Текст книги "Сильвин из Сильфона"

Запись 9

Быстро уничтожив еду и шумно высосав трубочкой из стакана последние пузырьки фанты, Сильвин смахнул салфеткой крошки с губ и взялся за пульт телевизора. Далее он положил перед собой свежие городские газеты, стопки фотографий, придвинул клавиатуру и вошел во всемирную паутину. Теперь со всех сторон его окружали лица крупным планом – разного пола, возраста и антропометрии, но удивительно схожие по какому-то корневому содержанию, будто рожденные от одного любвеобильного прародителя. Многие из этих пафосных мосек являлись в Сильфоне не последними людьми, хотя наверняка нельзя было утверждать, что все они наилучшие представители местного генофонда. Любой френолог без гонорара согласился бы, что нечто суррогатное проглядывается во многих скулах и лбах, какая-то фантомасная помесь суффикса с приставкой, а иногда еще и через дефис. Хотя гемоглобин умственных способностей этих признанных вожаков города явственно зашкаливал за двести сорок километров в час, свою совесть они, очевидно, давно уже сдали в бессрочную аренду представителю президента по правам человека.

Глаза, глаза, еще глаза – десятки глаз, в которых пульсирует, не желая забываться, прошлое, словно в костенеющий лед минувших лет закачали качественный антифриз. Еще танцуют в зрачках кадры происходящих в данный момент событий. А поверх неотвратимо накатывает будущее, проглядывая постепенно материализующимися призраками.

Проникая в эти бездонные порталы, к тоннам гигабайт самой разнообразной информации, Сильвин сначала пьянел, потом дурел, а вскоре уже агонизировал. В эти минуты у него появлялось непреодолимое желание зашить нитками все эти глаза – глаза людей на снимках, глаза людей во всем городе, в мире, чтобы больше никогда не видеть их содержания, каким бы судьбоносным оно для него ни было.

Собственно, за этим необычным занятием Странника можно было застать каждое утро. Он называл это просмотром города. И действительно, уже через пять минут такой работы вся система общественных взаимоотношений в Сильфоне представлялась ему как на ладони. Настроения, мысли, личные и коммерческие связи, планы и последствия их реализации – все, что нужно, чтобы твердой рукой держать под уздцы этот своенравный город. И даже значительно больше. Благодаря полученным сведениям Сильвин впоследствии легко предвосхищал все нежелательные события и к тому же ежедневно зарабатывал на финансовых пророчествах такую сумму, что его совокупное состояние по его же тайным подсчетам давно перевалило за сто миллионов.

О Сильфоне Сильвин знал, пожалуй, все, но каждый раз не переставал изумляться живучести человеческих пороков и их способности к невообразимой мутации. Вот бы добродетель проявляла такую же жизнестойкость и обладала таким же инстинктом самосовершенствования – цены бы Человеку не было!

Сильфон, впрочем, как, наверное, и любой другой город в этой удивительной стране, был, словно бисквит, насквозь пропитан злобой и болезнетворными страхами. Люди почти не улыбались, проявляли друг к другу необъяснимую патологическую враждебность, будто часть их принадлежала к роду Монтекки, другая – Капулетти. Их мозги, неискушенные добрыми делами и не наполненные благородными помыслами, представляли собой экзотический винегрет из всяческих подозрений и опасений, тотальной ненависти и коварных планов. Почти все они испытывали острую нужду, поскольку на сдачу от зарплаты после всех удержаний могли позволить себе разве что пару новых пломб со скидкой у знакомого дантиста и несколько фишек в многочисленных казино.

Самые невинные жители Сильфона страдали клептоманией, нанося картелям супермаркетов колоссальный ущерб, недоплачивали налоги, строили недругам изобретательные козни, исподволь и довольно бегло сквернословили при помощи хлестких идиом, настойчиво пьянствовали и усердно развратничали. А те, кто привык грешить с размахом, местные аллигаторы, говорили благочестиво и демонстрировали торжество семейных устоев, но воровали супермаркеты и клали собранные налоги себе в карман. Многие сильфонцы подмешивали в кальян травку, писали после пива в подворотнях, и, бравируя, нарушали моральный, административный, уголовный и все прочие кодексы.

Каждый горожанин в душе мечтал рано или поздно разбогатеть и прославиться. Женщины падали в обморок при слове целлюлит, но при этом по-прежнему тренажерам предпочитали кремово-мучные десерты и поголовно жаловались на отсутствие в Сильфоне женихов или хотя бы стоящих любовников, не говоря уже о богатеньких спонсорах, о существовании которых узнавали из фильмов. Мужчины же чаще всего не могли позволить себе женщин, громко цокали языком красоткам вслед, обменивались с друзьями похабщиной, слушали в автомобилях шансон, курили по две пачки в день, игнорируя предынфарктные симптомы, и регулярно накачивались крепкими напитками.

Сильвин дегустировал Сильфон, как вино, различая едва уловимые нюансы: определял на просвет тончайшие оттенки, анализировал игру света, изучал взвесь. Лишь только ощутив вкус на языке, он моментально раскладывал его на ингредиенты и получал исключительно точную картину происходящего во всей причинно-следственной иерархии. Ничто не ускользало от его внимания, будь то рядовая семейная ссора или ничем не примечательная болтовня двух кухарок.

Больше всего времени он тратил на бедные кварталы, где собственно и проживало девяносто процентов горожан. Это были настоящие трущобы, вне времени, законов и правительств, брошенные на самотек еще при царе Горохе, – здесь издавна правила бал беспризорная улица, которую обратить в свою веру не удалось ни одному миссионеру. Описание всех несправедливостей, мерзостей и жестокостей, которые ежедневно здесь происходили, заняло бы не одну страницу, однако каждый без подсказки может представить себе все подробности, благо современному читателю палец в рот не клади. Самое же скверное заключалось в том, что хотя сегодня этой улицей и заправляли странники – единоверцы Сильвина, это пока не делало ее ни на йоту лучше. Трущобы Сильфона – неосвещенные, с замусоренными тротуарами, с множеством заброшенных строений, полные толп отморозков и кишащие дикими нравами, по-прежнему оставались, наверное, самым гиблым местом на всем пространстве от Долины до Великой реки.

Таков был Сильфон в начале ХХI века.

Размышления Странника прервала Чернокнижница. Она сообщила о приходе Сантьяго Грин-Грима – ведущего корреспондента «БуреВестника». Этот Гомер истории Сильфона, Микеланджело драматической ситуации, давно искал с Сильвином встречи. Его ушлые помощники, студенты факультета журналистики местного университета, регулярно проникали в ряды странников, вынюхивали, наушничали, разводили лопоухих бродяг на информацию, и, наконец, вчера на Чернокнижницу вышла секретарша Грин-Грима, неизвестным образом раздобыв номер ее телефона, и предложила взять у Странника интервью.

Чернокнижница грубо отказала – ее патрон вел затворнический образ жизни, ни с кем не общался, тем более с щелкоперами, но сотрудница «БуреВестника» перезвонила, настаивала, и Чернокнижница для очистки совести заглянула к Сильвину. Совершенно неожиданно тот согласился, даже изобразил танец маленьких утят, и вот сегодня знаменитого менестреля изобразительного слова привезли в логово Странника на аудиенцию.

Сильвин поторопился принять приличествующую, на его взгляд, позу – открытую, но повелительную, и стал ждать появления именитого журналиста.

Сантьяго Грин-Грим проворной спиной втиснулся в кабинет и поспешил плотно притворить за собой дверь, будто его преследовали. Сильвин жадно навел на него фокус. Это был человек курьезного роста и лаконичной внешности; он казался, при всей своей бросающейся в глаза стилистической безукоризненности, вешалкой своего дорогого костюма. Его выручал только несколько бульварный, но эффектный наэлектризованный взгляд, который приковывал внимание.

Грин-Грим. Очень, очень рад вас видеть! Где вы раздобыли такое чудовище, уважаемый Странник?

К вошедшему хмуро приблизился Сатана, обнюхал его и, не обнаружив ничего предосудительного, вернулся на свой коврик.

Сильвин. Вы о братьях Бо-бо? Они родились в чернобыльской зоне.

Грин-Грим. Потрясающе! С такой охраной сам дьявол не страшен! Не одолжите мне их на пару часиков – у меня сегодня вечером встреча с читателями?

Сильвин догадался, что это шутка, и в попытке настроиться на игривую волну посетителя кое-как улыбнулся. А тем временем спецкор «БуреВестника» что-то размашисто черканул в своем блокноте.

Грин-Грим. О, какая мебель! Разрешите присесть?

Сильвин вспомнил, что не предложил знаменитости ни стула, ни чаю, неловко вскочил и засуетился вокруг гостя.

Грин-Грим. Не беспокойтесь, мне совершенно ничего не надо. Разве что-нибудь выпить, если можно. Нет, молоко я не пью. И фанту тоже. Коньяк? Какой? Годится. Двойной сразу, пожалуйста. А лучше тройной. И лимона побольше. Весьма признателен!

Наконец, все формальности остались позади, и интервью началось. Первое в жизни Сильвина интервью. После нескольких милейших вопросов, сдобренных терпким взглядом на брудершафт, искристым юмором и непривычной капелью комплиментов, журналист почувствовал, что его собеседник достаточно размяк – как хорошо отбитый антрекот – и не замедлил направить ему в лицо фаустпатрон своих истинных намерений.

Грин-Грим. Читатели «БуреВестника», впрочем, как и все жители нашего города, ничего достоверного о вас не знают. Многие думают, что вы всего лишь миф. Что за иконой вымышленного образа Странника, довольно привлекательного для публики, если честно, стоят какие-то олигархические кланы…

Сильвин. Это неправда. Я вот он – здесь. Меня даже можно пощупать.

Грин-Грим. Пусть так. Но кто даст гарантию, что вы независимы, что вы не являетесь марионеткой в руках властителей этого мира?

Сильвин. Разве то, что я очистил город от столичных, не говорит о том, что я сам себе хозяин?

Грин-Грим. Но это может говорить и о том, что столичные, как вы их называете, вышли в тираж, образно выражаясь. То есть исторически изжили себя, уступили танцпол более могущественной финансово-криминальной империи.

Сильвин. Чушь.

Грин-Грим. Вы хотите сказать, что покорили наш город только при помощи жалкой кучки оборванцев, которых называете странниками? Но кто в это поверит?

Почувствовав в несдержанно язвительных вопросах Грин-Грима подвох, Сильвин оскорбился и поспешил герметично замкнуться. Журналист, заметив, что карамболина этого интервью приняла нежелательный оборот, тут же сменил лицо, вновь стал лавандово-куртуазным и зачастил искусной фразерской лестью. Фурункул обиды Сильвина мало-помалу сдулся, и он под цепким контролем интервьюера постепенно заплыл в лагуну воспоминаний, поведал о своем детстве, о матери, о том, как пребывал в психушке, скитался по съемным квартирам, годами сидел без работы, голодал, ковырялся в помоях. Далее он проговорился, правда, не вдаваясь в детали, о знакомстве с Германом, о своей попытке самоубийства, и в заключение утонул в соплях переживаний о Мармеладке – единственной женщине в своей жизни, которая погибла при взрыве на площади Согласия. Блокнот Сантьяго Грин-Грима разбухал на глазах.

Грин-Грим. Но каковы Ваши цели? Ради чего всё? Вы сейчас не только решили свои финансовые проблемы, но и обеспечили себя на всю оставшуюся жизнь. Почему бы вам теперь не уединиться где-нибудь в тиши гламурных островов, на вилле с бассейном и под шелест ласковых волн не заняться мемуарами? Мне о таком только остается мечтать…

Сильвин, как мальчишка, съежился под прямым и чуть укоризненным взглядом местного пророка.

Сильвин. Я никогда не видел в деньгах какого-либо смысла. Мне они вовсе не нужны. Я к ним не привык, они меня пугают. Но в них нуждаются тысячи обездоленных нашего города, миллионы в стране и сотни миллионов по всему миру…

Журналист бегло строчил в своем разлапистом блокноте.

Грин-Грим. Вы хотите сказать, что Ваша цель – облагодетельствовать всех бедных? Но за счет кого? Богатых? Отнять и поделить? Или как? Не кажется ли Вам, что это элементарная эксгумация до боли всем знакомых и давно отживших химер?

Сильвин. Химер? Вы все время феноменально искажаете смысл моих слов. Кто говорил отнять? В мире достаточно богатств, чтобы все люди на планете жили счастливо. Просто их требуется перераспределить. Справедливо перераспределить.

Грин-Грим. Для этого существует государство и различные благотворительные организации. Многие из них весьма преуспели на ниве усовершенствования общественных отношений.

Сильвин. Да ну? Особенно в нашем городе.

Грин-Грим. Вы не сердитесь на меня за мои вопросы. Я просто дискутирую с Вами, от имени наших читателей. Я предвижу их сомнения, хотя сам прекрасно Вас понимаю и безоговорочно и с наиискрейнейшим сочувствием принимаю Вашу программу. Итак, кто будет решать, что справедливо, а что нет? Бедные?

Сильвин, наконец, не выдержал. Под чудовищным напором встречных мотиваций, которые приходили ему в голову, кран сорвало, и стихия мыслей понесла его к созвездию Большой Медведицы. Сильвин говорил и говорил – даже Сатана насторожил уши, прислушиваясь, – и казалось, что он стоит на вершине действующего вулкана и поплевывает вниз, в кипящий кратер. Потому что впервые он публично высказывал соображения, которые столько времени не давали ему покоя. В считанные минуты он соорудил перед посетителем грандиозную фортификацию из своих дремучих идей.

Впрочем, маэстро и глазом не повел, лишь отхлебнул алкоголя, закурил без спроса и далее одним щелбаном превратил в руины всю титанически выстраданную систему ценностей Странника.

Грин-Грим. Не кажется ли Вам, что, по крайней мере, часть отверженных обществом людей сами виноваты в своих бедах? Их сегодняшнее положение – не что иное, как наказание за многие проступки. Другими словами, как они жили, то и заслужили.

Сильвин вскипел, немедленно ответил, вновь долго говорил о странниках, об обществе высшей справедливости, воздвигнул целый меморандум, величиной в солнечную систему.

Грин-Грим, в свою очередь, потихоньку, не желая спугнуть удачу, продолжал препарировать Сильвина: оспаривал его тезисы, запутывал его пластичной казуистикой, мастерски подхваливал, подстегивал ироничными репликами. Через два часа он окончательно загнал визави в лабиринт неразрешимых дилемм, из которого имелся только один выход – макароны по-флотски, запах которых, проникший в комнату, давно не давал Сильвину покоя. Не сговариваясь, собеседники смолкли, и кто остался с носом, не определил бы и фотофиниш.

Грин-Грим. Отлично, вы меня чертовски выручили! Получится блестящий материал! Это настоящая бомба!

Сильвин. Только умоляю вас, не надо ничего искажать.

Грин-Грим. Да что вы! Поверьте, Ваши смелые идеи заслуживают самого бережного к ним отношения. Если бы это было в моих силах, я бы посвятил им отдельное заседание ООН! Но в любом случае обещаю: я сделаю из Вас звезду! Вас будут любить, вам будут поклоняться! Телеканалы будут умолять Вас дать интервью на любых условиях. Вы правильно сделали, что согласились со мной встретиться! Вы меня еще благодарить будете!

Только когда Сантьяго Грин-Грим ушел, Сильвин вспомнил, что так ни разу по-настоящему и не заглянул ему в глаза.

Запись 10

«БуреВестник», «История одного Идиота»

…За письменным столом сидел одноглазый тщедушный человечек, отвратительнейшей, напрочь исковерканной внешности, у которого на лбу невооруженным глазом читался диагноз полного идиота…

…Он поведал мне душераздирающую, откровенно суицидную историю своей жизни. Тяжелое детство, больничные палаты, бесконечные скитания… Любовь к проститутке, ее гибель… От его рассказа за версту несло достоевщиной, олигофренией и антидепрессантами…

…Он мечтает о парусах, наполненных попутным ветром, и о странствиях в поисках всеобщего счастья…

…Выступая от имени Бога, он с маниакальной убежденностью в собственной правоте навязывает человечеству свои наивные доктрины. Ему кажется, что он уже приватизировал сутану Папы Римского и смокинг американского президента…

…Однако остается загадкой, почему люди так подвержены его влиянию? Как мог искалеченный дистрофик, по которому без сомнения плачет смирительная рубашка, увлечь за собой массы? Почему они верят всем этим катастрофическим заблуждениям?…

…В течение нескольких часов наблюдая за ним, я пришел к поразительному выводу: этот с виду безобидный сумасшедший, с его фригидными идеями усовершенствования мира, как ни странно, во сто крат опаснее, чем любой смутьян, серийный убийца или те же самые «столичные», как он их величает…

…И все же кто таков этот Странник? Ужасный Бен Ладен или мать Тереза – каким он себя преподносит? Подождем немного. Однако мне уже сейчас вполне очевидно: при его снобизме плебея, чванстве хама и высокомерии, извините, говна, для него ни один ветер не будет попутным!

Сантьяго Грин-Грим

Чернокнижница. Что, дорогой, захотелось славы?

Без спроса влетевшая в кабинет Сильвина женщина швырнула на стол свежий выпуск «БуреВестника».

Странник от неожиданности окатился шоколадным коктейлем, который до этого посасывал через две трубочки, уткнувшись в раскрытый фолиант. Он отставил стакан и, ощутив в груди сильнейшее сердцебиение, опасливо заглянул в газету.

Впервые в истории издания ее название сдвинули в левый верхний угол и напечатали мелким шрифтом, а на титульном пятачке вместо привычной шапки возвышались Эверестом, плавились под слезливым взглядом, словно в мартене, жирные и хлесткие буквы, составляющие рубящий сплеча заголовок:

История одного Идиота

Сильвин тысячу раз перечитал заглавие, пока не догадался, что идиот – не кто иной, как он сам. Неуклюже манипулируя одеревеневшими пальцами, он просмотрел всю газету. Материал Грин-Грима (а автором материала, естественно, был он) занимал весь номер, от корки до корки, и буквально кишел злобными фотографиями самого Сильвина, или Странника, как его между насмешливыми и оскорбительными определениями именовал автор этой ереси. Вот Странник в кресле – в какой-то странной позе: хочет казаться дружелюбным и одновременно властным, а получается нечто между ужимками левретки и оцепенением при нарколепсии. Вот Странник пытается улыбнуться – гримаса маньяка, только что расправившегося с очередной жертвой, вот он, забывшись, настырно ковыряется в носу, и тому подобное.

Все изображения пронзительно объединяла одна бойко навязываемая мысль: речь идет о форменном идиоте, и не просто о сумасшедшем, которому достаточно скормить порошочек, чтобы он тихо забился в угол палаты, а о воинствующем шизофренике, от которого исходит немалая, а, вероятно, и радикальная угроза. В этом заключался главный смысл статьи.

Сначала Сильвин не мог понять, откуда взялись эти чудовищные снимки, но затем, приняв во внимание, что все ракурсы довольно необычны, догадался, что Грин-Грим во время недавнего интервью тайно воспользовался цифровой микрокамерой.

В помещение гранатой залетел взрывоопасный Герман, почему-то в камуфляже, размахивая, словно казак шашкой, злосчастным «БуреВестником». Лонжероны его скул приобрели титановую жесткость, слова брызнули из его рта с яростным напором, словно струя сжатого газа из баллона. Сильвин в ужасе спрятался за распахнутой газетой.

Герман. Брависсимо, недоносок! Круче подставы и представить невозможно! Этот газетчик совершенно прав: ты идиот, галимый идиот! Чего ты там наплел?! Весь мир собрался переделать? Реформатор, тля!

Чернокнижница. Он Гитлером себя возомнил!

Герман. Так тот, будучи таким же параноиком, был поумнее тебя раз эдак в сто тысяч!

Сильвин. Я не думал, что так выйдет. Грин-Грим меня обманул.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! А у тебя вообще есть чем думать, Донна Роза Мария Сальвадорес? Ты давно уже впал в детство, если вообще из него выходил, олигрофрен чертов.

Тебе памперсы не поменять, бэби? Мы так хорошо работали, о нас толком никто ничего не знал, мы загребали деньги лопатой. И на тебе! Что теперь прикажешь делать?

Сильвин. Не знаю.

В кабинет заглянули четыре недобрых глаза Бо-бо. Герман, как и несколько других генералов Сильвина, пользовался аккредитованным доверием и мог входить к Страннику в кабинет совершенно свободно, и все же доносившиеся из-за двери крики привлекли внимание двухголового монстра. Бобо ощупали комнату своим стереоскопическим взглядом и свели прицелы двух пар глаз на виновнике шума – мгновенно смутившемся Германе.

Сильвин. Все нормально, Бо-бо. Мы тут просто полемизируем.

Двухголовый охранник вряд ли понял смысл последнего слова, но все же послушно прикрыл дверь. В комнате разразилась тишина. Все тяжело молчали, погруженные в свои мрачные мысли, под заунывный аккомпанемент урчавшего живота Сильвина.

Сильвин. Я хочу побыть один.

Чернокнижница и Герман, ни слова ни говоря, вышли, аккуратно прикрыв за собой дверь. Сразу же из глубины комнаты выплыл Капитан, который, как Сильвин мог заметить, появился здесь несколько минут назад и стал свидетелем случившейся свары.

С недавних пор они уже не использовали для общения компьютер: Сильвин так хорошо научился понимать призрака по губам, что ему иногда казалось, что Капитан просто говорит и они объясняются, как нормальные люди.

Капитан. Герман задумал недоброе.

Сильвин. Ничуть не сомневаюсь в этом.

Как только мэр Сильфона вернул Герману старинный особняк, тот, едва спросившись у Сильвина, поспешил в него вернуться, прихватив с собой всю свою прежнюю команду и с ней несколько десятков новичков. Там он на радостях сразу же закатил разнузданную многодневную пирушку с применением нескольких тысяч мощных пиротехнических зарядов. Сам Сильвин, несмотря на настойчивые советы Чернокнижницы, Гангрены и других своих приближенных, наотрез отказался поменять место дислокации. Его вполне устраивали апартаменты в многоквартирной башне, тем более что в доме Германа он неминуемо погряз бы в болезненных воспоминаниях о Мармеладке. Окончательно легализовавшись, Герман постепенно и незаметно вышел из прямого подчинения Странника, стал вести себя независимо, вольно и даже несколько вызывающе. Средства же, которые он вносил в казну Сильвина, уменьшались раз от раза, будто он не грабил беспощадно весь Сильфон вдоль и поперек, а воровал игрушки на детских площадках у зазевавшейся ребятни.

Капитан, ни на мгновение не забывая о своей главной и последней миссии в этом мире, конвоировал Германа круглые сутки, благо не имел потребности спать, и неоднократно предупреждал об опасности. Мол де Герман, вместе со своей шайкой, по собственной инициативе и никого не ставя в известность, ежедневно совершает огромное количество костюмированных преступлений, самых скверных, которые совершенно не согласуются с благородными помыслами странников и дискредитируют их лидера. Деятельность Германа никак не связана с возвышенной идеологией милосердия ко всем страдальцам, а направлена лишь на примитивную наживу. Кроме того, этот погрязший в грехах безумец мечтает не только о полной самостоятельности, но и о том, чтобы самому возглавить странников. Дело в том, что ему не дают покоя деньги Сильвина, ведь он посчитал, что тот по всей совокупности имущества и средств владеет несколькими миллиардами.

Капитан. Я неоднократно тебя предупреждал, что Герман крайне опасен.

Сильвин. Опасен? Да, я понимаю. Я и сам многое вижу в его глазах.

Капитан. Ты должен первым нанести удар. Или он тебя уничтожит.

Сильвин. Не преувеличивай. Не все так плохо, как ты хочешь представить. Ты просто его ненавидишь.

Капитан. Да, я его ненавижу больше смерти, но с тобой я честен, как никогда и ни с кем. Ложь мне теперь ни к чему.

Сильвин. Охотно верю. Что ж, пока продолжай за ним наблюдать. А там посмотрим.

Протеже Сильвина досадливо кивнул и покинул кабинет сквозь закрытую дверь.

Статья Сантьяго Грин-Грима наделала оглушительного шуму, но, вопреки ожиданиям, произвела совершенно противоположный эффект. Вместо печальных последствий, толпы сочувствующих с новой силой хлынули в Сильфон, словно в Мекку. Популярность Сильвина взлетела до таких высот, что стала легко перешагивать не только региональные границы, но и рубежи суверенных государств. У его планетарных идей, хотя и изложенных с возмутительным искажением и издевательскими комментариями, оказалось столько поклонников, что вскоре Сильвин привлек к административной деятельности несколько бывших государственных деятелей, живущих ныне в забвении и относительной бедности, и по их совету принялся открывать в городах и странах свои представительства. Все эти посольства, как их называл Сильвин, мгновенно превращались в многолюдные общественные приемные, куда любой изгой мог зайти, как к себе домой, поделиться бедой, пожаловаться, попросить немного денег, а также записаться в ряды странников.

О Сильвине, то есть о Страннике, стали много говорить в средствах массовой информации. В большинстве случаев такие материалы, в отличие от статьи в «БуреВестнике», не носили язвительного или обвинительного характера, а крутились вокруг размышлений о добре и справедливости. Им заинтересовались мировые агентства, ему предлагали сумасшедшие суммы за интервью или участие в телевизионном шоу. Но о нем по-прежнему мало что знали, поскольку после столь неудачного дебюта Сильвин окончательно замкнулся и больше не сотрудничал с журналистами.

Что же касается Грин-Грима, то несмотря на обрушившийся на Сильвина шквал советов жестоко отомстить журналисту или хотя бы обанкротить «Буревестник» (что при его финансовых мышцах не составляло труда), Сильвин, подумав, просто приказал распустить слух, что никакого интервью Странник не давал, что в газете все от первой до последней строчки немыслимое вранье, а фотографии – подделка. Многие в это поверили. И все же, благодаря своей скандальной статье, Грин-Грим, этот гном с великанскими талантами, этот отважный гладиатор информационной арены, прогремел – мало не покажется – и вскоре был на фантастических условиях приглашен спецкором в самую популярную столичную газету. После утраты своего главного компонента успеха в «Буревестнике» наступил климакс – никто не мог написать ничего стоящего, как ни старался подражать Сантьяго Грин-Гриму Издание на глазах захирело и вскоре превратилось в третьеразрядную паршивую газетенку, собственно которой когда-то и являлось.