на воду. Разлила сок по стаканам, села рядом на диван. Море за окном – оголтело-синее, спрыснутое крошечными барашками. На стене против дивана картина – вроде бы Швейцарские Альпы.

– В двух шагах от пляжа смотрится странно, – заметил Алан.

– Все хотят оказаться где-нибудь не здесь, – ответила она.

Поглядели на картину.

– Ужас, да? Брат везде их скупает. На каждом курорте. Вкус у него жутчайший.

– А вы видели снег?

Захра запрокинула лицо к потолку и расхохоталась – точно гром прогремел.

– Что? Алан, вы какая-то головоломка. То умный-умный, а то раз – и совсем бестолковый.

– Откуда мне знать, видели ли вы снег?

– Вы знаете, что я училась в Швейцарии. Там снег бывает.

– Не везде.

– Я на лыжах сто раз каталась.

Ну и что тут скажешь?

– Ой, Алан.

– Ладно, ладно, снег вы видели. Извините.

Она поглядела ему в лицо, прикрыла глаза и простила его.

Допила сок, смеясь в стакан.

– Пора поплавать.

– В каком смысле – поплавать?

– Идем купаться. Возьмете братнины плавки.

В ванной он переоделся в синие шорты, подошел к стеклянной двери – за ней песчаный пляжик, к воде ведет какой-то, что ли, пандус. Подводный бетонный трамплин от задней веранды до моря. Геометрически четкий, как пирс.

Его спины коснулась рука:

– Готовы?

Только пальцы, а самообладание уже его оставило.

– Конечно. Пошли, – сказал он, презирая себя.

Не посмел обернуться. Ему скоро предстоит увидеть ее в купальнике. Она стояла у него за спиной, не отнимала пальцев, и он предпочел не шевелиться. Она увидела, что он смотрит на странный пандус.

– Дядя ныряльщик, построил вот. Жестокий каприз, но ничего. Рыба никуда не делась.

Дядя даже дно углубил, чтобы входить в воду, не наступая на кораллы.

– Вперед, – сказала она, вручив ему трубку и маску. – Я потом. У меня еще поручение для шофера.

Он открыл дверь, вышел и приблизился к воде. Здесь она прохладнее, чем в строящемся городе короля Абдаллы. За пандусом дно оказалось каменистое и стремительно уходило вниз.

Бредя по воде, Алан приладил маску. Сунулся лицом в воду и тут же увидел, что море чистое и кораллов уйма. В поле зрения затрепетали ярко-оранжевые рыбки. Алан поплыл глубже, над кораллами. Роскошно живые, цветущие, хоть и не сказать, что нетронутые. За несколько минут встретил громадную рыбу-клоуна, что плавала кругами, рыбу-собаку, со своими недорослыми плавниками бултыхавшуюся почти по-собачьи. Косяк хирургов, ржавую рыбу-попугая. Кочевого кораллового групера с вечно недовольной физиономией.

Вынырнул продышаться. Слишком богатое зрелище, слишком разноцветное, формы абсурдны. Глянул на дом, поискал Захру – не увидел. Не желая выдать тревогу, отвернулся, поплыл вдоль донных кораллов, глубже, увидел крупных рыбин, что плавают себе и на отмелях, и на глубине. Впереди внезапный провал. Вода внизу чернильна, дно незримо. Перед маской проплыл силуэт. Яркий, ослепительный, огромный. Алан замолотил ногами, выпрыгнул из воды, поглядел на силуэт сверху.

Силуэт тоже поднялся. Оказалось, Захра.

– Алан!

Сердце у него колотилось.

– Я, конечно, хотела вас напугать, но не настолько же.

Он закашлялся.

– Пожалуйста, простите.

Наконец он снова обрел дар речи:

– Все нормально. Нечего было пугаться.

Поглядел на нее. Увидел ее голову, волосы узлом, оголен подбородок; овал лица нежнее, чем Алан воображал. Мокрая, прекрасная – черные волосы блестят, горят глаза.

Но все остальное скрывала вода.

– Мне надо опять нырять, – сказала она. – Соседи. – Кивнула на дома по берегу. – Но должна предупредить. Я одета как вы. Если кто увидит, решат, что тут два мужика. Две голые спины, мужские плавки. Вы понимаете?

Он решил, что понимает, но не понял. Пока не сунулся маской в воду. Тогда увидел. Захра не надела бюстгальтер. Шорты полосатые, голубые – мужские. Алан чуть не захлебнулся. Господи. Поплыл следом, глядя на ее сильные ноги, на шевеление длинных пальцев, и солнце трогало ее повсюду, и щелкала вспышка.

Она обернулась, широко улыбнулась под маской – мол, что, удивились? Отчасти понимала, как хороша, как он восхищается. И снова отвернулась деловито, указала вниз, на тысячи рыбок и анемонов всевозможных невероятных цветов, и все живое, все рвется вверх.

До смерти хотелось подплыть ближе, взять все. Случайно о нее потереться, покувыркаться в воде, закричать ей прямо в рот. Но он поплыл следом, глядя не на рыб с кораллами, а на ее груди, что прорастали вниз, светились, раскачивались.

Она звала плыть рядом, но он держался позади: так она его не разглядит. Они плыли вдоль берега, и он рискнул – цапнул ее за щиколотку, будто хотел ей что-то показать, одутловатую рыбу-клоуна в глубине. Захра подплыла, обхватила его за локоть, сжала. Вот он, ответ. Он больше не сомневался. Но что теперь делать-то? В этой воде, под этими небесами – слишком много раздражителей, по ее ослепительному телу кружевами струится свет. Он в жизни не встречал ничего прекраснее колыхания ее бедер, ее брыкливых ног, ее колеблющегося нагого торса. Она отплыла и остановилась там, где дно отвесно уходило в темнейшую синеву.

Всплыла, он за ней.

Сняла маску.

– Вдохните, – сказала она.

Он вдохнул. И она нырнула, задрав руки.

Он нырнул следом. Она расталкивала воду, все ниже, ниже – десять, двадцать футов. Он догнал, и она вцепилась в него, и он почувствовал ее всю. Поцеловала его, не раскрывая рта, потом в грудь, в соски. Он нырнул к ее животу, поцеловал туда, поднялся, губами обхватил сосок, потом другой, ее пальцы ворошили ему волосы. А потом она исчезла. Вылетела на поверхность, и он за ней.

Когда вдохнул воздуха, вернулся к солнцу, она уже уплывала, спиной к небесам, поправляя маску. Он за ней. Они медленно приблизились к дому, снова притворяясь мужчинами, друзьями. У пандуса она обернулась, жестом велела Алану остаться. Он глядел на нее из воды. Она вышла, накинула на себя полотенце и убежала за дверь.

Он поплавал туда-сюда, делая вид, что ныряет, но посматривая на дом. Наконец из окна показалась рука, поманила. Он ринулся по пандусу, открыл дверь.

– Сюда, – сказала Захра.

Он пошел на голос в другую комнату. Она уже оделась и сидела по-турецки на полу, вокруг валялись подушки. Шорты и майка свободные, белые. Порыв угас – во всяком случае, его порыв, – и он сел напротив, глупо улыбаясь.

– Итак, – сказала она.

Взяла его за руку, сплелась с ним пальцами. Оба поглядели на сцепленные руки. Этого мало – Алан не понимал, что делать дальше. Уставился на вазу с финиками.

– Хотите? – спросила она шутливо, раздраженно.

– Хочу, – сказал он, сам не зная почему. Взял финик, пожевал мякоть, снова убитый своей неспособностью сделать то, что надо, когда надо.

Дожевал, аккуратно положил косточку на тарелку, и Захра придвинулась ближе, легла на бок. Он тоже – ее зеркальным отражением. Так близко, что она дышала ему в лицо, он смутно чуял соль у нее на языке.

Улыбнулся ей. Понимал, что эта ее поза – приглашение, но не отозвался.

– Прекрасно, – сказал он, больше ничего не придумав.

Она терпеливо улыбнулась. Он взял себя в руки. Надо ее поцеловать. Потом лечь на нее. Просчитал дальнейшие шаги – куда ее плечо, куда свои ладони. Когда же это было в последний раз? Уже восемь лет он не принимал таких решений.

Он глянул за окно, на солнцем пропитанное небо, на непостижимое море, и в их просторах обрел силу. В этой воде миллионы мертвых, под этим солнцем миллиарды живых, солнце – жестокий белый свет средь миллиардов ему подобных, и посему все это не так уж важно, а значит, не так уж трудно. Никто не смотрит, и никого, кроме него и Захры, не волнует, что случится в этой комнате, – какая сила рождается из ничтожности! – и можно сделать, что хочешь, а именно ее поцеловать.

Он лицом придвинулся к ней, к роскошным ее губам. Закрыл глаза, рискуя промахнуться. Она выдохнула носом, его рот обдало жаром. Он губами коснулся ее губ. Они такие мягкие – слишком мягкие. Внутри никакого балласта – как подушки пуховые. Пришлось надавить сильнее, чтоб найти точку опоры, чтоб их раздвинуть. Она разжала губы, открылась ему, и на вкус была как море, глубокое и прохладное.

Он положил ладонь ей на затылок – волосы ломкие, он не ожидал. Не мягкие, нет. Пробороздив их пальцами, отыскал ее шею, обнял голову, придвинул ближе. Захра вздохнула. Ее ладонь легла ему на пояс. Длинные эти пальцы, эти ногти. Он хотел, чтоб она хватала, и тянулась, и тянула.

Он губами скользнул к ее шее, языком провел от плеча до челюсти, затем лег сверху. Запах горячей плоти – уже награда. Захра одобрительно забормотала ему в ухо – ее дыхание. Либо она умеет бесконечно прощать, либо милосердно нетребовательна. Тревоги его испарились.

Она задрала руку, ища подушку. Он нашел думку, сунул ей под голову. На миг глаза их снова встретились – улыбчивые, застенчивые, потрясенные. Эти глаза, громадные, как планеты, – пусть они закроются, пусть она не смотрит на него, пусть не передумает. Она увидит его желтеющие зубы, его пломбы, многочисленные шрамы, дряблую плоть, заплатки беспорядочной, беспечной жизни. Но быть может, он не просто сумма поломанных деталей. Она ведь уже заглядывала ему в нутро? Она вырвала из него мертвую материю, она резала, дергала и промокала и все равно хочет быть здесь.

Она обняла его крепче, его рот столкнулся с ее открытым ртом, она извивалась настойчивее. Ее ногти расчесывали волосы у него на затылке. Другая рука цеплялась за его спину.

На стене он увидел зеркало. Увидел их обоих, увидел, как его руки обнимают ее. В зеркале он был силен – загорелые руки, тугие жилы. Вовсе не отвратителен. Мне не надо секса, на который никто не захочет смотреть, говорила Руби. Считала, что к тридцати пяти все закончится. Внезапная боль пронзила его, холодная молния сожаления, – все, что они творили друг с другом, его крупнейшая ошибка, столько времени потратил, делая больно ей и терпя боль от нее, весь этот ужас, что убил крохи нашей жизни. Он взглянул на Захру, в ее темные глаза, что прощали его и просветлели, увидев, что он улыбается.

Он прижался к ней и услышал собственный стон.

– Вот спасибо, – сказала она.

Он рассмеялся ей в ухо, процеловал дорожку к ключице.

– Ты тянешь время? – спросила она.

– Вовсе нет. Я тяну время?

– Заходи внутрь, – шепнула она.

И он попытался, но выяснилось, что он не готов.

– Я так этого хочу, – сказал он.

– Вот и славно, – ответила она.

Но они уже извинялись за всевозможные свои неудачи, за свои органы, которые не желали слушаться или слушались не всегда. Когда он был готов, не готова была она, и от этого он съежился. И все равно они ласкали друг друга – отчаянно, неловко, откликаясь все реже. Он попытался перебраться ей за спину и локтем заехал ей в лоб.

– Уй-й.

Он рухнул на пол и уставился в потолок.

– Захра, пожалуйста, прости меня.

Она села, сложила руки на коленях.

– Отвлекся?

Он совсем не отвлекался. Вообще-то его пожирало желание – насладиться ее телом, и ртом, и дыханием, и голосом, и больше ни единая мысль не посещала его.

– Может быть, – ответил он.

Выбора не было – пришлось врать. Рассказал ей обо всем, что давило на него, – о доме, который не продавался, о запахе гниения в этом доме, о человеке, который утопился в озере, о долгах куче людей, о деньгах, которые нужны, чтобы все было хорошо у дочери, у его замечательной дочери, и она не получит того, чего заслуживает, если здесь, в пустыне, не случится чуда.

– Это необязательно сегодня, – сказала она, но ему показалось, что она говорит: это необязательно.

– Блядь, – сказал он. – Блядь блядь блядь блядь блядь блядь.

– Не переживай, – сказала она.

– Блядь блядь блядь.

– Тш-ш, – сказала она, и они прижались друг к другу, усталые, как боксеры, и стали смотреть, как солнце льется в море.

XXXIII

Закат окрасил белые стены дома голубым, розовые шторы – фиолетовым. Море снаружи беспокойно потемнело.

Алан и Захра сидели за кухонным столом и пили белое вино. Финики он доел.

– Я на несколько недель уезжаю в Париж, – сказала она.

Алан не удивился.

– Ты надолго в Саудовской Аравии? – спросила она.

Он не знал.

Они допили бутылку, открыли другую. Они были влюблены в этот мир, тотально в нем разочарованы – как еще воздать ему должное, если не выпить вторую бутылку за кухонным столом?

Захра налила ему еще бокал.

Алану казалось, она ждет, когда он уедет. Но его привез ее шофер – не уедешь, пока она не отошлет.

– Можно я тебе историю расскажу? – спросил он.

– Конечно, – сказала она.

– Это история для твоего сына. Как, ты сказала, его зовут?

– Мустафа.

– Мустафа. Хорошо. Отличное имя.

Алан напился и хотел, чтоб Захра это понимала.

– Это будет история для Мустафы.

– Мило. Мне записывать?

– Не понадобится. Запомнишь суть.

– Постараюсь.

– Короче. Мы с отцом несколько раз ходили в походы.

– Ага. Опять походы.

– Это не про походы. Слушай, пожалуйста.

– Я слушаю, слушаю.

Он подлил им обоим вина. Темно хоть глаз выколи, но его переполняли силы.

– Мне было лет десять или двенадцать. Как-то раз он повез меня в Нью-Хэмпшир. Приехали в какой-то национальный парк. Сплошной лес, без конца и края. Припарковались, вылезли, пошли. Часа четыре шли. За последние три часа ни души не встретили. От карты никакого проку. Раннее утро. Вышли на рассвете. Взяли снегоступы, надевали, если сугробы глубокие. Вымотались ужасно. Иногда останавливались – воды глотнуть, перекусить. Ели вяленую говядину какую-то, орехи. Потом опять вверх по склону. Около трех солнце стало садиться, мы остановились. Куда ни глянь – ни следа цивилизации. Я думал, мы будем спускаться обратно. Холодало, к ночи будет градусов десять-двадцать. А мы так оделись, что не согреешься.

– О чем он думал? Вы хоть палатки взяли? – ошеломленно спросила Захра.

– Я спросил. «Мы взяли палатку?» Думал, у него есть план. А он так себя повел, словно только сейчас сообразил, что вообще творится. Что мы не успеем вернуться дотемна, а ночью превратимся в ледышки. Не говоря уж о волках с медведями.

– Волки и медведи? – переспросила она. Явно не поверила.

– Ты уж мне поверь.

– Да у меня выбора нет.

– Ну и он говорит: «Что делать будем?» И тут я понимаю, что это экзамен. Глаза у него были такие – проверяли меня. Я вспомнил, чему учат бойскаутов, говорю: «Построим укрытие». А ему того и надо. Открывает рюкзак, достает топор и веревки. Хочет строить укрытие из бревен – обвязать их, как плоты обвязывают.

– Слов нет.

– Как думаешь, говорит, сколько у нас времени? В смысле, пока солнце не сядет и не похолодает. Часа два, говорю. Да, говорит, пожалуй. Тогда пора приступать.

– Сильный мужик, – сказала Захра.

– Любит изображать сильного. Ну, мы приступили. Рубили и вязали по очереди. Связали две стенки из двадцати, что ли, тонких березовых бревен. Потом расчистили в снегу квадрат двадцать на двадцать, собрали это все, довольно пристойный получился шалаш. Пол устелили сосновыми ветками.

– Уютненько.

– На удивление. Построили стену вокруг. Три фута, квадратом. Чтоб не задувало. И крышу снегом завалили, где-то на фут, чтоб теплее было.

– И не протекало?

– При десяти градусах не течет. И больше утепляться нечем.

– А спальники?

– Не было спальников.

– Да он рехнулся.

– Вполне вероятно. А потом спрашивает: «Что нам теперь нужно, сынок?» А я знал. Нам нужна была иголка с ниткой или клейкая лента, что-нибудь такое. Сказал ему, и он моток клейкой ленты достает.

– Зачем?

– Чтоб из одежды сделать спальник.

– Издеваешься?

– Вовсе нет. Разрезали куртки, склеили, получился большой широкий спальник. Спали в теплом белье.

– В одном спальнике.

– В одном спальнике. И должен сказать, когда легли, было очень тепло.

– А костра не было.

– Никакого костра. Только мы двое.

– А утром?

– Склеили обратно куртки, пошли домой.

– То есть вы что-то построили и спаслись. Ладно, я поняла. Но он же в процессе чуть вас обоих не угробил.

– Ну да, пожалуй, – сказал Алан и засмеялся.

– Смеяться-то можно? – спросила Захра.

– Можно.

– Хорошо. А то, по-моему, почти все это, – сказала она и рукой обмахнула кухню, и дом, и море за окном, и все Королевство, и весь мир, и небеса, – очень, очень грустно.