Текст книги "Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2"

Вот как оценил два цитировавшихся выше стихотворения Пушкина 1831 года самый значительный русский мыслитель той поры П. Я. Чаадаев: «Вот, наконец, вы – национальный поэт, <…>. Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; <…>. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране». Правда, другой друг Пушкина, поэт П. А. Вяземский, определил эти стихи как «географические фанфаронады» и заметил, что «народные витии (парламентарии Франции, поддерживавшие восстание поляков. – Д. М.) могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим». В данном случае голос Вяземского изнутри России выражает точку зрения просвещенной Европы. Думается, что значимость поэтических имперско-географических откровений Пушкина (да и Тютчева) выявляется при сопоставлении этих двух оценок.

Напряженное осознавание своей государственно-национальной самости и особости отчетливо проявлялось в XIX в. у мыслящей России, в том числе и при определении географически неявной и политически неустойчивой границы с Европой на пространстве между Балтикой и Карпатами. Здесь, в районе среднего течения Западного Буга, проходила западная граница Руси в X–XIII вв., Великого княжества Литовского в XIV–XVI вв. (до унии с Речью Посполитой в 1569 г.), России в 1795–1814 гг., СССР в 1939–1991 гг., и, наконец, с 1991 г. здесь проходит граница Украины, а все пространство между Балтикой и Карпатами представляет собой, каза-лось бы, вполне реальный, но так и нереализованный вход в собственно Европу, в европейскую цивилизацию, – широкие континентальные «ворота» вместо узкого «окна» с видом на Финский залив. Здесь, около растительно-климатической границы от среднего Немана через Западный Буг на средний Днестр, совершались такие значительные, символические и имеющие длительные последствия события, как Брестская уния 1596 г., Тильзитский мир 1807 г., Брестский мир 1918 г., совместный советско-германский военный парад в Бресте в сентябре 1939 г. после разгрома Польши, Соглашение в Беловежской пуще 1991 г.

Лежащая к западу от этой границы исконная территория Польши очень рано, с момента возникновения самодержавия стала для России неким «европейским соблазном»: обладание Польшей или хотя бы причастность к ее судьбе была знаком действительного вхождения в Европу. Уже Иоанн Грозный в 1573 г. всерьез стремился стать королем Польши (избиравшимся с 1569 г. сеймом) и при этом ставил условием объединение ее с Россией не только во временных пределах своего царствования, но и на более длительное время. Да и позднее, в 1577 г., при переговорах со Стефаном Баторием Иоанн IV претендовал на польскую корону как (якобы) потомок Пруса, брата римского императора Октавиана Августа. В 1605 г. московское боярство совершило убийство законного царя Федора Борисовича, дабы возвести на престол Лжедмитрия I, ставленника польской аристократии. В 1610 г. то же боярство избрало на царский престол польского королевича Владислава, что означало нечто вроде унии с Польшей; при этом рьяными сторонниками этого избрания были Романовы, в том числе и митрополит, а позднее патриарх и «великий государь» Филарет, отец Михаила Романова, реально правивший Россией вместо сына в 1619–1633 гг.

В 1772–1773 гг. Россия, Пруссия и Австрия производят первый раздел Польши, а в 1793 г. происходит второй – между Россией и Пруссией. В Варшаве размещается русский оккупационный корпус, который в начале 1794 г. возглавляет русский посол в Польше генерал Игельстром. В Польше развертывается освободительное движение, руководимое Тадеушем Костюшко. Восстание вспыхивает и в Варшаве, русские войска несут большие потери, а Игельстром с оставшимися в живых уходит из Варшавы. 24 октября 1794 г. русские войска, возглавляемые А. В. Суворовым, начали штурм Праги – предместья Варшавы. После ожесто-ченного боя Прага была взята, и Варшава капитулировала. 29 октября русские войска вступили в Варшаву. Екатерина II, нарушив обычно строго соблюдавшуюся ею очередность производства в следующий чин, произвела Суворова в фельдмаршалы, отметив этим уникальное событие: взятие русскими в результате военных действий первой европейской столицы (кратковременное занятие русским отрядом Берлина в 1760 г. – не в счет). «Вы, завоевав Польшу, сами сделали себя фельдмаршалом», – писала Екатерина Суворову.

В 1795 г. произошел третий раздел Польши, и Варшава с лежащими севернее и западнее ее землями была отдана Пруссии, а польские земли к востоку и югу от Варшавы отошли к Австрии. С этого момента Польша утратила свою самостоятельную государственность до 1918 г. и обрела ее только тогда, когда (как и предсказывал Мицкевич) потерпели крах государственные машины трех поделивших ее империй – Германии, Австро-Венгрии и России.

А западная граница России после раздела 1795 г. пролегла точно по древнему природному и этническому рубежу – по среднему Неману, среднему и верхнему Западному Бугу и среднему Днестру. К России отошли земли, населенные преимущественно малороссами, белорусами и литовцами. Екатерина II, несмотря на все военное и политическое могущество России, мудро остановила экспансию империи «на пороге Европы» (Пушкин), не переступая его. Эту природно-речную границу нарушил в 1812 г. Наполеон, что и привело к краху его империи. Мистическое значение гибельного перехода армии Наполеона через Неман, нарушившего «целость русского порога» выявил в 1853 г. Ф.И. Тютчев в стихотворении «Неман».

При внуке Екатерины II Александре I Россия впервые на длительный срок сама нарушила этот древний рубеж, перейдя через «порог» с востока на запад и включив в свои границы в 1815 г. (после разгрома Наполеона и преодоления протестов европейских держав) Варшаву и Центральную Польшу, получившую особый статус в составе Российской империи. Но ни дарованная «Царству Польскому» конституция, ни другие права, предоставленные полякам, не могли уравновесить утрату Польшей своей древней государственности, и Россия, получившая свой «удел» в собственно Европе, дорого заплатила за это, в частности тем, что после подавления польских восстаний 1831 и 1863 гг. и насильственной русификации Польши она утратила в глазах европейского, да и части собственного общества возможность считаться органичной частью европейской цивилизации. Благороднейшие мыслители России – философ и поэт В. С. Соловьев и историк и философ Г. П. Федотов – считали великим грехом все, что Россия сотворила с Польшей с конца XVIII в. «Обе антипольские оды (Пушкина. – Д. М.) являются ярким воплощением политического аморализма», – писал Г. П. Федотов. В 1888 г., в год девятисотлетия принятия христианства Русью, В. С. Соловьев заметил, что прежде чем получить право праздновать эту дату и «принести жертву к алтарю», русскому народу надо «примириться с братом», имеющим «тяжелые обвинения против него», т. е. с польским народом. Философ напоминал «о гнусной системе русификации», оскверняющей «самую душу польского народа», о «тираническом разрушении греко-униатской церкви», представляющем «национальный грех <…>, лежащий на совести России».

Но при этом даже В. С. Соловьев в письме в редакцию польского журнала писал: «…я желаю Польше самой полной автономии», т. е. автономии, но не полного отделения от России и восстановления польской государственности! Т. е. даже Соловьев принимал как должное совершенное в 1815 г. нарушение природной и исторической западной границы «Скифии» и России. Однако это нарушение естественного природного рубежа древней «Скифии» могло иметь, по Соловьеву, и грандиозные благие последствия для всей христианской цивилизации и для всего человечества. Развивая свою идею о восстановлении единства всего христианского мира, В. С. Соловьев полагал, что в необходимом соединении централизованной светской власти (олицетворяемой законным государем России) и духовного авторитета вселенского первосвященника (папы) особую роль должна сыграть Польша как тесно связанная с нею славянская страна, одновременно сопричастная римско-католическому миру. Когда на папский престол в 1978 г. взошел поляк Иоанн Павел II, я в своих публичных лекциях отметил, что создается явная предпосылка для осуществления пророчества Соловьева. И действительно, объединение двух ветвей христианства было великой мечтой этого папы, а в трансформации СССР в СНГ и Россию и временном сближении последней с европейской и – шире – североатлантической цивилизацией Польша и лично папа сыграли немалую роль. Однако в 1981 г., вскоре после начала его деятельности, на него было совершено покушение, и рука примирения, протянутая им русской церкви, повисла в воздухе. Но есть основания полагать, что объединительная миссия Польши, образно намеченная Соловьевым в духе его времени и его личности, еще не исчерпана и не завершена.

К концу жизни, когда В. С. Соловьев понял, что многие его чаяния неисполнимы в обозримое время, в его поэзии вдруг пришла в движение и обрела грозное содержание другая граница Скифии-России, отмеченная Пушкиным как нечто определенное и недвижное: «От потрясенного Кремля до стен недвижного Китая». Напомнив о гибели «растленной Византии» в результате нашествия турок, Соловьев далее пророчествует о судьбе России:

 
От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.
 
 
Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы
Идут на север племена.
 
 
О Русь! забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
 
 
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И Третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
 

«Панмонголизм», 1894.

Неправда ли, звучит вполне актуально? Конечно, «вожди с восточных островов» – это всего лишь отголосок уже чувствовавшейся в конце XIX в. угрозы зреющего японского милитаризма. Однако вся очерченная область исходной агрессии и ее центр – китайская стена – это, конечно, Китай, хотя еще именуемый по состоянию на XIX в. «поникшим». «Панмонголизм» – тоже неопределенно: имеется в виду единство не монголоязычных народов, а монголоидной расы. Но уж если лингвист и «евразиец» П. Н. Трубецкой объединил под именем «туранцев» монголов и финноугров (см. ниже), то поэту Соловьеву простительна такая неточность. Однако по сути это стихотворение – предсказание с дальним прицелом.

Надеюсь, читатель хоть слегка почувствовал, как живут и пульсируют в веках и пространстве и самая западная, и самая восточная из континентальных границ России?

Сохраняя верность наметившейся тенденции рассматривать в этом разделе эссе проблемы целостности и границ Скифии-России с привлечением угаданных высшей интуицией и максимально обобщенных образов поэзии, не можем обойти вниманием и А. А. Блока.

В декабре 1909 г. Блок, неведомо для самого себя, также пересек роковой природно-исторический рубеж и оказался в Варшаве на похоронах отца. И здесь в зимней вьюге над польской столицей ему привиделось и услышалось то, что с 1910 г. стало воплощаться в единственной крупной поэме его – «Возмездие», первоначальное ядро которой имело подзаголовок «(Варшавская поэма)». Проследим краткое развитие в ней «польской» темы. Первичное восприятие Польши приехавшим россиянином – «задворки польские России», но тут же возникает основная тема – Возмездие, сначала кажущееся поэту «мстительной химерой», однако затем обретающее силу стихийного императива: «„Месть! Месть!“ – в холодном чугуне / Звенит как эхо над Варшавой».

Далее Блок означает реальные – политические и религиозные – основания услышанного им «мотива Возмездия»:

«Не тем ли пасмурна Варшава / Что в сей столице полякóв / Царит нахальная орава / Военных русских пошляков // Что строит русские соборы / Какой-нибудь державный вор / Там, где пленял бы граждан взоры / Лишь католический собор» (Первичный черновой вариант, 1910–1911 гг.).

И как единственный шанс на разрешение всего этого – уникальное по точности и краткости двустишие:

 
Лишь рельс в Европу в черной мгле
Поблескивает верной сталью
 

(Первая редакция поэмы, 1911).

Слово найдено: и для России Польша – «рельс в Европу», и для самой Польши «рельс в Европу» – это спасение от удушающих объятий России.

Постепенно, с разрастанием поэмы, польская тема уступала теме истории России середины XIX – начала XX вв., воплощенной в истории трех поколений одного рода, а мотив Возмездия приобретал более обобщенный историософский смысл (воплощенный в эпиграфе «Предисловия» к публикации в 1919 г. третьей главы поэмы: «Юность – это возмездие»), не утрачивая, однако, особую связь с Польшей: «Весь мир казался мне Варшавой!».

Спустя десять лет после поездки в Польшу, в том же «Предисловии» Блок упоминает «Варшаву <…>, призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с судьбой забытой Богом и истерзанной Польши», и все надежды возлагает на сына, зачатого в ночной Варшаве героем поэмы и простой польской девушкой «с Карпат», сына, который «готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества». «Предисловие» 1919 г. кончается так: «Мазурка <…> звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой <…>. В ней явственно слышится уже голос Возмездия».

Вот какой поток образов, постижений, надежд исторгла у поэта Блока осуществленная возможность пересечь западную границу собственно России и взглянуть на нее с запада, из Польши, – возможность, которой начисто был лишен Пушкин. Блок работал над «Возмездием» с 1910 по 1921 г. – с перерывами, до самой смерти. На один из таких перерывов пришлась Октябрьская революция, первоначально воспринятая Блоком как начало обновления и перерождения «старого мира». В этот короткий период им и были созданы знаменитые «Скифы» (с эпиграфом из «Панмонголизма» Соловьева) – поэтическая реакция на проходившие в Бресте, на все той же западной границе, переговоры большевиков с Германией. В дневниковой записи от 11.01.1918 (по старому стилю) после проклятий в адрес немцев, Англии, Франции читаем: «Если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток». В этой фразе уже предвосхищена вся суть «Скифов». Они и возникли 28–29 января, после отказа большевиков подписать мир в Бресте. Обобщенный образ «скифов», в котором слились и собственно древние ираноязычные европеоиды-скифы, и более поздние степняки-монголоиды с «узкими глазами», и, несомненно (и в первую очередь), русские, уже предвосхищает «евразийскую нацию», возникающую несколькими годами позже в сочинениях «евразийцев» – лингвистов, географов и историков. А упомянутая в стихах «азиатская рожа» этих «скифов» явно предполагает (исходя из всего образного строя стихотворения и сопровождавших его создание записей) наличие у них (хотя бы в прошлом) европейского лица. Выявление поэтом внутри России-Скифии этих двух взаимосвязанных начал также предваряет ученые концепции 1920-х гг.

Современники не без оснований отмечали сходство настроения и образов «Скифов» Блока и «Клеветникам России» Пушкина. Блок, всю жизнь и всей душой ожидавший и призывавший то, что обновит вырождающееся человечество и изменит ход истории, на короткий период поверил, что обновление несет большевистская революция, и «творческое поле» поэта вступило в резонанс с только зарождавшимся «полем» пыточной империи большевиков. В этот короткий период и написаны «Скифы», по накалу обвинений в адрес Европы сближающиеся с «Клевет-никами», адекватно отображающими низший, «имперский уровень» сознания Пушкина.

Примечательно, что если для Соловьева наступление «панмонголизма» предстает как ниспосланное Богом наказание России за отречение от «закона любви», т. е. (по Соловьеву) от сути христианства, то в стихах Блока часть нашей собственной сути, воплощенной в образе «азиатской рожи», почти сливается с наступающей с Востока «монгольской дикою ордою» и «скифы – мы» с почти сладострастным вниманием наблюдают за гибелью западной цивилизации («белых братьев») под натиском «свирепого гунна».

Все это как-то перекликается с возникшим позднее идеологическим и военным альянсом СССР и Китая, да и с определенной тенденцией в политике современных правителей России.

Отрезвление пришло к Блоку всего через несколько месяцев, что отражено и в речи памяти Пушкина 1921 г., где Блок именем поэта предостерегает большевиков от преступного вторжения в сферу искусства и культуры. Но сам образ «скифов» и не названной, но просматривающейся за ним Скифии-России, но выявление в ней «европейского» и «азиатского» ликов, но обнажение всей силы ненависти и любви к собственно Европе, но попытка осмыслить историческую миссию России как щита «между монголов и Европы» – все это делает «Скифов» важнейшим этапом в историософском и геософском осмыслении Россией самой себя.

* * *

С середины 1960-х гг. я впервые погрузился в изучение античных письменных источников по истории и этногеографии древних «варварских» этносов, населявших степную и лесную зоны континента Евразия. К середине 70-х гг. у меня сложилось убеждение в определенной географической и исторической целостности той ее части, что простирается от Балтики и низовьев Дуная на западе до тихоокеанских морей на востоке, а также наметились внешние границы и внутреннее членение этой огромной территории. Реальность бытия этого величайшего субконтинента опиралась на гениальные прозрения античных мироосмыслителей, географов и историков, впервые обозначивших его именем «Скифия» (позднее Сарматия + Скифия), а также на объективные данные географии и истории. Тогда, выросший в рамках советской системы образования и ограниченного идеологией объема знаний, я еще не имел никакого представления о концептуальных построениях евразийства – самого яркого историософского и геософского направления мысли и образотворчества в русском зарубежье 1920-х гг., объединившего ряд крупных ученых и общественных деятелей. Свою концепцию единства и одновременно европейско-азийского дуализма «Скифии», определивших основные параметры ее истории, я развивал в лекциях по «Скифо-сарматской археологии» на историческом факультете ЛГУ и в публичных лекциях в 1975–1985 гг. и позднее, но в печати эта концепция (в первом варианте) была представлена лишь в 1986 г. В начале 1980-х гг. я впервые познакомился с сочинениями П. Н. Савицкого, специалиста в области экономической географии, основного (наряду со знаменитым лингвистом П. Н. Трубецким) теоретика евразийства, и обнаружил значимые схождения и расхождения между «евразийскими» и моими собственными историко-географическими построениями. Поскольку в настоящее время терминология, а также географо-исторические и политико-религиозные концепции евразийцев вновь широко (и бездумно) используются различными силами националистическо-государственнического спектра, остановлюсь на этих «схождениях и расхождениях» подробнее.

Схождение состоит в первую очередь в признании географической цельности и особости огромной территории между Балтикой на западе и тихоокеанскими морями на востоке, между Ледовитым океаном на севере и непрерывной цепью морей, высоких гор и пустынь на юге, территории, отличающейся особо холодным климатом и выраженно горизонтальным простиранием природных растительно-почвенных зон, три из коих – степная (вместе с лесостепью и полупустынями), таежная и тундровая (вместе с пустынями Арктики) в пределах Старого Света принадлежат почти исключительно ей. Также несомненно, что свое наиболее полное государственное выражение эта огромная область находит в Российской (позднее Советской) империи, а ее доминирующим и скрепляющим этническим компонентом на какое-то время становятся русские (в дореволюционном значении этого слова, охватывающем великороссов, малороссов и белорусов).

Расхождений с евразийцами у меня значительно больше.

1. Судя по их сочинениям, евразийцы полагали, что выделение означенной выше территории как самодовлеющего целого произведено именно ими. На самом деле эта территория была впервые (с VII в. до н. э.) осознана еще эллинами как особая часть ойкумены, получившая в VI в. до н. э. имя Скифия (позднее в V в. до н. э. – II в. н. э. иногда Скифия + область «скифских народов» или Сарматия + Скифия). Тогда же эта Скифия была соотнесена с общепринятым с VI в. до н. э. членением всей ойкумены на Европу и Азию (из последней чуть позднее выделили Ливию, т. е. Африку). В пределах Скифии с V в. до н. э. стали отчетливо различаться ее европейская и азиатская части. Это сложное соотношение было воспринято и развито более поздними греческими учеными и их учениками и продолжателями римлянами, которые обычно проводили границу Европы и Азии по Танаису (Дону), различая Европейскую и Азиатскую Скифию (или Сарматию + Скифию). Выделение Скифии как особой области было произведено гениальной синкретичной интуицией эллинов, объединившей в этом географическом имени и образе свои наблюдения и догадки о сакральном, климатическом, хозяйственном и этнопсихологическом ее своеобразии. Скифия как бы нарушала логичное членение суши по морским рубежам на Европу и Азию и этим как бы объединяла их. Чем не «евразийский образ», предвосхищающий за 2,5 тысячи лет «евразийскую идею»?

2. Особо надо отметить, что первичное осознание и выделение Скифии (которая у античных ученых I–II вв. н. э. уже в основном совпадала с Евразией евразийцев) произошло в пределах уникальной рубежной исторической эпохи VIII–IV вв. до н. э., которой философ К. Ясперс дал имя «осевая эпоха» (Jaspers 1949); я склонен именовать ее пространнее: эпоха мощной интенсификации мироосмысления и (разнообразного по формам и направлениям) жизнетворчества в истории человечества (отчетливо улавливается пока в пределах Европы и Азии).

3. Исходя из вышесказанного, территорию, о которой идет речь, следует именовать Скифией, тем более что у эллинов этот термин не носил в большинстве случаев чисто этнического характера. И эту же область ни в коем случае нельзя называть Евразией, хотя бы потому, что задолго до возникновения «евразийства» было принято обозначать этим термином единый континент, в котором неразрывно объединены выделенные ранее «части света» Европа и Азия. Этот смысл имени «Евразия» признан ныне географической наукой во всем мире и отражен во всех учебниках. И поэтому введение второго, суженного значения этого имени, а тем более тиражирование его в современных политических программах и заявлениях некорректно и недопустимо. К тому же это соскальзывание смысла не так безобидно и в оригинальных построениях евразийцев, и в словоупотреблении их нынешних эпигонов.

4. Уже когда Скифию просто называют Евразией, дублируя имя всего великого континента, и одновременно почти отождествляют эту «вторичную Евразию» с государством Россией, возникает, во-первых, путаница, а во-вторых, возможность предъявления неких территориальных претензий от имени «вторичной Евразии-России» на весь одноименный суперконтинент[102]102
  Осторожнее с магией слов. До Октябрьской революции на государственном уровне признавалось существование нации «русские», подразделявшейся на великороссов, малороссов и белорусов. Большевикам почудилась угроза шовинизма в соотношении двух первых названий, и они украли у восточного славянства общее емкое имя «русские» и подарили его бывшим великороссам, а малороссов произвели в украинцы (Украиной до того называлась лишь часть территории, населенной малороссами). В итоге было утрачено общее название, что сказалось и на уровне самосознания; кончилось это добровольным разделением в Беловежской пуще, произведенным тремя «человекоорудиями» (термин Даниила Андреева) с соизволения «этнического поля» (термин Льва Гумилева) трех народов.


[Закрыть]. Признаки таких претензий в завуалированной форме находим уже у классиков «евразийства». Эрудированный географ П. Н. Савицкий в 1922 г. пишет: «Если представить вовлечение в русскую (т. е., реально, большевистскую. – Д. М.) сферу Монголии и Восточного Туркестана (т. е. Синцзяня. – Д. М.)…», а в 1925 г. относит к Евразии «горы <…> Средней Азии, Персии, Кавказа, Малой Азии», т. е. практически включает в Евразию всю Переднюю Азию. Неясно и с западной границей. Знаменитый лингвист Н. С. Трубецкой страстно призывает «освободиться от влияния романо-германской культуры» и декларирует следующие положения: «Стремление к общечеловеческой культуре должно быть отвергнуто» (1921 г.) и «Евразийство сходится с большевизмом в отвержении той культуры, которая существовала в России <…> до революции и продолжает существовать в странах романо-германского запада» (1925 г.).

Все это очень мило, но при этом как-то совершенно игнорируется существование Польши, Чехословакии и Венгрии – государств, возникших после Первой мировой. Или они тоже относятся к «странам рома-но-германского запада», или Трубецкому просто не хочется признавать самостоятельного существования Польши вне России и «вторичной Евразии»?[103]103
  Игнорирование факта воскресения Польши было тогда свойственно части русской интеллигенции. Так, живший в большевистской России и не принадлежавший к евразийцам поэт М. А. Волошин в начале своей глубокой и жуткой поэмы «Россия» (1924 г.) безоговорочно включает Польшу в состав России (наряду с Сибирью и Уралом).


[Закрыть] В определении даже чисто природных западных границ своей Евразии евразийцы как-то умалчивают о том, где же проходит эта граница на пространстве между Балтикой и придунайской степью. Действительно, в этом месте нет непроходимых гор, пустынь и морей, а зона преимущественно лиственных лесов беспрепятственно простирается от Украины через Польшу в Германию и Францию. Но уж географ Савицкий и лингвист Трубецкой могли бы в 1920-х гг. что-то знать о существовании растительно-климатической и исторической «буковой границы», совпадающей в центральной ее части со средним течением реки Западный Буг и с вероятностью ограничивавшей с запада «прародину славянства» (эта граница уже была намечена в работе польского исследователя Й. Ростафиньского в 1908 г.).

Для адекватного понимания евразийства важна концепция Трубецкого об огромной роли «туранского» этнического компонента в прошлом и будущем России (под «туранцами» он понимает все народы востока и севера России, говорящие на тюркских, монгольских, финноугорских и других языках). Эта концепция подхватывается Савицким: «без татарщины не было бы России». На этой основе Трубецкой произносит пророчество, весьма актуальное вплоть до наших дней: «Отныне интересы России неразрывно связаны с интересами Турции, Персии, Афганистана, Индии, быть может, Китая и других стран». На базе слияния славянского и «туранского» элементов Трубецкой в 1927 г. постулирует возникновение «евразийской нации» (видимо, прообраз «советского народа»? – Д. М.), что таинственным образом уживается с утверждением Савицкого: «Евразийцы – православные люди. И Православная церковь есть тот светильник, который им светит» (это уже предвосхищает современные тенденции. – Д. М.).

Не без оснований отмечая, что их Евразия географически является наибольшей и, в известной мере, основополагающей частью континента, состоящего (в их терминологии) из Европы, Азии и Евразии, евразийцы в 1927 г. в своем программном манифесте подменяют это географическое доминирование приоритетом Евразии в судьбах человечества: «Россия нашего времени вершит судьбы Европы и Азии. Она – шестая часть света, Евразия, и начало новой мировой культуры». «Евразийцы считают необходимым устранение капиталистического строя». Существенно, что евразийцы избегают использовать термин «Евразия» в его хорошо им знакомом, традиционном значении величайшего континента.

Подозрительно и нелогично упоение, с которым евразийцы говорят о Чингисхане и о его империи как прообразе политического объединения их Евразии и не замечают значение Тюркского каганата VI–VII вв. Империя Чингис-хана и его ближайших потомков в XIII в. и по замыслу, и по исполнению отнюдь не соответствовала территориально Евразии евразийцев (т. е. Скифии). Призыв великого хана «дойти до последнего моря» говорит скорее о стремлении захватить и объединить в границах Монгольской империи весь континент Евразию, что в значительной степени было исполнено после завоеваний монголами Китая и Передней Азии. Только на западе монгольский напор остановился, после трудных побед в Польше и Чехии, у границ собственно германо-романского мира, и внуку Чингисхана Батыю пришлось провозгласить, что «последнее море» – это Адриатика и, следовательно, цель достигнута. В отличие от империи монголов, Тюркский каганат является действительно политическим образованием в пределах Скифии (или Евразии евразийцев), объединившим (пусть ненадолго) почти всю ее южную степную и полупустынную часть от восточной Маньчжурии до Керченского пролива и Дона (кратковременно тюрками был захвачен и Северный Крым). Именно в Тюркском каганате термин «каган» (возникший в V в. у жуан-жуаней в Монголии и Маньчжурии и бывший у них также синонимом титула китайского императора) получил реально значение безусловно высшего титула владыки степной Скифии, титула, равного титулу императора, и с тех пор в различных вариантах применялся суверенными тюркско-монгольскими владыками (хан, каан, хакан). Особо значимо для истории Древней Руси употребление этого титула властителями Хазарского каганата VIII–X вв., принявшими иудаизм как государственную религию.

Если евразийцы почти не заметили Тюркского каганата, то стоит ли удивляться тому, что ими был проигнорирован «путь из варяг в греки», этот становой хребет первоначальной Руси, важнейший торгово-военно-сакрально-политический путь через славянские земли, соединивший в IX–XI вв. самую активную в то время часть германского мира – Скандинавию – с самой культурной частью эллино-романского мира – Византией? Видимо, явная первоначальная включенность Руси, возникшей в Европейской Скифии, в систему европейских государств не устраивала евразийцев. Следует напомнить, что верховный правитель этой Руси уже в первой половине IX в. именовался на международной арене «хаканом» и этот титул сохранился у русских великих князей по меньшей мере до времен Ярослава. Заимствованный в результате разнообразных контактов с Хазарским каганатом титул этот в конечном счете восходит к обозначению высшего владыки в Тюркском каганате и говорит о высоких амбициях русских князей и о таинственно возникшем чувстве сопричастности судьбам «великой степи» и тюрко-монгольского мира.

Игнорируя все это, некоторые евразийцы строили свою концепцию политического единства своей Евразии на трех фигурах: Чингисхане, Петре Великом и Ленине. Агрессивный порыв Чингисхана к овладению континентом Евразия (сопровождаемый массовым, разнообразным по методам уничтожением и порабощением коренного населения) кратко обрисован выше. Относительно Петра I следует напомнить, что после необходимого для России возвращения на берега Балтики и в оркестр европейских держав он полностью отдался своей тайной иррациональ-ной мечте – освоению пути в Индию и в конечном счете овладению ею. Для этого были предприняты и военная экспедиция в Среднюю Азию, и Персидский поход с захватом Азербайджана и Северо-Западной Персии, и попытка взять под свое покровительство эфемерное пиратское государство на Мадагаскаре, лежащем на морском пути в Индию. Что касается Ленина, то уже в 1918–1920 гг. он раскрылся на «пробном камне» российской истории – на проблеме западной границы и Польши. Развал российской армии, осуществленный большевиками, имел следствием оккупацию Германией огромной части Европейской России, что было закреплено Брестским миром. Одновременно Брестский мир означал отказ России от союзнических обязательств по отношению к Франции и Англии и, соответственно, лишение ее всех разнородных выгод, которые получили страны-победительницы уже к концу 1918 г. после капитуляции Германии и Австро-Венгрии. Россия, превратившаяся в СССР, стала страной-изгоем наряду с Германией, что, естественно, и подталкивало ее к союзу с последней.