Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2"

И все же ключевым для выяснения происхождения русского названия кюльфингов – колбяги – для нас является финское слово kalpa «меч» (Suomen sanojen… 1992: 289), сопоставление с которым в литературе еще не предлагалось.

Фин. kalpa на прибалтийско-финском фоне выглядит изолированно: во всех прочих прибалтийско-финских языках для выражения значения «меч» употребляется только ранний германизм *mēkka «меч» – из готского mēki. По данным финского этимологического словаря (Suomen sanojen… 1992: 289), ближайшими этимологическими соответствиями финского kalpa являются, с одной стороны, прусское kalabian, kalbīan и литовское kalavìjas «меч», с другой – шведское glav «меч», датское glavind «копье; меч» и французское glaive «меч». Последнее, вопреки (Gamillscheg 1969: 481a), явно связано с германским источником: ср. древнеисландское glefja «копье, пика», древнешведское glæfia, glavia «копье; меч», средненижне– и средневерхненемецкие glevie, glavie, glave «наконечник пики, копье», английское glaive «меч; копье». О заимствовании всех этих форм (закономерно продолжающих прагерманское *glabiō– «меч; копье»!) из латинского glǎdius «меч», близко родственного кельтским обозначениям – древнеирландскому claideb, валлийскому cleddyf, корнуольскому klethe, бретонскому kleze «меч» (Walde, Hofmann 1982: 603–604), не может идти и речи: для такого утверждения – к сожалению, повсеместно распространенного в этимологической литературе – нет ни фонетических, ни историко-культурных оснований. Очевидно, нужно констатировать существование еще одного – помимо готского mēki, древнеанглийского heoru и немецкого Schwert – реликтового германского обозначения «меча», тесно связанного с кельтским и италийским (кстати, такая связка сама по себе уже очень многозначительна). Что же касается эволюции «меч» > > «копье», осуществившейся в германском ареале, то она естественна[48]48
  Ср., например, независимое развитие удинского (один из языков севернокавказской семьи) слова (иранизма) k:ördi «меч» > «копьё» (Климов, Халилов 2003: 150) при праиранском *karda– «боевой нож, меч».


[Закрыть].

Самостоятельность балтийского – прусского и литовского – наименования «меча», предполагаемая авторами этимологических словарей (Fraenkel 1962: 207; Топоров 1980: 164–166), на кельтско-италийско-германском фоне весьма сомнительна: исторический контекст развития европейских культур I тыс. до н. э. – I тыс. н. э. указывает на его заимствованный характер. Ожидаемый германский источник, общий для балтийских форм (прусского kalabian, kalbīan и литовского kalavìjas) и финского kalpa, имел бы вид *kalbiō– «меч». Как видно, от обозначения «дубины» – *kullbiō– он отличается минимально: меньше, чем от собственного варианта *glalbiō-. Вероятно, термин *kallbiō– «меч» возник где-то в областях, расположенных на самом побережье Балтики.

Заметим далее, что во многих работах, в которых к рассмотрению привлекается древнерусское название кюльфингов, допущена неточность, последствиями которой нельзя пренебречь. Дело в том, что написание *кълбягъ, позволившее бы перейти непосредственно от *kulb-ing-az к единственно засвидетельствованному написанию колбягъ, не известно ни в одном из списков «Русской Правды», поэтому в указанных выше работах оно либо реконструируется «под звездочкой», либо принимается как самоочевидное. Появление о в форме колбягъ Стендер-Петерсен, Брим, Фасмер и другие трактуют единственным образом – как результат прояснения редуцированного «ъ». Не говоря о том, что форму *кълбягъ нельзя давать без «звездочки», отметим существование полногласной (гиперкорректной?) формы колобягъ в новгородской берестяной грамоте № 222 (Зализняк 1995: 366), как будто бы ставящей под сомнение возможность развития формы колбягъ из *кълбягъ; есть и иная точка зрения (Зализняк 1995: 624, строка колбягъ). По-видимому, следует все же опираться на форму колбягъ, прямое выведение которой из *kulb-ing-az как минимум спорно.

Если изложенные в предыдущем абзаце соображения верны, то наиболее вероятным источником древнерусского «колбягъ» оказывается германское *kalb-ing-az – так же относящееся к kalbiō– «меч», как *kulb-ing-az (давшее исландских kylfingar) – к *kulbiō– «дубина». Тем самым два предельно близких названия одного и того же этносоциума – колбягов древнерусской традиции и kylfingar исландской – находятся друг по отношению к другу в резком противоречии: в рамках первой и, вероятно, исходной традиции они являются «мечниками, меченосцами», в рамках второй, культивировавшей уничижительное отношение к населению Восточного пути – «дубинщиками»!

Эта парадоксальная на первый взгляд ситуация становится понят-ной, если вспомнить важный для германской картины мира «стереотип меча и дубины», проявления которого мы отметили выше в тексте Тацита и в исландской поговорке о sverðberendar. К сожалению, мы не можем проследить истоки этого, по-видимому, очень древнего стереотипа и, как следствие, не можем идентифицировать тот язык и ту культурную среду, в которой была порождена и употребительна форма *kalb-ing-az «мечник, меченосец». Скорее всего, она находится за пределами собственно Скандинавии – может быть, в Финляндии (на что может косвенно указывать наличие несомненного германизма kalpa «меч» в финском языке), на территории которой, как известно, кроме прибалтийско-финской, всегда звучала и германская речь.

Резюмируем теперь наш основной вывод: происхождение засвидетельствованного «Русской Правдой» названия одной из этносоциальных групп Древнерусского государства – колбягов, в основе своей являвшихся носителями приладожской курганной культуры, с большой вероятностью связано с понятием «меча» – *kalbiō-. Исландское же (и общескандинавское?) название этой группы – kylfingar – связано с созвучной и вместе с тем противопоставленной «мечу» «дубиной» – *kulbiō-, как бы говоря: «Какие же у них мечи! У них – дубины!»

* * *

В заключение остановимся на трех существенных моментах.

1. О насыщенности мечами погребений приладожской курганной культуры. Не вникая детально в современное состояние вопроса, обратимся к итоговым сводкам А. Н. Кирпичникова, несколько устаревшим, но отражающим проблему в целом. В своде 1966 г. (Кирпичников 1966: рис. 2, каталог) на незначительную территорию приладожской курганной культуры приходится 18 мечей из найденных на огромной территории Руси 102 мечей середины IX – первой половины XI в. (мы здесь исключаем нижнеднепровские находки за пределами Руси). Показательно соотношение количества находок из могильников этой культуры, расположенных близ сельских неукрепленных поселений и из Гнёздовского могильника древнего Смоленска с его ярко выраженным дружинным компонентом. По А. Н. Кирпичникову, в Приладожье известны 18 мечей на 700 раскопанных курганов, в Гнёздово – 19 на 800 (Кирпичников 1966: 22). Даже при таком приблизительном подсчете Приладожье выигрывает.

Именно в Приладожье найден единственный на Руси меч древнейшего типа B, место находки которого известно достаточно точно – д. Бор на Ояти. Второй меч типа В (из Новоселок в Смоленской области), по А. Н. Кирпичникову, не может быть с уверенностью отнесен к типу В из-за сильной поврежденности навершия (Кирпичников 1966: 26, 74–75)[49]49
  Для третьего меча типа B по А. Н. Кирпичникову, хранящегося в Киевском историческом музее, место находки неизвестно.


[Закрыть].

К 1989 г. на Руси и в Волжской Булгарии, по А. Н. Кирпичникову, было известно 19 высококачественных мечей с клеймом ULFBERHT (Кирпичников, Назаренко 1989: 338). Из этого количества следует вычесть 2 таких меча из Булгарии и 4 из Нижнего Поднепровья, относящихся к предметам экспорта за пределы Руси, – тогда из 13 мечей экстракласса, обнаруженных в пределах территории Руси к 1989 г., 4 экземпляра (т. е. каждый третий) обнаружены в Юго-Восточном Приладожье, в центральном районе приладожской курганной культуры – бассейне р. Паши (Кирпичников 1966: 38–39, рис. 8; Кирпичников, Назаренко 1989: 336–338). Добавим, что из 9 скрамасаксов, найденных на Руси к 1966 г., 2 происходили из курганов приладожской курганной культуры. И скрамасаксы, и мечи мастерской ULFBERHT встречаются у нас только в погребениях последней трети IX–X в., не позже.

Следует отметить, что в хорошо документированных погребальных комплексах курганов приладожской курганной культуры мечи не встречаются позднее 980-х гг. (Богуславский 1991а: рис. 2, табл.; 108–109, 113), а самый поздний экземпляр с этой территории условно датируется XI в. (Кирпичников 1966: 90). Видимо, позже начала XI в. мечи, это престижное оружие, в погребения не помещаются и, возможно, выходят из употребления. Почти исчезают из погребений и копья – зато практически в каждом мужском захоронении обнаруживаются встречавшиеся и ранее топоры, имевшие и боевое значение (Богуславский 1991а: рис. 2). Черты языческой погребальной обрядности доминируют в Приладожье вплоть до первой половины XII в. (Лесман 1995: 208).

Делая все возможные поправки на степень исследованности различных территорий, на особенности погребального обряда в разных местах, мы тем не менее заключаем: территория приладожской курганной культуры по насыщенности мечами и другим оружием далеко превосходит все другие «сельские» районы Руси, лишенные выраженных военно-торговых протогородских и раннегородских центров, и оставляет позади все районы Северной Руси, где такие центры были: районы Ладоги, Новгорода/Рюрикова городища, Пскова/Изборска и, видимо, древнего Смоленска/Гнёздова. Юго-Восточное Приладожье от Сяси до Свири в конце IX – начале XI в. было занято однородным по культуре сельским населением, в составе которого профессиональные воины составляли значительный и, видимо, доминирующий социальный слой. Подобная картина в известной степени сохранялась и позднее.

2. Уточнения о колбягах. Как уже было сказано, вся основная аргументация в пользу соотнесенности «колбяги ~ приладожская курганная культура» содержится в указанных выше статьях Д. А. Мачинского, к которым мы и отсылаем читателя.

Несколько слов о погосте Колбяги/Колбеги (ныне д. Колбеки). Он расположен на притоке р. Сяси – р. Воложбе, собственно, за пределами основных границ приладожской курганной культуры, на древнем и самом коротком водном пути из Прибалтики в Поволжье, который в конце IX–XII в. контролировался «среднесясьской» группой населения этой культуры, оставившей могильники в с. Городище и его окрестностях. Однако около погоста Колбяги ранее существовал курганный могильник (Кочкуркина 1989: 9). Был ли он выдвинувшимся на юг форпостом приладожской курганной культуры, ныне сказать невозможно.

В 3 км на юго-юго-восток от современных Колбек в 1971 г. В. А. Кольчатовым был раскопан курган (Кочкуркина 1989: 9–10), который, ввиду нахождения в нем, наряду с другими погребениями-ингумациями, двух отдельных захоронений черепов, вполне может быть отнесен к приладожской курганной культуре, – этому не противоречит и ровик шириной 1 м, окружавший курган. Найденная там западноевропейская монета – видимо, XI в. (Кочкуркина 1989: 9, 296) – может датировать курган XI – первой половиной XII в. Еще далее на юго-восток расположен могильник у д. Мозолева с вещами, типичными для славянских погребений Новгородчины XI–XII вв. Так что весьма вероятно, что древнее поселение Колбяги находилось на самом пограничье приладожской курганной культуры.

Широкая деятельность кюльфингов по скупке пушнины и собиранию дани на севере Фенноскандии, отраженная в «Саге об Эгиле», находит подтверждение в направлении колонизации и расселения носителей приладожской курганной культуры во второй половине X–XI в.: на север по берегу Ладоги к реке Олонке (и далее) и на северо-восток к северным берегам озера Онего (могильники Кокорино и Чёлмужи), ближе к местам добычи пушнины, сбываемой, вероятно, на запад через Балтику и на юго-восток по Волге.

Получает удовлетворительное объяснение и то́, что колбяги, фиксируемые «Русской Правдой» около 1016 г. на севере – в Новгороде и его окрестностях, и кюльфинги, фиксируемые «Сагой об Эгиле» в начале X в. еще севернее, не отмечены летописью в составе русских ополчений, ходивших на Царьград в 907, 941, 944 и 1043 гг. Исключение составляют лишь походы Святослава, в отношении которых нет данных об этни-ческом составе войска, – но некоторый приток византийских монет и вещей паннонско-дунайского круга середины – второй половины X в. в Юго-Восточном Приладожье позволяет допускать участие колбягов в этих походах. Видимо, в X в. колбяги были тесно «завязаны» на разнородные контакты на берегах Балтики и прямую торговлю с Поволжьем, а с 1020 г. они не могли не войти в состав несколько обособленного от остальной Руси «Ладожского ярлства» гаутского ярла Рёгнвальда и его потомков, так же тесно связанного с западом и существовавшего до времени около 1070 г. (Мачинский, Мачинская 1988: 55–56). Именно к этому периоду относится двукратное увеличение притока вещей, связанных с активностью скандинавов (Богуславский 1997: 102) и первые археологические признаки христианизации (Лесман 1995: 208) в Юго-Восточном Приладожье.

Какие-либо данные о кулбингах для X – середины XI в. отсутствуют и в византийских источниках. Показательно, что кулбинги не названы в числе иноэтничных вспомогательных войск в хрисовуле 1060 г., где названы «варанги, росы…», но отмечаются сразу после «варангов» в хрисовулах 1075, 1079, 1088 гг. (Васильевский 1908; Мачинский 1988: 91). Видимо, между 1060 и 1075 г. наблюдается интенсивный приток кулбингов в Византию, где они становятся заметной силой во вспомогательных войсках. И именно на середину 1060-х гг. падают заметные изменения политической ситуации на севере Руси. После смерти Ярослава (1054 г.) начинается борьба за обладание Новгородом между его внуком Ростиславом и его сыном, великим князем Изяславом, которая завершается победой последнего около 1064–65 гг. (Мачинский 2003а: 218–223). После этого, судя по данным сфрагистики, Ладога из рук потомков Рёгнвальда переходит в руки киевского князя, и носители приладожской курганной культуры (~ колбяги) более определенно включаются в социально-экономический контекст Киевской Руси: для них открывается заманчивая возможность службы в византийских войсках. Это вызывает отток наиболее активного населения, – и с этого момента и начинается затухание внешних связей приладожской курганной культуры после 1070-х гг. (Богуславский 1991б: 17–18).

3. Проблема возникновения приладожской курганной культуры. Кратко остановимся на тексте Иордана, который, будучи использован без надлежащего анализа, и ввел в соблазн лучшего современного полевого исследователя этой культуры в вопросе о «приладожской чуди» (Назаренко 1983: 16) – да и не его одного (Богуславский 1991б: 12–13). Подробный анализ этого текста сделан нами в другом месте (Мачинский, Кулешов 2004). Вот вкратце один из содержащихся в ней выводов: наиболее вероятно, что в списке «северных народов» Иордана слово Thiudos (Iord. Get. 116) является отражением готского piudōs «народы» и означает некие безымянные «народы» в межозерье Ладоги и Онего. Это или близкое к нему германское слово позднее послужило основой для возникновения у продвинувшихся с юга славян этнонима чудь, ставшего у них обозначением различных групп финноязычного населения.

Маловероятно, но все же возможно, что первично славяне, появившиеся в Поволховье в конце VII–VIII в., обозначали словом чудь и финноязычное население Юго-Восточного Приладожья, хотя никаких следов этого ни в свидетельствах летописи, ни в топонимике рассматриваемой территории не сохранилось. Данное обстоятельство может объясняться тем, что после середины IX в. – в период, события которого в эпической памяти словен и руси сохранились – эта территория была занята (с 870-х гг.) другим населением с другим именем – колбягами. По данным летописи, этноним чудь применялся славянами лишь к населению современной Эстонии и летописного «Заволочья» – бассейна Северной Двины. По другим источникам и по данным топонимики мы знаем и о более широком употреблении этого этнонима, но только не по отношению к территории, занятой приладожской курганной культурой в конце IX–XII в. А этноним колбяги был актуален еще в конце XII – первой четверти XIII вв. (новгородская берестяная грамота № 222) и – судя по названию Колбякского погоста (Колбаской погост, ныне д. Колбеки) – даже позднее, и связан он был с территорией приладожской курганной культуры на Сяси.

Надо честно сказать, что достаточно изученная археологами территория, занятая этой культуры, для предшествовавшего времени (I – середина IX в.) пока представляет собой «зону археологической пустоты». Эта «зона» впервые начинает заполняться археологическими памятниками с юга, когда после середины VIII в. на Сяси появляются сопки и крепость Алаборг/Алуборг; но севернее, вплоть до Свири, не обнаружено никаких памятников ранее последней трети IX в. Возможно, здесь существовало население, подобное феннам Тацита, – бродячие собиратели и охотники, и, кроме того, с этими местами связывались рассказы о жутковатых звероподобных полулюдях (Tac. Ger. 46). Во всяком случае, по «Саге о Хрольве Пешеходе», пространство к северу и востоку от Алуборга (Городища на Сяси) именуется Йотунхеймом «землей великанов». По той же саге, из Йотунхейма, расположенного рядом с Алуборгом, происходит огромный звероподобный богатырь, вооруженный только дубиной (kylfa) – т. е. первый kylfingr (Мачинский, Панкратова 2002); ср. это известие с рассказом ал-Гарнати о подобном же великане, вооруженном огромной дубиной, которого писатель видел в 1135–1136 гг. в Булгаре (Путешествие… 1971: 61).

Что касается феннов Тацита, то подобным именем скандинавские германцы первоначально обозначали саамское население Фенноскандии и, видимо, Восточной Европы. Следы более древней, чем прибалтийско-финская, топонимии, этимологизируемой на саамском языковом материале, наличествуют в северной части Юго-Восточного Приладожья – на Ояти и Свири (Муллонен 2001а: 344; 2001б: 250), не говоря уже о более восточных и более северных территориях. В частности, к названиям саамского происхождения относится и топоним Чёлмужи (из саамского *ćōlmē «пролив», ср. также русское диалектное чёлма «пролив») на северо-восточном берегу озера Онего, известный археологам по расположенному там могильнику приладожской курганной культуры. В южной части Юго-Восточного Приладожья – на Сяси и Тихвинке – эта древнейшая топонимия могла быть «смыта» в связи с ранней славянизацией этих важных торговых магистралей[50]50
  Нелишне еще раз напомнить читателю важнейшее правило толкования топонимического материала: наличие определенного топонимического пласта на какой-либо территории так или иначе говорит в пользу присутствия здесь носителей соответствующих этому пласту языков – а вот отсутствие такого пласта об отсутствии носителей соответствующих языков не говорит.


[Закрыть].

Наряду с этим, как бы прорезая эту слабо заселенную зону с археологически трудно уловимыми древностями, через нее уже в IV–VI вв. проходят преимущественно водные пути торговли мехами – по Свири на севере и по Сяси, Тихвинке и Воложбе на юге с выходом на Чагоду-Чагодощу-Мологу и далее по Волге и Каме. В конечном счете эти пути ведут в богатое высококачественным соболем Прикамье (Мачинский, Кулешов 2004). Нет никаких оснований полагать, что торговля на этих путях затухла в VII–VIII вв. Более того, судя по распространению вплоть до Волхова, Южной Финляндии и Эстонии прикамских «неволинских» поясов второй половины VII – середины VIII в., имевших и сакральномагическое значение, связи с Прикамьем активизируются. В середине VIII в. возникает торгово-ремесленное поселение Ладога/Aldeigja, к первой половине IX в. становящееся главным центром этносоциума русь/rōs, также активно участвующего в торговле мехами.

Дальнейшее развитие событий падает на вторую половину IX в. Отметим, что период становления приладожской курганной культуры как особой территориально-культурной общности охватывает 870–920-е гг. и поразительно совпадает по времени с общепризнанным периодом «заселения Исландии» (870–930 гг.), когда часть норвежцев бежала на пустующие земли крайнего запада от жесткой политики принудительного подчинения и объединения Норвегии Харальдом Хальфагром. Не менее жесткую объединительную политику проводил в близкое время (около 850–870-х гг.) и конунг свеев Эйрик Эмундарсон, покоривший к тому же «Финнланд и Кирьялаланд, Эстланд и Курланд и много [земель] в Аустрлёнд» и воздвигший там «земляные укрепления» («Сага об Олаве Святом», по: Джаксон 1994: 73).

Видимо, в это время какие-то группы скандинавов (возможно, уже исходно смешанные с финноязычным населением Финнланда и Кирьялаланда) начинают заселять ранее слабо обжитые земли между Сясью и Свирью. Древнейшие погребения приладожской курганной культуры в нижнем течении Ояти и Свири говорят о проникновении поселенцев через Свирскую губу на востоке Ладоги, удаленную от освоенных раньше Волхова и – отчасти – Сяси. Затем новые поселенцы появляются южнее – на Сяси, где встречаются с ранней русью/rōs, оставившей археологам сопки и Городище на Сяси (Алаборг/Алуборг ранних саг). Расселение новых «колонистов» преимущественно в местностях, занятых ранее «примитивными» народами (~ феннами?) и, по представлениям древних, великанами, использующими в качестве оружия дубину, породило именование их кулбингами и позднее (в ходе фонетической эволюции исландского языка) кюльфингами. Первично оно обозначало, видимо, новых поселенцев на Сяси, но затем было перенесено на всех носителей приладожской курганной культуры и принято как этноним, применявшийся к ним в Скандинавии и в Византии. Определение конкретных исходных территорий, откуда проникали в Юго-Восточное Приладожье пришельцы с запада, вероятно известные на Руси под именем *кальбингов (колбягов) «меченосцев», – задача будущих исследований. Можно тем не менее предположить, что движение *кальбингов было вызвано, скорее всего, бегством от жесткой политики Эйрика (как и в аналогичном случае с колонизацией Исландии).

Скандинавский компонент образующейся территориальной этногруппы отчетливо выступает как в археологических материалах, так и в письменных источниках, однако исследователи приладожской курганной культуры особенно подчеркивают «местный», «финский» компонент их культуры. Тем не менее он никак не может быть назван «местным», потому что никаких уловимых археологических древностей на бо́льшей части Юго-Восточного Приладожья, как уже говорилось, до последней трети IX в. нет, а там, где они появляются после середины VIII в. – на Сяси, – они явно не «финские». Вообще комплекс «финских» элементов материальной культуры приладожской курганной культуры имеет смешанный облик: часть вещей имеет западное – прибалтийское – происхождение, а другая заимствована от финноугорского населения более восточных областей на «меховых путях» – вплоть до сакрально приоритетного Прикамья. Так, пресловутые «домики мертвых» более раннего времени, чем таковые в приладожской курганной культуре, известны в позднедьяковской культуре и в последние десятилетия открыты А. Н. Башенькиным на ее крайней северной периферии – в Юго-Западном Белозерье (Башенькин 1995). Не оттуда ли был заимствован этот тип погребального сооружения? И не вошло ли частично финноязычное население более восточных по отношению к основному ареалу приладожской курганной культуры областей в состав ее носителей?

Скандинавы, оказавшиеся в окружении различных финноязычных этносов, несомненно, воспринимали их обычаи, языки и верования. Кроме того, такой этносинтез мог приводить к возникновению совершенно новых религиозных представлений, отразившихся в уникальных чертах погребальной обрядности приладожской курганной культуры. Скандинавские и западноевропейские вещи в погребениях этой культуры часто называют «импортами» или «привозными». Но, учитывая, что скандинавское или скандинаво-финское население, появление которого и привело к возникновению приладожской курганной культуры, пришло явно с запада и, несомненно, сохраняло свои западные связи и позднее, надо полагать, что многие из этих вещей прибывали сюда вместе с первыми и новыми поселенцами, являясь частью их одежды и обихода. И надо помнить, что заселение глухих таежных, окруженных огромными болотами пространств на восток от озера Ладога – пользовавшегося «дурной славой» Йотунхейма – требовало повышенной жизненной активности от решившихся на это; а такой «пассионарностью» в IX–X вв. отличались именно скандинавы «эпохи викингов».

Не исключено, что в «легенде о призвании варягов/руси» отражено это колонизационное движение к дальнему побережью Ладоги. Как известно, Рюрик оседает сначала «в Ладозе» (и позднее строит Новгород), Трувор садится «в Изборьсце», а вот Синеус – «на Беле озере», т. е. как бы в местности, где никакого городка не было раньше и не было построено Синеусом. Поскольку озеро Ладога в скандинавской традиции называлось Белым (Мачинский 1986: 15–17), вероятно, что в первичном скандинавском варианте легенды и имелось в виду расселение пришельцев у Ладоги/Белого озера – в низовьях Паши и Ояти (Мачинский 2002а: 14).

Авторы настоящей статьи отнюдь не считают, что кюльфингами/колбягами на севере Европы могли называться только носители приладожской курганной культуры и что каждый из последних твердо считал себя кюльфингом/колбягом: такого полного совпадения археологических и этнических реальностей просто не может быть. Ясно, что часть колбягов могла оседать в Новгороде (и, судя по данным топонимики, под Псковом и Киевом – Рыдзевская 1934; Мачинский 1988) и даже в Византии. Могли существовать одноименные этногруппы и в других местах Восточной Прибалтики и Озерного края. Так, неясно, где локализуется Kalbakssida «побережье Калбак», упоминаемая в Боса-саге. Свидетельство арабского писателя Димашки (XIV в.) о келябиях, живущих на берегах моря Варанк, наряду с варанками и сакалиба, может относиться как к берегам Ладоги, рассматривавшейся скандинавской и арабской традицией как часть моря, так и к собственно Балтике.

Тем не менее соотнесенность приладожской курганной культуры с этнотерриториальной и этносоциальной группой колбяги/kylfingar/κούλπιγγοι представляется нам наиболее достоверной и доказуемой. Если принять это сопоставление, то возникают перспективные возможности для комплексного исследования вопроса о месте этого этносоциума в становлении и ранней истории Русского государства IX–XI вв. Многозначительно отождествление Kylfingaland’а с Gardaríki в скандинавских географических сочинениях. В связи с этим встает вопрос о соотношении хоронимов Kylfingaland и Gardar (раннего и исходного для Gardaríki). Последний, буквально переводимый как «усадьбы, хутора», обычно связывают с Поволховьем. Не перекрывались ли взаимно эти хоронимы при проекции их на конкретные территории? В бассейне Сяси, видимо, так оно и было.

Возникает вопрос о присутствии kylfingar/колбягов и в Aldeigja/Ладоге. К слову, наличествующее в работах В. А. Назаренко и О. И. Богуславского представление, что скандинавский этнический компонент приладожской курганной культуры (неточно именуемый ими «норманнами») проникал на ее территорию исключительно через Ладогу, ничем не обосновано; другое дело – вопрос о поездках в Ладогу и проживании там носителей этой культуры ~ колбягов. К сожалению, многочисленные малые курганы в окрестностях Ладоги исчезли почти бесследно, и мы не знаем, не были ли некоторые из них захоронениями выходцев с территории приладожской курганной культуры. Во всяком случае, отдельные предметы, происходящие, судя по всему, из этих курганов, допускают такую возможность.

Несомненно, население, оставившее приладожскую курганную культуру, было очень важным компонентом в составе отдельного «владения» княгини Ингигерд/Ирины, управляемого Рёгнвальдом и его потомками в 1020 – около 1070 г. Не исключено, что тесные связи между Юго-Восточным Приладожьем и Ладогой существовали и ранее, около 977–986 гг. – в период, когда Ладога была вассальным владением Олава Трюггвасона в составе Руси времен Владимира Святославича (по гипотезе С. В. Белецкого и Д. А. Мачинского: Белецкий 1996б; Мачинский, в печати). Но все это пока лишь наметки для новых исследователей.