Текст книги "Голограмма для короля"

XIX

До посольства добрался на такси и уже через двадцать минут узрел, как две женщины, оседлав мужчину, точно дикарские самки, вылизывают ему проколотые соски. Люди в одном белье, колеса горстями. Спиртное ведрами. Отчаянно, отвязно, временами даже мило.

У бассейна плясал толстяк – и хорошо плясал. Такие обтягивающие штанцы на такой громадине. Ханна отбыла к бару.

Алан бродил в одиночестве. Пить ему не хотелось.

Штанцы у толстяка блестели, точно рыбья чешуя. Поначалу Алан недоумевал, не понимал, почему вокруг толстяка роятся женщины, удивлялся, но затем толстяк пустился в пляс, и все прояснилось. Фантастический танцор. Да еще канадец. Толстый феномен канадского танцпола.

У бассейна шла игра. Люди ныряли за таблетками. Травы на приеме не было – соседи учуяли бы запах на ветру, – и ее заменили колесами. Горы колес, и вино, и что покрепче в бутылках без этикеток. Бутлегерский рай.

Один дылда, телом как викинг, соломенные патлы собраны в хвост, сотнями сыпал колеса в бассейн, где глубже всего. Он сыпал, люди ныряли. Глотайте так, чтоб я видел, велел он ныряльщикам. Если вынырнул и проглотил колесо у викинга на глазах, можешь играть дальше. Ну, люди в одном белье прыгали в бассейн, ныряли за наркотой – за белыми и голубыми колесами, которые среди ночи на дне бассейна и не разглядишь. Что за колеса-то?

Одни говорили – виагра, другие – золпидем, но это вряд ли. Вскоре кто-то вынырнул в чем мать родила и вызвал фурор. В бассейне мужские тела сплетались с женскими, плоть блестела, ритмично двигалась, да еще колеса и бухло, но человек, выплывший нагишом, очевидно, нарушил некий запрет. Его поспешно завернули в полотенце и впихнули в дом.

А Ханна где?

Алан раньше не видал, чтоб старики так себя вели. Старичье, его сверстники, в одних трусах. Старичье горстями глотает колеса, запивает самогоном из огромных бутылей. Как с цепи сорвались. А эта женщина с декольте? Ходит ложбинкой вперед, как на подносе ее таскает. Ходит и ходит, кругами, бесцельно и бессмысленно. Ни с кем слова не сказала. Будто ее для того и наняли – ходить и восхищать. В Нью-Йорке и Вегасе бывает – но здесь-то?

Алан отпил из десятка бутылок – всякий раз жидкость была прозрачна, как вода, а на вкус как заглохший мотор.

Столкнулся с американским архитектором. Тот рассказал, что проектировал финансовый центр ЭГКА. И сколько-то самых высоких зданий мира. Сам из какого-то неожиданного штата, очень плоского. Из Айовы, что ли? Добродушный, скромный, слегка потасканный. Поделились друг с другом опытом недосыпа. Архитектор только что приехал из Шанхая, возводил там новый небоскреб, выше еще ничего не строил. Десять лет в Дубае, Сингапуре, Абу-Даби, по всему Китаю.

– В Штатах не работал – блин, я даже и не помню, когда в последний раз, – сказал он.

Алан спросил, отчего так, хотя и сам понимал. Деньги, само собой, но еще предвидение, смелость, даже некая состязательность.

– Не в том дело, что больше или выше, но, понимаете, в Штатах теперь так не мечтают. Всё поставили на паузу. Теперь мечтают не там, – сказал архитектор. И ушел из посольства.

– Пошли поболтаем.

Ханна.

– Ты где был? – спросила она.

Алан не знал.

Потянула его за руку. Он пошел.

– Давай совершим ошибку, – сказала она.

Отправились в гараж. Там три холодильника в коробках.

И ее лицо уткнулось ему в грудь, глазки уставились снизу вверх – думала, страстно, вышло искательно. Ему показалось, она его разгадала, – и он отвел взгляд.

Впрочем, они чуть-чуть поцеловались, а потом он перестал. Притворился галантным. Сослался на самоуважение.

– Глупо же вот так, очертя голову, – сказал он.

Она попятилась, взгляд такой, будто Алан поведал ужасную тайну – мол, в юности служил в СС. Потом она рассмеялась:

– Замечательная осмотрительность, Алан, в твои-то годы!

Он притянул ее ближе, долго-долго обнимал. Поцеловал в макушку. Перебор, он и сам почувствовал. Как будто он ей отец. Или духовник? Идиот.

Она вырвалась:

– Ты меня еще погладь по головке.

Он извинился, сказал, как она ему нравится, и не соврал.

– Мне больно не будет, – сообщила она. – Меня хрен уничтожишь.

Это приглашение: женщина говорит тебе, что не обманывается, не переживай, она в тебя не влюбится, она тебя даже не запомнит.

Это что – жестокость? Люди не любят, когда им не дают, чего хочется. Особенно если оно рядом – только руку протяни. Ужас как злятся. Ханна явно считала, будто сделала Алану одолжение. А он попробовал ее и отверг. Весь остаток вечера она с ним не разговаривала.

Но прием и так почти закончился. А это случилось в конце, под конец, – ну, под конец Аланова визита. Космонавт! Человек в космическом скафандре. Маскарадный костюм, но чудесный, очень реалистичный. Гибрид астронавта с «Аполлона» и Кубриковой «2001», такой же угловатый, руки-ноги ребристые. Космонавт побродил в этом скафандре, изображая невесомость, потом ушел внутрь. Вышел без шлема – оказалось, ему сильно за шестьдесят. Что он пил, чем нажрался? Человеку сильно за шестьдесят, а он замедленно плывет по залу, объясняется жестами, делает вид, будто лапает за сиськи женщину с декольте.

В подвале играла музыка – танцпол, дискотечный шар, оклеенный фольгой. Сплошной «Мотаун»: Дайана Росс, «Ширеллз». И «Джексон 5»[12]12
  «Мотаун» – детройтская звукозаписывающая студия, основанная в 1959 г. Берри Горди-мл. и известная, в частности, тем, что представляла широкой аудитории творчество афроамериканских поп-музыкантов. Дайана Росс (р. 1944) – американская соул-певица; «Ширеллз» (The Shirelles, 1957–1982) – афроамериканский девичий поп-квартет; «Джексон 5» (The Jackson 5, 1964–1990) – афроамериканский мальчиковый поп-квинтет; все перечисленные записывались на «Мотауне».


[Закрыть]. Мужчины и женщины за сорок, жопы трутся о лобки. Да так, что мурашки по коже. Пришлось уйти из подвала.

И талантливая молодежь. У бассейна.

В красных стаканах бухло, сходили потанцевать на пару песен, потом Алан оказался рядом, в шезлонге, вместе наблюдали подводную добычу колес. Трое. Одна эфиопка, но акцент американский. Родилась в Майами, теперь работает в эфиопском посольстве. Волосы дыбом, тонкий прямой носик, огромные глазищи, веки будто синим пламенем накрашены. С ней двое ретивых юношей. Лет по шестнадцать, лица – как спелые фрукты, глазенки горят. Один голландец, другой мексиканец. Им было интересно про Алана, и про ЭГКА, и вообще.

– Тут скоро всему капец, – сказала эфиопка.

– Тут скоро всему капец? – Алан решил, что она про войну. Про ужасы какие-нибудь. Резня в Мекке в 1979-м, куча паломников убиты, в таком духе.

– Да нет, – сказала она. – Женщины. Саудовки сыты по горло. Наелись уже этой бодяги. Абдалла хочет распахнуть двери, надеется, что женщины ринутся свиньей и дальше все сделают сами. Горбачевым себя воображает. Расставляет домино. Сначала совместное обучение в колледжах. Теперь ЭГКА.

Алан повернулся к юношам:

– Вы тоже так думаете?

Те кивнули. Видимо, осведомлены лучше, чем он.

Настольный футбол. Турнир какой-то, жуть как серьезно, имена на доске, проигравший выбывает. На огромном плоском телеэкране фильмы Расса Майера[13]13
  Рассел Албион (Расс) Майер (1922–2004) – американский кинорежиссер, сценарист, продюсер, оператор и монтажер, главным образом известный своими низкобюджетными сексплуатационными фильмами-сатирами 1960-х с неизменно грудастыми актрисами.


[Закрыть]. Их смотрел космонавт – подался вперед, шлем на коленях.

XX

Все утро, пока Алан принимал душ, одевался и читал «Арабские новости», его осаждали путаные воспоминания и откровения. Это что такое возле раковины? Еще бутылка самогона. Ханна вручила на прощанье. Позаботилась о нем, дураке этаком. Он припомнил поцелуй в макушку. Отвратительно поступил. Не выспался, после ночной гулянки у датчан еще не оклемался, теперь весь день будет дергаться. Выпил кофе, полистал газету, увидел маленькую фотографию короля Абдаллы. Судя по заголовку, король вернулся в Саудовскую Аравию.

Сегодня, значит, первый день, когда Абдалла и впрямь может приехать в ЭГКА. Королевский визит маловероятен, Алан как будто всю ночь проспал в багажнике, но ему и команде из «Надежны» надо быть на месте, в приличном виде и боевой готовности.

– Юзеф?

– Ушам не верю. Вы проснулись? Еще десяти нет. Стоп. Семь утра только!

– Хотите прокатиться в ЭГКА?

– Когда? Сейчас?

– Мне бы туда к восьми тридцати.

– Лучше к девяти тридцати. До девяти все равно никто не появится. А так успеем к врачу покажете ему эту штуку на шее.

Юзеф подобрал его на развязке у отеля.

– Меня беспокоит ваш режим дня.

– Странная выдалась ночка.

Алан понимал, что о посольском кутеже лучше помалкивать, но его так и подмывало рассказать Юзефу. Юзеф посмеется – либо удивится, что это вообще возможно, либо скажет: «Ой, да тут такое все время». И то и другое будет приятно. Но Алан дал слово этим людям, в том числе человеку в скафандре; он за всю жизнь не нарушил ни одного обещания, даже крохотного.

Они миновали человека на «хаммере» под пляжным зонтиком, но на сей раз Юзеф свернул не влево, а вправо.

– Далеко ехать?

– Пару миль. Нур знает женщину из регистратуры.

– Спасибо вам, – сказал Алан.

– Да легко, – сказал Юзеф и закурил.

– Вчера хороший анекдот услышал.

– Рад за вас.

– Иностранный легион знаете?

– Конечно. Типа, Французский Иностранный легион?

– Ага. Короче, капитана иностранного легиона переводят на заставу в пустыню. Водят по заставе, и он видит, что на задах солдатской казармы привязан очень изнуренный грязный верблюд. Капитан спрашивает сержанта: «А верблюд зачем?» Сержант говорит: «Понимаете, сэр, мы в глухомани, а у мужчин естественные сексуальные позывы, и на случай, когда им приспичит, у нас имеется верблюд». Капитан в замешательстве, но он тут новенький, лодку раскачивать неохота. «Ладно, – говорит, – раз это укрепляет боевой дух, я не против». Ну, приступает к исполнению обязанностей, полгода торчит на заставе, больше не может, зовет сержанта и говорит: «Веди верблюда!» Сержант пожимает плечами, приводит верблюда к капитану на квартиру. Капитан подставляет табурет, забирается, скидает штаны и впендюривает верблюду. Кончает, слезает с табурета. Застегивается, спрашивает сержанта: «Солдаты тоже так делают?» Сержант смотрит в пол. Не знает, что сказать. Потом отвечает: «Вообще-то, сэр, они обычно ездят на верблюде в город, женщин снимать».

– Ух ты ж блин! – Юзеф хохотал, колотя по рулю. – Я сначала боялся… ну, думал, против арабов чего. Трахаются с верблюдами, в таком духе. Отличный анекдот – просто отличный. Пока любимый из всех. Надо будет Нур рассказать.

Юзеф подъехал к большой больнице за высокой оградой. Затормозил у ворот.

– Ворота – моя проблема, не ваша.

Поздоровался с охранником, покивал, как обычно, на Алана, несколько раз произнес «Амрика», и в конце концов охранник махнул рукой.

Припарковались, зашли в корпус, и вскоре Алан уже сидел в приемной цвета авокадо. Журналы – американские пополам с саудовскими. Вошла медсестра – одна; померила ему пульс и все остальное. Ушла, пообещала, что скоро придет врач.

Алан смотрел в пол, раздумывая, как объяснить свое решение прооперировать шишку ножом для стейка. Ну а зачем врать? Ее как будто дикий зверь погрыз.

На полу сгустилась тень; Алан поднял голову и увидел невысокую женщину в белом халате.

– Мистер Клей?

– Да.

– Доктор Хакем.

Она протянула руку. Он пожал.

В докторе Хакем от силы футов пять росту. Хиджаб тугой, волосы спрятаны, лишь одна прядка беспечно струится по щеке. Глазищи – почти на все лицо, в приемной от них тесно. Путеводитель опять обманул. Недвусмысленно утверждал, что, хотя в Королевстве среди врачей много женщин, они носят абайи и редко, а то и никогда не лечат мужчин. Только в крайних случаях, если под угрозой жизнь пациента, а мужчин-врачей поблизости нет. Возможно, это означает, что Алан при смерти.

– У вас какая-то шишка на спине?

– Вообще-то на шее. Я не знаю, может…

Не успел он договорить, она уже придвинулась, зашла сзади, пощупала рану. Самообладание Алана кинулось с обрыва.

– Ой-ёй, – сказала она. – Вы что-то с ней делали?

Акцент не совсем саудовский. Еще полдюжины других, от французского до русского.

Алан решил не врать:

– Слегка обследовал.

– Чем?

– Ножом.

– Хотели покончить с собой?

Алан рассмеялся. Не исключено, что она издевается.

– Нет, – сказал он.

– Принимаете какие-нибудь лекарства? Прозак или…

– У меня нет депрессии. Мне просто было любопытно. Хотел проверить…

– Зазубренный нож?

– Ну да.

– Вы его стерилизовали?

– Пытался.

– Хм. У вас небольшое воспаление.

Отошла, заглянула ему в глаза. Лицо как сердечко, маленький подбородок, губы крупные, розовые. Алану неловко было смотреть. Он слишком многого от нее хотел.

– Скорее всего, просто липома.

– И это не ужас-ужас?

Он глянул на именную бирку. Д-р Захра Хакем.

– Нет, просто нарост. Как киста.

– И она…

– Доброкачественная.

– Вы уверены?

Глядя на ее руки, маленькие, с короткими обкусанными ногтями, он спросил, близко ли к спинному мозгу расположена эта липома, не в ней ли причина его неуклюжести, медлительности, упадка сил, всех прочих его недугов и слабостей.

– Нет. Не вижу никакой связи.

– Я просто хочу знать точно. Это бы кое-что объяснило.

Он перечислил свои недомогания, россыпью вывалил свои тревоги.

– И вы считаете, что во всем виновата шишка на шее?

Она глядела на него пристально, участливо улыбалась.

– Такого не может быть?

– Очень вряд ли.

– Пусть бы мне кто-нибудь сказал, что со мной все в порядке.

– С вами все в порядке.

– Но вы же ее не резали.

– Не резала, но я и так знаю, что это.

Потакая его страхам, она снова осмотрела шишку – потыкала, ощупала, прикинула размер.

– Липома, вариантов нет.

– Ну ладно, – сказал он.

Она обошла его снова, села. Взглянула в упор – глаза распахнуты, внимательны.

– Сильно беспокоились, да?

Он откашлялся. Что-то вдруг застряло в горле.

– Я вообще много беспокоюсь, – сказал он.

Она встала, сделала пометки в карте.

Алана внезапно осенило – мысль прежде не всплывала, но давно шныряла в глубинах. Если эта шишка – рак, можно больше ни о чем не беспокоиться. Банкротство – не беда. Учеба Кит – не беда. Наверняка по смерти отца ей скостят плату за обучение.

Д-р Хакем что-то вынула из ящика, опять встала у Алана за спиной. Он глубоко вдохнул. Рассчитывал на воздушный, солнечный аромат, но нет – она пахла иначе. Непонятно чем. На ум пришли деревья, земля. Густой мускус. Леса после дождя, вздох диких цветов.

– Несколько лет назад у меня было то же самое, – сказала она. – В груди все сжималось. Паника, похоже на сердечный приступ. Сделала ЭКГ, думала, что найдут шумы, аритмию, причины переутомления.

Она капнула на пластырь мазью, заклеила Алану шею, снова села на табурет.

– И что? – спросил Алан.

– И ничего.

– Какой ужас, – сказал Алан, и они рассмеялись дуэтом.

– Так и будем жить здоровыми, как дураки, – сказала она, и он засмеялся громче. – Но я понимаю, почему вы нервничали. Шишка в таком месте – поневоле забеспокоишься. Давайте мы ее вырежем, тогда узнаем точно. Как вам?

Он смотрел в стену. Сомневался, стоит ли смотреть доктору Хакем в лицо. Покосился на нее – а она глядела в упор, не мигая. Карие глазищи, с проблесками зелени, и золота, и серого. Непонятно, сколько ей лет. Между сорока и пятьюдесятью, может, чуть старше. Не выдержав ее взгляда, он уставился в пол. Туфли у нее модные, на ремешках, низкий каблук. Он снова отвернулся, уставился в стену, на моток проводов, перевитых, как артерии, уползавших из комнаты в коридор.

– Я могу вас прооперировать где-то через неделю. Пойдет?

Алан всей душой надеялся через неделю уже уехать из страны, однако согласился – сам не понял как. Назначили время, и доктор Хакем встала:

– Еще увидимся, Алан.

– Спасибо вам.

– Не переживайте.

– Не буду.

– Приятно было познакомиться.

– Мне тоже.

Юзеф расхаживал по вестибюлю, словно первенца ожидал. Расширил глаза, увидев Алана:

– Ну и что это?

– Доброкачественная. Ерунда. Липома.

– Не рак.

– Она считает, что нет.

Юзеф потряс Алану руку:

– Я ужасно рад.

– А я-то как.

– Абдалла в Эр-Рияде. По радио слышал.

Алан даже не знал, хорошо ли это.

Вышли из больницы.

– И врач была женщина? Откуда она?

– Не знаю.

– Саудовка?

– Я не спрашивал.

– Арабка?

– По-моему да. Я не уверен.

– Но скорее арабка?

– По-моему да.

Поразительно, сказал Юзеф. Женщин-врачей полно, объяснил он, но шансы, что Алану на первом же приеме попадется женщина, были очень малы.

– В парандже?

– Только в хиджабе.

– И принимала вас одна?

– Одна.

Они добрались до машины, Юзеф повертел ключами. Довольный как слон.

– Любопытно. Любопытно.

XXI

Молодежь словно потравили газом. Валялись посреди шатра, сплетясь ногами, раскинув руки. Джоунстаун[14]14
  В Джоунстауне, Республика Гайана, в 1977–1978 гг. располагалась сельскохозяйственная община «Храм народов» – секта, основанная американским проповедником Джеймсом Уорреном Джоунсом (1931–1978). В 1978 г. члены общины совершили массовое самоубийство.


[Закрыть] какой-то.

Алан кинулся к ним:

– Кейли? Рейчел? Брэд?

Они медленно разлепили глаза. Живы.

– Кондиционер вырубился, – выдавила Рейчел.

Они восстали, стеная.

Брэд глянул на часы:

– С час проспали. Извините.

Кейли подняла голову – глаза остекленелые.

– Погодите. Что у вас на шее?

Алан рассказал про больницу. Предъявил пластырь, обсудил прогноз, и молодежь тоже понадеялась, что всем его неприятностям найдется медицинское объяснение.

– А когда ее удалят, вам станет лучше? – спросила Кейли.

Повисла неловкая пауза.

– Сегодня был хороший сигнал, – пришла на выручку Рейчел. Открыла ноутбук, но в отвращении фыркнула: – Опять нет сигнала.

– Король-то сегодня появится? – спросил Брэд.

– Увы. Он в Эр-Рияде, – ответил Алан.

Брэд снова рухнул на ковры. Рейчел и Кейли последовали его примеру. Алан постоял над ними. Все поразмыслили, что бы такого друг другу сказать, ничего не придумали, промолчали.

Пускай сегодня поспят, решил Алан. Вышел из шатра, огляделся, толком не понимая, что делать.

Он шагал по набережной, пока набережная не закончилась и не уперлась в дюну. Ужасно хотелось шагнуть на песок, но Алан боялся, что увидят коллеги. В шатре прозрачные такие окошки.

Вдалеке на пляже увидел гору песка, а рядом брошенный трактор, погрузчик с ковшом. Если обогнуть гору и за ней спрятаться, можно потрогать воду и никто не увидит.

Он шмыгнул по берегу за песчаную гору, сел в тени. Выглянул, убедился, что его не видно из белого шатра, из Черного Ящика, из розового жилого дома. Для всех незрим, кроме рыбы морской.

Собственное поведение то и дело ставило его в тупик. Сделает что-нибудь – допустим, спрячется за кучей грязи на берегу Красного моря – и тотчас подумает: «Что это за человек, который сбегает из шатра для презентаций и скрывается за кучей грязи?»

Он снял туфли и перебежал ближе к морю. Ветерок легонечко морщил воду. Почти белый песок усеян осколками раковин, будто здесь столетиями били посуду.

Пляж узкий, вскоре крошечные волночки забрызгали Алану ступни. Закатал штанины, сунул ноги в воду. Теплая, как воздух, но чем глубже, тем прохладнее. Встал, стараясь особо не высовываться. Опять вынырнул из себя, усомнился в здравости своего рассудка. Одно дело – бродить по стройке. Другое – выйти на пляж. Но сбрасывать туфли, закатывать штаны и лезть в воду?

Море не вспарывала ни единая яхтенная мачта – вообще никаких судов. По наблюдениям Алана, водоем на редкость недогруженный. От Джидды – миль восемьдесят дороги, и бурного строительства Алан не замечал. Как можно пренебречь этим огромным побережьем? Может, купить здесь участок? Один или даже два, сдавать на полгода и все равно выходить в плюс. Уже углубившись в расчеты, Алан сообразил, что не ему покупать здесь участки. Ему нечего тратить.

Сунулся в воду за раковиной, вроде не битой. Целая раковина, чистая, гребешок, что ли. Положил в карман. Нашел другую – каури, глянцевая, бежевая, пятнистая, как леопард, усеяна белыми точками. Каури у него и прежде были – наверное, до сих пор валяются где-нибудь в коробке. Но никогда не находил их прямо в воде. Тоже само совершенство, а не раковина, – повертел ее, а она целая, ни царапинки. Зубы гладкие, пестрые. Незачем ей быть такой красавицей.

Собирал раковины в детстве. Не всерьез, но названия основных разновидностей знал. Была книга – до сих пор помнил обложку ее и тяжесть – про самые ценные и желанные раковины мира. Одна, Conus gloriamaris, Слава Морей, стоит, говорят, тысячи. По сей день перед глазами: длинный конус, множество полукружий, прорисованных тщательно, будто вручную. Невероятно редкая. По легенде, один коллекционер, обладатель вот такого уникального экземпляра, в 1792 году купил другой на аукционе и разбил, чтобы первый стал драгоценнее. Алан часами сидел над этой книжкой, и мать, решив, что коллекционирование, заучивание цифр, одержимость взлетами и падениями рынка воспитывают в нем остроту делового ума, покупала ему другие книжки, другие раковины, и он заучивал виды, названия морей.

Закатал штанины до колен, наклонился, плеснул воды в лицо. Облизал губы – на языке соль.

Когда Кит была совсем маленькая, они сидели на пляжах – на Кейп-Коде, на побережье Мэна, иногда в Ньюпорте. Кит у него на коленях, они вместе пальцами боронили камешки и песок, искали обкатанные стеклышки, интересные раковины, морских ежей. Вместе разглядывали находки, лучшие складывали в банку из-под мелочи. Алан скучал по маленькой Кит. Ее рост, ее вес у него на коленях. Ей тогда было три, четыре года – он мог ее поднять, обнять всю целиком. Прижать к себе, закрыть телом, когда она плакала, понюхать спутанные волосы, потереться носом у нее за ухом. Слишком много ластился, он и сам понимал. Не перестал, когда ей было семь, десять. Руби косилась неодобрительно, а он не мог сдержаться. И когда Кит было четырнадцать, ему хотелось ткнуться носом ей в шею, понюхать кожу.

О чем ей написать? Сказать, что ее претензии к матери несправедливы. Интересно, знает ли Кит, что Руби рожала естественно – без обезболивания, без эпидуральной анестезии. Удивится ли Кит? Пожалуй, нет, пока сама не попробует.

«Кит, ты пишешь, что твоя мать не меняется, но это не так. Она сто раз успела измениться. Важно понимать, что взрослые, несмотря на постоянное развитие, не всегда меняются к лучшему. Перемены есть, рост – необязательно».

Вряд ли это поможет. Или он ошибается. Руби не сильно изменилась. Всегда была невыносима. Слишком сильная, слишком умная, слишком жестокая и при этом слишком неугомонная – торговца велосипедами ей было мало. После знакомства – одни разочарования.

Он по делам поехал в Сан-Пауло. В «Швинне» тогда работал. Думали открывать завод, выкатить полдесятка моделей, продавать в Южной Америке, обойти пошлины. Зряшная вышла командировка. Местный контрагент – псих и вор. Ждал, что ему авансом выплатят астрономическую сумму, и явно планировал скрыться, обналичив чек. Ну, Алан позвонил в Чикаго, сказал, что тут придется начинать с нуля. Там пожали плечами и поставили крест на проекте. А у Алана обратный рейс только через восемь дней.

Можно было взять и улететь. Но у Алана два года не было отпуска, «Швинн» предполагал, что Алан уехал на неделю, а то и больше, и он вернулся в гостиницу, увидел в вестибюле объявление о пароходной экскурсии по Рио-Негро и записался. Поднялся в номер, до утра просидел на балконе, глядя, как по мостовой шмыгают машины, а по тротуарам люди, как по улицам до одиннадцати мотаются дети в школьной форме. Целый час наблюдал за девчушкой лет восьми, худой, как деревенская кошка, – одиноко и бесстрашно ходила туда-сюда с детской коляской, полной белых роз. Ни одной не продала.

Утром сел в самолет, перелетел в Манаус, в устье, которое на первый взгляд ничем не отличалось от нижнего течения Миссисипи и вообще любой реки. Широкое, бурое. Алан записался на экскурсию, предвкушая густой полог джунглей, вертлявую узкую речку, мартышек над водой, клацанье крокодильих и пираньих челюстей, прыжки белых речных дельфинов. А вместо этого прибыл на берег, по длиннющим кустарным мосткам из ящиков одолел тину и очутился на деревянном колесном пароходе – три палубы и шансов поплыть не больше, чем у старой клепаной церкви.

Дни были просты и в простоте своей великолепны. Пассажиры просыпались с рассветом, еще часик дремали, потом часик лодырничали как хотели, слонялись по палубам, тупо созерцали проплывающий пейзаж, лениво болтали, играли в карты, вели дневники, читали про топиар. Около восьми подавали завтрак, всегда свежий, – яйца, бананы, дыня, лепешки, апельсиновый и манговый сок. После завтрака опять безделье, а к десяти-одиннадцати пароход прибывал к очередной достопримечательности. То древняя свайная деревня с тростниковыми хижинами над поймой, то лесной поход в поисках змей, ящериц и пауков.

Алан только на пароходе узнал, сколько способен проспать. Воздух богаче кислородом, объясняли матросы, первые дни северяне всегда много дрыхнут. Алан засыпал повсюду: в каюте, на второй палубе, в шезлонге – везде. И спать было страсть как приятно.

На пароходе плыли двенадцать герпетологов, в основном за шестьдесят, Алан и женщина, его сверстница. То есть Руби. Высокая, худая, напружиненная, темноволосая и стриженая. Вся команда влюбилась по уши, все, хоть и были женаты, к ней подкатывали, всех она обламывала.

– Бедная твоя жена, – сказала она женатому перуанцу, когда тот за ужином взял ее за руку. – Ты ее не заслуживаешь, – продолжала она, – кто бы и где бы она ни была.

С тех пор Алан держался к ней поближе – слушал, как она разговаривает.

После экскурсии пароход отчаливал и снова медленно полз по реке, и тянулся день – без планов, без обязательств. Неизменно великолепный ужин запивали пивом. Вечерами сидели на палубе, играли в карты или домино, слушали байки Рэнди, капитана-двоеженца, и Рикардо, старпома, у которого жен было еще больше. Затем все разбредались по каютам, а Алан сидел на верхней палубе, почти всегда один. Глядел на невообразимый небесный купол, на верхушки деревьев, проплывавшие справа и слева, слушал щебет и стрекот птиц и незримых обезьян.

Романов от этой поездки Алан не ждал, но так складывалось, что снова и снова он садился с Руби за стол, шел с ней на экскурсии, и вскоре они подружились, стали как бы парочкой. Вполне возможно, все дело в том, что они были сверстники, а на пароходе одно старичье. И вроде бы только Алан готов был часами ее выслушивать. Она сама смеялась: вещает, дескать, без умолку, то ли воздух речной виноват, то ли бескрайнее небо.

– Тебе ничего, что я все время болбочу? – спрашивала она; ничего, ничего, отвечал он.

Они гуляли по джунглям, и она строила планы – выходило, что она хочет спасать мир.

– Нет-нет-нет! – сказала она. – Наоборот. Это пускай головотяпы развлекаются. У меня все гораздо серьезнее.

Ее бесило, что талантливые неравнодушные люди тратят время на ерунду, на мелочи, на банальности. Ее клинило на правах животных. Беспокоили ее не столько панды и киты, сколько люди, стерилизующие кошек и спасающие хомячков.

– Ладно, пожалуйста, относитесь к ним хорошо, – ярилась она, имея в виду животных. – Но столько тратится денег, адвокаты, реклама, протесты – и все из-за лабораторных кроликов и крыс! Эту бы энергию да на спасение голодных!

Алан кивал. Он не подозревал, что тут либо то, либо другое. Так она об этом и говорит! Расходуешь энергию на ерунду – тормозишь прогресс в важных вопросах. Ее ум, ее энергичность восхищали Алана, – правда, не восхищала злость. Руби раздражало постоянство глобальных кризисов; она считала, их разрешение всегда не за горами. Она писала письма сенаторам, губернаторам, крупным чиновникам МВФ. Требовала, чтоб Алан все это читал, а сама сидела напротив с улыбкой откровенно посткоитальной. Всякий раз полагала, что сочинила Великую хартию вольностей. По сценарию, Алан объявлял, что сенатор Икс или Игрек, если не псих, непременно проникнется ее логикой, а между тем пытался как-нибудь умерить ее ожидания.

Но шансов не было. В своих стремлениях – ради мира, ради себя, ради мужа – она половинчатых мер не признавала.

Взревел мотор. Алан обернулся и увидел человека в бульдозере. Рядом еще двое. Приступали к очередному участку набережной.

Быть может, когда-нибудь рабочие ЭГКА станут рассказывать об Алане легенды, занимательные истории о чудном американце, который одет по-деловому, но бесцельно шатается по берегу, прячется за земляными кучами и в пустых котлованах. С ним это не впервые – пытаясь исчезнуть, только навязчивее лезет на глаза.

Вернулся в шатер – молодежь спала в виниловой темноте. Скатал ковер, положил под голову.

Он сидел один на верхней палубе. Дело к полуночи, за звездами неба не видать, пароход тихонько плюхает по узкому протоку, жаркий ветер, костры вдалеке. Руби в поношенной желтой рубашке стояла у перил, Алан подошел сзади. Не успел к ней потянуться, она сама прислонилась к нему. Он обнял ее, она развернулась, и он утонул в ней, и губы ее отдавали пивом. Они добрались до ее каюты и остаток поездки в основном проводили там.

Поженились с головокружительной скоростью, но Алан вскоре заметил, что она смотрит сквозь него. Кто он такой? Велосипедами торгует. Это мезальянс. Алан ограниченный. Он пытался дорасти до нее, расширить горизонты, смотреть ее глазами, но лопатой часы не починишь. Спасительны оказались командировки – всевозможные поездки, новые рынки для «Швинна», и Руби это очень ценила. Поначалу, на Тайвань, в Японию, в Китай и Венгрию, она ездила с ним – и блистала. Она была дьявольски обаятельна, она искрилась. Все успевала посмотреть, со всеми познакомиться. Ослепительная гостья – они там в жизни не встречали таких капризных, любознательных и жизнерадостных американок.

Но Алана она стеснялась. Он не знал и половины тех, кого она поминала, – диссидентов, философов, вождей в изгнании. За столом он искал какого-нибудь промышленника, кого-нибудь из мужей, чтоб имел некое представление о профсоюзных ставках и сроках поставок и никакого – о потенциале гражданского общества в Шри-Ланке. Иногда ему везло, и они с промышленником вместе прятались от блеска идеалистов, споривших о частностях не пригодных к осуществлению планов и не подлежащих финансированию мандатов.

Тогда-то Алан и понял, что идеальный муж для Руби – какой-нибудь Кеннеди или Рокфеллер. Аристотель Онассис, Джордж Сорос. Богатый, влиятельный покровитель, чтоб отдернул занавес, явил ей власть, показал рычаги и кнопки. Дал денег на ее замыслы. Когда Руби злилась, когда Алан виделся ей палкой в колесах, она била под дых.

– Не бывает никаких «единственных», – как-то раз объявила она. Они ужинали в Тайбэе с поставщиком и его супругой. Женатыми сорок лет. – Это нелогично, что только единственный человек в мире тебе подходит, – сказала она. Выпила не один бокал и теперь с удовольствием рассуждала вслух. – Математика против! С кем оказался ненароком, с тем и будешь.

Открыл глаза в шатре у моря. Молодежь спала. Они думают, он ничто, ноль без палочки. А они в курсе, что он плавал в Рио-Негро с крокодилами? Что однажды утром его чуть на куски не разорвали, и в тот день – единожды за всю жизнь – за него билась только его неизменно жестокая бывшая жена?

Алан порой видел, как матросы скакали за борт, зашел разговор о крокодилах, прочли лекцию, затем повторили: нападения крайне редки, крокодилов человечье мясо не интересует, разве что река сильно обмелеет, случится нечто из ряда вон, оскудеют или исчезнут их обычные источники пропитания.

И пока пароход стоял у причала в городе, стайка пассажиров поддалась соблазну и беспечально поплавала. Нормально, говорили они. Стояли на отмели, поблизости плескались деревенские дети, все в реке, и гигантские рептилии никого не жрут. Решили, что здесь и крокодилов-то не водится, но через несколько минут на другом борту загомонили. Матрос ловил рыбу и поймал крокодиленка не крупнее ботинка. Алан и Руби кинулись поглядеть – ну да, вылитый крокодил из книжки. Прикус невероятный, а морда такая, будто его сейчас хватит удар.