Текст книги "Новые и новейшие письма счастья (сборник)"

Подражание Галичу

Новый выворот в судьбе оппозиции: появляются в Сети порноролики, где они в миссионерской позиции размножаются буквально как кролики. Все столпы правосознания нашего, от Лимонова до пылкого Яшина, вытворяют с доброволицей то еще, и при этом все с одною и тою же. Замечают в одобрительном тоне ей, что горды ее усердием видимым, и такой уж достигают симфонии, что не снилась и Госдуме с нацлидером. Получают удовольствие явное, в сексуальных похождениях плавая, словно это не девчонка халявная, а гэбня под ними стонет кровавая. В интернете говорят: ишь устроился! Тут и девушку, и кокса – вредитель, на! Отмечают их мужские достоинства – кто завистливо, а кто снисходительно; обсуждают приключенья альковные, напрягают аппараты оральные – громче прочих голосят уголовные, но встречаются и просто моральные.

Я попервости не знал: что такого-то? В чем тут, в общем, компромат и марание? Это ж как бы не давало мне повода относиться к ним хужее, чем ранее. Оппозиция, как правило, славится тем, что женщинам, как правило, нравится. Я не вижу тут большого события, что мужчина соблазнился соблазнами: это те, кому не светят соития, утешаются борьбой с несогласными. Не по нраву тебе враг – так ударь его, а не ставь ему жучка возле фаллоса. Тем по нраву вертикаль государева, у кого уже своей не осталося. Это ж разве компромат на Лимонова, что у него в его года – все рабочее? Мы и так уже читали у жен его, что он в койке интересней, чем прочие. Уж на что я подозрительно-бдительный, а не вижу тут особенной вредности. Если это компромат – то сомнительный, да к тому ж еще свидетельство бедности: приезжали к нам спецы буржуазные – мы подкладывали баб в полной мере им, но хоть бабы были все-таки разные, а теперь всего одна, и та не Мерилин… И за что она страдает, ответчица, что ей пользуется целая троица? Мне тут умысел, читатель, мерещится. Он сейчас тебе, читатель, откроется.

Все мы знаем, что у нас оппозиция – несогласная во всем, разнолицая; два еврея, так сказать, четыре мнения, – а у нас их двадцать пять, и не менее. Нет единства меж вороной и зябликом, меж крапивою и травами прочими; нет единства меж Чубайсом и «Яблоком», а нацболы вообще на обочине. Как им можно защитить демократию, если каждый на любого – с проклятьями? Вот и хочут их связать этой Катею, чтоб они себя почуяли братьями. Прекратится бессистемная вольница: отношения порочные, прочные… Чуть заспорят, заорут – и опомнятся: «Да ведь мы с тобою братья молочные!» Я не вижу тут ни шутки, ни вымысла – это главный шанс страны, если кратенько.

Лишь бы Катя, так сказать, это вынесла.

Но ведь это же за Родину, Катенька!

Памяти сороковых

В этом году отмечается не только 65-летие Победы, но и 90-летие Давида Самойлова. Думаю, прежде чем читать этот скромный оммаж ему, читателю стоит вспомнить «Сороковые, роковые», которым я не чаял подражать, но попытался ответить из нашего времени.

О нулевые, сырьевые,

Качальные и буровые,

Где настроения погромные

И соглашения газпромные.

Глазенки выцветшие цепки.

Протесты западные робки.

Горят надвинутые кепки.

Дымят безвыходные пробки.

О нулевые, групповые,

Бездельные и деловые,

Где джамааты современные

И демократы суверенные!

Прогнозы завтрашние кислы.

Загляды в завтра – страшноваты.

Зияют вымершие смыслы.

Бренчат присвоенные даты.

О нулевые, тыловые,

Бессильные и силовые,

Халявные, недодержавные,

Бесправные и православные!

Где правда стала хуже бреда.

Где ничего не значит слово.

Где есть у всех одна победа

И, в общем, ничего другого.

Где с видом грозного занудства

Сосут пустеющее вымя,

И все клянутся, все клянутся

Сороковыми, роковыми.

Где в маске грозного юродства

Задолизатель и прогибщик

Всех непрогнувшихся берется

Судить от имени погибших.

Гуляет экспортная Раша,

Взлетает красная ракета —

Хотя война была не ваша,

Да и страна была не эта.

О нулевые, чуть живые,

Бесполые и половые,

Затраханные, бестолковые,

Малаховые, михалковые.

А это я на полустанке

Играю на своей шарманке.

Кругом стоят остатки нации

И мне бросают ассигнации.

Да, это я, ничем не лучший,

С шарманкой, виснущей на вые,

И радуюсь, что выпал случай

Пожить в минуты роковые.

Как это вышло, как совпало —

Тоска, трясина, тлен и глина,

Где все пристойное пропало,

А непристойное прогнило!

О, нулевые, грабовые,

Безмолвные и хоровые.

И ни войны, и ни России.

А мы такие никакие!

Распадское

После взрыва в шахте адской, взбудоражившего Русь (и не зря она Распадской называется, боюсь), после митингов с ОМОНом, что вовсю теснит народ, и с Тулеевым Аманом, что совсем наоборот, – часть российского народа (кто – терпя, а кто – руля) ждет семнадцатого года, что-то типа февраля. Все боятся, что воскреснет наше местное сумо: где-то лопнет, где-то треснет – и покатится само. Гнев народный сдвинет горы, ибо все давно не то: там поднимутся шахтеры, там – водители авто, и критическая масса, сбросив морок нефтяной, против правящего класса встанет гордою стеной: обездолены, разуты – против наглого ворья… Кто боится русской смуты, кто приветствует ея. Утешаться больше нечем-с, перекрыты все пути… «Междуреченск, Междуреченск!» – раздается по Сети. Тут не кучка несогласных, разгоняемых в момент, – тут накал страстей опасных, пролетарский элемент! Схваток комнатных раскаты, скорбный плач, злорадный смех и бессмертные цитаты несостарившихся «Вех»: патриоты белой масти призывают в сотый раз поклониться парной власти, что хранит от бунта нас. «Горе вам, хотящим бунта! Это будет “Рагнарёк”!» – надрываются, как будто бунт и вправду недалек.

Я намерен вас утешить и толкнуть простую речь. Никого не будут вешать, ничего не будут жечь. Не очистит небосвода благотворная гроза: ни семнадцатого года, ни последовавших за. Мелковато, гниловато – а в семнадцатом году было что поджечь, ребята, чтоб горело, как в аду! Все покуда было цело – и столица, и село… Но сперва перегорело, а потом перегнило. Помутнела наша призма, недоступная лучу…

«Вы хотите катаклизма?» – спросит кто-то. Не хочу. Я бы, может, и не против – тухло жить, теснится грудь, – но, Отчизну заболотив, поджигать ее забудь. Не вернуться прежней силе ни на четверть, ни на треть. Всё давно перегноили. Стало нечему гореть. Не развеять нашу дрему. Мы на новом рубеже, ибо смерть грозит живому. Нам не страшно. Мы – уже. Звуки ленинского лая вспоминает большинство: «Вот стена. Она гнилая». Да! Но гниль – прочней всего.

Мы уткнулись в это мордой и уперлись головой. Если честно, тихий мертвый хуже, чем любой живой. Пусть он бездарь и невежда и пути его кривы – у живого есть надежда, а у мертвого – увы. Можно сделать что угодно – не проснется спертый дух: хоть повесить принародно возмущающихся вслух, хоть воспитывать на розгах (в самом деле, дети злят), хоть ввести налог на воздух или штраф за дерзкий взгляд. Бойкость рыбья, память птичья, перспектива коротка – ни развитья, ни величья, ни подъема, ни рывка, ни семнадцатого года, что пугает бедолаг как возможность перехода из чистилища в ГУЛАГ.

Никаких тебе пожарищ – тишь и нелюдь, волчья сыть. Апокалипсис, товарищ, тоже надо заслужить. Будет мирное схожденье, вековой круговорот – для кого-то наслажденье, для кого – наоборот. Все в одной всеобщей луже, у планеты на виду.

И похоже, это хуже, чем в семнадцатом году.

Чемоданное

Творец идеологии Кремля, известный книгой «Околоноля», лощеностью и статью аполлонской, собрал российский бизнес у себя – и здесь-то, о ровеснике скорбя, вступился за Чичваркина Полонский. Он молвил: «Инновациям – ура. Весь мир внедряет их, и нам пора, но что за инновации, когда, нах, вам никакое право не указ, и мы не знаем, что нам ждать от вас, а потому сидим на чемоданах?!»

Создатель книги «Околоноля», услышав это, молвил: «О-ля-ля! Я что-то не слыхал подобных данных. Никто вас не неволил, не пытал, вы даром получили капитал – и смеете сидеть на чемоданах! Скажите, это вы или не вы однажды стали пищею молвы, сказав на вечеринке плотоядно, что не боитесь высшего суда и пусть идет вы знаете куда любой, кто не имеет миллиарда? Я не имею, молвлю без стыда, но не пойду вы знаете куда. Вам нужно быть скромней в тщеславье мелком – и ваши шансы сразу возрастут. Как видите, вы все у нас вот тут. Слезайте с чемоданов. You are welcome!»

И впрямь, тут есть какой-то парадокс. Страною управляет пара досточтимейших людей и богоданных; стабильно все, замечен даже рост, шатается лишь волгоградский мост – а все вокруг сидят на чемоданах! Не только бизнес (он во всякий день готов бежать под лондонскую сень, заслышав у дверей малейший шорох), но все на чемоданах, с детских лет. Боятся за имущество? О нет! Оно давно упрятано в офшорах, а большинство – такие дурачки, что ничего не нажили почти за время предоставленной отсрочки. Моя многострадальная земля бедна, как автор «Околоноля», кому рубля не накопили строчки. Хотя не отложила ни хрена, сидит на чемоданах вся страна – они ей вместо мебели годятся. И даже те, кто вхож в верховный пул, придя туда, отпихивают стул – приносят чемоданы и садятся! Эстет, эксперт, красотка, хулиган – любой с собою носит чемодан – невидимый, скопившийся годами; и даже в спорте наши игроки не столь быстры, изящны и легки лишь потому, что с ними чемоданы. Чего нам ждать от околокремля – подарка? поношенья? звездюля? А вдруг начнут палить очередями? Вот даже я, работой увлечен, пишу – а между тем сижу на чем? Читатель, как и ты, – на чемодане. В нем смена немудрящего белья, и пара книг, что написал не я, портрет девчонки, фото мальчугана – другая ветошь мне не дорога. Коль верх имеет форму сапога, то низ имеет форму чемодана.

И только те, кто, все переделя, живут сегодня околокремля, владеют этой узкою полоской, – сидят на стульях, словно господа, и никогда не сдвинутся туда, куда сказал разнузданный Полонский. Над ними гордый лозунг в три ряда: «Мы не уйдем, тем более туда». Страна читает, в ужасе отпрянув. Иные коннотации пошлы, но если б вы куда-нибудь пошли, то мы бы сразу слезли с чемоданов!

Но – не судьба. Все будет, как всегда. Россия неизменна и горда, и пирамида русская тверда, нах: промышленность, наука, нефть и газ, семья и школа – все стоит на нас. И вы – на нас. А мы – на чемоданах.

Триумфальное

Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно.

Артур Конан Дойль

Есть еще на свете силы ада, тайные и темные места. Вечером ходить туда не надо, нас предупреждают неспроста. Всем распахнут город наш овальный, но молите, чтоб судьба спасла вас от Маяковской-Триумфальной в вечер тридцать первого числа. Мне, признаться, даже интересно – что за точка, господи прости? Это зауряднейшее место, если в прочий день туда прийти. Слева Маяковский, справа «Суши» – никакого явственного зла; но спасайте, братцы, ваши души в вечер тридцать первого числа. Вас там могут разом изувечить, разорвав на пару половин; там кружится всяческая нечисть – то ли шабаш, то ли Хэллоуин! Там для них построили заказник, чтоб бесилась дьявольская рать. То затеют бал, то детский праздник, то нашистов свозят поорать… Местные поляне и древляне думают в испуге: мать честна! Почему у нечисти гулянье только тридцать первого числа? Что они там празднуют, по ходу, скопом, с января до декабря, каждый раз, во всякую погоду, на мороз и солнце несмотря? Нет бы им сойтись толпою плотной, хороводом праздничных элит, – где-нибудь на площади Болотной, как фольклор им, кстати, и велит, – и устроить праздник свой повальный: там и Третьяковка под рукой… Но они хотят на Триумфальной, в этот день, и больше ни в какой. Врут, что жить в России стало пресно. Страшно жить на новом вираже. Даже говорить про это место в обществе не принято уже. Вот Шевчук решил по крайней мере разузнать, какая там байда, и спросил открыто при премьере, почему нельзя ходить туда. Замер зал. Премьер поправил галстук. У него задергалась щека. Он при этом так перепугался, что забыл про имя Шевчука. Все вокруг лишились аппетита. Спрашивает Юра: «Что за жесть, почему нельзя туда пойти-то?» Тот в ответ: «Простите, кто вы есть?» Все смотреть боялись друг на друга, даже воздух в зале стал зловещ, – потому что дальше от испуга он понес неслыханную вещь, но уже не мог остановиться, выглядя при этом все лютей: «Может быть, там детская больница? Для чего смущать больных детей? Или, может, дачник едет с дачи, хмурый, в прорезиненном плаще?» (Это он от стресса, не иначе. Дачников там нету вообще.) После он – от злобы, от испуга ль, хоть крепка нервишками ЧеКа, – начал про коксующийся уголь, чем расстроил даже Шевчука. Что же там за ужас аморальный, что за апокалипсис финальный, если лидер наш национальный, нации отборный матерьял, при упоминанье Триумфальной самообладанье потерял?

Если ж вы решитесь в это время выдвинуться к точке роковой – что там с вами сделают со всеми? Например, приложат головой, или руку в двух местах сломают, чтоб прогулочный не мучил зуд, или просто за ухо поймают и в участок на ночь увезут, и продержат типа до рассвета – не за то, что совесть нечиста, а как раз за самое за это. Не ходите в темные места. Я б сказал, от храбрости икая и слезой невольной морося, что и вся страна у нас такая…

Но не вся, товарищи, не вся.

Неюбилейное

Что ж, Александр Сергеич, с днем рожденья! Испытанный жигуль переобув, за сутки непрерывного вожденья мы вместе с сыном прибыли в Гурзуф, где плещут волны, радостнее невских, где небо ясно триста дней в году, где вы когда-то в обществе Раевских писали про летучую гряду. Прибыв на край славянской ойкумены, я счастлив в сотый раз, как неофит. Вы спросите, какие перемены? Огромные, а в общем никаких.

Украйну, как всегда, не успокоишь, то с Ющенко носились, как с дитем, теперь они горды, что Янукович пришел демократическим путем. От споров, как обычно, нету толка, напрасно я твержу, пожав плечом, что в нем демократического только вот этот путь, которым он пришел. Но им не привыкать дивить планету. «Завидуете! – мне они в ответ. – Ведь вы рабы, у вас такого нету» – и то сказать, у нас такого нет. В их новостях я дилетант отчасти, своих фантомных болей до черта, но главная примета новой власти – цветущая крутая блатота. Везде шансон до белого каленья и призвук незабвенной хрипотцы, у нас повсюду Третье отделенье, у них – отчизны крестные отцы. И те, и эти мне противны с детства, их не прогонишь, сколько ни рыдай, однако для меня, автовладельца, всего страшнее люди с бляхой «Даi»[19]19
  Державная автоинспекция.


[Закрыть]. Они распространились хуже тифа, образовали шумную толпу, при Ющенко они сидели тихо, а нынче снова вышли на тропу. Им вечно мало, сколько бы ни дал ты, узрят московский номер и тотчас… За весь мой путь от Харькова до Ялты меня остановили десять раз. Завидевши авто московской масти, они немедля требуют права, и я их проклял, как у вас в романсе, но дал им злата все-таки сперва. Теперь мне впору собирать бутылки, чтоб хоть черешней угостить семью. Вы б вовсе не доехали до ссылки при этаких поборах, зуб даю. Вам подорожных точно б не хватило, и вы б тогда в Украйну не ногой, а значит, про послушные ветрила нам написал бы кто-нибудь другой.

Вам интересно, верно, как там дома? Почти никак, а в общем, как всегда. И это состоянье нам знакомо, как небесам летучая гряда. Мне трудно говорить в серьезном тоне про нашу государственность и честь, вы спросите, конечно, кто на троне? На троне, несомненно, кто-то есть. Их даже двое, избранных на царство, и кто главней, гадает целый свет. «Ахти, какое низкое коварство!» – вы скажите, а я скажу, что нет. Один порою гладит нас по шерстке, другой чудит, оттаптываясь всласть… Ведь вы слыхали про игру в наперстки? Все спорят, под каким наперстком власть. Нет мягкости во взгляде их холодном, но все ж эпоха вашей не чета. Кто не согласен, может ехать в Лондон, а Лондон, слава богу, не Чита. Рискуя вызвать общую ухмылку и даже смех, но, думаю, сейчас вы тоже не поехали бы в ссылку, на вас бы положили, как на нас. У них же всё, а наши силы слабы. Ведь я у них трубу не украду? И в этом смысле тоже не судьба бы вам написать летучую гряду.

А в общем стало как-то очень сперто, от родины осталась типа треть, все стало до того шестого сорта, что неприятно в зеркало смотреть. Пииту неслужебныя породы пора отринуть всяческую слизь, сказать: «Паситесь, мирные народы» – и самому отправиться пастись. О чем еще поведать? Не о спорте ж, не о борьбе с начальником Москвы? Но есть и то, что все же не испортишь. К примеру, это море или вы. Могу еще сидеть и сочинять я, а надо мной летучая гряда внушает мне, что лучшее занятье – лететь из ниоткуда в никуда.

Мечтательное

Медведев на питерский форум недавно слетал, деловит, и лозунг изрек, о котором Россия взахлеб говорит: «В ближайшие годы, не скрою, мы будем стараться сполна, чтоб стала страною-мечтою родимая наша страна».

О, эта российская скромность! Она, опасаюсь, вечна. Верховный правитель, опомнись: у нас и сегодня мечта, хрустальней любых Синегорий, шикарней, чем старый Париж, – хотя не для всех категорий: для самых мечтательных лишь.

Россия – мечта лежебоки, крестьянских утопий село: лежи, а в известные сроки тут все происходит само. Трудящийся слишком активно смущает расслабленный фон, и выглядит как-то противно, и скоро сливается вон.

Россия – мечта держиморды, его вожделенный приют: тут жители искренне горды, когда им по морде дают. Любимый из местных сюрпризов, привычный на местных ветрах: извне намечается вызов – внутри обостряется трах.

Россия – мечта идиота (здесь, в общем, не верят уму). Открыта любая работа и всякая должность ему, а если не сладится что-то и с грохотом с рельсов сойдет: наденешь армяк патриота – и будь хоть совсем идиот.

Россия – утопия Гейтса: он нынче раздать возмечтал на благо голодного детства компьютерный свой капитал. Призвал он акул капитала – торжественно, под «бетакам», – презренного, значит, металла излишки раздать беднякам. У нас же по первому зову любой доморощенный Билл, не жаждущий выехать в зону за то, что кого-то убил, готов на подобное действо, – и если страна позовет, он даст и поболее Гейтса на благо рублевских сирот.

Россия – мечта людоеда: жирей, разрастайся, мордей, подумывай после обеда, что все-таки любишь людей… Мечтай, растянувшись на пляже, а пища, в желудок скользя, подробно докажет сама же, что с нею иначе нельзя.

Россия степна и лесиста. Россия – мечта хомячка. Россия – мечта мазохиста, а также садиста мечта, блаженная пристань ничтожеств, видавших законы в гробу, усвоивших «как же-с» и «что же-с», «так точно» и «всех зашибу». Россия – мечта белоручек, а также мечта «сапогов», и Мекка для всех недоучек и сдувшихся полубогов, за порцией денег и славы стремящихся в эти места; мечта приблатненной оравы и силы нечистой мечта. Замечу – по этой цитате ль, по всякой ли речи иной, – что главный кремлевский мечтатель, похоже, доволен страной: все это покрытое серым пространство тоски и тщеты – мечта президента с премьером, которые, кстати, на ты. Им нравятся плесени пятна и хищные рыльца в шерсти. Иначе они, вероятно, нашли бы возможность уйти.

Ах! Судя по запаху тленья и массовым бегствам кругом – ведущая часть населенья мечтает совсем о другом. С тех пор, как открыли границы, сбежавших друзей не сочту. Летят перелетные птицы, мечтая другую мечту. Но сколько бы, встречных пугая, ни лез я в бессмысленный бой, – не бойся, моя дорогая. Ведь я остаюся с тобой. По мощи, абсурду, напору, размаху дубья и ворья – ты в самую тухлую пору мечта для такого, как я. Боюсь, при текущем раскрое за десять отмеренных лет нас просто останется трое – премьер, президент и поэт. Мы так и застынем, как реки под слоем январского льда, – безальтернативны навеки!

О чем и мечтали всегда.

Преведственное

То, что власти глава исполнительной не свершил выдающихся дел – это вывод довольно сомнительный. Их немного, но я разглядел. Незавидный назначился путь ему – я б назвал его даже крестом: неустанно прокладывать Путину триумфальный возврат на престол. Вероятно, он даже продвинулся, осторожно смягчая страну: вот из ЮКОСа кто-то откинулся, вот решили простить Бахмину, – чтоб вернувшийся в лидерской маечке, в обретенном опять кураже эти малозаметные гаечки завинтил безвозвратно уже. Возвращение главного лидера обозначится сменою вех: этих избранных милуют, видимо, чтоб обратно размиловать всех. Главначальник вернется возжажданным, сокрушительно прям и жесток, – да. Но чем же запомнится гражданам переходный медведевский срок? Как-никак он царил не в Эстонии, а имел под собой Вавилон… Кем он будет в российской истории? Кем в потомстве останется он? Он в хоккейном позировал свитере, в камуфляже однажды блистал – но недавно отметился в «Твиттере» и немедленно тысячник стал. Это надо на мраморе высечь, нах, как распущенный делывал Рим: он останется с титулом Тысячник – достижением главным своим.

Это может затмить и Осетию, и филиппики в адрес ворья… Не сказать, чтобы этою сетию восхищался особенно я: я и сыну родному советую, и тому ж его учит жена: увлекаться бодягою этою, лишь уроки закончив сполна. Ты сперва за собакою вытери, подними свою детскую жэ – а потом и сиди себе в «Твиттере», коль читать не умеешь уже! Почитавши российские медиа, да и местную нашу печать, понимаешь, что есть у Медведева, что начать и за что отвечать, – уроженцы любимого Питера порезвились в родимом дому, так что, думаю, есть и без «Твиттера» чем досуги заполнить ему. Но российской затурканной живности не впервой в интернете висеть – им осталось из прочей активности лишь бурчать в социальную сеть. Трудно взрослым, а детям тем более! Прав не видно, возможностей нет… Как при немцах сбегали в подполие, так сегодня бегут в интернет. Тут не нужен наш голос встревающий, наши руки и наши умы: ничего мы не можем, товарищи! И Медведев такой же, как мы. Вот и сеть: он сбегает под сень ее, как сбегают в последний редут, – представитель того населения, что хотело бы, да не дадут.

Рад поздравить друзей его списочных, что решили его зафрендить: час не минул – а он уже тысячник. Всенародная слава, етить! Это много честнее, чем выборы – те, которых в Отечестве нет, потому что теперь они выбыли, как и прочее все, в интернет. Не напрасно он, значит, старается, отдаляясь от взглядов вождя, понимая, что это карается, и, однако, на это идя. Все в порядке, и нечего крыситься: антипатия к власти – навет. Есть в Отечестве целая тысяча говорящих Медведу: «Превед!» Вот история нам и ответила, чем закончатся эти труды: мы не выберем больше Медведева. Но добавим его во френды.