Текст книги "Время потрясений. 1900-1950 гг."

Илья Ильф и Евгений Петров
«Золотой телёнок», 1931

С романом этим вышло интересно. Ильф и Петров напечатали его в журнале «30 дней», он стал хитом, его переплетали. Но в Штатах он вышел раньше, чем в России. «Golden calf» появился там практически сразу и был мгновенно переведён. Как только было закончено его печатание в России, он там стал бестселлером. Уже в 1932 году эта книга была в Америке одной из самых покупаемых, а в России он отдельной книгой всё не выходил.

Чтобы оправдать как-то отказ издавать роман в издательстве «Федерация», Александр Фадеев, тогда уже один из лидеров РАППа, а впоследствии и генеральный секретарь Союза советских писателей, когда этот Союз был в 1934 году создан, писал Ильфу и Петрову: «Дорогие друзья! Хотя ваш Остап Бендер и очень обаятельный персонаж, но это же сукин сын. А сукин сын в качестве главного героя в советской литературе неприемлем. Роман ваш нуждается в серьёзной переделке, во всяком случае сейчас не время издавать его». И хотя роман про сукиного сына успел выйти в журнале и завоевать всенародную любовь, это Фадеева не останавливало. Он уже боялся, между 1931 и 1932 годами была существенная разница.

Но тут вдруг случилось чудо. Как сказано в романе, спасение пришло с розового пуфика. Неожиданно Бубнов, тогдашний наркомпрос, а впоследствии глава Академии наук, и вообще один из самых серьёзных советских марксистов, взял да и пробил публикацию книги. И так получилось, так считалось, что за этим разрешением стоит решение лично Сталина. Сталину роман очень понравился.

Известно было, что Булгаков, желая написать роман, который бы Сталину понравился, ну вот «Мастер и Маргарита», воспользовался целиком лекалами Ильфа и Петрова. И не случайно его Воланд, Сатана, похож на Бендера, а Азазелло, рыжий, – на Балаганова, а Коровьев в канотье – на Паниковского, и уж конечно, Козлевич – на Бегемота, потому что кот и козёл – два главных атрибута сатаны. Булгаков, в общем, недвусмысленно копировал нравы и приёмы Ильфа и Петрова, о чём есть подробная книга Майи Каганской «Мастер Гамбс и Маргарита».

Но самое интересное здесь то, что роман благополучно вышел, тиражировался, стал любимой книгой советской детворы, я не побоюсь этого слова, библией советской интеллигенции, которая немедленно растащила его на цитаты. Только в 1948 году попытка переиздать эти книги вызвала уже особое Постановление ЦК, потому что в них было много политически ошибочного. Но 1948 год – это год, когда и у Сталина уже прогрессирующая паранойя. А в 1932 и в 1931-м, когда роман был напечатан впервые, это ещё вполне приемлемая литература.

Что касается самой необходимости, самих причин появления романа «Золотой телёнок», известно, что после жребия, кинутого соавторами, Остап Бендер был умерщвлён в конце первой книги, «12 стульев». Я много раз развивал уже, не буду сейчас подробно её пересказывать, мысль о том, что плутовской роман всегда немного пародирует Евангелие. В некотором смысле Евангелие, само выдержанное в жанре высокой пародии, было первым плутовским романом в мировой истории. Христос же тоже всё время показывает замечательные фокусы: превращает воду в вино, ходит по водам, исцеляет слепых и даже воскрешает мёртвых. И это потому, что чудо, плутовство, шутка – это серьёзные способы смягчения нравов. В распадающемся мире Отца плутовским романом становится роман о чуде. И такие плутовские романы, как «Ласарильо с Тормеса» или «Хулио Хуренито» Эренбурга, содержат явные отсылки к Евангелию. Они же есть, кстати, и у Бабеля в истории Бени Крика, они же есть и в Бендере. Бендер обречён умереть в первом романе и воскреснуть во втором. Бендер воскрес, это ещё одно его чудо, у него хрупкий шрам от бритвы на горле. И его чудесное воскрешение необходимо именно потому, что в этот мир, в мир становящейся советской власти, кто-то должен вносить доброту, иронию, борьбу с непугаными идиотами. Бендер же единственный по большому счёту персонаж, который вносит какой-никакой гуманизм в мир строящегося социализма. Потому что мир этот – это мир пустыни, мир строительства шайтан-арбы Туркестанской железной дороги, мир автопробега, мир, где Зося Синицкая, например, уже неспособна к любви, а может полюбить только простого, доброго, примитивного студента, а понять Остапа уже не может. Это мир упростившихся плоских чувств, мир глупости, мир железного расчёта, а Остап как-то во всё это вносит некоторое зерно интеллекта.

Совершенно правильно написал Симонов в первом предисловии к первому после очень долгого перерыва переизданию дилогии в 1962 году: ну ведь действительно, как мы сочувствуем Остапу, когда он разбирается с Вороньей слободкой. Здесь Симонов немного недоговаривает того, что весь советский мир к этому моменту превратился в Воронью слободку, это мир торжествующего, ликующего Митрича – вот что надо понимать. Это мир, в котором, конечно, порют смешного интеллигента Васисуалия Лоханкина, но это мир, в котором занимают квартиру полярного лётчика, мир, в котором уничтожают пошлостью и тупостью любой человеческий порыв. Вот эту Воронью слободку жжёт, в буквальном смысле жжёт Остап, это тоже одно из его жестоких чудес. Конечно, Остап – христологическая фигура, поэтому он обречён, поэтому он, собственно говоря, исчезает из этого мира. Но надо сказать, что там у них были разные варианты концовки, и при одном ему удавалось сбежать, при другом его как-то полюбляла Зося, и он становился мужем, и книга заканчивалась словами: «Перед ним стояла жена». Но закончилось всё очень точной фразой: «Придётся переквалифицироваться в управдомы». Для Остапа Бендера настает страшный черёд советской мимикрии. Вот об этой мимикрии должна была рассказывать третья книга Ильфа и Петрова «Великий комбинатор», но написана она не была. Потом они собирались написать роман «Подлец» о советском приспособленце, бюрократе и подонке, но и эта книга написана не была, разве что от неё остались черновики планов, потому что время было не то. Следующей книгой про Бендера стала «Одноэтажная Америка», где Бендер не фигурирует, но где построен мир по его лекалам – добрый мир профессиональных жуликов. Ну, не профессиональных жуликов, а скорее профессиональных бизнесменов, мир, который на место принуждения и страха ставит идеологию выгоды, сотрудничества и союзничества.

Что касается самого «Золотого телёнка», то по сравнению со «Стульями», эта книга, конечно, гораздо более талантливая, гораздо более яркая и, что самое интересное, гораздо более трагическая. И смерть Паниковского, и неоднократное её предсказание, и судьба Балаганова, и любовная драма самого Бендера – всё это очень серьёзно. Но самое главное, что там есть, – это, конечно, образ миллионера Корейко. Дело в том, что Корейко (его лучше всех, на мой взгляд, сыграл Андрей Смирнов в блистательной экранизации Василия Пичула «Мечты идиота», хотя и Евстигнеев очень хорош), в сущности, это же типично советский человек. У него всё хорошо, у него нет никакого внутреннего содержания, он фактически людоед. В любую эпоху он законченный, гениально мимикрирующий хищник, он прекрасно работает в Черноморске, в Одессе, и никто никогда не заподозрит его в том, что он в иные, более жестокие времена попросту сотнями жрал живых людей. Он идеальный приспособленец, и это делает его образцовым советским гражданином. У Корейко всё складывается гораздо лучше, чем у Остапа. Понимаете, благородный жулик и весёлый авантюрист Остап теряет всё, хотя и знает 400 сравнительно честных способов облапошивания людей, минуя Уголовный кодекс. А вот что касается Корейко, ему ничего не угрожает, он всегда умудряется убежать, используя то советский идиотизм, то советскую доверчивость, то советское хищничество, которым он, кстати говоря, тоже заражён. И кто бы на самом деле ни окружал его, идиот ли бухгалтер Берлага, или такое же тупое начальство, или бедная Зося, которую он охмуряет, ему никто не может противостоять. Против Остапа у всех есть оружие, потому что Остап человек. А Корейко не человек, это герой новой формации. Это, в общем, свиная корейка такая, говорящая, абсолютно лишённая содержания. При этом он страшно здоров, он много занимается своим здоровьем, он бегает, он правильно питается, он очень силён физически, он чуть Бендера не убил, хотя Бендер вывернулся. В общем, это непобедимый персонаж, вот что самое страшное. Корейко дожил до нашего времени, я даже скажу, что Корейко сегодня по-прежнему управляет всем, до чего может дотянуться. Бендера больше нет, а Корейко, вот такой образцовый Иуда, который никогда не покончит с собой, тотальный предатель, он благополучно существует, и ничего ему не сделается. Не случайно же и роман называется «Золотой телёнок». Потому что главный персонаж этого романа, конечно, Корейко, вот этот золотой телец новой эпохи, которого пытаются пощупать за вымя. Бендер – это персонаж отживающий, такой же, как и благородный жулик Паниковский со своим несчастным гусем, такой же, как и бедный идеалист Балаганов, человек свободной профессии, такой же, как несчастный водитель Козлевич, который хочет всех «эх, прокатить!», а никому это не надо. Это всё живые люди, поэтому они больше не нужны. Пришло время Кореек. И в этом смысле «Золотой телёнок» – это великий трагический роман.

Не будем ещё забывать о том, что это очень плотно написанная книга. Когда-то Ильф и Петров выработали собственную литературную манеру, позволявшую им писать вдвоём. Фраза проговаривалась вслух, если один отвергал её, другой соглашался. Если какая-то мысль приходила в голову одновременно им, она отвергалась сразу, потому что Ильф говорил, что могут придумать двое, то могут придумать и двести – неинтересно. Потом они научились писать в одиночку, потому что они стали, по сути дела, единым писателем Ильф-и-Петровым, выработавшим собственный стиль. «Одноэтажная Америка» написана врозь, но тем не менее стилистической границы мы не видим. А вот «Золотой телёнок» – последнее, что они писали вместе, и последнее, что они делали с наслаждением, потому что после этого в России настало мрачное десятилетие абсолютно казённой литературы. Последняя вспышка веселья – это Ильф и Петров. И страшно сказать, это и последняя вспышка христианства. Когда Ильф и Петров писали о том, точнее, уже один Петров, без Ильфа, что мировоззрения не было, его заменила ирония, это и было самой точной характеристикой той эпохи, которая приводит Новый Завет. Потому что Новый Завет всегда начинается с иронии. И именно поэтому советское Евангелие, советская сатирическая книга стала такой трагической и в некотором смысле такой жизнеутверждающей.

Сознавали ли сами Ильф и Петров, что они пишут серьёзные произведения?

Сознавали, конечно, сознавали. Они писали его всерьёз, с максимальной самоотдачей. Они не были профессиональными писателями, ну а кто был профессиональным писателем? Они были газетчиками, это нормально. Кто был профессиональным писателем в то время? Пришло поколение людей, которые не имели прошлого, которые не имели образования, чья жизнь была уничтожена. У них за плечами была только гимназия. Они очень серьёзно относились к литературе, конечно, они относились к ней как к служению. И если газетная школа всегда подвергается осмеянию, то учтите, что это ведь и школа точного слова, знания деталей, остроумия, умения с полунамека понять, куда заворачивает эпоха. Ильф и Петров были, не побоюсь этого слова, самыми серьёзными писателями этого времени, и не случайно Набоков говорил, что две главные книги советской эпохи – это дилогия о Бендере, потому что всё остальное не выдерживает никакой критики.

Андрей Платонов
«Впрок», 1932

На календаре 1932 год, публикация в «Красной нови» повести «Впрок» Андрея Платоновича Климентова, более известного как Платонов.

Повесть эта сейчас более всего известна тем, что на её полях товарищ Сталин написал «Сволочь». Поскольку сам экземпляр с начертанной «сволочью» не сохранился, есть вариант, что там было написано «талантливая сволочь» или даже «талантлив, но сволочь». Но в любом случае данная книга вызвала реакцию не случайно. Большинство прочло повесть «Впрок» именно потому, что она отмечена именно такой надписью. Есть даже замечательное стихотворение московского поэта Дмитрия Филатова о том, как современный автор надеется на резолюцию Сталина и умудряется как-то забросить ему в загробную реальность своё произведение: «Труд героя ровно в полночь гений и отец пролистал, но вместо “сволочь” вывел “молодец”». Это тоже очень точные слова, потому что надо уметь заслужить такое отношение Сталина.

Что же такого Платонов сумел сделать в повести 1932 года, которая, в общем, сломала его литературную судьбу, что она вызвала такую реакцию вождя? Это тем более удивительно, что, когда Платонов писал эту вещь, он давал её и Фадееву, который руководил «Красной новью» и писательской жизнью. Давал он её на почит и не меньше чем десятку редакторов и критиков. Все были в восторге. Когда в 1933 году Фадеев начал каяться и говорить: «Да как же это мы проглядели, товарищи, клеветническую вылазку подкулачника Платонова!», а идёт разгар коллективизации, как раз в этой повести упоминается статья «Головокружение от успехов», Платонов пишет и Сталину, и разным другим людям, влиятельным чиновникам от литературы, во всех этих письмах он пытается объясниться: «Товарищи, я мог написать произведение ошибочное, я это признаю. Но я не могу написать лживого произведения. Я не вредитель советской власти. Товарищ Фадеев читал моё произведение, рекомендовал его к печати. За него боролись два издания, “Новый мир” и “Красная новь”, в результате “Красная новь” его напечатала. Товарищи, наверно, здесь какая-то ошибка!» Платонов пытается достучаться, хотя никого не обвиняет, всю вину и ответственность берёт на себя.

Тут действительно произошёл парадокс. Стиль Платонова иногда кажется издевательским, что сделаешь. Юрий Левин, замечательный российский структуралист, очень подробно описал механизмы создания этого стиля. У Евгении Вигилянской была замечательная статья о том, как работает платоновский стиль: из целого ряда возможных синонимов берётся самый стилистически экстравагантный, далёкий от нормы. Скажем, вместо предложения «Я пошёл в пивную» получается «Я направил стопы в заведение по выдаче пива», условно говоря. Фразы Платонова всегда можно перевести на человеческий язык, но слова стоят сдвинуто, под углом друг к другу. Это создает иногда комический эффект. Например, в диссертации Ани Герасимовой, ныне прославленной как Умка, о природе смешного у обэриутов совершенно справедливо сказано, что комический подтекст обэриуты не имеют в виду, он возникает случайно – слово лишается привычного стилистического флёра, предстает в своей наготе. Точно так же и у Платонова, слова просто вырваны из привычного контекста, в результате получается откровенно комический эффект, который, кстати говоря, впервые по-настоящему опробован именно в повести «Впрок».

«Впрок» – вообще вещь несмешная. Классический платоновский жанр – путешествие с открытым сердцем, помните подзаголовок «Чевенгура»? Едет «душевный бедняк», как он его называет, душевный в том смысле, что наделённый душой, и в том, что он страдает некоторой душевной бедностью, потому что в нём нет большевистской определённости и твердокаменности, а есть сомнения, есть некоторая слащавость, как он подчёркивает, «приблизительно говоря, из сахара, разведённого в моче», тоже жестокая формула. Он просто едет по местам социалистического строительства и коллективизации, оценивает происходящее без тени насмешки, но, конечно, это звучит чрезвычайно смешно: «Путник сам сознавал, что сделан он из телячьего материала мелкого настороженного мужика, вышел из капитализма и не имел благодаря этому правильному сознанию ни эгоизма, ни самоуважения. Он походил на полевого паука, из которого вынута индивидуальная, хищная душа, когда это ветхое животное несётся сквозь пространство лишь ветром, а не волей жизни. И, однако, были моменты времени в существовании этого человека, когда в нём вдруг дрожало сердце, и он со слезами на глазах, с искренностью и слабохарактерностью выступал на защиту партии и революции в глухих деревнях республики, где ещё жил и косвенно ел бедноту кулак». Это смешно: «косвенно ел бедноту кулак». Но в переводе на обычный язык, без этой стилистической удалённости, скажем, «где мешал бедняку кулак». Совершенно нормально. Точно так же и «с искренностью и слабохарактерностью выступал на защиту партии и революции». Слабохарактерность здесь могла бы быть заменена. Или отмеченная Левиным стилистическая избыточность: «несётся сквозь пространство лишь ветром». Просто сказать «носит ветром», но нет, он несётся сквозь пространство. Левин приводит пример: «отворил дверь в пустоту жизни». Почему нельзя просто сказать «открыл дверь»? Но именно эта стилистическая избыточность создаёт одновременно и некоторый квазибюрократизм этой прозы, намёк на её бюрократические корни, определённую иронию по отношению к этому стилю, которым пытается говорить думающее крестьянство. Одновременно это же помещает всё сказанное в более широкий контекст, более широкое пространство. Это вообще мир, увиденный впервые. Человек впервые видит мир и пытается косвенно, криво, избыточно выразить свои представления о нём.

Конечно, мир Платонова – мир чудаков, горемык, иногда идиотов, но это мир людей по-своему твёрдых и доброжелательных. Кондров – главный герой «Впрока», председатель колхоза, из бывших красноармейцев. Он отличается тем, что не выполняет указания из района, потому что эти указания из района, как правило, опережают жизнь:

«Действовал Кондров без всякого страха и оглядки, несмотря на постоянно грозящий ему палец из района:

– Гляди, Кондров, не задерживай рвущуюся в будущее бедноту! – заводи темп на всю историческую скорость, невер несчастный!

Но Кондров знал, что темп нужно развить в бедняцком классе, а не только в своём настроении; районные же люди приняли своё единоличное настроение за всеобщее воодушевление и рванулись так далеко вперёд, что давно скрылись от малоимущего крестьянства за полевым горизонтом».

Это замечательное в своей точности определение показухи, которая всегда ориентируется на желание выслужиться.

В результате, когда выходит статья «Головокружение от успехов», – а этой статьёй Сталин очень гордился, мы сейчас объясним почему, – Кондров реагирует так:

«Всё же Кондров совершил недостойный его факт: в день получения статьи Сталина о головокружении к Кондрову по текущему делу заехал предрика. Кондров сидел в тот час на срубе колодца и торжествовал от настоящей радости, не зная, что ему сделать сначала – броситься в снег или сразу приняться за строительство солнца, – но надо было обязательно и немедленно утомиться от своего сбывшегося счастья.

– Ты что гудишь? – спросил его неосведомлённый предрика. – Сделай мне сводочку…

И тут Кондров обернул “Правдой” кулак и сделал им удар в ухо предрика».

Изложено это, естественно, очень смешно. Предрика – председатель районного комитета, который всё время требует от него сводочку, понимаете, бюрократия? Но что здесь по-настоящему интересно? Интересно то, что Сталин ждёт совершенно иной реакции на свою статью «Головокружение от успехов», как правило, восторженной. У нас есть замечательный документ – роман Шолохова «С кровью и потом», который затем был для благовидности переименован в «Поднятую целину». Что есть в этом романе? Шолохову был поставлен прямой выбор, что знаменитую огромную седьмую часть «Тихого дона», третью книгу о Вешенском восстании, ему разрешат напечатать, если он напишет о колхозном крестьянстве, напишет эпос об освоении целины. Шолохов, скрипя зубами, начинает писать первый том «Поднятой целины», пишет его из рук вон плохо. Это абсолютно пародийная книга, взять сцену, когда агитатор-комсомолец рассказывает о том, как подвергают пыткам коммунистов за границей, а все колхозники слушают и рыдают. Но там есть важный момент – Шолохов знает, как понравиться вождю. Он показывает, как возликовало всё крестьянство, прочитав статью «Головокружение от успехов». Сталин был искренне уверен, что именно публикация этой статьи сделала коллективизацию возможной и предотвратила массовые крестьянские бунты. Конечно, статья «Головокружение от успехов» выправляет некоторые особенно яростные перегибы, но только для того, чтобы дальше начать просто ломать кости. Конечно, это абсолютно обманная статья, обманная риторическая фигура.

Сталину померещилось, что Платонов измывается над его главным вкладом в коллективизацию. Стиль платоновской книги показался ему издевательским от начала до конца, хотя Платонов рассказывает именно о том, как Сталин своими статьями, своей волей борется с местными загибами. Там даже есть термин «разгибы», они появляются благодаря Сталину. Кондров говорит: «Всякое слово хрустит в уме, читаешь – и как будто свежую воду пьёшь: только товарищ Сталин может так сообщить!» – и Сталину это показалось издевательством. В какой степени это было издевательством, сказать очень трудно. Не будем забывать, что главным объектом платоновской сатиры является не коллективизация сама по себе. Страшно сказать, он уже в «Котловане», написанном в 1922 году, сказал всё про социалистическое строительство. Даже уже в «Епифанских шлюзах» сказано, что пробили какой-то водоносный слой, что теперь всё будет уходить в бездну, что народ уже проиграл свою утопию, вместо неё чудовищное насилие.

Теперь, раз другой дороги нет, он пытается честно понять коллективизацию. Во-первых, он действительно искренне ненавидит кулаков. Там есть страшный кулак, который нарочно морит лошадей, чтобы не отдать их коллективу, довольно омерзительный образ. Бедняки вызывают его горячее сочувствие. Единственные, кто вызывает его ненависть, – люди, которые говорят бюрократическими формами, люди, для которых не существует человека, а существуют только левые и правые уклоны, сводки, первостепенная и второстепенная опасность. Там есть герой, который по сердечной слабости поставлен бороться со второстепенными опасностями, к первостепенным его не допускают.

В общем, это все, конечно, достаточно косметическая ирония. Это ирония относительно внешних, достаточно второстепенных примет этого страшного нового времени. Конечно, Платонов не позволяет себе ударить в полную мощь. Он говорит лишь о том, что эта новая утопия, которая развёрнута ради человека, человека-то и игнорирует. «Впрок» – это ключевое слово. Что такое «впрок»? Кондров всё время приговаривает: «Это нам впрок». Впрок нам то, что хоть как-то учитывает наши интересы, а всё остальное не впрок. Платонов пытается показать, что бешеная, лихорадочная работа – работа в пустоту, потому что человека она не учитывает. Но с идеей он согласен, его восхищает идея коллективного труда, в колхозах он видит прекрасный пример самопожертвования, работы, чего хотите. Вот этого Сталин и не учёл, а может быть, он просто с самого начала понял, что это хороший текст. Я бы даже рискнул сказать, что это гениальный текст. Этим он потенциально опасен. Опасен он ещё и потому, что в нём сохранился дух двадцатых годов, тех самых безумных народных агитаторов, мечтателей, которые в повести Пильняка «Красное дерево» спят в разрушенной церкви, потому что больше негде. Люди, которые всё отдали, потеряли и оказались в НЭПе не нужны. Вот эта платоновская мысль могла, конечно, не понравиться.

«Впрок» – это лишь начало крестного пути Платонова. После этого, естественно, «Красная новь» его уже не печатала. Он умудрился съездить в командировку в Среднюю Азию и написать замечательную повесть «Джан», напечатать несколько очерков о строительстве в той же Средней Азии. Потом работал в очень быстро уничтоженном журнале «Литературный критик», который уже в 1939 году был разобран. Но Платонов успел написать там целую книгу заметок «Записки читателя», которая успела дойти до набора и была разобрана. Иногда чудом появлялись его рассказы («Река Потудань», «Третий сын», «Фро»), но по большому счёту Платонов из литературы был вычеркнут до Великой Отечественной войны. Сын его был арестован по ложному обвинению и отпущен, уже когда был безнадёжно болен туберкулёзом. Собственно, от него Платонов заразился и умер сам семь лет спустя.

Жизнь его на этом закончилась. Остаётся поражаться тому, что он умудрился как-то в этой ситуации жить и писать, дожить до 1951 года. Вот это чудо какой-то невероятной внутренней устойчивости! Когда мы читаем последние тексты Платонова, например, его пьесу «Ноев ковчег» или его последний незаконченный роман «Счастливая Москва», наверно, мы замечаем там черты настоящего безумия. Наверно, оно там было, но безумие это было вызвано главным образом страшным когнитивным диссонансом. Самый советский, самый искренний из советских писателей оказался советской властью невостребован и затравлен. Единственный человек, который верил в народную утопию, оказался её первой жертвой. Это, может быть, один из самых страшных парадоксов русской литературы XX века.

Каковы были отношения Платонова с Пильняком и почему он вместе с ним написал «Че-че-о»?

Не только «Че-че-о», они вместе написали пьесу «Четырнадцать красных избушек». Они вообще дружили. У них как у литераторов нет ничего общего, будем откровенны. Эренбурга как-то спросили, что общего у Евтушенко и Вознесенского. Он ответил: «Что общего у двух ночных путников, которых привязали разбойники к дереву? Дерево у них общее». У них общее было то, что их травили. А в остальном, конечно, Пильняк – гораздо менее глубокий писатель, в нём нет того языкового чуда, хотя он хороший писатель, настоящий.

Что связывает Платонова вообще с русской классической литературой? Чувство глубокого коллективного бессознательного, неформулируемого. Народ хочет превратиться в плазму, которая страшно наэлектризована, вдохновлена великой идеей. Народ хочет перейти в какое-то состояние вещества, он страстно мечтает о Чевенгуре, превратиться во что-то из рутины. Чевенгур – особое состояние одухотворённого народа. Не случайно лучший военный рассказ Платонова называется «Одухотворённые люди».

И Платонов всю жизнь одержим этой идеей. Революция на короткое время превращает людей в эту восторженную одухотворённую массу. Ужас в том, что начальству это совершенно не нужно. Начальство убивает эту утопию, потому что управлять таким народом оно не в состоянии. Им не нужен вдохновенный народ, им сводочка нужна. Это тема, которую чувствовал Платонов, понимал Пильняк и вся большая русская литература.