Текст книги "Призраки и пулеметы (сборник)"

Остановив коляску, я помог моему другу спустить на землю багаж и попросил подождать меня, потому что мне нужно было распрячь лошадей и позаботиться о них, ведь слуги мои уже спят.

Харкер согласился ждать, сколько будет надобно. А я так и не решился сказать ему, что не имею слуг и во всем принужден обходиться сам.

Уже скоро я отворил ему дверь:

– Добро пожаловать в мой дом! Входите смело, идите без страха и оставьте нам здесь немного принесенного вами счастья.

– Непременно, друг мой, – весело сказал он, переступая порог и оглядывая комнату. И признаться, под взглядом этого коренного лондонца что-то как будто изменилось во мне и моем замке, вид которого уже давно был мне так привычен. Словно глядя вокруг глазами гостя, я заметил, что серебро потускнело, драгоценные обивки не так новы и слегка истерты. Все приметы времени, неумолимо терзающего подвластное ему, бросились мне в глаза. Я поспешил проводить гостя в столовую, где уже стоял приготовленный мною ужин.

Мистер Харкер был весел и бодр, словно не провел много часов в дороге, и своим открытым и добрым нравом так расположил меня к себе, что я забыл смущение и принялся расспрашивать его о том, что более всего занимало мои мысли последнее время, – об Англии и благословенном Лондоне. Городе, где гудели на улицах тысячи паровых машин, где закрывали солнце дородные тела цеппелинов, где жизнь, стремительная и бурная, неслась неудержимым потоком. Я жадно впитывал из книг и редко добиравшихся в наши края английских газет все, что мог узнать о месте, куда собирался перебраться. И сейчас, когда передо мной наконец сидел человек, способный открыть для меня дверь в этот удивительный мир, я, признаюсь, потерял чувство меры и набросился на него с вопросами.

Я опомнился, когда вой волков за стенами замка сменился гробовым молчанием раннего утра. Где-то далеко, в деревне, прокричал петух. Только тогда я в смущении прервал поток вопросов и стал просить у моего гостя прощения за то, что оказался столь черств и не позволил ему отдохнуть с дороги.

Мистер Харкер вновь охотно извинил меня и отправился спать. Я тоже поднялся к себе в спальню, по дороге проверив, хорошо ли заперты двери в верхние покои. Но, несмотря на ужасную усталость, сон не шел ко мне. И яркие грезы, одна упоительней другой, проносились перед внутренним взором. Я жаждал попасть на переполненные народом улицы величественного Лондона, проникнуть в самый круговорот суеты человечества, участвовать в этой жизни и ее переменах, словом, во всем том, что заключалось для меня в слове «Англия».

5 мая

Уснул я глубоким утром, так крепко, что пробудился только к полудню и с ужасом понял, что гость мой уже поднялся. В тишине замка через открытое окно спальни было отчетливо слышно, как он ходит в своей комнате, находящейся сразу под моей, и напевает, готовясь к умыванию.

Я опрометью бросился вниз, чтобы позаботиться о позднем нашем завтраке. Управился вовремя и пошел сказать моему гостю о том, что стол накрыт. Он еще брился, глядя в маленькое зеркальце, установленное на серебряном бритвенном приборе, и держа бритву своей механической рукой. Видимо, он не сразу заметил меня, погруженный в свои мысли, потому что на звук моего приветствия выронил бритву, которая, падая, зацепила зеркальце. Привычным движением я успел поймать бритву на лету, но зеркальце упало и раскололось, снова принудив меня извиниться перед моим гостем.

Стремясь разрушить неловкую паузу, Джонатан поднял с пола осколки и со смехом выбросил их за окно.

– Не расстраивайтесь, друг мой! Вот эта злополучная вещица все и натворила! Не что иное, как глупая игрушка человеческого тщеславия. Долой ее!

Осколки зеркала звякнули внизу о камни.

Мистер Джонатан подмигнул мне с таким озорством, что я невольно забыл свое смущение и пригласил его к столу.

Признаться, я вновь засыпал его вопросами, и мистер Харкер отвечал полно и живо, время от времени выражая восхищение моей осведомленностью и знанием английского языка. И, открою вам, я был настолько очарован моим гостем, что, едва он начинал свои рассказы, забывал есть и пить, жадно впитывая каждое его слово. Я расспрашивал и после, когда мы отправились за его чудесной каретой, оставленной недалеко от ущелья. Неохотно я признался ему, что на помощь слуг рассчитывать не приходится, так как по недоброму стечению обстоятельств вынужден обходиться без прислуги. Однако Харкер принял эту новость так легко, что я совершенно успокоился.

Во время путешествия паровой каретой я был слишком поглощен своими ощущениями, чтобы продолжать беседу, но после, когда мы за ужином опять встретились с моим гостем, разговор вновь вернулся к Англии. Я расспрашивал его обо всем. О порядках и нравах, о механизмах и людях, о нем самом. Тогда в разговоре со мной он впервые произнес имя «Мина». И в тот момент на лице мистера Харкера я увидел такую печаль, что разговор наш тотчас оборвался, и произнесенное имя, как драгоценная капля, повисло между нами, пронзенное светом свечей.

Простились мы вновь под утро. На следующий день мне следовало отлучиться по делам, и потому я решился оставить моего гостя одного. Стараясь не встревожить его, я все-таки попросил не подниматься в верхние покои, что он мне с легкостью обещал.

6 мая

Признаться, я не ожидал от моего друга такого легкомыслия, которое едва не стоило мне мечты, а ему – жизни. Но, вернувшись домой несколько позже, чем предполагал, я не обнаружил его ни в зале, ни в библиотеке, ни в комнатах.

В ужасе я понял, что мой друг решился от скуки пренебречь данным мне обещанием. Подтверждением этому служили тихие голоса, доносившиеся из тех покоев, куда я просил его не заглядывать.

Я рывком открыл просевшую на петлях дверь, вкладывая всю свою силу в это движение и в душе надеясь, что еще не опоздал.

Мой друг был жив. Три женщины в длинных одеяниях обступили его, полулежащего на кушетке у окна. Они жадно льнули к нему, стараясь устроиться у него на коленях, и мой гость, несколько сбитый с толку такой развязностью и неприкрытым сладострастием, не делал попыток оттолкнуть их. Я увидел, как их горящие глаза остановились на его горле. Виорика уже льнула к его груди, подбираясь ближе к пульсирующей вене. Луминица и Флорика сладострастно ластились к нему, готовые в любой момент вцепиться в запястье его левой руки. Правая, механическая, покоилась на подоконнике за спиной Виорики.

– Как вы смеете его трогать? – крикнул я, прыжком преодолевая половину комнаты. – Как вы смеете поднимать глаза на него, раз я вам запретил?

Виорика усмехнулась, продолжая придвигаться к горлу моего гостя. Луминица отступила назад, но Флорика удержала ее за рукав.

– Назад, говорю вам! Ступайте все прочь! Посмейте только коснуться его, и вы будете иметь дело со мною!

Дрожащими от страха руками я отшвырнул сестер и помог Джонатану подняться на ноги. Он в недоумении смотрел на меня, когда я вытолкал его за дверь и тотчас задвинул все засовы. С другой стороны двери выли и скреблись сестры, лишенные добычи и развлечения.

– Кто эти девушки? – спросил ошарашенный произошедшим Харкер, глядя на то, как я трясущимися руками проверяю, крепко ли держат засовы. – Я, признаться, подумал, что мы одни в этом замке. Но оказалось, вы не такой уж отшельник.

Мистер Харкер попытался улыбнуться, чтобы успокоить меня, но я был напуган и взбешен и поведением сестер, и легкомыслием моего гостя.

– О чем вы думали? – набросился я на него, позабыв о гостеприимстве. – Что вы желали найти там, куда я просил, по-дружески просил не заглядывать? Неужели вы столь мало цените нашу дружбу и свою жизнь?

Теперь пришел черед Джонатана просить у меня прощения. Он заверял меня в своем дружеском расположении и, видя его глубокое раскаяние в содеянном, я смягчился. И он тотчас принялся расспрашивать меня, что за женщины заперты в верхних покоях. Я нехотя отвечал ему, потому что он заслуживал ответа. Если не в силу обретенной дружбы, то хотя бы потому, что он, Джонатан Харкер, был сейчас главной ступенькой к осуществлению моего замысла.

– Это мои сестры, – ответил я, – все они очень больны. И потому я живу в этом замке их невольным сторожем. Наш род славен тем, что сами духи карпатских земель дали нам, Дракулам, невиданное долголетие и подарили способность долго сохранять свое тело полным цветущей молодости, но взамен некоторые из нашей семьи подвержены тяжкому недугу, некоей пагубной склонности…

Я не решался сказать ему последнее, но Джонатан опередил меня, разрешив мои мучительные сомнения.

– Ваши сестры – вампиры? – весело высказал он свою догадку. – Дорогой мой граф, это же прелестно! Вампиризм нынче очень моден в тех лондонских кругах, где, я надеюсь, вы будете скоро приняты в соответствии с вашим положением и древностью рода. Ваши сестры просто обворожительны, и их модная болезнь откроет для вас все двери великосветских гостиных.

– Но… ведь они могли обратить или даже… убить вас?! – воскликнул я, до глубины души пораженный его беспечностью.

– О нет, – спокойно ответил он, – поверьте мне, дорогой мой граф, я защищен так же надежно, как Тауэр.

При этих словах мистер Харкер пошевелил в воздухе пальцами своей механической руки, так что свет восходящей луны блеснул на них. Мысль о том, что пальцы моего друга сделаны из серебра, поразила меня так внезапно, что я невольно отпрянул. И страх, теперь уже за жизнь сестер, вновь сковал мое сердце.

– Главное, – продолжил Джонатан, дружески беря меня под руку другой, живой своей рукой, – постарайтесь не слишком распространяться о том, что ваши тела полностью органические. Возможно, вам стоит подумать о том, чтобы заменить какую-нибудь часть тела механическим протезом, иначе, даже несмотря на чудесных сестер, вас могут счесть деревенским простачком.

И он увлек меня вниз, в столовую, продолжая утешать и подбадривать, так что я даже поделился с ним мыслью о том, что желал бы излечить сестер, чему он тотчас воспротивился. Казалось, будущее мое прямо на глазах расцвечивается все новыми и новыми красками и вынужденное одиночество, на которое я был обречен здесь, в замке, из-за болезни родных, должно скоро окончиться.

7 мая

Признаться, в те минуты, что терзался я мыслями о сестрах, я не придал значения словам моего друга о провинциальности, но позже, оказавшись в благом уединении моей комнаты, я вспомнил о них и глубоко задумался. Мы, Дракулы, привыкли властвовать. Мы выковали свою гордость в горнилах многочисленных битв и междоусобиц, и потому мысль о том, что гордость эта, не только моя, но и нескольких поколений моих великих предков, может быть уязвлена едкой насмешкой лондонского фата, показалась мне невыносимой. Однако от воспоминаний о механической руке Джонатана моя решимость стать настоящим лондонцем поколебалась. Мысль о том, что придется отдать какую-то часть моего служившего мне долгое время верой и правдой тела, заменив его механическим протезом, казалась мне почти кощунственной.

Об этих сомнениях, всю ночь терзавших меня, я и поведал моему другу, когда он спустился в столовую, чтобы отдать должное завтраку.

– Мой дорогой друг! – воскликнул он, едва я поделился с ним своими опасениями, – Если идея заменить что-то так претит вам, отчего бы нам не сыграть с лондонцами шутки, от которой никому не будет дурного? Мы скажем всем, что вы – механический человек. Бедный мальчик, спасая которого от неминуемой смерти, отец заменил весь остов! Что самое существо ваше – порождение науки. А ваша молодость и невиданная сила сыграют нам на руку!

– Но как? – усомнился я, и мой друг тотчас вскочил из-за стола, намереваясь действием разрушить стену моего сомнения.

12 мая

Вновь возвращаюсь я к моим запискам, которыми пренебрегал в течение нескольких последних дней потому, что и дни и ночи мои были посвящены занятиям с моим другом Джонатаном. Сперва, увидев, как он, ловкий словно ящерица, ползет вверх по стене замка, цепляясь механической рукой за едва различимые выступы и неровности, я засомневался в том, что затея наша удастся, но уже к вечеру, благодаря счастливой моей природе, я уже довольно скоро и сносно преодолел расстояние до окон собственных покоев. А на вторые сутки добирался до верхних, отчего сестры льнули к окнам и со смехом пытались дотянуться до меня. Дни протекали в трудах и занятиях, друг мой был мною доволен, и оттого некое странное чувство, которое я мог бы назвать истинным счастьем, переполняло меня, схожего в те дни со стрелой, выпущенной из лука в верную и близкую цель.

С упоением добивался я большей четкости движений, заставляя мое провинциальное органическое тело копировать лондонские повадки моего друга, жадно впитывая его чистую и правильную речь, втайне ожидая его похвалы. И он не скупился на выражения восхищения моими успехами.

И вот наконец настал день, в мечтах о котором так долго черпал я силы во время своего добровольного заточения. Вещи мои и сестер были уложены. Окна дорожной кареты забраны решетками, чтобы сестры не помешали нашему путешествию. Признаться, я предполагал, что мы отправимся по морю и потому, своевременно отослав нужные письма, договорился о местах на прекрасном судне «Святая Мария». И единственным, что бросало легкую тень на мою радость, была досада, что мне так и не придется до самого Лондона испытать самому чудесную паровую карету моего друга.

20 мая

Я полагал, что к 14 мая мы взойдем на борт «Святой Марии» и к вечеру будем в море. Однако судьба, а точнее – непоколебимая воля моего товарища распорядилась по-иному. Потому что при первой же перемене лошадей Джонатан объявил, что намерен показать мне преимущества своей паровой кареты перед моей дорожной. И для того нанятые им слуги в считаные часы возвели внутри его чудо-повозки перегородку и забрали решетками ту пару окон, что оказалась за нею. Там должны были поместиться сестры. Меня же мой друг усадил рядом с собой, увлеченный идеей научить меня управлять своим сокровищем.

– Вы только представьте, – восклицал он, стараясь перекричать шум и грохот экипажа, – каков конфуз будет, если вы, мой друг, появитесь в лондонском свете, не умея управлять простой паровой каретой. «Провинциал», «лошадник»… Поверьте мне, эти жеманные модницы мгновенно наградят вас каким-нибудь обидным прозвищем. И мой долг, как друга, не допустить этого.

Карета рванула вперед так резко, что я покачнулся и едва удержался от падения. Джонатан захохотал. Горячий пар зашипел, вырываясь клубом в прозрачный воздух. И я понял, что жизнь моя меняется. Уже переменилась самым необратимым образом. И благодарить за это я должен моего нового друга Джонатана и милостивую судьбу, наконец решившую воздать мне за мое мучительное одиночество и верность семье.

Едва прикоснулся я к рычагам паровой кареты, едва ее полный надежд и чаяний грохочущий ритм проник в мое сердце, я уверился, что страдания мои позади и с затаенной радостью смотрел в будущее, распахивающееся передо мною.

Мы ехали долго. Но, увлеченный своими мечтами, я легко перенес все трудности пути. Сестры, возбужденные новыми впечатлениями, совершенно измучили моего друга Джонатана расспросами о лондонских модах и нравах, и, чрезвычайно удивленные тем, что их недуг, долгие годы бывший проклятьем нашей семьи, почитается достоинством в лондонском свете, жадно ловили каждое слово. В грезах они уже примеряли на себя туалеты лондонских модниц и вели разговоры в лучших «алых» салонах, где джентльмен не стал бы сопротивляться тому, что юная и прекрасная леди хороших кровей пожелает попробовать на вкус то, что в других, менее развитых странах принято держать в себе.

Джонатан щедро питал их надежды своими рассказами и поощрял воцарившееся в нашем маленьком обществе восторженное нетерпение, прогуливаясь с сестрами по палубе парома, который перевозил нас и так полюбившееся мне паровое чудо на желанный берег туманного Альбиона. Вопреки моим предостережениям, Джонатан не только позволил моим сестрам выходить из кареты в дороге и из каюты, что предоставили им на пароме. Он всячески с ними любезничал со свойственной ему беспечной насмешливостью, особенно с Луминицей, которая, к огромному моему удивлению, словно бы расцвела под лучами его внимания и казалась покладистой и спокойной.

Я был рад такой перемене, хотя и удивлен, что мой товарищ выказывает столько внимания одной из моих сестер в то время, как в Лондоне его ожидает невеста. С того вечера, когда он обмолвился о ней, имя Мины ни разу больше не упоминалось им в разговорах, но, однажды явившись, ее призрак будто преследовал меня, когда я замечал тень печали в глазах моего веселого и дерзкого английского друга. Однажды я, набравшись смелости, спросил о ней при сестрах, чем заслужил удивленный и злой взгляд Луминицы. Но Джонатан не ответил мне, виртуозно переменив тему, и я, владеющий английским языком не так хорошо, как мой друг, не сумел добиться от него более ничего. Он оставался по-прежнему насмешлив и не по-английски легкомыслен в словах и жестах. Мне не оставалось иного, как смириться с тем, что у такого джентльмена, как Джон Харкер, могут быть свои тайны.

Однако этот краткий разговор, по всей видимости, запал в голову Луминицы. Она еще раз или два пыталась завести речь о Мине, но добилась лишь того, что Джонатан стал уделять больше внимания Флорике. И Луминица, оскорбленная таким отношением, подчеркнуто перестала обращать внимание на моего друга. Зная характер сестры, я ожидал, что она выразит свое негодование более громко, и внутренне терзался ожиданием некрасивой и недостойной сцены. Но Луминица сдерживала себя, изредка бросая взгляд то на искривленные в насмешливой улыбке губы Джонатана, то – с опаской – на затянутую в перчатку неживую руку.

Я наблюдал за ней, не решаясь поверить, что гроза миновала и сестра не навлечет на семью позора какой-нибудь неосторожной выходкой, и поэтому первым заметил на ее лице то удивленно-обиженной выражение, причины которого я сперва не понял. Но, оторвав взгляд от лица сестры, я увидел на берегу среди встречающих ту, что стала причиной огорчения Луминицы.

Высокая, безупречно, но с некоторой дерзостью одетая молодая дама приветливо махала нам рукой. Джонатан ответил ей, подняв перчатку.

– Это она? Ваша Вильгельмина? – язвительно спросила сестра, обращаясь к моему другу, но тот лишь рассмеялся, велел мальчику отнести на берег наши вещи и прыгнул в паровую карету, чтобы самому вывести ее с парома.

Тем временем незнакомая дама подошла к нам, нисколько не смущаясь тем, что мы не представлены, и протянула мне руку, изящную, тонкую, затянутую в мягкую лайковую перчатку цвета кофе. Такого же цвета была и шляпка незнакомки. Из-под нее выбивались несколько локонов цвета коньяка, в которых играл золотом солнечный луч. Я прикоснулся губами к вырезу на ее перчатке, мучительно стыдясь своей провинциальной неловкости, и, признаюсь, слишком долго задержал ее руку в своей.

– Люси Вестенра, – представилась она, не спеша отнять пальчиков, – подруга Джонатана и Мины.

– Влад, граф Дракула, – проговорил я, – и позвольте представить вам, миссис Вестенра, моих….

– Мисс, – поправила она с мелодичным смехом, – пока еще мисс Вестенра.

Я окончательно смешался и готов был проклинать тот день, когда осмелился мечтать о Лондоне и написал письмо мистеру Хокинсу и его младшему компаньону мистеру Харкеру. Видимо, мое смущение позабавило мисс Вестенра, так как она рассмеялась и похлопала меня по руке, стараясь показать, что чужда условностей и нисколько не сердита на мою ошибку.

Я представил ей сестер, и эта милая и добрая девушка тотчас заговорила с ними как с давними приятельницами, легко угадав их мысли и чаяния и пообещав всяческое содействие в свете и свое покровительство.

Признаюсь, я был совершенно очарован ею. Даже когда Джонатан между делом сказал мне, что мисс Люси – невеста молодого и блестящего аристократа по имени Артур Холмвуд, который после смерти отца унаследует титул лорда Годалминга, я не придал этому значения. Я и сам мог похвастаться не меньшей, а пожалуй, и большей древностью рода, тоже был молод и, допусти великолепная мисс Люси хоть намек на возможность ухаживать за нею, готов был потягаться с любым английским лордом. Особенно если наградой победителю будет рука несравненной мисс Вестенра.

23 мая

Снова возвращаюсь к моим записям, в которых вынужден был сделать небольшой перерыв. Поскольку все мое время и силы были направлены на то, чтобы как можно скорее и удобнее разместить моих сестер в нашем новом жилище, которое, как я надеюсь, очень скоро можно будет с чистым сердцем назвать домом. Джонатан приобрел для нас замечательное поместье Карфакс, большое и достаточно старое, чтобы напомнить мне мой родной замок. Потому, даже несмотря на то, что поместье находится в некотором запустении и сейчас настойчиво требует хозяйской руки, я нашел его превосходным. Сестры с жаром принялись за обстановку и отделку. И я был несказанно счастлив, что Джонатан и мисс Люси во всем принялись помогать нам. Также Джонатан нанял для нас квартиру в Лондоне.

Мисс Вестенра была так любезна, что согласилась прислать нам своего портного с образцами тканей и дала сестрам адреса лучших лондонских куаферов, шляпных салонов и всех тех многочисленных и столь важных в жизни любой девушки заведений, без которых невозможно подготовить свой первый выход в свет. Благодаря заботе добросердечной и милой мисс Вестенра Флорика и Виорика скоро почувствовали себя увереннее; они то и дело принимались строить планы и предаваться мечтам о будущих великосветских приемах и званых вечерах, на которые мисс Люси обещала устроить им приглашения.

Оказалось, что эта удивительная девушка, подобно многим лондонским светским дамам и моим сестрам, предпочитает «алую» диету. И порой ее мимолетно брошенный в мою сторону взгляд вспыхивал таким огнем, что я с тайным содроганием представлял ее нежные губы на своем горле.

Признаться, раньше я и представить не мог, сколько изящества, сколько томной страсти кроется в болезни, которую я так долго считал проклятием нашего рода. Когда мисс Люси добилась для нас с сестрами первого приглашения к леди Мэри, графине Рассел, чей «алый» салон считался одним из самых модных в этом сезоне, я поначалу чувствовал некоторую робость. Джентльмены рассматривали меня с такой надменной небрежностью, что я понял, насколько прав был мой друг, предлагая мне сказаться «механическим человеком». Все джентльмены и некоторые леди щеголяли блестящими суставами стальных рук. Леди демонстрировали бриллиантовые ногти и изящные пальчики, внутреннее устройство которых было выполнено лучшими столичными механиками, а декор – самыми модными лондонскими ювелирами. Кое-кто из смелых юных дам, желая привлечь внимание и приобрести популярность на ярмарке невест, позволял себе чуть оступиться, демонстрируя изящную стальную ножку, великолепно выполненную и со вкусом обутую. И я заметил, что при взгляде на стальной протез глаза мужчин загорались ярче, чем при виде точеной органической щиколотки. Но никакие модные механические ножки дерзких барышень не могли затмить для меня кремовую теплую кожу прекрасной мисс Люси, когда она положила руку с единственным стальным пальчиком мне на плечо и, склонившись так низко, что вся кровь бросилась мне в голову от этой близости, едва прикоснулась белоснежными клычками к моему горлу.

Увы, в этот момент приблизилась хозяйка салона, леди Мэри, и мисс Люси вынуждена была заговорить с ней, после чего графиня Рассел сама пожелала познакомиться с «механическим человеком» поближе. Она была искусна, и нежнейшее прикосновение ее губ не было болезненным. Напротив, сладкая истома и странное, похожее на трепет крыла бабочки наслаждение парализовали мою волю, заставили откинуть голову и отдаться на милость хозяйки. Леди Рассел нашла меня и моих сестер очаровательными и пожелала увидеть нас вновь у себя, о чем со смехом и колкой иронией, подозрительно похожей на ревность, поведала мне потом мисс Люси.

Видимо, из-за моей провинциальной неискушенности, которую я пока еще не сумел изжить, мисс Люси читала меня как открытую книгу и мысли мои были ей ясны и, возможно, лестны. Потому что сегодня она не пожелала уступить меня графине и, прощаясь со мной и сестрами, бросила на меня взгляд, который в моих родных краях назвали бы дерзким и призывным. Но я не решился ответить на этот взгляд, полагая, что еще мало разбираюсь в лондонских нравах. Возможно, этот огненный взор был всего лишь средством из арсенала лондонской модницы и не содержал в себе того, что я по неопытности увидел в нем, а то, с каким интересом она смотрит на меня, как часто посещает нас, как ласкова с сестрами, продиктовано лишь ее безупречным воспитанием и знанием приличий, а не какой-то собой склонностью, надежда на которую так будоражит мое сердце.

26 мая

Несколько дней не решался я приступить к записям, отчасти потому, что мысли и мечты, которые занимали меня, казались недостойны и даже постыдны мне самому, не говоря уж о том, чтобы позволить им покинуть предел моего воображения и перенестись на бумагу.

Но, кажется, я был прав в отношении мисс Люси. И сегодня на музыкальном вечере в салоне леди Элиот она прямо дала мне это понять.

Только такая смелая и прямая девушка, как мисс Вестенра, нет, только Люси могла высказать все так искренне и просто, без жеманства и ложной скромности. Люси… Не мисс Вестенра. Люси. Сейчас, произнося ее имя, я чувствую, как нежно его прикосновение, подобно легкому ночному бризу.

Возможно то, чему суждено произойти сегодня ночью, заставит меня, как джентльмена, навсегда оставить эти записки, потому что никто и ничто не должен быть посвящен в тайну между мужчиной и женщиной. Но, возможно, если судьба не обманывает меня, скоро я смогу назвать мисс Люси своей невестой.

До нашей встречи лишь несколько часов. Мне кажется, что время нарочно течет слишком медленно, чтобы еще больше измучить меня. Я не в силах ждать.

27 мая

О, эта ночь. Едва ли я сумею забыть ее.

В самых страшных снах мне будет являться это белое мертвое лицо, эти остекленевшие от ужаса глаза. Я убил! Убил!

Я стал причиной смерти человека! Не скрою, мне приходилось и прежде убивать, но то были враги, грозящие моей земле или семье. Впервые я стал причиной смерти человека, ни в чем передо мною не виноватого.

Сейчас все произошедшее кажется мне ужасным сном. Потому что разве может быть, чтобы новая и прекрасная жизнь, полная планов, обернулась в одночасье тем кошмаром, в котором я заключен сейчас, без малейшей надежды вырваться?

Видимо, виной всему была моя проклятая поспешность, мое губительное нетерпение. Я не мог дождаться часа, назначенного мисс Люси, и прибыл по указанному в ее записке адресу часом с четвертью ранее. Сперва предположив, что в том респектабельном районе, куда я должен был отправиться, паровая карета будет слишком заметна, я нанял конную двуколку. Но тотчас понял свою ошибку, когда обнаружил, что, напротив, чем ближе мы подъезжали к нужному адресу, тем чаще встречались нам дымящие и грохочущие паровые экипажи. Весь Мэйфер, несмотря на позднее время, гудел клаксонами, шипел котлами. Выпуская облака пара, кареты останавливались возле особняков, и безупречные дворецкие спускались по ступеням крыльца, чтобы помочь господам выбраться из чрева гудящего монстра. Я понял, что мои лошади привлекут здесь больше внимания, чем хотелось бы мисс Люси и мне самому. Поэтому я попросил возницу остановить экипаж в двух кварталах южнее, надеясь пройтись пешком и унять свое волнение.

Как и полагала мисс Люси, в доме все спали. Гул паровых машин едва доносился. Видимо, пока я шел пешком, час возвращения респектабельных господ с ночных увеселений уже миновал, и Мэйфер погружался в благословенную тишину. Оглядев темный фасад, я тщательно высчитал нужное окно. И, спасибо чудесным урокам моего друга Джонатана, быстро влез по стене на второй этаж.

Рамы были приоткрыты. Колыхалась тонкая штора. Ночной ветер, играя, заставил легкий шелк выскользнуть наружу, и невесомое крылышко занавески, казалось, призывно махнуло мне. Я был полон восторга и желания. Там, за этой легкой шторой, меня ждала прекрасная молодая женщина. Мою грудь переполняли неведомые чувства. Тишина этой удивительной ночи казалась священной. Возможно, поэтому я не окликнул мисс Люси сразу, как оказался рядом с окном.

Я бесшумно вспрыгнул на подоконник, отодвигая штору. Ступил на мягкий ворс ковра. Он заглушил мои шаги. Говорят, что мы, господари Дракулы, обладаем слухом скорее волчьим, чем присущим человеку. Поэтому я отчетливо слышал в глубине комнаты чье-то частое дыхание и стук сердца. Я возликовал: мисс Люси была здесь, она ждала меня, предвкушая нашу встречу.

Я шагнул вперед, собираясь позвать ее.

И в это страшное мгновение луна выглянула из рваных облаков. Ее молочно-белый луч проник в комнату. И я увидел перед собой… нет, не мисс Люси. Это был незнакомый мне пожилой джентльмен. Он стоял, опираясь одной рукой о стену, в другой его руке был зажат подсвечник со свечой, которым он, видимо, надеялся защитить себя. Лицо бедняги покрывали багровые пятна. Я понял, что его вот-вот хватит удар. Выставив вперед ладони, я хотел сказать ему, что ошибся, что не желал нарушить его покой, но несчастный захрипел и сполз по стене, с громким стуком выронив подсвечник. Хрип перешел в сдавленное бульканье.

Я бросился к нему, но поздно. Он умер.

Звать на помощь было бессмысленно. И хотя ужас от случившегося и мучительное чувство вины терзали меня, я понял, что не могу даже позвать кого-нибудь к умершему, потому что придется объясниться, бросив тем самым тень на ту, что позвала меня. Люси была где-то здесь, в этом большом доме, но я не знал, где ее искать. Мысль о том, что я могу вновь ошибиться и напугать еще кого-то, была невыносима. И я малодушно бежал.

Мне посчастливилось скоро поймать экипаж. Я понесся прочь от страшного дома, как будто адское пламя жгло мне пятки.

Сейчас принимаюсь за эти записки, чтобы хоть как-то уложить в голове произошедшее и, быть может, понять, как исправить ужасную ошибку, мной совершенную. Но никакая мысль не идет мне в голову.

Я не знаю, что делать и как поступить.

Возможно, Джонатан окажется умнее и храбрее меня и подскажет мне выход. Пусть ценой будет его осуждение, его неодобрение. Пусть он судит меня со всей суровостью, но его острый ум, здравый смысл и знание лондонского света сейчас остаются единственной моей надеждой.

28 мая

Наверное, впервые в жизни я не знаю, что сказать. Но, несмотря на то, что внутри у меня все кипит гневом и обидой, что страх и вина терзают меня, несмотря на мучительный стыд за собственное простодушие и доверчивость, рука моя тверда, и, выводя эти слова, перо не дрожит в ней. Благословение Небесам и крепкой моей природе, я уже чувствую, как силы возвращаются ко мне. Возможно, благотворно действует на меня сам вид этого дома, который я уже привык считать своим.