Текст книги "Сильвин из Сильфона"

Запись 11

Две недели спустя я, то есть Сильвин, первый раз выполз на улицу.

В подъезде он ткнулся в семейную пару средних лет. Женщина ахнула и спряталась за спину опешившего мужа. Оба прижались к стене, пропуская ужасную фигуру. Сильвин этого ожидал, он не сомневался, что его новое уродство будет шокировать людей, и лишь глянул на соседей по подъезду слезливым глазом сквозь очки, сопроводив взгляд кривой беззубой улыбкой. Он уловил непрерывную энергетическую связь, существующую между двумя напуганными людьми, тончайшие сверхпрочные серебряные нити, образующие между ними как бы единое духовное пространство, наполненное благодатью. Они, эти самые обыкновенные мужчина и женщина, вот уже много лет были удивительно счастливы, потому что искренне любили друг друга. Даже их семейное горе – невозможность иметь общих детей – было не в силах нарушить их редкую связь, этот неутомимый психический обмен сроднившихся, почти сросшихся душ.

Сильвин вышел на проспект и, подволакивая ногу, побрел вдоль дороги, стараясь не привлекать внимания. В течение всего одной минуты он напугал своим видом не менее десятка людей. Они останавливались, оглядывались, не скрывая недоумения, некоторые прятали глаза или неловко отворачивались. В конце концов ему захотелось накрыться с головы до пят какой-нибудь паранджой, чтобы скрыть от встречных глаз свою безобразную физию и искалеченное тело.

Раньше было здорово. Он был маленьким, серым, незаметным ублюдком. Люди игнорировали его, не желая замечать, они смотрели сквозь него, будто он в шапке-невидимке. Это его всецело устраивало – он мог, будто опытный лазутчик, беспрепятственно шмыгать где угодно, всегда оставаясь незамеченным. Но сегодняшнее положение вещей просто невыносимо: теперь он всегда на виду, словно бронзовый ангел на шпиле здания мэрии или герой театральной пьесы, эпатажно выскочивший на авансцену. Теперь он никогда не сможет жить как прежде. Прощайте, инкогнито и славная безликость, теперь он – самая выдающаяся убогость в Сильфоне, на которую будут пялиться, как на уродца в кунсткамере.

Впрочем, появилось и еще одно обстоятельство, которое кардинально все меняло, к которому Сильвин никак не мог привыкнуть, но воспринимал уже не с отвращением, но с болезненным любопытством. Это была его новая способность видеть сущность людей, их прошлое, настоящее и будущее, их добродетели и пороки, их мысли и желания. Уже достаточно изучив Германа и его друзей – всех тех, с кем ежедневно сталкивался в квартире, Сильвин было заскучал, но сейчас, выйдя на улицу, он увидел столько человеческого материала, столько комедий и трагедий, столько многосерийных фильмов с большим количеством действующих лиц и событий, что смотреть не пересмотреть. К тому же, разочаровавшись в людях, полагая, что все они состоят из помоев, как Герман или Капитан, Сильвин, выйдя из квартиры, столкнулся с чистыми на удивление душами – открытыми, добрыми, любящими. И это был хороший сигнал, который мгновенно приободрил, обострил все его чувства.

Сейчас в глазах прохожих Сильвин читал и страх, и жалость, и равнодушие и презрение к себе – все они, без исключения, испытывали гадливость. Но на это ему было плевать. Десятки глаз мелькали перед ним, и за каждой парой глаз стояла чья-то судьба – удачная или не очень, жаль только не было времени как следует все рассмотреть. Несколько раз Сильвин становился свидетелем откровенных любовных фрагментов, они активизировали ощущения, о которых он и подумать не смел, по крайней мере, до близости с Мармеладкой. Потом еще два раза он столкнулся со страстной любовью. Не вдумчивым и тихим обожанием, как тогда в подъезде, а именно страстью, когда душа человека заполняется мощным сладостным чувством, вытесняя все несоизмеримо более важное. Любовь ему понравилась, это было светлое теплое чувство. А еще он увидел несколько невероятно отвратительных сцен, случившихся в жизни разных прохожих.

Сильвин почувствовал скрежет в голове, его начало подташнивать, он испугался и повернул домой. Ему, видимо, не следует без крайней надобности заглядывать в глаза людей – это интересно, но опасно. Теперь он шел, не поднимая головы, и размышлял о происходящем.

То, что он сумасшедший, Сильвин и раньше догадывался – еще в детстве он сильно отличался от всех детей. А если так, то все, что он видит, может быть просто плодом фантазии, галлюцинацией. Но пример с бутылкой во время празднования Нового года, да и несколько других примеров (а Сильвин еще пару раз экспериментировал) доказывали, что не все так просто: ему видится абсолютно реальная информация. Например, недавно Мармеладка вспоминала о своем детстве, рассказывала о доме, о том, как попала в Сильфон, а Сильвин это все давно уже знал. Следовательно, или после того избиения он окончательно съехал с круга и ему все мерещится, даже то, что он сейчас идет по дороге, или… или все это происходит на самом деле. И он склонен всерьез рассматривать второе – уж слишком все натурально, подробно. Да и не такой уж он сумасшедший, как принято считать, скорее, просто немного странноватый, он же, как никак, странник. Тогда что же произошло? Почему он вдруг стал видеть людей насквозь? Ничего подобного он за собой раньше не замечал. Ведь это больше, чем волшебство, а волшебства вроде бы нет! И еще вопрос: чудесный ли это дар или смертельная болезнь? Может быть, после кулаков Германа у него появилась какая-нибудь опухоль мозга?

Запись 12

Сколько-то времени спустя у Германа случилось отличное настроение. Сильвин это сразу определил, как только хозяин квартиры ближе к вечеру ввалился в прихожую, нагруженный пухлыми пакетами с символикой продуктового гипермаркета. Через пять минут Герман заглянул в покои Сильвина, дружелюбно подмигнул и, заполнив комнату в два выдоха свежим винным градусом, предложил ему немедленно зайти на кухню: одна нога здесь, другая там. Сильвин вынужден был прервать экстренное совещание, посвященное деятельности Телерадиокорпорации для Глухих и Слепых, сокращенно ТГС, где был председательствующим и главным докладчиком, оторвал взгляд от потолка и поднялся с кровати. Он покрутился перед зеркалом, найдя себя совсем даже ничего, если, конечно, относиться к жизни с неутомимым оптимизмом, и вскоре постучался в дверь, ведущую на кухню: разрешите войти?

То, что Сильвин увидел, заставило его разинуть рот. На кухонном столе вздымалась гора готовых к употреблению всевозможных деликатесов, но главное, он заметил вместительную тарелку, наполненную рахат-лукумом. Вскользь можно было насчитать по меньшей мере пять разновидностей этого восточного лакомства.

Герман. Садись. Я знаю, что ты это любишь, брателло. Лопай, не стесняйся.

Сильвин. Невероятно. Премного благодарен.

Сильвин присел на краешек табуретки, облизал взглядом все, что было перед ним, взволнованно помедлил, не зная, с чего начать, наконец, выбрал кусочек рахат-лукума с кокосовой стружкой и стеснительно положил его в рот. Он стал медленно жевать, чувствуя, как зубы знакомо застревают в тугой пластилиновой мякоти. Герман торжественно наблюдал за ним, одновременно приканчивая с помощью сочного ломтя белого хлеба только что вскрытую баночку умопомрачительно дорогой черной икры.

Герман. Ну как?

Сильвин. Немыслимо.

Странно, но Сильвин, несмотря на чувство голода и необыкновенную любовь к рахат-лукуму, не испытывал ничего, кроме легкого головокружения. Попадись ему эта тарелка всего пару месяцев назад, он захлебнулся бы слюной, набил рот этим волшебным желе так, что едва ли сумел разжать челюсти; расправился с любым количеством лакомства за несколько минут, позабыв о приличиях. Но теперь все по-другому: он совершенно не хотел есть и, если бы смог, отказался бы от этого угощения, предпочтя ему сдобную булку с тонким слоем сливочного масла.

В горле появились рвотные спазмы. Сильвин давился сладостями, но теперь едва скрывал, что испытывает к ним отвращение, и удивлялся столь необычным переменам, пока не вспомнил печальную историю в кафе, которая натолкнула его на мысль о самоубийстве, жуткие события, которые затем последовали. Так вот в чем дело! Тем ужасным поступком Доберман и его друзья полностью отбили у него охоту вожделеть этот запах и этот вкус. Теперь его обоняние, его вкусовые бугорки на языке всегда будут ассоциировать рахат-лукум с унижением, с мыслями о смерти, с жестокими издевательствами. Сильвин отодвинул тарелку и отвернулся.

Герман. В чем дело, тля?

Сильвин. Не могу.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Ну ты и подонок! Я старался, в очередях стоял, деньги тратил, а ты морду воротишь, гаденыш!

Сильвин. Прости меня, Герман. Я виноват, но ничего не могу с собой поделать. Просто я вспомнил…

Сильвину стало очень стыдно, и он, не разжевывая, проглотил весь приторный ком лукума, который накопился за щекой, и расплакался навзрыд.

Герман действительно старался, это виднелось внутри его глаз, застланных хмельной осоловелостью. Сегодня он был особенно благодушен и щедр, и поэтому решил сделать приятное своему квартиранту, забыв обиду за испорченный новогодний стол.

Дело в том, что Герман в последние дни заработал на проституции, торговле поддельными спиртными напитками и ремонте автомобилей столько денег, сколько и представить не мог, а дело все ширилось и ширилось, словно резиновое, поражая масштабами. К примеру, только за последнюю неделю под его крыло перешли сразу четыре притона, ранее работавшие со столичными, а это почти двадцать девушек со всеми своими клиентами, минимум двести пятьдесят с юбки в день, не считая эксклюзивного обслуживания политиков и прочих богатых извращенцев, всевозможных банкетов и выездных пикников. Герман пока не знал, что делать с этими деньгами, ведь он был богат всего ничего, каких-нибудь полгода, поэтому радости его не было предела и под горячую руку его щедрости мог попасть любой. Вчера он заказал себе Мерседес с усиленной подвеской, сегодня подумывал о том, чтобы купить роскошную квартиру в центре Сильфона, завтра – и Сильвин это ясно видел – ему придет в голову выкупить знаменитые местные бани, которые впоследствии он переоборудует в частные кабинеты для интимных свиданий. Конечно, Герман до сих пор часто подумывал о том, как бы поскорее избавиться от Сильвина, который давно ему и его друзьям был в тягость и которого он уже ненавидел и давно бы с ним расправился, если б не обещание Сильвина уехать в Долину пасти овец. Но сегодня лишь слепое счастье заполняло его, по крайней мере до тех пор, пока Сильвин не отказался от столь любимого.

Герман заметно почернел, взвел свой внутренний курок, занеся руку, чтобы ударить Сильвина, но неожиданно поставил себя на предохранитель, пододвинул баночку с остатками черной икры и отломил ломоть еще теплого хлеба: ешь.

Сильвин понемногу успокоился; осмелев, водрузил на хлеб несколько икринок и жадно проглотил. Потом съел окорок, достаточно мягкий для того, чтобы с ним справиться даже при наличии всего нескольких зубов, и пил предложенный предупредительным хозяином дико вкусный китайский чай. Наевшись, Сильвин почувствовал такую благодарность, такую необычайную теплоту к Герману, что вновь заплакал.

Герман. Опять? Что не так на этот раз?

Сильвин. Я плачу из-за великой любви к тебе.

Герман. Хм, как ты посмел мне сказать такое, заморыш? Ты же знаешь, что я не по этой части, тля! Опять хочешь нарваться на неприятности? Или специально меня провоцируешь, чтобы я разозлился и засунул тебе в задницу канделябр? Что, понравилось тогда?

Сильвин. Нет, ты не понял меня, хотя от тебя я готов принять любые истязания. Я говорю не о той похотливой любви, которую испытывают друг к другу молодые и красивые, я говорю о любви высокой и чистой, которую испытывает мать к дитяти, товарищ к товарищу, патриот к Родине, Бог к человеку, а человек к Богу. Вот такая талассотерапия! Ты, Герман, самый добрый человек на свете, ты мой лучший и единственный друг, поэтому я люблю тебя. И не ругай меня за мои слезы, слава Богу, их вдвое меньше, потому что у меня теперь всего один глаз. Я тоскую из-за того, что мне будет очень жаль с тобой расставаться. Пожалуй, я буду помнить о тебе весь остаток своей жизни.

Герман. Ясно. Приятно, конечно… Но… но ведь все это какая-то клоунада, белиберда! Ты объясняешься в любви человеку, который был с тобой так жесток, как не были жестоки инквизиторы к своим обвиняемым. Я подверг тебя ужасным пыткам, сделал тебя на всю жизнь инвалидом, уродом, посмешищем, разве такое можно простить, забыть? Как можно боготворить человека, который причинил тебе столько зла? А? Ох-ссы-ха-ха! Не верю! Здесь два, черт побери, варианта: или ты абсолютный олигофрен, во что сложно поверить, судя по твоему превосходному слогу, которым ты изъясняешься в своей чертовой тетради, или ты пытаешься ввести меня в заблуждение во имя каких-то своих корыстных целей. Если это так, то учти: живьем закатаю в асфальт, и будешь ты не живым человеком, а частью автострады, по которой будут проноситься машины. Может, хоть тогда послужишь людям во благо. А я и глазом не моргну, мне это раз плюнуть.

Сильвин. Все это не совсем так. Ты действительно сделал меня тем, кого я сейчас собою представляю. Я теперь самое жалкое существо на свете, которому даже бродячая собака лапы не подаст. Но этим вроде бы жестоким поступком ты, прежде всего, спас меня от смерти, так что не винить тебя я должен, а, наоборот, благодарить. У тебя не было другого выхода, правда? Если бы ты меня тогда со своими друзьями не избил, я все равно пошел бы и повесился, или отравился, или выбросился из окна. Да и кем я был до этого? Какая разница? И если бы всего этого не произошло, разве ты простил бы мне долги, заботился бы обо мне, как сейчас? А ведь обо мне с детства никто так не заботился, не покупал рахат-лукума, не кормил черной икрой. Я люблю тебя, Герман, и можешь меня наказать за эти слова, только я все равно от них не откажусь!

Сильвин упал перед Германом на колени и впился губами в его пропахшую сигаретами руку. Тот брезгливо отдернул ее, схватил Сильвина за воротник пижамы и грубо вернул на положенное место. И все же было заметно, что Герман доволен и совсем не сердится. Видимо, слова Сильвина попали в самую точку: ему понравилась такая неожиданная интерпретация происшедших событий.

Сильвин с удовольствием слизнул с губ прилипший к ним табачный запах.

Герман. Ладно, бродяга. Люби меня, если тебе так взбрендило. Только не пытайся больше целовать мне руки и никому не говори о своей любви, особенно Капитану. А то на меня и так все косятся: чего я тебя здесь держу.

Сильвин неожиданно для себя улыбнулся наивности Германа и вдруг захотел все ему рассказать – все то, что с трудом скрывал последние дни. Тем более что Герману грозит опасность. Он поправил очки и несколько секунд размышлял, с чего начать. Тем временем в глазах Германа вновь замелькали сладкие мысли о сравнительно легко приобретенном богатстве.

Сильвин. Капитан, между прочим, и сам не чурается однополой любви.

Герман. Чего?

Сильвин. Капитан еще в школе имел опыт однополой любви, потом в армии водил дружбу с солдатами, причем выступал исключительно в роли женщины. А теперь почти ежедневно встречается с юношами за деньги, но только скрывает свои наклонности, пытаясь при любом удобном случае показать, что неравнодушен только к женщинам.

Герман. Ты-то, педрило, откуда знаешь? Капитан – мой друг. Вот за эти слова, тля, ты можешь ответить по полной программе!

Сильвин. Я умею читать мысли человека по его глазам.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! Нет, похоже, ты действительно рехнулся. Может быть, тебя устроить в сумасшедший дом? Честное слово, тебе там будет хорошо: четырехразовое питание, таблеточки.

Сильвин. Стоит мне только заглянуть в глаза любого человека, и я могу увидеть в них все-все: его прошлое, настоящее, даже будущее. И еще знаю, о чем он думает и даже о чем он только собирается подумать. Для этого мне достаточно одной фотографии. Вчера я нашел на помойке журнал и увидел, что мужчина, изображенный на обложке, ближайшей ночью сгорит вместе со своей дачей. Так и случилось, я слышал по радио.

Герман. Что же ты его не предупредил?

Сильвин. А кто бы мне поверил?

Герман. И я тебе не верю. Иди лучше в свою комнату, пока я добрый. А то у меня появляется жгучее желание еще разок отрихтовать тебе рыло.

Сильвин. Я могу доказать.

Герман. Как?

Сильвин. Подумай о чем-то.

Герман. Хорошо, гаденыш, только если ты ошибешься, я заставлю тебя выпить стакан чистого спирта. А перед этим его подожгу. Идет?

Сильвин. Согласен. Только не закрывай глаза.

Герман. Ну же, о чем я сейчас подумал?

Сильвин. Ты подумал о том, что тебе жалко переводить на меня спирт.

Герман. Так-так… Ну это слишком просто, ты догадался. Давай еще раз…

Сильвин. Ты подумал: дважды два – восемнадцать, заяц порвал пасть льву, и еще: бум-бум-бум, раз-два-три, ха-ха-ха.

Герман вскочил, схватился за голову, подозрительно посмотрел в окно, плеснул себе полстакана водки и залпом выпил. Он долго что-то бормотал под нос, курил, а потом немного успокоился и попросил Сильвина рассказать ему все по порядку: что произошло, как все получилось? Тот не стал ничего скрывать, и вскоре Герман знал во всех подробностях о невероятных способностях своего квартиранта.

Сильвин. А еще я слышу во много раз лучше, чем любой человек.

Герман. Так значит, ты знаешь все-все. И о том, что мы хотели тебя… тогда… это…

Сильвин. Да. Вы хотели меня убить, а тело закопать в лесу.

Герман. И тогда ты придумал несуществующую тетю в Долине, у которой много овец?

Сильвин. Да.

Герман. Понятно. А ты оказывается хитер, гнида. Ну дела! Фантастика! Так что ты там говорил о Капитане?

Сильвин. Он обманул тебя с автосервисом. Он постоянно тебя обманывает. Он мечтает встать во главе вашего… э-э… предприятия, и для этого хочет устранить тебя при помощи столичных. Он уже много раз с ними встречался, поэтому они в курсе каждого твоего шага и готовятся в ближайшее время тебя, как они выражаются, нейтрализовать. После того, как это произойдет, твое дело перейдет в руки Капитана. Он договорился со столичными, что будет работать под ними и от их имени и отдавать им пятьдесят процентов всех доходов.

Герман. Не может быть!

Сильвин. К сожалению, это так.

Герман. Я не верю тебе, свинья. Он не мог. Мы же с ним друзья, пуд соли вместе съели!

Сильвин. В отличие от тебя Капитан не считает себя твоим другом. Наоборот, он ненавидит тебя за то, что ты главней его, что все подчинено не ему, а тебе, что ты зарабатываешь на порядок больше. Впрочем, он ненавидел тебя и до этого, еще с военного училища, когда миловидная девушка Анжелика – помнишь ее? – такая светленькая, с плачущим выражением лица, из вас двоих предпочла тебя. Она была тебе не нужна: ты насладился ее комсомольскими прелестями, как и всегда – вскользь, поверхностно, так и не познав самых главных ее достоинств, получил свое и сбежал. А ведь Капитан был настроен более чем решительно, собирался сделать ей предложение. С тех пор он только и думает, как бы тебе отомстить.

Герман. Похоже, ты действительно телепат. Невероятно, вот бы мне так!

Сильвин. Мне это совсем ни к чему, я с удовольствием бы избавился от этого дара.

Герман. Брось! Это же счастье. С такими способностями можно весь мир за яйца держать. Знаешь, братишка, я вот тут подумал, если всем этим по уму распорядиться, мы с тобой сможем заработать такую кучу денег, какая нам и не снилась. Хочешь быть богатым?

Сильвин индифферентно пожал плечами.

Запись 13

«БуреВестник», «Кто в доме хозяин?»

…И все-таки, кто нами, гражданами этого города, управляет? Мэр? Депутаты городского законодательного собрания? Или не в меру располневший дядя, что сидит на двадцатом этаже известного всем небоскреба?…

Сантьяго Грин-Грим

Герман разбудил Сильвина в пять утра. Сильвину снился сладкий сон о том, будто он и Мармеладка живут в просторном срубе на берегу озера совершенно одни на десятки километров вокруг и чередуют заботы о незамысловатом совместном хозяйстве со всякими любовными нежностями, которые каждый раз чувствительны и остры, как при первой близости. Сон был прекрасен, и ощущения были непередаваемой силы, вот бы теперь никогда не просыпаться, а вновь и вновь переживать наслаждение, но Герман грубо потряс Сильвина за плечо и потребовал, чтобы тот немедленно вставал: надо срочно поговорить.

Сильвин вышел на кухню, зачумленную табаком, и обнаружил помятых друзей Германа (всех, кроме Капитана), стол, уставленный отпитыми бутылками. Судя по налитым кровью глазам хозяина квартиры, он так и не ложился. Наверное, вот уже несколько часов здесь происходило важное совещание.

Герман потребовал, чтобы Сильвин повторил то, что рассказывал накануне о своих невероятных способностях. Как и давеча, ему никто не поверил, мужчины хохотали, крутили у виска. Но последовавшая демонстрация новых возможностей Сильвина заставила насмешников не только проглотить язык, но и до смерти перепугаться. После этого возбужденный до крайности Герман стал показывать Сильвину фотографии разных людей, заставляя подробно рассказывать о каждом. Услышав что-то интересное, Герман и его друзья, не стесняясь Сильвина, долго обсуждали, как следует поступить.

Сильвина терзали несколько часов и довели его до сильнейших головных болей. Он едва не терял сознание, и только животный страх перед Германом и его разнузданными друзьями заставлял его отвечать на вопросы.

Герман. Ладушки, на сегодня хватит.

Сильвин. Я могу идти?

Герман. Можешь, но помни – теперь ты один из нас.

Сильвин. Я не хочу быть одним из вас. Я хочу быть сам по себе.

Герман. Про это можешь забыть! Сегодня ты слишком многое слышал, чтобы остаться в стороне. Да ты не бойся, тебя никто не тронет. Тем более теперь, когда открылись такие возможности. Наоборот, мы будем беречь тебя пуще зеницы ока, и… и честно делиться с тобой полученными доходами. Вот, возьми для начала…

И Герман раскрыл свой кошелек, покопался в купюрах различного достоинства, и вскоре, с видом небесного благодетеля, протянул Сильвину самую крупную купюру, радостную бумажку, полыхающую всеми цветами радуги.

Сильвин. Что это?

Герман. Это твоя доля. Можешь расходовать по своему усмотрению.

Сильвин. Мне не надо. Я не возьму. Я не заработал.

Сильвин так напугался, будто ему протягивали не деньги, а пистолет, чтобы он принял участие в разбойном налете.

Герман. Чего ты сдрейфил, чудило? Дают – бери, бьют – беги. Я тебе повторяю, тля: ты – один из нас, и с этой минуты мы будем с тобой честно делиться!

Сильвин. Я не хочу быть одним из вас.

Герман. Это почему?

Сильвин. Потому что вы – бандиты.

Герман. Ох-ссы-ха-ха! С чего ты взял, что мы бандиты? Мы что, грабим, насилуем, убиваем? Да, наша деятельность не совсем праведна с точки зрения морали и Министерства налогов. Но ведь мораль придумали лицемеры и импотенты, а налоги – это зарплата тех, кто захватил власть. Чем меньше мы государству отдаем, тем лучше живет народ, тем меньше войн и всякого беспредела…

Это была целая речь, бурная и достаточно убедительная, но что бы Герман ни говорил, ему не удавалось убедить Сильвина, тот по-прежнему был непреклонен.

Сильвин. Прости меня, Герман, но я не возьму этих денег.

Герман. Ну ты и обормот, тля! У тебя же за душой нет ни гроша! Что ты будешь делать, если я тебя выкину на улицу?

Сильвин. Смирюсь и пойду, куда глаза глядят.

Герман. И замерзнешь под забором, или с голоду помрешь, или перо в бок получишь от отморозков.

Сильвин. Я готов принять любые испытания, которые предначертаны мне высшей силой.

Герман обиженно сдвинул брови и убрал деньги в кошелек. Две секунды он был мрачен, но вдруг на его губах заиграла гремучая улыбка: Пожалуй, я знаю, от чего он не сможет отказаться…

В тот же день, ближе к вечеру, в квартире Германа объявилась Мармеладка. Она была шумна и заливчато смеялась, благосклонно реагируя на грубые солдафонские шутки хозяина квартиры. Потом они оказались на кухне и долго шептались, причем так тихо, что Сильвин, как ни напрягал слух, не смог ничего разобрать. Затем Мармеладка просунула в комнату Сильвина свою смоляную головку, демонстрируя невероятно длинные и невероятно пушистые ресницы, и клубнично протянула детским, обильно напомаженным ртом: Где тут мой благородный принц?

Она двинулась прямо к нему, подошла так близко, что Сильвин в испуге прижался к спинке дивана и натянул на себя одеяло до подбородка, и забралась с ногами к нему. Дурашка, почему ты меня боишься? От нее пахло апельсинами – большими, свежими, с толстой влажной кожурой.

Одеяло отлетело в сторону, ее тонкие пальцы с нарисованными на длинных ногтях розами бесцеремонно засновали по его отвислым плечам и впалой груди. Она приблизила губы и оставила на его лице несколько мокрых апельсиновых поцелуев. Все это было и фантастически приятно и, одновременно, невыносимо. Сильвин так же сильно желал этого, как и боялся. В крайнем беспокойстве, желая выгадать паузу он кое-как отбился от Мармеладки, приподнялся и поправил очки.

Она была насквозь фальшива. Эта фальшь чувствовалась и в ее движениях, и в голосе, струилась из ее приятно лживых голубых глаз. Сильвин поспешил вбуравиться в ее мозг.

Минуту назад на кухне Герман посадил ее на колени и рассказал ей на ухо, едва шевеля губами, о невероятных способностях своего родственника, о которых ранее никто не догадывался. Он предложил ей стать на время любовницей своего жильца, по крайней мере, до тех пор, пока в этом есть надобность, пообещал внушительную сумму и к тому же освобождение от других обязанностей. Она немного поупрямилась и согласилась.

И все же Сильвин рассмотрел внутри ее разума, что девушка воспринимает его совсем не так, как хотела представить Герману ради наживы и послаблений. Что она рада поручению хозяина, что на самом деле она относится к нему, к Сильвину, задушевно, с горькой теплотой, с наивной жалостью, с материнской нежностью, может быть, подсознательно ощущая в нем такого же несчастного, брошенного на произвол судьбы человека, как и она сама. Он был ей одновременно и отвратителен, и близок.

Смутившись от слишком умного и слишком въедливого взгляда Сильвина, Мармеладка часто заморгала, сорвала с его носа очки и заставила его опрокинуться на спину. Она хотела вновь наброситься на него, но он остановил ее неожиданным вопросом.

Сильвин. Тебя прислал Герман?

Мармеладка. Да. Но все не совсем так, милый, как ты думаешь. Можешь мне не верить, но я к тебе очень хорошо отношусь и готова быть с тобой не потому, что меня материально заинтересовали, а потому, что мне этого хочется.

Сильвин. Ты просто меня жалеешь. Вряд ли такая красивая молодая девочка может желать такого мужчину, как я. Да и не мужчина я вовсе…

Мармеладка. Неправда! Ты мужчина, хотя бы потому, что у тебя есть эта штучка. А к твоим изъянам я давно привыкла. Честное слово!

Сильвин был уже без очков и не мог гарантированно определить, насколько она искренна, хотя интуиция подсказывала, что она не врет, а точнее, не сильно врет, хотя и воспринимает его все же не как мужчину, самца, а как ребенка, несмышленого, недееспособного, и говорит с ним так же и ведет себя соответственно.

Мармеладка. Милый, а правда, что после того, как тебя тогда избили, ты стал телепатом?

Сильвин. Да, это так.

Мармеладка. И ты действительно можешь угадывать мысли человека, видеть его прошлое и предсказывать его будущее?

Сильвин. Натурально.

Мармеладка. Тогда угадай, что я сейчас сделаю?

Сильвин. Подай очки… Сейчас ты меня крепко поцелуешь, а потом… Ой!

Мармеладка. Молодец. Только прежде я схожу в ванну. Ты не возражаешь?

Мармеладка приняла душ и выросла перед кроватью Сильвина, без косметики – чистая и первозданная азиатка, завернутая в желтое махровое полотенце с вензелем Г, бесцеремонная, расплескивая задор и смешливость, которыми, словно непоседливый ребенок, была наполнена. Она отбросила полотенце, обнажив нешуточные формы, приготовила пакетик с контрацептивом и легла рядом, прижавшись к нему так тесно, что чуть не проткнула его острыми сосками. Вся она была оранжево-апельсиновая, сочилась апельсиновым соком, и ему захотелось выжать эту фруктовую консистенцию себе на лицо и захлебнуться его животворной полнотой.

Сильвин счастливо всхлипнул. Все было совсем не так, как в прошлый раз. Он теперь ее не боялся и не боялся того, что, возможно, произойдет. Сердце разрывалось от счастливой тоскливости. Ему, втоптанному в грязь страшилищу, давно всеми брошенному изгою, несчастному страннику, в одиночестве бороздившему пустоты вселенной, впервые в жизни предстояла близость с женщиной, близость по-настоящему, как пишут об этом в книгах, и близость не просто с женщиной, а с той, о которой он столько грезил в последнее время, запах которой ему снился и на которой уже виртуально женился, будучи императором придуманной им на потолке цивилизации. Теперь она была рядом, горячая, страстная, вся кофейная от природы, а сейчас, в темноте, – почти черная, она дышала ему в рот, и он ненасытно сглатывал ее дыхание, словно дорогой витаминный коктейль, ее руки заскользили по его телу, щекоча шрамы…

Никогда в жизни он не удостаивался со стороны женщины подобного внимания. Все это так взволновало его, что он, уже не контролируя себя, весь мелко затрясся и лишь в последний момент успел удержать внутри себя газы и тем избежал ужасного конфуза.

Как можно вожделеть такого, как я? – подумал в последний момент Сильвин, с омерзением представив себя со стороны, одноглазого и беззубого, с рваным ухом, с жалкой горсткой слипшихся волос на недавно проломленном, да и без того кривом черепе. Но через мгновение он уже надкусывал предложенный апельсин, и солнечный сок действительно брызнул ему в рот щедрой струей, и он им упивался, и никак не мог напиться досыта. Чуть позже искусственный апельсиновый аромат Мармеладки стал отступать, рваться на лоскуты, сжигаемый сильнейшими выделениями ее собственного запаха. Сильвина это нисколько не огорчило – он, наконец, почуял драгоценный вкус мармелада, вязкий, изумрудный, сугубо женский, а вскоре кокетливая и слащавая апельсиновая маска была окончательно сорвана, явив внутреннему чувству густое и обжигающее облако мармеладных феромонов.