Текст книги "Призраки и пулеметы (сборник)"

24. Умкэнэ просыпается

Вечность белоснежного сна уступает место черным мгновениям реальности. Мити расправляет эйгир.

Железный британец, который крепко держит ее в своих неживых руках, скован тьмой. Как скован тьмой весь «Бриарей». Обрывки цвето-запахов путаются в этой тьме, жалят Мити, но теперь они ей не страшны.

– Все почти закончилось, умкэнэ. Ты успела к финалу, – говорит Кэле.

Тьма, послушная его воле, остановилась, замедлилась – только чтобы не убить раньше времени пароход, но позволить ему вернуться в эфир, вернуться вместе с Кэле, навсегда.

В эфир без Кутха. В эфир, где, одну за одной, Кэле поглотит все звезды.

– Так и будет, – улыбается Кэле. – Ты мой обратный билет, умкэнэ.

Мити не слушает. Эйгир ее плетут замысловатые узоры, летят во все уголки укутанного тьмой парохода. Мити ищет Аяваку.

– Аявака мертва, я убил ее, – говорит Кэле, и голос его печален. – Остались мы с тобой. Ты и я.

Мити открывает глаза. Осматривается. Всюду британцы. Они полны тьмой.

Все, кроме одного. Мити шепчет ему:

– Большая Тьма смотрит на тебя. Будь осторожен. Будь готов. Смотри внимательнее. Ты видишь Большую Тьму?

Кэле смеется.

– Зачем тебе этот глупый сын Ийирганга? Он слеп. Он почти мертв. Как и все вы.

Черная бездна окружает Мити – лениво, неспешно. Кэле слишком уверен в своей победе, чтобы торопиться.

– Нет, – говорит Мити. Если вступаешь в разговор с Тьмой, это все, что можно сказать. – Нет.

– Бесполезно. Тебе некуда сбежать.

Кэле кутает ее ледяными щупальцами.

– Вы все одинаковы – дети Савиргонга. Слишком разумны. Слишком слабы.

Кэле не знает, что кое-чему дети Савиргонга научились у своих двоюродных братьев. Научились говорить «нет». Даже если от них уже ничего не зависит.

Расслабиться. Отпустить эйгир, сделаться прозрачной. Нет ничего: ни Кэле, ни парохода, ни изнанки.

Есть Мити.

Есть Кутх.

– Ты должен отпустить, – шепчет Мити.

Она знает, что ее ждет. Она готовилась к этому с рождения. Только бы капитан Удо Макинтош не подвел.

Кутх и время

Старики рассказывают:

Кутх взял горсть снега и сказал: вот, будет время. Снег растаял и утек сквозь пальцы. Не осталось времени. Кутх улыбнулся тогда и нашел кувшин. С тех пор хранит время в кувшине.

25. Капитан Удо Макинтош не знает приемов бартитсу

Пассажиры стояли смирно – широким полукругом прямо перед Макинтошем. Черный лед, однако, держал их по-прежнему и требовал движения. Кто-то нервно стучал пальцами по бедру, у кого-то не находили покоя ноги. Одна старая леди то и дело поправляла прическу. Глаза при этом у всех были совершенно пустые.

– Вам, капитан, как почетному гостю, места в первом ряду. С дамой, – сказал Айзек.

Макинтоша усадили на стул, привязав его руки к спинке так, чтобы он не упал, но и двинуться не смог. Рядом томми устроили мертвую Аяваку. Сейчас только Макинтош осознал, что там, в ходовой рубке, луораветланка намеренно отвлекла на себя внимание Айзека. Пожертвовала собой ради него. Немыслимо. И отметил: вероятно, ему следовало бы растрогаться.

– Признаюсь, сперва я думал и вас убить, капитан, – голос Айзека сделался нормальным, доктор как будто немного протрезвел от наркотика. – Но теперь вижу особую элегантность в том, что вам придется выступать в мою защиту, когда комиссия станет разбирать наше дело.

Комиссия! В этом был весь Айзек. Даже совершив самое, возможно, страшное преступление за историю подэфирного пароходства, он убежден был, что окончательное решение вопроса надлежит поручить вдумчивой комиссии.

Рядом с Айзеком возвышался Мозес, на руках его неподвижно сидела девочка. Эх, Мозес. Выходит, Макинтош был прав в своем давнем подозрении относительно опасных вмешательств Мозеса в собственный организм. Лед подчинил машиниста-механика так же легко, как подчинял томми.

Не лед. Кэле.

Девочка смотрела Макинтошу прямо в глаза.

Ты должен отпустить.

– Кэле не существует, – упрямо прошептал Макинтош и физически почувствовал возмущение Большой – огромной – Тьмы.

Тут пассажиры заговорили. Без выражения, без эмоций, громко и четко.

По очереди.

– Ты.

– Всерьез!

– Так…

– Считаешь?

– Открой!

– Глаза.

– Капитан!

Макинтош не успевал поворачивать голову, чтобы увидеть, кто именно говорит следующее слово. Пассажиры смотрели на капитана внимательно и требовательно. У каждого на лице написано было презрение – никогда прежде не видел Макинтош столько презрения, такого разного, искреннего и высокомерного.

– Смотри, сын Ийирганга, – сказала строгая леди Граттан.

– Смотри, – сказал усатый полковник Карпентер.

– Смотри, – сказал юный юноша в полосатом жилете.

– Вот он я!

Трусливая мысль об отрепетированном спектакле бежала прочь, так и не решившись заявить о себе громко. Это не могло быть спектаклем. Макинтош обернулся к мертвой Аяваке. Во взгляде луораветланки прочел он ласковую укоризну.

– Вы, Макинтош, всерьез полагаете, будто тайна, о сохранности который вы так печетесь, не стала еще достоянием лиц заинтересованных и достаточно прозорливых, чтобы оценить масштабы возможного бедствия?

– Бедствия? – Макинтош с удивлением уставился на Айзека. Тот вроде бы не замечал странного поведения пассажиров – как не чувствовал нити, которой крепко держал его Кэле. Капитан усмехнулся. Обыкновенный человек до последнего цепляется за шаткую привычную реальность, отказываясь верить в мистику, даже разглядев ее на кончике собственного носа. Лишенный эмоций, капитан лишен был и механизмов самообмана, потому вынужден был признать: да, Кэле.

Привычным движением доктор Айзек достал из кармана леденцы. Протянул кулек Макинтошу.

– Я говорю о войне, разумеется.

– В случае войны, Айзек, луораветланы сметут нас в три минуты. Вам это должно быть известно, раз вы слышали об «Инциденте».

– Правда? – Айзек скептически изогнул бровь. – Отчего тогда живы до сих пор все эти люди?

Он огляделся победно, и Макинтош невольно проследил его взгляд.

Что видел Айзек сейчас сквозь пелену своего подледного безумия? Вероятно, обычную для таких рейсов картину: шелестят на столах карты – стриты, флеши и простенькие пары заставляют пассажиров взрываться громкой радостью; стучит рулеточный шарик – «Ставок больше нет» – «Тринадцать, черное»; двое у барной стойки пьют клубничную «Маргариту» из одного бокала; томми-официанты лавируют между столиками, где грозные старухи обсуждают, как водится, неприступного капитана Макинтоша…

Спорить с подледником никак нельзя, переубедить его невозможно, единственно верной кажется ему та реальность, которую транслирует лед.

– Черный лед обладает уникальными свойствами, позволяющими не только лучше управлять механическими устройствами, что я доказал сегодня на примере ваших томми и господина Мозеса, но и сопротивляться агрессии луораветланов. Я изучал эти свойства почти пятьдесят лет…

Может быть, это был Айзек – тот самый легендарный моряк, придумавший курить лед?

– Я обращался в Тайную комиссию, я буквально штурмовал ее письмами! И что, вы думаете, они отвечали мне? Они отвечали: предоставьте экспериментальные данные. Я понимаю, как это делается. Меня записали в безумцы, но старались не обижать. Однако же, как всякий безумец, я предпочитаю в своем безумии идти до конца. Вот он полигон. Вот эксперимент. И вы – мой свидетель. «Предоставьте экспериментальные данные»! Глупцы, не видящие дальше собственного носа. Но я заставлю их увидеть. Остался последний штрих.

Айзек достал из саквояжа лоток со шприцами и закатал девочке рукав. Все шприцы в лотке наполнены были черной жидкостью – очевидно, это был растопленный лед. Умкэнэ смирно сидела в Мозесовых клешнях, только не сводила взгляда с Макинтоша.

«Сделай это. Отпусти. Ты должен», – зашептало в голове.

Последний штрих – проверка действия льда на луораветланского ребенка? Макинтош осторожно, исподлобья, глянул наверх – и тотчас отвел взгляд. Достаточно. Тьма – огромная, мерзкая, ледяная и душная одновременно – затаилась, замерла, пристально наблюдая за Айзеком. Вот кому требовался этот последний штрих. Вот зачем устроен был весь этот адский спектакль. Все убийства. Предательства. Хаос. Для того, чтобы вколоть лед одной маленькой луораветланской девочке.

На страницах воскресных газет Макинтош читал об адептах боевых искусств вроде бартитсу, которые умели всякий предмет превратить в опасное оружие. Уж наверное они придумали бы самый неожиданный способ использования стула, привязанного за спиной.

А Макинтош не мог даже встать как следует. И ему ничего не оставалось, кроме как, наклонившись головой вперед и разбежавшись изо всех сил, врезаться в доктора Айзека и, возможно, сломать ему хотя бы пару ребер.

Впрочем, и этот план закончился провалом. За спиной у капитана стоял, оказывается, томми, который ласково придерживал стул. Макинтош, потерявший равновесие, непременно упал бы, не придержи томми и его тоже.

– Поучи капитана, – проворчал Айзек. – Только нежно, без лишнего усердия.

Он постучал ногтем по стеклу шприца, выгоняя пузырьки воздуха, подмигнул Макинтошу и воткнул длинную иглу в маленькую бледную руку умкэнэ.

А Макинтош почувствовал, что голова его сделалась настоящим колоколом, в который – нежно и без усердия – ударил томми.

26. Кэле возвращается домой

Доктор Айзек Айзек жмет на поршень шприца и прямо в вену Мити впрыскивает растопленный черный лед – маленькую, но полноценную часть Кэле.

Кэле ныряет – по венам к сердцу и оттуда – прямо в душу – увирит[30]30
  Душа (луораветланск).


[Закрыть]. Он готов к сопротивлению, готов биться с глупой умкэнэ, но та сдается без боя. Молча исчезает, растворяется в его черноте.

Кэле доволен. С комфортом, первым классом возвращается он домой.

В путь!

В разрушенной ходовой рубке сам собой проворачивается вентиль продувки. Открываются заслонки на цистернах балласта, выпуская ненужный теперь флогистон.

Айзек недоуменно оглядывается на происходящее. Тряска. Легкость в груди. Эйфория. Айзек закрывает глаза, и его личная реальность продолжает движение по собственной траектории. Доктору Айзеку Айзеку – как и всякому человеку на пароходе – осталось только одно мгновение. Но в это мгновение он проживет целую жизнь – человеком, который выполнил свое предназначение. Таково милосердие Кэле.

«Бриарей» поднимается в эфир.

Едва пароход покидает изнанку, черный лед принимается пожирать все на своем пути. Жадно оплетает тела доктора Айзека Айзека, капитана Удо Макинтоша, мертвой Аяваки, пассажиров, Мозеса, умкэнэ…

Огромная черная тень каракатицы отрывается от «Бриарея», растет, закрывая собой звезды. Замирает как будто в раздумьях, оглядывается на агонизирующий пароход. Оставить его медленно умирать под гнетом безумия черного льда или…

Сегодня на обед у Кэле весь Млечный Путь. А «Бриарей» будет маленьким аперитивом.

Кэле возвращается.

27. Капитан Удо Макинтош разрушает воскыран

Макинтош открывает глаза. Он снова лежит на снегу. Рядом нетерпеливо расхаживает медведь. Смотрит на Макинтоша хмуро и, судя по всему, едва сдерживается, чтобы не проучить капитана как следует.

Увидев, что Макинтош проснулся, медведь уносится прочь. Останавливается в сотне ярдов и тотчас бежит обратно, набирая скорость. На последнем участке – ярдов за десять до стены – медведь ловко разворачивается и боком врезается в стену, поднимая облако пыли.

Медведь смотрит на Макинтоша так, что иного толкования нет: твоя очередь, капитан.

Макинтош обходит часовню по кругу. Уродливая, построенная наспех, но крепкая – ее и тремя такими медведями не прошибешь, не то что одним капитаном.

Макинтош хватается руками за плющ. Тянет его, рвет, отбрасывает. Пробует расшатать освобожденный камень. Снова рвет плющ, снова пробует. Ладони кровоточат, но Макинтош не останавливается. Медведь – сообразительный! – рвет плющ зубами.

Внутри яростно бьется о стену птенец. Волнуется. Помогает.

Проходит целая вечность – и вот один из камней под давлением рук Макинтоша подается, немного сдвигается внутрь. В этот самый момент наступают сумерки.

Макинтош оборачивается. Горизонт затянут черным. Черные щупальца ползут к ним – по небу, по земле, по воздуху.

Из-под ног Макинтоша начинает расти и сковывать стену новый плющ – на этот раз черный. Ледяной.

Ну уж нет.

Макинтош топчет его, рвет, убивает. Макинтош кричит и рычит – не хуже медведя. Стучит кулаками по камням – не чувствуя боли. Бьет в стену плечом. Ногами. Медведь вновь начинает врезаться в часовню с разбега. С каждым разом бежит он все медленнее.

Напрасно. Часовня стоит, и все плотнее обступает ее черный плющ. И небо, и земля вокруг – сплошной черный лед.

Макинтош готов уже отчаяться, опустить руки, лечь и ждать – смерти своей или мира, – когда замечает Цезаря. Пес просто появляется рядом, будто всегда был здесь. Подставляет огромную лобастую голову под капитанову руку. Бьет мощной механической лапой по подножию часовни. И от этого удара раскалывается камень, и трещина – все шире и шире – ползет, ветвится, змеится. Летят куски камня, тает ледяной плющ.

28. Капитан Удо Макинтош покидает свое тело

За мгновение до смерти всего «Бриарея» Макинтош проснулся от ледяного сна. Он чувствовал, как лед пробирается в его тело, студит, сковывает кровь, рвет на части душу.

Птенец лихорадки сделался хозяином в его теле. Безжалостно царапал когтями, выбираясь из тесного плена. Тянул Макинтоша за собой, направлял его взгляд, принуждая смотреть, как изнанка Вселенной, самая глубокая, самая черная, выбирается в эфир, разливается по нему чернильным пятном.

В огромном обзорном иллюминаторе видно было, как одна за другой гаснут звезды. Макинтош посмотрел в противоположном направлении, затем вверх – и увидел ту же картину: чудовищная тень укутывала «Бриарей» со всех сторон.

Людей не стало. Их место заняли мертвые статуи, обреченные целую вечность изображать одну и ту же эмоцию.

Подчиняясь неожиданному импульсу, Макинтош рванулся вперед и обнаружил в себе невиданную легкость. Движения его сделались порывистыми, словно был он ветром. Странная, неуместная эйфория наполнила его и требовала немедленных решительных действий: взлететь, взорваться, радоваться, кружить.

Макинтош обернулся.

На него смотрело усталое, равнодушное лицо. Его собственное. Так же, как и все, был он скован льдом.

Неожиданно Макинтош расхохотался. Он не был больше мрачным капитаном, самым черствым из британцев. Он не был больше птенцом, запертым в клетке. Его не держали больше крепкие замерзшие стены души сына Ийирганга.

Он стал Кутхом.

Луораветланская космогония Млечного Пути

Старики рассказывают:

Кутх создавал звезды, Кэле пожирал их, и не было конца-краю этому круговороту. Устал Кутх. Великая битва началась между ним и Кэле. Никак не мог один победить другого.

Тогда Кутх – ловкач и обманщик – сделался энэр[31]31
  Звезда (луорветланск).


[Закрыть], маленькой звездочкой, и Кэле проглотил его.

Спрятался Кутх внутри Кэле, впитал всю его силу и плотность, отчего вырос неимоверно. Кэле же стал маленьким и жалким, обернулся пустотой, бездной.

Что делать с Кэле?

Кутх так придумал: отделил изнанку от Млечного Пути, скомкал ее, измял и выбросил. Там, на изнанке, Кэле остался мертвый, пустой.

И Кутху несладко пришлось. Понял Кутх, что истратил свое время до капли, стал смертным.

Кутх мудр.

Закурил трубку, вдыхая звезды, а выдыхая туманности. Прозрел Кутх: нужна душа человеческая – увирит…

Позвал Кутх сыновей – Ийирганга и Савиргонга, стал выбирать.

У Ийирганга душа яркая, беспокойная, полна своими заботами, не вмещается туда Кутх. Да и крепка больно, если уж застрянет там, будет беда.

Зато у Савиргонга душа мягкая, просторная, а внутри – тишина и безмятежность. Хорошо там, уютно.

Так и живет с тех пор Кутх в детях Савиргонга. Умирает и рождается снова.

Следит, чтобы Кэле с изнанки не выбрался.

Ставит ловушки.

Охотится.

29. Кутх улыбается

Мир сдвинулся с мертвой точки. Со скрежетом, нехотя разгоняется его турбина, все быстрее крутятся шестеренки, гремят поршни, хрипит пар в раскаленных трубах.

«Бриарей» мал, меньше даже, чем мертвая душа капитана Удо Макинтоша. Но Кутх не спешит его покидать. Выжидает.

Гаснут одна за другой звезды, скрытые тенью. Медленно приближается черная дыра – Кэле. Тянет в себя, хочет проглотить маленький пароход.

Не зная, что вместе с ним проглотит и Кутха.

Глупый жадный Кэле.

Каждый раз попадает в ту самую ловушку.

Кутх улыбается.

Скрипят колеса Вселенной.

Время идет по кругу.

30. Удо Макинтош просыпается

Удо Макинтош открыл глаза и обнаружил себя в привычном, до последнего штриха знакомом сне.

Это была темная прохладная комната, огромная, неуместная в тесной каюте маленького парохода.

Рядом, закинув на Макинтоша ногу, спала юная жена – Марта. Дыхание ее было чуть сиплым, и Макинтош забеспокоился, не простыла ли девочка в этой безумной гонке по Млечному Пути. В комнате пахло лавандой – с вечера Марта жгла ароматическую палочку.

Пароход «Клио» дрейфовал в эфире. По легкой вибрации понятно было, что котлы разогреваются, готовые нагнетать флогистон в цистерны. Должно быть, кочегары уже забрасывали уголь в топку. У Дьюринга не было ни единого томми на борту, во всех работах заняты были исключительно люди. Прошелестели шаги за дверью – ночная вахта сменялась дневной.

Макинтош вдохнул воздух и почувствовал его вкус. Сладкий, живой. Такого не бывало с ним наяву двенадцать лет и ни разу не случалось во сне.

Неужели?

Он попробовал приподняться и замер, не веря. Получилось.

Ни разу, сколько видел он этот кошмар, не удавалось ему даже пальцем шевельнуть. Но сейчас все было иначе. Макинтош ощутил невероятную свободу и легкость. Непредрешенность.

Высвободившись из объятий Марты, он первым делом зажег лампу. Взял часы с прикроватной тумбочки: до погружения «Клио» полчаса. Он успеет.

Нежно поцеловал Марту в плечо, стал одеваться.

Жена зашевелилась, проснулась, сонным голосом спросила:

– Что-то случилось?

Макинтош почувствовал теплое покалывание в груди. Впервые за многие годы сердце его было по-настоящему живо.

– Ничего. Просто приснился дурной сон. Ты спи, я скоро вернусь.

Дарья Зарубина
Приходящий гость

Они катились вниз по лестнице с головокружительной скоростью. Мелькнули копна огненных волос и две длинных черных косы. Взмахнув в воздухе парой пюсовых лент, отлетела в сторону модная шляпка, со звоном посыпались в пролет булавки. Одна из девушек, брюнетка, видимо, на минуту потеряла сознание, потому что ее хватка ослабла, и рыжая вырвалась и метнулась вверх по лестнице, перепрыгнув через соперницу. Черноволосая открыла глаза и, мгновенно поняв, что добыча вот-вот ускользнет, рванула ее рукой за юбку, безвозвратно испортив чудный волан, отделанный по краю points d'Angleterre. Рыжая пнула злодейку квадратным мыском туфельки, так что голова брюнетки качнулась назад, а на высокой белоснежной скуле появилась алая ссадина, и успела одолеть еще пару ступенек. Безнадежно испорченное брюссельское кружево осталось в цепких пальцах брюнетки. Она вскочила, одним невероятным рывком нагнала соперницу, схватила за плечи с такой силой, что и без того изрядно порванные в драке палевые перчатки с изящнейшими перламутровыми пуговками лопнули на костяшках пальцев, и уже готова была впиться в шею жертвы своими белоснежными клыками, но рыжая оказалась слишком проворной. В ореховых глазах полыхнул злой огонь. Она развернулась, заставив соперницу отступить на пару ступеней. Прыгнула, целясь зубами в пульсирующую под длинной гиацинтовой сережкой яремную вену. Тонкий ручеек крови скользнул в глубокое декольте, тотчас превратился в широкий бордовый мазок, а на бледно-розовом рукаве платья рыжеволосой остался темный, напоминающий крылышко колибри след. Девушки сцепились вновь, рухнув на площадку лестницы, застеленную превосходным ковром травянистого цвета с легким оттенком нефрита. Рыжая намертво впилась в горло соперницы, ее взгляд затуманился от наслаждения, на бледных щеках появилось кремовое пятнышко румянца. Воспользовавшись этой минутной уязвимостью, черноволосая оттолкнулась от пола и перекатилась, подмяв под себя алчно скалящуюся обладательницу огненных кудрей. Та попыталась вырваться и, несмотря на каркас юбки, сумела перевернуться на живот и даже оттолкнуться руками от ковра. Брюнетка как кошка вспрыгнула ей на спину, одной рукой резко дернула за растрепавшиеся волосы, заставив закинуть голову, обмотала горло побежденной соперницы одной из длинных антрацитовых кос и с нечеловеческой силой затянула петлю. Розовая пена выступила на губах рыжей, она жадно хватала ртом воздух, пытаясь просунуть тонкие бледные пальцы в перчатках цвета слоновой кости под сдавившую ей горло косу.

С торжествующей улыбкой брюнетка сильнее потянула за косу, заставив свою жертву хрипеть. Она откинулась назад, так что ее полумертвая соперница выгнулась под ней подобно луку.

И тут пальцы победительницы разжались, она резко выдохнула, жадное торжество исчезло из ее темных глаз, сменившись мучительным удивлением. Сокрушительный удар кулака в спину легко переломил ей два ребра. Цепкие пальцы – неразделимый союз серебра и стали – пробили тонкий шелк платья, прошли между полосками китового уса в корсете, разорвали кожу, мышцы, раздвинули в стороны раздробленные ребра и сомкнулись вокруг сердца вампирши. Мучительный вопль вырвался из груди черноволосой.

Джентльмен, пришедший на помощь ее едва дышавшей сопернице, уперся коричневым ботинком в спину мертвой, с трудом вытащил механическую руку. Осколки ребер с хрустом шаркнули по блестящим шарнирам кисти. Сердце, еще мгновение назад полное торжества и злобы, с бульканьем превратилось в серебряном кулаке в бурый пузырящийся комок. Джентльмен бросил его остатки на тело вампирши, рухнувшее на ковер. Другой джентльмен, судя по костюму и небольшому добротному саквояжу черной кожи, имеющий отношение к медицине, бросился к распростертой на полу рыжеволосой девушке, которая, харкая кровью, пыталась подняться на четвереньки.

– Люси, мисс Вестенра, – взволнованно говорил он, пытаясь ощупать несчастную, но та только глухо зарычала на него, стерев перчаткой остатки кровавой пены около рта.

– Наверх, Сьюард, там он и… Мина!

Джентльмены бросились на второй этаж. Дверь в комнату не поддалась. Джонатан выбил ее плечом. И отступил, настолько ужасная была картина, представшая взору.

Мина, его Мина стояла на коленях возле окна. И тот, кого Харкер считал теперь своим злейшим врагом, прижимал ее безвольно склоненную голову к кровоточащей ране на своей груди.

– Нет, ты не смеешь трогать ее, мерзавец! Я не позволю погубить ее! – Джонатан в два огромных прыжка оказался рядом с чудовищем, одной рукой пытаясь выхватить из его объятий Мину, а другой – механической – вырвать у врага сердце точно так же, как расправился с вампиршей на лестнице. Но Дракула, бешено сверкнув глазами, выпустил свою добычу, вспрыгнул на подоконник и мгновение спустя скрылся в непроглядной темноте ночи.

Сьюард бросился к окну, выглянул и тотчас отшатнулся. Большая летучая мышь взмыла в небо и понеслась прочь, на миг чернильным росчерком мелькнув на фоне полной луны.

Признаться, я долго думал перед тем, как предать широкой огласке эти записи. Частью оттого, что все это – лишь отрывки моего скромного дневника, начатого еще в то время, когда я жил в тишине и покое, надежно укрытый от всякого зла прочностью родных стен и доброй тишиной моей страны. Поскольку я не мог и предположить в те дни, что оставленные мной записи прочтет еще чей-то взгляд, я писал вольно, заботясь не о слоге, а лишь о том, чтобы верно передать мысли и чувства, занимавшие меня тогда. Однако события, отраженные в этих записках, столь чудовищны, столь непостижимы уму и даже сама память о них столь невыносима моему сердцу, что я решился, ради тех, кому еще может грозить опасность, обнародовать их. Даже если следствием этого станет безвременная моя кончина и тяжкая тень позора и ненависти, от которой мне не уйти до скончания времен.

Владислав VII, граф Дракула

4 мая

Я остановил коляску в отдалении, желая дать отдых лошадям, потому как до прибытия дилижанса, что шел из Быстрица в Буковину, оставалось еще около получаса. Сгущающаяся темнота заполняла ущелье Борго, подобно тому, как густой кисель наполняет чашу. И в этой мгле слышался далекий вой волков. В невысокой траве меж камней стрекотали кузнечики и цикады. И все эти родные с детства звуки наполняли душу покоем и благостью. Волшебная ночь – канун дня Святого Георгия – обволакивала меня своим колдовским очарованием, и казалось, сотни неупокоенных душ тех, кто пал в этих местах под знаменами моего отца, деда и прадеда, бродят где-то рядом со мною, призывая меня из тьмы гулкими стонами. Волки подошли ближе, но лошади мои не испугались и продолжали спокойно пощипывать траву.

Я спрыгнул с козел и прошелся по траве, позволяя ветру подхватить и отнести от коляски мой запах – запах хозяина этих мест, который все окрестные твари знали испокон веков. Потому как сама земля эта дала начало моему пращуру, наделила его потомков силой и долголетием и своей рукой укрыла благословенные Карпатские уделы от алчной жестокости турок и других народов, что приходили к нам сотнями и тысячами, чтобы отдать этой земле свою кровь и жизнь. Учуяв меня, волки отошли дальше, продолжая кружить в темноте. Видно им, как и мне, не терпелось увидеть в ущелье далекий огонек движущегося дилижанса.

Признаюсь, сердце мое прыгнуло и забилось чаще, когда в глубине ущелья вдруг послышались дальний цокот копыт и удары бича, которым возница не щадя гнал лошадей. Фонарь, освещавший ему дорогу, от бешеной скачки мотался из стороны в сторону, бросая по сторонам дороги нелепые пляшущие тени. Я с удивлением заметил, что дилижанс прибыл двадцатью минутами раньше назначенного. Такая поспешность в наших краях может почитаться редкостью, потому как население здесь неспешно во всем – в работе, езде или мысли.

Я торопливо вскочил на козлы и приготовился ехать навстречу дилижансу, но тот, к величайшему моему удивлению, пронесся мимо, громыхая и скрипя. И в окнах его не увидел я ни единого лица. Дурное предчувствие и разочарование едва не взяли надо мной верх и не заставили повернуть домой, но все же я не мог допустить мысли, что мой новый друг подвел меня, отступив от намеченного плана. Я решился дождаться полуночи.

И каково же было мое радостное удивление, когда через несколько минут в ущелье послышался странный, рокочущий звук, от которого лошади мои забеспокоились и принялись настороженно переступать ногами. Даже волки, как я заметил, отступили, стараясь укрыться в темноте от гостя, разрушившего знакомую с детства сонную тишину сперва гулом и грохотом котла, а после – резким, как крик чайки, сигналом и громким шипением выпускаемого пара, от которого одна из моих лошадей дернулась было в сторону, но я усмирил ее коротким окриком. Она послушалась, однако продолжала в страхе прядать ушами.

Темноту ущелья прорезали яркие фары, и громадная паровая карета вылетела из темноты на скорости, как мне показалось, едва ли не двенадцати миль в час. Она остановилась у обочины, по-прежнему зловеще гудя. Я не успел еще справиться с чувствами, как дверца отворилась и на землю спрыгнул мой гость. Он быстрыми шагами двинулся к моей коляске.

Признаться, я полагал его старше. Я ожидал увидеть почтенного помощника стряпчего, человека серьезного и строгого во всем. Но передо мною был человек еще молодой и очень крепкий. Весь костюм его говорил о том, что каретой своей управлял он сам, поскольку на коричневой коже его верхнего платья я заметил следы сажи. На шее, поверх уже небезупречного воротничка, болтались защитные очки.

– Добрый вечер, – торопливо сказал я ему, вновь спрыгивая с козел и спешно стягивая перчатку с правой руки.

– Не стоит, друг мой, – оборвал меня мой гость глубоким и властным голосом человека, привыкшего к собственной силе. – Я так рад наконец увидеть вас! Признаться, не устоял перед искушением захватить с собой в ваш гостеприимный край это чудесное создание, – он кивнул в сторону дрожавшей от нетерпения паровой кареты. – Но едва покинув Лондон, я был принужден таскаться за лошадьми, даже не смея думать о том, чтобы позволить этой красавице разогнаться более двух миль в час. Представьте, друг мой, эти деревенщины требуют, чтобы я не пугал лошадей, выпуская пар!

Он громко засмеялся. В этот миг пальцы моего гостя сомкнулись на моих в рукопожатии, и я, сильный и молодой мужчина, едва не скривился от боли, так крепко было это приветствие.

Мой друг тотчас извинился, сняв при мне перчатку с правой руки и показав блеснувшую в свете луны механическую кисть.

– Да-да, милейший граф, – ответил он на невысказанный мною вопрос, – последствие любви к технике, ею же исправленное. Насколько это возможно.

И мистер Харкер пошевелил пальцами, собрал их в кулак, показывая гладкие шарниры суставов, и сейчас же, точно опомнившись, дружески протянул мне открытую ладонь.

– Идемте же, друг мой, – позвал он, устремляясь к своей чудовищной машине, – ваш кучер отведет лошадей, а вы поедете со мною. Поверьте, в этой карете я привез вам немного любимого вами Лондона.

Он обезоруживающе улыбнулся, и я едва нашелся, что ответить. Не желая показаться неучтивым и негостеприимным, я объяснил ему, что не взял с собою слуг и приехал сам в своей коляске, надеясь встретить его с ночного дилижанса. И хотя все нутро мое дрожало от радостного предвкушения поездки в чудесной карете моего друга, я принужден был просить его следовать за мной и моей коляской.

Мистер Харкер огляделся вокруг, словно мог видеть в темноте кружащих неподалеку волков, и попросил у меня несколько минут на то, чтобы поставить карету дальше от дороги. Мы перенесли в коляску его дорожный сундук. После чего мой гость скрылся в темноте, и пару минут спустя я вновь услышал шипение пара и грохот.

Через некоторое время карета мертво притаилась за одним из выступов ущелья, где оставил ее мой друг, а сам он запрыгнул в мою коляску, позволив мне, как гостеприимному хозяину, отвезти его в замок.

– Простите, граф, – счел он необходимым объясниться, – но вам или вашим слугам придется завтра проводить меня сюда, чтобы я мог забрать свою красавицу, которой, надеюсь, найдется место в вашем замке. Конечно, я мог бы последовать за вами. Но сама мысль о том, что вновь придется тащиться со скоростью лошадей, пусть и таких бойких, как ваши, внушает мне отвращение.

Я охотно извинил его, и мы двинулись в путь. Какое-то время мой друг вглядывался в темноту и, как мне показалось, вздрагивал, когда волки, почуявшие чужака, подошли ближе и принялись кружить возле коляски. Но я предусмотрительно приготовил для него под сиденьем фляжку нашей лучшей сливянки, и уже через несколько минут он совершенно успокоился и даже задремал, пока я вез нас через непроглядную тьму волшебной ночи.