Текст книги "Скажи пчелам, что меня больше нет"

92
Пролитую воду не соберешь[241]241
  «Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать» (2 Цар. 14:14).


[Закрыть]

Болота на окраинах Саванны

Через час после полуночи

9 октября 1779 года

Перо – тупой огрызок с засаленным опахалом – совсем пришло в негодность от жадных рук тех, кому не терпелось напоследок черкнуть весточку. За вечер Роджер составил не одно такое послание для людей, которые не умели писать или не знали, что сказать. Теперь, сидя посреди спящего чутким сном лагеря, он сам столкнулся с подобной проблемой.

«Бри, любимая», – вывел Роджер и помедлил, собираясь с духом. Напрашивалось только одно слово, и он добавил: «Прости». Но она имела право знать больше, и постепенно он нашел слова.

Я не хотел здесь оказаться, но у меня сильнейшее чувство, что именно тут мое место. Никто не говорил: «Кого Мне послать и кто пойдет для Нас?»[242]242
  Книга Исайи, глава 6, стих 8.


[Закрыть], однако я ощутил нечто в этом роде – и откликнулся.

Бог даст, скоро увидимся. Сейчас и навсегда твой любящий муж,

Роджер

Последние несколько слов едва проступали на клочке грубой, усеянной дождевыми каплями бумаги; его имя и вовсе превратилось в цепочку царапин: чернила иссякли. Тем не менее Роджер не сомневался, что Бри поймет, от кого это.

Он подождал, пока чернила высохнут, и аккуратно сложил записку. Только тут он понял, что отправить ее не получится, да и чернил, чтобы написать адрес, нет. Остальные письма унес клерк Мэриона, теперь храпевший под одеялом у одного из многочисленных костров, безымянный среди сбившегося в кучу спящего стада.

Медленно Роджер сунул бумагу в нагрудный карман сюртука. Если утром он умрет, возможно, кто-нибудь обнаружит записку. Фрэнсис Мэрион переживет битву, так что на крайний случай можно попросить его отправить послание Джейми.

Роджер лег на хлюпающую землю, вручил душу Господу и уснул.

* * *

За два часа до рассвета

9 октября 1779 года

В небе на востоке забрезжил свет, но на болотах лежал такой плотный туман, что город пропал из виду. Легко было поверить, что его вообще там нет, а они заблудились в темноте и теперь смотрят в обратном от берега – и Саванны – направлении. И когда прозвучит приказ, они с воем, как банши, бросятся прямо на мирные поля, распугивая спящих коров и занятых трудом рабов.

Но вот влажный, густой воздух колыхнулся, и до Роджера вдруг долетел запах свежего хлеба из городских пекарен Саванны – слабый, но такой головокружительный, что в пустом желудке заурчало.

Брианна.

Она была где-то там, в тумане, вместе со свежеиспеченным хлебом.

Он услышал невнятную французскую речь – слишком тихо, слов не разобрать. Похоже, говорящий отпустил какую-то остроту: раздался хохот, и напряжение на миг спало.

Теперь шли четырьмя колоннами, по восемьсот человек в каждой. Какой смысл таиться, если англичане и так знают об их приближении. С одного из редутов на окраине города послышались крики, разнесшиеся в тумане причудливым эхом. Спринг-Хилл, так его называли. Где-то слева находился еще один редут, но его названия Роджер не помнил.

Несмотря на холод раннего утра, пот струился у него по лицу, и он вытерся, ощутив под ладонью колючую щетину. Офицеры побрились еще до рассвета и надели свои лучшие мундиры, словно тореадоры перед выходом на арену; солдаты же встали с одеял и спальных мешков потрепанные, как чучела. Зато в ясном сознании. И полной готовности.

Но это не тот день. Как пить дать не тот…

Роджер яростно замотал головой. Он ведь тоже историк… или был им. Кому, как не ему, знать, сколько неточностей содержит история. Вот, например, они стоят на рассвете в клубах тумана перед невидимым вооруженным городом. Не в тот день.

Он сделал глубокий, судорожный вдох.

Здесь мы потерпим поражение.

Так сказал Фрэнк Рэндолл.

Желудок свело, правда не от голода.

Господи, помоги мне совершить предназначенное Тобой, но во имя Христа, Твоего Сына, позволь мне пережить это.

– Потому что в противном случае Тебе придется отвечать перед моей женой, – пробормотал Роджер и коснулся рукояти позаимствованной шпаги.

Генерал Мэрион, нагнувшись в седле, говорил по-французски с двумя офицерами из Сан-Доминго – даже в тумане были видны ярко-желтые лацканы и офицерские кокарды. Словно желтоперые дятлы, – подумал Роджер.

Их речь тоже больше напоминала чириканье. Теоретически Роджер знал язык, но такой французский, полный шипящих и гортанных смычек, разобрать не мог.

Никто не утруждался вести себя тихо. Все, включая британский гарнизон, отдавали себе отчет в том, что должно произойти. Американцы и их союзники оставили свои позиции на окраинах и, перетащив громоздкую пушку через болота по темноте, окружили Саванну; армия объединилась напротив двух позиций, где собирались прорвать оборону города, к югу от Луисвилл-роуд.

Господи, помоги им. Помоги мне помочь им. Пожалуйста, защити нас.

Роджер знал, что молитва напрасна, и все же молился от всей души.

– Les abatis sont en feu![243]243
  Засека горит! (фр.)


[Закрыть] – услышал он сквозь грохот, гул голосов и лязг оружия. Надежда молнией пронзила его сердце.

Кто-то умудрился поджечь засеку! Новость разнеслась по болотам, и Мэрион встал на стременах, вглядываясь в туман.

Роджер облизнул губы и ощутил на языке соль. Британцы умели защищаться от осады: весь город по суше окружали траншеи с частоколом из заостренных бревен, вбитых в землю острыми концами кверху.

В воздухе поплыл запах гари, не похожий на дым от жаровен или городских печей – более резкий и тяжелый.

Потом ветер сменил направление, и дым рассеялся. Роджер услышал стоны и проклятия на нескольких языках: очевидно, огонь погас, то ли потушенный англичанами, то ли не занявшийся из-за сырости – кто знает?

Но засеки никуда не делись, как и пушка, целящаяся с земли между редутами. Роджер зачарованно смотрел, как они медленно проступают в тающем мареве. Зазвучали приказы, разнесся слабый звук волынки: в редуте были горцы. Черные дула орудий выглядывали из поредевшего тумана, и Роджер учуял другой запах: медленно тлеющего фитиля от готовой выстрелить пушки.

Время пришло; стук сердца эхом отдавался у него в ушах.

Мэрион нагнулся с лошади.

– Возвращайтесь, если хотите, преподобный. – В холодном воздухе Роджер видел его дыхание. – Вас здесь не держит ни клятва, ни деньги.

– Я останусь.

Возможно, он не произнес этого вслух, а только подумал, однако Мэрион выпрямился в седле, достал шпагу из ножен и положил на бедро. На голове у него была голубая треуголка, в завитках волос, прикрывающих уши, виднелись капельки росы.

Роджер покрепче ухватил позаимствованную шпагу, хотя одному Господу известно, что он будет с ней делать. И Господь знает. На мгновение утешившись подобной мыслью, он сделал глубокий вдох.

«Может спасти вам жизнь, – сказал вчера лейтенант Монсеррат, вручая шпагу. – Даже если вы не собираетесь сражаться».

Я не собираюсь сражаться. Зачем я здесь?

Потому что они здесь. Все эти мужчины, покрывшиеся испариной вопреки холоду, чующие запах смерти вперемешку с ароматом свежеиспеченного хлеба.

По полю разнесся дружный рев первой колонны, и Роджера охватила паника.

Я не знаю, что делать.

Ближайшие мортиры выстрелили с внезапным «ба-бах!». Он вдруг ощутил дрожь в коленях и руках и острое желание помочиться.

Ты не знал, что делать, когда медведь убил Эми Хиггинс, – произнес у него в голове голос, возможно его собственный. – И все равно что-то делал. Не сделай я этого, было бы еще хуже, вот и все. Я должен идти.

Вдруг первая колонна побежала, но не ровными рядами, а толпой, устремившись к редуту на треск мушкетного огня, вопя изо всех сил; одни стреляли, другие просто бежали с криками, с ножами в руках, продираясь через засеку, и падали под градом пуль, а остальных, словно кегли для боулинга, сбивали пушечные ядра. Внезапно из клочка жесткой пожелтевшей травы у ноги Роджера выскочила перепуганная лягушка и скрылась в луже.

– Не нравится мне это, – сказал Мэрион во время краткого затишья между взрывами и покачал головой: – Ох, не нравится. – Он поднял свою шпагу. – Да пребудет с вами Господь, преподобный.

* * *

За неимением Господа рядом, Роджер мысленно обратился к майору Гарету Барнарду, одному из друзей отца, бывшему военному капеллану. Барнард был высоким мужчиной с вытянутым лицом и проседью в волосах, разделенных по центру на пробор, что делало его похожим на старую гончую. Однако он любил черный юмор и относился к тринадцатилетнему Роджеру как ко взрослому.

– Вам случалось кого-нибудь убивать? – однажды спросил Роджер у майора, когда они сидели за столом после ужина и старики рассказывали истории о войне.

– Да, – без колебаний ответил тот. – Мертвый я не послужил бы своим людям.

– Что вы для них делали? – полюбопытствовал Роджер. – Я имею в виду, что требуется от капеллана на поле боя?

Майор Барнард переглянулся с преподобным, тот кивнул. Тогда Барнард наклонился вперед и скрестил руки на столе перед собой. Роджер увидел у него на запястье татуировку: птицу, раскинувшую крылья над свитком с надписью на латыни.

– Быть с ними, – тихо проговорил майор, со всей серьезностью глядя Роджеру в глаза. – Успокаивать их. Говорить, что Бог с ними. Что я с ними. Что они не одни.

– Помочь им, если можешь, – тихо сказал отец, глядя на потертую серую клеенку, покрывавшую стол. – Если нет – держать их за руку и молиться.

Роджер видел – в буквальном смысле видел – пушечный залп. Ярко-красная вспышка величиной с его голову расцвела в тумане подобно фейерверку с громким «БУМ!», а потом исчезла. Взрыв разогнал утреннюю дымку, и на секунду, не более, Роджер отчетливо разглядел черный корпус орудия и круглое зияющее жерло с плотными клубами над ним: туман водяным облаком оседал на землю, а пар от горячего металла мешался с дымом. У орудия, словно разъяренные синие и бурые муравьи, копошились артиллеристы, которых в следующее мгновение заволокло белыми завихрениями.

А потом мир вокруг полетел в тартарары. Пушечные залпы сопровождались выкриками офицеров – Роджер знал это лишь потому, что стоял достаточно близко к Мэриону и видел, как он открывает рот. Однако все перекрыл рев бросившихся в атаку людей из его колонны, безрассудно устремившихся к неясным очертаниям редута впереди.

Издав нечленораздельный вопль, Роджер со шпагой в руке тоже побежал.

В тумане слабо светились факелы. Солдаты пытаются поджечь засеку, – мельком подумал он.

Мэрион исчез. Кто-то пронзительно заголосил йодлем – может, сам генерал, а может, и нет.

Пушки… Сколько? Он не знал точно, но явно больше двух. Стрельба шла не смолкая: кости у него сотрясались от грохота каждые полминуты или около того.

Роджер заставил себя остановиться и, хватая воздух ртом, согнулся, уперев руки в колени. Кажется, он расслышал мушкетную стрельбу – приглушенный ритмичный треск между пушечными залпами. Слаженная работа британской армии.

– Заряжай!

– Огонь!

– Назад! – раздался внезапный окрик офицера в тишине между одним и другим взрывом, как между двумя ударами сердца.

Какой из тебя солдат. Если погибнешь… им никто не поможет. Назад, идиот.

Поначалу Роджер находился в конце шеренги, с Мэрионом. Теперь его окружил водоворот людей, толкающихся и бегущих кто куда. Звучали отрывистые приказы, и кое-кто даже им следовал; со всех сторон неслись крики; какой-то чернокожий паренек, на вид не старше двенадцати, с мрачным упорством пытался зарядить мушкет, превышающий его рост. На нем был темно-синий мундир, а в рассеявшемся на миг тумане мелькнул ярко-желтый платок.

Роджер споткнулся о лежащего на земле человека и упал на колени, болотная вода просочилась сквозь штаны. Он уперся ладонями в мужчину; внезапное прикосновение заледеневших пальцев к теплому телу поразило его и привело в чувство.

Мужчина застонал, и Роджер отпрянул, затем, овладев собой, потянулся к руке раненого. Кисть отсутствовала – ладонь Роджера наполнилась потоком горячей крови, а в нос ударил запах скотобойни.

– Господи, – прошептал он и, вытирая руку о штаны, другой стал шарить в сумке, где лежали тряпки. Выдернув какой-то белый лоскут, Роджер попытался обвязать его вокруг… он лихорадочно нащупывал запястье – его тоже не было. Он торопливо ощупал рукав снизу вверх, но добрался до плоти плеча уже после того, как человек умер: тело под пальцами внезапно обмякло.

Он все еще стоял на коленях с непригодившейся тряпкой в руке, когда кто-то споткнулся уже об него и с громким всплеском растянулся на земле. Роджер встал и, пригибаясь, подошел к упавшему.

– Вы в порядке? – наклонившись, крикнул он. Вдруг что-то просвистело над головой, и Роджер плашмя рухнул на мужчину.

– Господи Иисусе! – воскликнул тот, яростно отпихиваясь. – Да слезь же с меня, чертов извращенец!

Какое-то время они боролись в грязной жиже, пытаясь использовать другого в качестве упора, чтобы подняться, а пушка не смолкала. Наконец Роджер оттолкнул мужчину и кое-как встал на колени в грязи. За спиной кто-то звал на помощь, и он повернулся в ту сторону.

Взрывы почти разогнали туман, но белый дым от орудий низко стелился над изрытой землей, изредка являя в просветах цветные движущиеся пятна.

– Помогите! На помощь!

Роджер увидел мужчину на четвереньках, подволакивающего одну ногу, и пошлепал по лужам к нему. Крови немного, хотя нога явно перебита; он подставил человеку плечо, поднял на ноги и как можно быстрее повел от редута, подальше от досягаемости…

Воздух снова раскололся, землю качнуло… Роджер лежал в грязи, а человек, которому он помогал, лежал на нем с оторванной челюстью; горячая кровь вперемешку с осколками зубов заливала ему грудь. В панике Роджер выбрался из-под дергающегося тела – Господи, о Господи, он еще жив – и тут же упал на колени рядом с ним, поскальзываясь в грязи, хватаясь рукой за его грудь, где сердце все еще билось в одном ритме с выплескивающейся кровью.

Господи, помоги мне!

Он лихорадочно подыскивал слова. Ничего. Все слова утешения, которые он тщательно готовил, весь его запас…

– Ты не один, – выдохнул Роджер, прижимая руку к вздымающейся груди, словно мог удержать человека на земле, в которой тот утопал. – Я здесь. Я тебя не оставлю. Все хорошо. С тобой все будет хорошо.

Он повторял это снова и снова, крепко прижимая руки, а затем посреди бурлящей вокруг бойни почувствовал, как жизнь покидает тело.

Она просто… ушла.

Роджер сидел на корточках, хватая ртом воздух, не в силах сдвинуться с места. Рука застыла на неподвижном теле, будто приклеенная. А потом зазвучали барабаны.

Слабая пульсация среди ритмичных звуков выстрелов. Он безотчетно ощущал ее волны всем телом: вот схлынула первая шеренга стрелков, затем к краю редута прилила вторая; началась стрельба. Что-то подсознательно заставляло его отсчитывать: один… два…

– Какого черта, – тряхнув головой, хрипло сказал Роджер и поднялся.

Рядом он увидел троих мужчин: двое все еще лежали на земле, третий пробовал встать. На нетвердых ногах Роджер подошел к нему, подал руку и, не говоря ни слова, потянул вверх. Один из двух других явно был мертв, второй еще нет. Роджер отпустил того, которого держал, рухнул на колени рядом с умирающим и заключил его холодное лицо в свои ладони.

– Я здесь, – произнес он в затуманенные от страха и кровопотери темные глаза. Слова утонули в грохоте пушечного выстрела.

Барабаны. Теперь он отчетливо слышал их и еще – пронзительный вопль множества мужских голосов. А потом – грохот, хлюпанье, всплески и вдруг со всех сторон – топот коней… Скачущих на чертовы редуты с кучей орудий.

Грохнули выстрелы, кавалерия разделилась: половина лошадей рванула назад, остальные разбежались в стороны. Гарцуя среди упавших людей и стараясь не наступать на тела, они дергали большими головами и рвали поводья.

Роджер не бежал – не мог. С болтающейся у ноги шпагой он медленно брел по полю и останавливался у тех, кто лежал на земле. Одним он подносил воды или зажимал рану, пока кто-то из товарищей накладывал повязку. Другим помогал словом и благословением. Когда попадались мертвые, он возлагал на них руку в знак прощания и с краткой молитвой вручал их души Господу.

Он нашел раненого паренька и в дыму, по лужам отнес его подальше от пушки.

Снова гул голосов. Четвертая колонна побежала по изрытой земле, чтобы броситься в бой у редута. На его глазах офицер с флагом достиг редута: он что-то кричал, а потом упал с простреленной головой. Маленький черный солдатик в синем и желтом схватил флаг и скрылся из виду за массой тел.

– Боже правый, – произнес Роджер, потому что ничего другого сказать не мог. Он чувствовал, как под промокшей тканью мундира бьется сердце раненого парнишки. Потом оно остановилось.

Кавалерийская атака была полностью разбита. Лошадей отогнали или увели; некоторые из них, огромные и мертвые, лежали на болотистой земле, другие с паническим ржанием пытались подняться.

Какой-то офицер в яркой форме отползал от дохлой лошади. Роджер опустил тело мальчика и тяжело подбежал к мужчине. Кровь текла по его бедру и лицу. Роджер стал рыться в кармане, но ничего не нашел. Мужчина согнулся пополам, сжал руками пах и произнес что-то на незнакомом Роджеру языке.

– Все хорошо, – сказал он офицеру, беря его за руку. – Все будет хорошо. Я с тобой.

– Bòg i Marija pomóżcie mi[244]244
  Господь и Мария, помогите мне (польск.).


[Закрыть], – выдохнул тот.

– Да, верно. Господь тебя не оставит.

Он перевернул раненого на бок, вытащил и оторвал подол рубахи, скомкал его и затолкал мужчине в штаны, прижимая к горячей влаге. Он надавил на рану обеими руками, и мужчина закричал.

Группа кавалеристов, говорящих враз на нескольких языках, оттолкнула Роджера с дороги, подняла офицера на руки и унесла прочь.

Стрельба по большей части стихла. Пушка молчала, но в ушах будто звенели пожарные колокола; голова раскалывалась.

Роджер медленно сел в грязь и почувствовал, как дождь стекает по лицу. Он закрыл глаза. И спустя некоторое время слова вернулись к нему.

– Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи, услышь голос мой![245]245
  Псалтирь, Псалом 129.


[Закрыть]

Хотя его все еще трясло, он встал и, шатаясь, побрел к болотам, чтобы помочь похоронить убитых.

93
Портрет мертвеца

В воздухе все еще висела гарь, а к привычному запаху болот вечерний ветер с берега примешивал легкое зловоние смерти. Однако битва завершилась поражением американцев. Лорд Джон явился после полудня – испачканный пороховой копотью, но в приподнятом настроении – и заверил, что все закончилось благополучно.

Бри не помнила, чтобы кричала, однако лицо Грея, черное от пятен пороха, застыло. Он крепко сжал ей руку, сказал: «Я его найду» – и ушел.

На следующий день Брианна получила записку, в которой говорилось: «Я обошел все поле со своими людьми. Мы не нашли его ни среди мертвых, ни в числе раненых. Взято около сотни пленных – среди них его тоже нет. Хэл направил официальный запрос генералу Линкольну».

Ни среди мертвых, ни в числе раненых, – шептала она себе под нос снова и снова в течение дня, чтобы самой не броситься прочесывать чертово поле, переворачивая каждую песчинку и травинку. Вечером опять явился лорд Джон, измученный и уставший, но с улыбкой на уже вымытом лице.

– Вы сказали, ваш муж хотел поговорить с капитаном Мэрионом – кажется, теперь он подполковник, – поэтому я с белым флагом отправился на его розыски в американский лагерь. Мэрион и в самом деле говорил с Роджером; ваш муж ушел с ним с поля боя целым и невредимым и собирался помочь с погребением павших американцев.

– Слава богу.

Бри села, ощущая слабость в коленях и неразбериху в чувствах. Он не умер, не ранен. Ее захлестнула волна облегчения, но вместе с ним – сомнения, вопросы и непреодолимый страх. Если он жив, то почему не здесь?

– Где? – наконец спросила она. – Где… их хоронят?

– Не знаю. – Лорд Джон слегка изогнул бровь. – Я выясню, если желаете. Вероятно, похороны уже завершены: хотя крови пролилось немало, по подсчетам подполковника Мейтленда, убитых не более двухсот. Он командовал редутом, – добавил Грей, заметив непонимание на ее лице, и прочистил горло.

– Полагаю… не исключено, – сказал он неуверенно, – что ваш муж отправился с армейскими хирургами, чтобы помочь раненым.

– Ох. – Бри наконец удалось вдохнуть полной грудью – первый раз за последние три дня. – Да. В этом… есть логика.

Но почему, черт возьми, он не прислал мне записку?

Собравшись с силами, Бри встала и в знак благодарности протянула лорду Джону руку. Он взял ее за руку, приблизил к себе, и впервые после ухода Роджера Брианна ощутила тепло чьих-то объятий.

– Все будет хорошо, моя милая, – тихо сказал он, похлопал ее по спине и отступил назад. – Я в этом уверен.

* * *

Брианна разрывалась между такой же уверенностью и полнейшей неуверенностью, однако совокупность фактов все-таки указывала на то, что Роджер а) жив и б) относительно невредим, и этого полуубеждения хватило, чтобы она вернулась к работе с острым желанием растворить свои сомнения в скипидаре.

Работа над портретом Анджелины Брамби напоминала ей не то попытку поймать бабочку без сачка, не то ночную засаду у водопоя в ожидании появления пугливого дикого зверя на несколько секунд, в течение которых, если повезет, можно его запечатлеть.

– Все бы сейчас отдала за свой «никон», – пробормотала Бри себе под нос.

Сегодня она приступила к волосам. Анджелина провела почти два часа в руках самого известного парикмахера Саванны и наконец вошла в мастерскую с облаком тщательно уложенных кудрей и локонов, напудренных дальше некуда и ко всему прочему украшенных там и сям дюжиной бриллиантов. Из-за огромности конструкции создавалось впечатление, что Анджелина несет на голове грозовую тучу, сопровождаемую вспышками молний.

При этой мысли Брианна улыбнулась, и Анджелина, до сей поры слегка робевшая, приободрилась.

– Вам нравится? – с надеждой спросила она, осторожно ощупывая прическу.

– Да, – заверила Бри. – Позвольте, я помогу…

Анджелина то ли не могла, то ли не захотела наклонить свою пышную голову, чтобы взглянуть под ноги, и едва не споткнулась о маленькую платформу, на которой стояло кресло натурщицы.

Усевшись, девушка вновь стала собой: без конца сыпала вопросами, рассуждала вслух, постоянно отвлекалась и ни минуты не сидела смирно, взмахивая руками, вертя головой и удивленно раскрывая глаза. Запечатлеть ее на холсте было непросто, и вместе с тем Бри получала удовольствие, наблюдая за ней, и разрывалась между раздражением и восхищением. Как бы поймать эту беспечную бабочку и заставить ее замереть на пять минут, не втыкая булавку в грудь.

Однако за неполных две недели она неплохо изучила Анджелину и теперь, поставив на стол вазу с искусственными цветами, твердо наказала девушке не спускать с нее глаз и пересчитать лепестки. Затем перевернула песочные часы, отмерявшие две минуты, и призвала свой объект не говорить и не двигаться до истечения времени.

Подобный прием, повторенный несколько раз, позволил ей обойти вокруг Анджелины с блокнотом в руке и сделать наброски головы и шеи, а заодно наметить мелкие детали вроде локона, спускающегося вдоль изгиба шеи, или упругого завитка над одним из ушей Анджелины. Подсвеченное заглянувшим в окно утренним солнцем, оно приобрело очаровательный розовый оттенок, и Бри хотела его поймать.

Возможно, стоит заняться руками… От волос она до поры до времени получила все необходимое, а мягкая серая накидка из шелка как раз приоткрывала руки Анджелины до локтей.

– О-о! Вы будете рисовать меня прямо сейчас? – Анджелина выпрямилась, сморщив нос от запаха свежего скипидара.

– Совсем скоро, – заверила Брианна, раскладывая палитру и кисти. – Если вы желаете немного размяться, теперь самое время.

Девушка без уговоров спустилась с платформы, одной рукой придерживая сооружение на голове, растопырив пальцы другой для равновесия, и исчезла в задней части дома. Брианна слышала, как она вышла во двор и окликнула Джема с Мэнди, играющих в мяч с соседским мальчишкой Хендерсоном.

Бри глубоко вздохнула, наслаждаясь кратким одиночеством. Хотя в окно светило яркое солнце, в воздухе сильно чувствовалась осень; одинокий шмель с ленивым жужжанием влетел в комнату, покружил над не оправдавшими надежд восковыми цветами и снова вылетел.

В горах скоро наступит зима. Брианна ощутила укол тоски по высоким утесам и свежему благоуханию бальзамических елей, снега и мокрой земли, теплому запаху животных в загоне. Но еще больше – по родителям, по тому чувству, когда все родные рядом. Поддавшись внезапному порыву, она перевернула страницу альбома для рисования и попыталась набросать отцовское лицо – всего пару линий в профиль, прямой длинный нос и волевой лоб. И маленький изгиб в уголке рта, намекающий на скрытую улыбку.

Пока этого достаточно. Успокоенная его присутствием рядом с собой, Бри открыла коробку, в которой хранила самодельные трубочки из свинцовой фольги с загибкой на концах, чтобы держать их закрытыми, а также маленькие баночки с растертым вручную пигментом, и приготовила свою немудреную палитру. Свинцовые белила, немного ламповой сажи и капельку краплака. После секундного полебания она добавила тонкую желтую полоску окиси свинца и пятно темно-синей смальты – самое близкое подобие кобальтовой сини, которое удалось получить (пока что, – упрямо подумала она).

Размышляя о тенях, Брианна подошла к небольшой коллекции холстов, прислоненных к стене, открыла незаконченный портрет Джейн и поставила на стол, где на него падал утренний свет.

– Вот в чем загвоздка, – пробормотала она. – Может…

Свет. Она писала Джейн, воображая источник освещения справа, чтобы подчеркнуть тонкую линию подбородка. Но Бри так и не определилась с природой этого света. Тени, отбрасываемые утренним светом, имели зеленоватый оттенок, полуденные были темными, с легким коричневым тоном под цвет кожи, а вечерние – голубыми и серыми или темно-лиловыми. Какое время суток подходит загадочной Джейн?

Сдвинув брови, Брианна взирала на портрет, пытаясь почувствовать девушку, понять ее, опираясь на слова и впечатления Фанни.

Джейн была проституткой. Фанни сказала, что оригинальный рисунок сделал один из клиентов в борделе. Тогда, наверное, он сделан ночью? Значит, свет очага… или свечи?

Ее размышления были прерваны смехом Анджелины, шагами в коридоре и оживленным мужским голосом. Мистер Брамби. И чем сейчас заняты его мысли? Доволен ли он исходом битвы или разочарован?

– Хенрике, мистер Соломон в моем кабинете, – бросил он через плечо, входя в мастерскую. – Будь добра, принеси ему что-нибудь поесть. А, миссис Маккензи. Доброе утро, мэм. – Альфред Брамби с улыбкой остановился в дверях. Сияющая Анджелина повисла у него на руке, осыпая рукав бутылочно-зеленого сюртука белой пудрой, однако супруг, похоже, этого не замечал. – Позвольте спросить, как продвигается работа?

Он говорил с отменной учтивостью, словно и в самом деле просил разрешения поинтересоваться, а не требовал отчет о проделанной работе.

– Очень хорошо, сэр.

Бри отступила и сделала знак рукой, чтобы он вошел и сам увидел готовые к тому моменту наброски, разложенные веером на столе: голова и шея Анджелины с разных ракурсов, линия роста волос крупным планом, сбоку и спереди, различные мелкие детали локонов, завитков и бриллиантов.

– Чудесно, чудесно! – воскликнул мистер Брамби, наклоняясь над рисунками, затем вынул из кармана лупу и стал рассматривать. – Она точно уловила тебя, моя дорогая… Признаюсь, я не представлял, как это возможно без ножных кандалов.

– Мистер Брамби! – Анджелина шлепнула его, однако рассмеялась и заалела, как июньская роза.

Господи, какой цвет! Жаль, невозможно задержать его подольше, чтобы изучить… Надо запомнить и попробовать позже. Брианна бросила вожделенный взгляд на манящий мазок краплака на свежей палитре.

Однако мистер Брамби дорожил своим временем, а значит, и ее. Отпустив еще несколько лестных замечаний, он поцеловал жене руку и ушел, чтобы встретиться с мистером Соломоном.

– Присаживайтесь, – сказала Бри, торопливо приглашая Анджелину, щечки которой все еще очаровательно алели. – Посмотрим, сколько мы успеем сделать до одиннадцати.

Благоговение перед настоящими масляными красками – возможно, усиленное парами скипидара и льняного масла, – казалось, усмирило миссис Брамби. И хотя она застыла в неестественной для себя позе, в настоящий момент это не имело большого значения. Мастерская временно погрузилась в умиротворяющую тишину, наполненную слабыми звуками: голоса детей на улице, сопение и почесывание собак, приглушенный стук кастрюль и разговоров на кухне, топот ног и бормотание голосов наверху, где служанки выметали очаги, опорожняли ночные горшки и проветривали постельное белье, звяканье колокольчиков и цокот от проезжающих по улице повозок.

С дуновением бриза в окно издали донеслось одиночное «бум». Брианна на миг замерла, но, поскольку ничего больше не произошло, снова погрузилась в работу, на сей раз представляя, как Роджер парит над ее левым плечом и наблюдает за движениями кисти. На мгновение она вообразила руку мужа у себя на талии, и волоски на затылке приподнялись в ожидании его теплого дыхания.

Часы на камине в гостиной властно пробили одиннадцать; Бри почувствовала, как от предвкушения у нее заурчало в животе. Завтракали в шесть, и она бы не отказалась от кусочка торта и чашки чая.

– В рбтте нд мм ртм? – произнесла миссис Брамби, на всякий случай стараясь поменьше двигать губами.

– Нет, можете говорить, – заверила ее Брианна, пряча улыбку. – Только не шевелите руками.

– О, конечно! – Рука, бессознательно поднявшаяся было потеребить густо уложенные кудри, камнем упала на колени, но девушка тут же хихикнула. – Я слышу поступь Хенрике. Попросить ее подать одиннадцатичасовой чай?

Хенрике весила около четырнадцати стоунов[246]246
  Около 89 кг. 1 стоун равен 6,35 кг.


[Закрыть], и приближение служанки они услышали задолго до того, как та вошла в мастерскую: деревянные каблуки туфель размеренно стучали по голым половицам коридора, напоминая удары в большой барабан.

– Пожалуй, я все же нарисую тут циновки, которые вы просили… – Бри поняла, что сказала это вслух, только когда Анджелина рассмеялась.

– О, пожалуйста, – защебетала она. – Я хотела вам сказать, что мистер Брамби предпочитает узор с ананасами. Не могли бы вы подготовить их к среде? Он собирается устроить важный ужин для генерала Прево и его офицеров. Ну, знаете, в благодарность за доблестную защиту города. – Она нерешительно помолчала, высунув розовый кончик языка. – Как думаете… э-э… не хочу быть… то есть…

Медленным движением Брианна сделала длинный мазок – бледно-розовую полосу с добавлением кремового, чтобы запечатлеть сияние на нежной округлости предплечья.

– Все нормально, – сказала она, почти не слушая. – Не двигайте пальцами.

– Нет-нет! – Анджелина виновато пошевелила пальцами, пытаясь вспомнить, как они лежали.

– Все хорошо, замрите!

Анджелина повиновалась, и когда Хенрике тяжелой поступью вошла в комнату, Бри как раз успела закончить сероватые тени между пальцами. Однако, к ее удивлению, не послышалось ни звяканья кофейных принадлежностей, ни намека на пирог, который она учуяла, одеваясь утром.