Текст книги "Чертовка"

Машины заполнили площадку перед зданием, журналисты выползали из них, разминая ноги, а наверху шикарной лестницы уже появился какой-то важный швейк, посланный встречать мировую прессу. Питер, обронив невыразительное «Thank you»[19]19
  Спасибо (англ.)


[Закрыть], тоже вылез.

«А мне-то что там делать?» – подумал Андрей. Но один из служек, показывая в счастливой улыбке все зубы, какие у него были, уже махал перед капотом руками, приглашая заходить, а потом и вовсе полез открывать дверцу у «Вольво».

– Тафаддаль!..[20]20
  Пожалуйста (араб.)


[Закрыть]

Так и неслось со всех сторон это «тафаддаль». Конечно, для здешних мест подобное событие бывает в самом счастливом случае раз в сто лет. Многие ли до сих пор подозревали, что существует на свете такой город – Хасаке? А завтра все газеты мира напишут (пусть не самым крупным шрифтом и на третьей странице), что неподалеку отсюда построили лагерь для беженцев из Ирака, и на разных языках один день будет повторять радио всего мира: Хасаке, Хасаке…

На третьем этаже иностранную толпу завели в приемную с огромными потолками, и местные чины тут же принялись входить и выходить, куда-то озабоченно звонить и отвечать на все вопросы: «Иншалла»[21]21
  Возможно (дословно: «Если будет угодно Аллаху») (араб.)


[Закрыть].

Какой-то человек в военизированного покроя костюме и с подстриженными усиками – секретарского явно вида – обнаружил довольно сносный английский и пытался ухаживать за гостями. К Леше Худомлинскому он проявил внимание прежде всего, – так сильно впечатлили, очевидно, секретарскую душу лешины эмирские замашки.

– Пожалуйста, мистер, можете раздеться, вот здесь есть где повесить вашу одежду.

Польщенный Леша снял куртку. Но тот, с усиками, оказался чересчур угодлив и не отставал:

– Кашне тоже можете снять, у нас здесь тепло.

«А с шарфиком-то Делону придется расстаться!» – гаденько порадовался Андрей.

Леша секунду колебался, а потом действительно шарфик снял. Андрей почувствовал, что убит: под шарфиком у Худомлинского в широком вырезе рубахи болтался порядочных размеров серебряный крест.

Через пару минут все народы разделились на своих и чужих: западники толпились в одном углу, советские в другом, и отдельной кучкой роились японцы. Мымра-журналистка оказалась в центре внимания. Все старались блеснуть перед ней прибаутками, и даже с советской стороны бросались быстрые взгляды и бормотались пошловатые замечаньица. Андрея это злило. Они ведь потому вылупились, что мымра – американка, а это для снобов уже пятьдесят процентов очарования. Хотя женщиной от этой особы и не пахнет. Взглянуть на мужчину так, как девочки в Дамаске на Таджхизе, она и за деньги не сможет. Там библейской силы взгляды, на Таджхизе, взгляды – как кинжалы, окропленные кровью легенд…

Опять входили и выходили какие-то люди, в том числе огромного роста бедуин в куфие[22]22
  Головной платок


[Закрыть], съехавшей на затылок, в коричневом пиджаке поверх серой галабии[23]23
  Длинная рубаха прямого покроя, традиционная верхняя одежда в сельской местности


[Закрыть] до пола, в тяжелых ботинках и с татуировкой на висках в виде трех точек, которого прилизанный с усиками почему-то спросил: «Пистолет сдал?» – и тот так же деловито ответил: «А как же! Внизу сдал».

Среди всей этой кутерьмы как-то не сразу заметалось, что высокие двери в кабинет открыты и что сам губернатор уже вышел из них и находится здесь, среди публики. Но когда происшедшее осозналось, то разговоры стихли, и присутствующие как бы замерли, лишь запоздало суетилась челядь.

Губернатор был в длинном черном элегантном пальто. Он поздоровался приветливо, даже весело, потом спросил кого-то сбоку из своей свиты: «Все готовы?» – и, услышав спешное заверение, что готовы, стремительно вышел в коридор, ведущий к лестнице. Сопровождающие лица хлынули следом, а иностранные гости, захваченные врасплох скоростью событий, заметались, хватая одежду и пристраиваясь в хвост процессии.

Специально задержавшись позади всей массы, скатывающейся по лестнице, Андрей надеялся избавиться таким образом от Питера, ведь очкарик, несомненно, скорее предпочтет снова залезть к своим в тесное чрево, чем униженно торчать у чужого «Вольво». Но он пережил сильное разочарование в своем умении понимать иностранцев, когда обнаружил, что чертов Питер все еще здесь, топчется и озирается среди отъезжающих машин, как брошенный ребенок.

– Я думаю, Питер, – сказал Замурцев, подойдя и глядя на англичанина поверх запыленной оливковой крыши «Вольво», – думаю, что мне незачем ехать в лагерь.

Флегматичный Питер ожил. Оказалось, что он может говорить быстро и много. Сначала он стал спрашивать какого-то невидимого собеседника, зачем было верить «этому сирийскому министерству», а затем – зачем было верить «этим русским». Андрей попытался объяснить англичанину, что лучше не терять время на слова, а остановить какую-нибудь машину и снова влиться в родную журналистскую среду. Напрасно. Англо-русский диалог продолжался, пока надежда на подобный вариант не была окончательно потеряна. Скоро поблизости остался только последний «Лендровер» охраны, набитый усатыми головами. Все головы смотрели с чугунным любопытством, а одна время от времени кричала в окно: «Месью!» – и вместе с этим криком высовывалась рука, показывающая жестами: валяй, поехали! Замурцев понял, что фишки легли плохо и что в лагерь беженцев придется ехать. Он мрачно повернул ключ в двери, подняв блокирующие шишки, залез с таким же мрачным Питером внутрь, и «Вольво» пустилась догонять хвост каравана, а следом запрыгал похожий на зеленый шкаф «Лендровер».

* * *

Оказалось, ехать было недалеко. Всего сорок километров по усеянной валунами пустынной степи, где слева торчал давно умерший черный вулкан, и Андрея очень интересовало, та ли это «шляпа», что была так здорово видна на подъезде к Хасаке, или уже другая. Наконец, потревожив белесую пыль, кавалькада пролетела деревню, поднимая в воздух старые целлофановые пакеты и будоража мальчишек, а дальше асфальт пошел уже свежий, лоснящийся, как аккуратно намазанная черная икра, и по нему ехали еще некоторое время, пока не увидели впереди зеленые ряды палаток лагеря. Автомашины стали останавливаться, мешая друг другу и съезжая в обе стороны на накатанный песок. Андрей, который подъехал последним, поставил «Вольво» с краю, где она не была видна, закрытая другими машинами, но откуда в то же время легко можно было снова выбраться на асфальт.

Черное пальто губернатора находилось уже на бугорке, и ветер импозантно распахивал его полу. Там же, рядом, пара грузных военных, несколько штатских и переводчик терпеливо ждали, пока подойдут те, ради которых и была затеяна вся эта суета.

Толпа журналистов, не спеша, тянулась от машин к пригорку; операторы, тащившие на плечах громоздкие видеокамеры, напоминали то ли роботов, то ли каких-то марсианских слонов. Рыхлая людская масса понемногу спрессовалась вокруг губернатора и его свиты. Надо отдать губернатору должное, – все это время у него с лица не сходило самое благожелательное выражение, как будто он находил весьма приятным стоять на ветру в этом заброшенном месте перед скопищем довольно неряшливо одетых людей, сующих ему в лицо диктофоны.

– Приветствую мировую прессу, – наконец сказал губернатор, и следом за арабской речью поплыл бесцветный голос переводчика. – Добро пожаловать на землю провинции Хасаке!

Щелканье и свист фотокамер; телевизионщики со своими громоздкими ящиками медленно поворачивались в разные стороны, как портовые краны… нет, все-таки, как озирающиеся слоны.

– …Лагерь создан в благоприятном месте… обеспечена подводка электричества и воды… пятьсот палаток… сейчас здесь находится 31 беженец: 24 ребенка, 6 женщин и один мужчина (гул оживления в толпе журналистов), они перешли иракскую границу позавчера…

Губернатор говорил, а ветер относил. Когда он закончил, начал говорить один из сопровождающей свиты, оказавшийся комиссаром-французом из Комитета ООН по делам беженцев, сокращенно UNRWA, мсье Жак Дебель, который сообщил, что вообще-то из Ирака ожидалась большая группа работавших там по контракту вьетнамцев, но те отчего-то не прибыли, поэтому прессе и телевидению придется ограничиться теми, кто есть. Все они живы-здоровы, а что касается наступивших холодов, то UNRWA раздал дополнительные одеяла и потребовал от сирийских властей обеспечить каждую палатку мазутной печкой.

Затем из толпы губернатору задали несколько в меру дурацких вопросов.

Скоро сирийцу надоели вопросы, он стал отвечать двумя словами на десять, и вся толпа как бы сама собой двинулась к лагерю, слегка увязая в местами рыхловатом грунте.

Лагерь был пуст, только в дальнем конце у крайних палаток, поджидая слегка подмерзшую прессу, стояли несколько фигур, и ветер трепал их длинные одежды. Все фигуры были цветные, лишь одна – белая, оказавшаяся тем самым обещанным «одним мужчиной».

Телевизионщики увлеклись видами постиранного белья, развешенного меж палаток, цветастыми женщинами, которые с кокетливой уступкой обычаям прикрывали лицо, и их туповатыми ребятишками, нисколько не робеющими перед камерами. Те же, кого кормили блокнот и диктофон, быстро обнаружили, что экзотические дамы на все языки, включая арабский, отвечают хихиканьем. Поэтому пишущая пресса покорно пошла к белой галабии, куда приглашал переводчик.

Когда посыпались вопросы, беженец, воодушевленный собравшейся вокруг него толпой из белых людей и японцев, заговорил с сильным акцентом иракской глубинки, так что Замурцев понимал не все, и даже переводчик, похоже, временами смотрел на своего подопечного с напряжением.

– Мы из Мосула… район Торбука, округ Синджар. Мы из племени сомога, хотим избавиться от диктатора Саддама, для которого нет ничего святого… Мое имя Халиль Хасан Али, из Торбука мы, из Торбука, племя сомога…

– Узнайте у него, много ли разрушений в Ираке?.. Видел ли он вообще бомбежки?.. Страшно ли было во время налетов? – спрашивали из толпы.

– Много разрушений… все разрушено! Много постов на дорогах, не дают идти к границе и нас убивают. Мы ночью перешли на ослах. Если бы дороги были открыты, все бы убежали!..

– А сам-то он, сам видел, как бомбили? – настаивал кто-то настырный.

– Слава богу, не видел, и дом цел, но все бросил, и стадо тоже… Дети со мной пришли и жена. Четыре одеяла только вот взяли… Ночью убежали, потому что Саддам убивает народ…

– Так вы бежали от войны или от Саддама? – не выдержав, рявкнул Коровников, и Халиль из племени сомога зачастил еще быстрее, согласно кивая:

– Много, много разрушено, кругом все было разрушено. В Ираке все от Саддама. Все хотели уйти, зачем в Ираке умирать? Иракцы нас убивают, а здесь нам хорошо…

– Дурдом какой-то, – пробурчал Коровников, – не поймешь толком, чего говорит, – и, подвинувшись поближе к пресс-атташе, многозначительно добавил, – обстановочка, как у Сартра, а?

Стурдов ничего не ответил, только с непроницаемым лицом молча покосился на острый коровниковский нос, горевший на ветру морковкой.

– М-да… чистый Сартр! – на всякий случай еще раз сказал тот.

Разочарованные журналисты стали разбредаться по почти пустому лагерю в тщетной надежде все же чем-то поживиться. Мимо Андрея прошел Худомлинский, несколько небрежно объясняя Непееву и оператору Саше:

– …Это же курды, старичок, а раз из Синджара, значит, еще и езиды – такая секта, которая себя считает отдельным народом. Хотя это все равно, что сказать: национальность – коммунист…

Андрей медленно пошел вдоль палаток. Несколько женщин все еще стояли снаружи, – то ли из любопытства, то ли им так велели; дети, продрогнув, уже позалезали внутрь брезентовых утроб и выглядывали из-за пологов.

– Эндрю!

С этим возгласом приближался ненавистный Питер, сделав дружелюбное лицо.

– Эндрю, ты ведь говоришь по-арабски?

– Говорю.

– О! Великолепно! Ты не окажешь мне любезность? Я хочу тут поговорить в одной палатке. Какой-то тип предложил мне свои услуги, но я ему не доверяю.

– Такой – с лицом, похожим на джип? Я его тоже заметил.

– Похожий на… что?

– На джип.

– А… ну да. Ха-ха. В общем, ты согласен?

– Боюсь, что они не понимают по-арабски, это ведь курды.

– Да-да, я догадался, что что-то не так. Но с одной девушкой мне удалось кое-как объясниться, она вроде говорит по-арабски.

– Ну, только, если так, то, может, что-нибудь получится.

– Они вон там, в крайней палатке… Я ничего не понял, Эндрю, у того человека в белом: сначала он сказал, что бежали потому, что бомбили американцы, потом – что бежали потому, что боялись иракцев…

– У нас говорят, Питер: Восток – дело… – как там будет по-английски «тонкое»? – такое… как бы тебе объяснить… специфическое.

– Да, теперь я вижу, Эндрю… Вот мы и там, где нас ждут. Ныряй.

В палатке было сумрачно, и Андрей не сразу увидел, что здесь находится целая семья – пять или шесть человек. В глубине сидела пожилая полная курдка, похожая на ватную бабу, которыми в России накрывают заварные чайники. Перед ней безмолвно таращились на гостей несколько детишек. Еще ближе сидели мальчик и девочка постарше.

– Мархаба[24]24
  Здравствуйте (араб.)


[Закрыть], – сказал Замурцев, опускаясь на корточки, – кто из них твой переводчик, Питер?

– Она, – сказал англичанин.

– Ага. И как тебя зовут (это уже по-арабски)?

– Джарус.

Голос был виолончельный, немного с надломом, и Андрей вдруг увидел, что перед ним не девочка, а девушка лет 16-ти, а может, 18-ти, в этих южных странах у возраста другие приметы. У нее было правильное, почти европейское лицо, куда Азия все-таки бросила свою горсть: впечатление чуть портили слишком близко сошедшиеся брови. Но зато волосы были как у кинозвезды, правда, в меру растрепанные, вьющиеся на концах крупным зигзагом. В палатке они казались табачного цвета, но на самом деле были, вероятно, светлее.

Андрей опять вопросительно повернулся к Питеру.

– Что теперь?

– Спроси, Эндрю: они одна семья?

Замурцев позвал:

– Джарус.

Хотя, может быть, он не расслышал точно, и ее имя звучало не совсем так, но она отозвалась:

– Что?

– Это твоя мать?

– Да, и сестры. А это брат, Али.

– Как зовут мать? – спросил Питер, что-то записывая в блокнот, хотя записывать было вроде бы совершенно нечего.

– Хаззу. А сестры – Захра и Нура.

– Пусть спросит мать, почему они все бежали из Ирака, – велел Питер.

Курдка коротко ответила:

– Нэ заним, – и Джарус перевела:

– Не знаю.

– Как? – растерялся Андрей.

– Она говорит: не знаю, – повторила девушка бесстрастным голосом.

– Глупость какая, как она может не знать! – раздраженно сказал Питер.

Андрей пожал плечами. Он все-таки провел на Востоке уже несколько лет и в этой палатке ощущал себя где-то посередине между ее неадекватно реагирующими обитателями и навязчиво конкретным Питером. И пока англичанин недоумевал, он вставил свой собственный вопрос:

– Откуда ты знаешь арабский, Джарус?

– Я ходила в школу, – сказала она и стала поправлять волосы рукой, на которой болтался тонкий золотой браслет. Замурцеву показалось, что в тот же миг она вдруг совершенно забыла и про него, и про Питера, сидящих на корточках в жидком сумраке палатки.

– Спроси, Эндрю: видели ли они бомбежки? – наконец пришел в себя англичанин.

Молчание. Потом Андрей услышал уже знакомое: «Нэ заним» – «Не знаю».

– Бред какой-то! Как это: не знает, видела или нет??? Ужасные люди, как с ними разговаривать!.. Я надеюсь, она хоть сможет сказать, что они теперь собираются делать?

– Слава богу, здесь все есть, – перевела ответ Джарус.

– Где все есть? – сказал Питер, растерянно озираясь. – Я же не об этом… В общем, ясно. Спасибо за помощь, Эндрю.

К нему снова вернулась бодрая английская самоуверенность.

– Привет! – сказал он Замурцеву и даже наградил милого русского дружеским ударом ладони по плечу. – Интервью закончено, скажи, что я их всех благодарю, – и, не дожидаясь перевода, полез из палатки, блеснув очками.

– Господин благодарит, – сказал Андрей.

Он еще несколько мгновений сидел на корточках в неуютном сумраке, ощущая, будучи человеком, отравленным Востоком, что в посещении не хватает заключительного штриха, какого-нибудь простенького, в меру лицемерного пожелания, вроде: да поможет вам Аллах! Странная все-таки получилась встреча двух цивилизаций, невнятная и бестолковая. В конце концов Андрей решил, что ни к чему стараться за англичанина, и, буркнув «Хатркум»[25]25
  До свидания. (араб.)


[Закрыть], тоже вылез наружу.

Мимо как раз шел, хищно оглядываясь, ищущий «фактурку» Непеев и вполоборота втолковывал оператору Саше:

– Ступни мои, ступни засними крупным планом, как они идут по песку вдоль палаток. Тяжесть притяжения, трудная земная поступь человека, груз бытия… Схватил? Сделай так же, как мы снимали в Дахране…

«…и в Ливане, и на Синае», – продолжил про себя Андрей. Программу «Время» он иногда заходил посмотреть в торгпредство.

Непеев, волоча груз бытия, прошел мимо, посматривая время от времени, ловит ли Саша камерой его каблуки, и в пустом холодном воздухе все всплывал его голос:

– А как место называется, ты запомнил?

– Не то Холь, не то Гуль, – отвечал Саша.

– А «эль» там было в начале? Я же тебя просил запомнить..

Андрей пошел наугад вдоль палаток. Журналисты разбежались по лагерю, как цыплята по грядкам, как будто пытались найти какой-то спрятанный приз, хотя даже непрофессионалу Замурцеву было ясно, что искать здесь больше нечего.

Ему попался Леша Худомлинский, небрежно открывающий секреты Востока паре иностранцев:

– Если из Синджара, то это курды-езиды. Езидам в могилу кладут деньгу, хлеб, сыр и дубинку. Когда приходит ангел за расчетом, покойник предлагает ему сначала деньги, чтобы отвязаться, потом еду, а если и от еды откажется, то пускает в ход дубинку… А вот если юноша хочет полюбоваться девушкой-езидкой, то ему надо просто начертить вокруг нее круг, и она не имеет права из него уйти, пока юноша не позволит… (Явно прихватывает Леша, подумал Андрей). Вон, кстати, видна гора Синджар, из тех мест эти езиды и пришли…

Замурцев тоже посмотрел. День был туманный, небо низкое, но показалось, что далеко на востоке, на иракской территории, действительно виднелась большая гора, до которой было километров сорок, не меньше. Если бы светило солнце… Он посмотрел: где сейчас солнце? – и вдруг что-то ударило неприятно изнутри: а час-то? какой сейчас час?

Набежала уже половина четвертого. Это значит, что, если тут же, не мешкая, – черт с ним, с обедом, тем более, в этой пыльной Хасаке не получится ничего лучше, чем подозрительный шашлык в грязноватой харчевне, – если, не водя больше хоботом по сторонам и не развешивая уши, броситься к авто, то все равно в Румейлан, на крайний северо-восток, где он надеялся переночевать на контракте у советских нефтяников, придется ехать полпути в темноте: зимой в эту пору уже в полшестого наползает ночь.

Андрей разыскал Коровникова.

– Ну, Женя, не поминай ни лихом, ни матом.

– Что-то ты, старичок, говоришь сегодня загадками. Или это опять из Хемингуэя?

– Просто хочу тихо-тихо убежать. Пора ехать дальше.

– Куда уж дальше! – удивился Женя.

– Есть места, Женя, – сказал Андрей и опять услышал, как где-то внутри него холодные пальцы нажали на клавиши, и зазвучал улетающий в небо тревожащий аккорд. Но Жене ли с его острым носом и быстрыми глазами было об этом рассказывать? Поэтому он только повторил, – есть места… – и через силу плоско пошутил, – но это не для прессы.

– И хорошо, что есть места, – одобрил Коровников. – Езжай с богом. Если тебя хватятся, я успокою.

Собственно говоря, для этого Андрей его и разыскивал.

Потом случайно встретился толстый Юнис, который, очевидно, не узнал Замурцева, потому что спросил по-английски:

– Все в порядке? Есть, о чем написать?

– Все превосходно, – польстил ему Андрей.

Очутившись за спиной у Юниса, он свернул в боковой проход между палатками и быстро пошел к ожидающему автомобильному стаду. Подойдя к «Вольво», Андрей невольно вздрогнул: сквозь дымчатые стекла он увидел контуры человеческой фигуры на переднем сиденьи.

«Питер!» – истерически пронеслось в голове, но в тот же миг он понял, что тот, кто сидит, не такой громоздкий, как Питер, и вдруг догадался, что это вообще не мужчина.

Уже давно Андрей не испытывал такого изумления, какое ощутил при этом открытии. К большому – главному – удивлению примешивалось малое: каким образом это существо сумело забраться в машину? Впрочем, загадка разъяснилась очень быстро, как только Андрей проверил ручку двери «Вольво»: так и есть, забыл запереть. И тут же привычно он послал очередное мысленное проклятие Питеру, несомненному виновнику Андреевой рассеянности. Теперь, нос к носу, он узнал и пассажирку: это была Джарус. Она смотрела на Андрея совершенно спокойно все то время, пока он соображал и не мог сообразить, что сказать, правда, отметив, тем не менее, про себя, что волосы у девушки, как он и подозревал, более светлые, чем казались в палатке, – что-то вроде соломы, полежавшей на стерне.

– В чем дело, Джарус?

Взгляд ее остался таким же бесстрастным, и опять он услышал чуть хрипловатую флейту:

– Это твоя машина?

– Моя. Дальше что?

– Отвези меня в город.

– В какой город? В Хасаке, что ли?

– Отец мой уехал в город, – ровно прозвучало в «Вольво».

Андрей упал на сиденье и захлопнул дверь.

– Когда твой отец уехал?

– Три дня назад.

– Он что, в лагерь не пошел?

– Он привел нас и уехал в город.

– В какой?

– В город (так же ровно).

– Зачем? (в мозгу по-русски продолжилось: «Черт побери!»).

– Он уехал в город.

В ее голосе как бы слышалось: это его дела; значит, так надо, раз уехал.

«Ну и ситуация!» – подумал Андрей, и тут же из памяти выскочил ни к селу ни к городу голос Коровникова, мурлыкнувший: «Каку Сартра!»

«У меня, наверное, сейчас такое же напряженное выражение на лице, как у испражняющейся собаки».

Он шумно вздохнул и помолчал, тупо глядя в переднее стекло.

«Черт знает что!»

Уж, наверное, Джарус не ползла к машине по-пластунски. А впрочем, какая разница! На Востоке не подают вида, что видят и знают, что делается у соседа, но видят и знают все.

Девушки словно не было рядом, – так тихо она сидела; ни одна молекула воздуха не сотрясалась от ее присутствия. Андрей не выдержал и чуть скосил глаза. Он снова увидел край темно-зеленого платья, непохожего на тяжелые и широкие одежды бедуинок. Здесь она, здесь, никуда, разумеется, не делась.

Руки привычно лежали на руле. Он вдруг впервые увидел их словно со стороны.

«Я же еще молодой… Откуда жилы такие?..»

И вдруг эти руки будто сами включили зажигание.

«Зачем? – беспокойно подумал он тут же и даже немного испугался, но мотор не выключил. – Ситуация!.. И голова не вовремя начала болеть…»

Он никогда не хотел признаться себе, что голова начинала болеть именно тогда, когда надо было стать решительным и сильным.

Потом произошла совсем неожиданная вещь: Андрей пробормотал что-то вроде: «Ну ладно, посмотрим», – и машина одновременно с этими словами тронулась с места. Он даже не очень успел подумать: а что, собственно, делать с Джарус? – а может, и не подумал вовсе. Да, говоря откровенно, так ли уж странно все это было? Начиная со вчерашнего вечера, Замурцев воспринимал свою жизнь, словно какое-то кино, и смотрел на происходящее с туповатым любопытством зрителя, ничему особенно не удивляясь, поскольку в кино всегда что-то должно происходить. Впрочем, разве плохо, если что-нибудь происходит? Неужели лучше все время смотреть только чужое кино?

На самом дне сознания какой-то воробей все же чирикнул: «И что? Что потом-то?» – но от привычного дурманящего арпеджио, в волнах которого снова начали вставать воспетые Муликовым горы, обессилели и умолкли спасительные инстинкты загранработника, и «Вольво», доползя до асфальта, стала набирать скорость.

– Ты знаешь, куда я еду? – оживившись, спросил он, почти как ребенок, которому пообещали купить игрушку. – Я в такие чудесные места еду, где горы… – тут он осекся, сообразив, что Джарус, скорее всего, глубоко безразличны все эти чудесные места, а, может, она точно в таких родилась и выросла, и ей они, как ему какой-нибудь пруд в Желябове. Но, не в силах остановиться, он докончил по-русски, – горы лиловые, понятно? Никогда я не видел лиловых гор.

Девушка никак не отреагировала на его слова, так же безучастно она смотрела вперед.

«Что я несу!.. Тем более, что она, наверное, страшно тупа!»

Дальше он вел молча, правда, время от времени невольно взглядывал на профиль, чуть подпорченный горбинкой носа. М-да, конечно, не голова Валькирии на теле Афродиты… Приз за телекрасоту, как сказал бы Петруня, она бы не получила.

В конце концов на глаза случайно попались часы, и он чуть не обругал себя вслух: а новости-то, олух, новости совсем забыл слушать??.

«…наших отношений и атмосферу взаимного доверия, установившуюся между Москвой и Вашингтоном, уже ничто и никто не сможет нарушить, заявил пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко. По его словам, мир находится на пороге очень важных решений. В отношении войны в Заливе он подтвердил, что СССР приготовил на этот счет «инициативы и предложения».

«Продолжаются террористические акты против представительств стран-союзниц. Две бомбы взорваны в Стамбуле, неподалеку от зданий, которые занимают учреждения США, и одна бомба – в саду итальянского консульства. В Анкаре сожжены две машины, принадлежащие американским дипломатам».

«Турецкие газеты опубликовали снимки обломков американского истребителя-бомбардировщика, разбившегося неподалеку от военно-воздушной базы Батман, находящейся в 120 км от иракской границы. Сумевший покинуть самолет пилот передан властям местными крестьянами. Багдад устами своего министра иностранных дел предупредил Анкару, что она несет полную ответственность за агрессию против его страны. Речь идет прежде всего об использовании базы в Инджирлике, откуда наносятся удары с воздуха по целям на севере Ирака».

«Чемпион мира и любимец публики испанец Карлос Сайнс накануне финального этапа ралли Монте-Карло – знаменитой «ночи Тюрини»: ночной гонки на перевале Тюрини – обеспокоен успехом француза Франсуа Делекура. Кстати, президент Международной ассоциации автомобильного спорта Жан-Мари Балестр заявил, что Федерация, невзирая на войну в Заливе, не изменит свой спортивный календарь. Включаем наш репортаж из Монте-Карло».

Бойкий голос тут же закричал: «Карлос здорово обеспокоен, что неистовый француз здорово наступает ему на пятки. Кроме того, тот здорово знает последний участок гонки. Делекур, в свою очередь, здорово понимает, что…»

На этом месте Андрей выключил приемник, поскольку не выносил развязных голосов спортивных комментаторов. Но ехать молча вдвоем в одном авто показалось как-то неуютно, он снова вернул радио к жизни и нашел ненавязчивое музыкальное журчание. Ему почудилось, что Джарус сидит съежившись.

– Замерзла? – спросил он по-арабски, и хотя она подняла брови в знак отрицания, включил отопление. Протягивая руку к рычажкам, он слегка наклонился к девушке и втянул носом воздух. Никакого неприятного запаха не было. Либо она ухитрялась как-то мыться в своем допотопном лагере, либо под этим зеленым платьем было так немного тела, что и пахнуть нечему.

«Что она смотрит и смотрит в одну точку? Ну точно – тупая… Или не понимает вполне арабский?.. А может, я для нее просто зануда и старый хрыч?»

Последняя мысль оказалась для Андрея очень неприятной и капнула желчью в его дальнейшие рассуждения.

«Раз уж посадил девушку в машину, так не будь филином», – рассердился он сам на себя. Ехидный голос тут же поправил: «А ты и не сажал, она сама села». – «Все равно, это не повод, чтобы с мрачной рожей сидеть», – нервно возразил он.

– Ты не думай, Джарус, я не сержусь на тебя. У меня такой странный день сегодня… А сколько тебе лет, Джарус? – неожиданно спросил он.

Девушка на миг взглянула на Андрея, и что-то в этих карих глазах напомнило ему те, зеленоватые, так что заныло сердце. «Ах, черт, черт!..» Почти сутки, мчась по пустыне, он ухитрялся ускользать от пронзительной музыки прошлого, и вот она снова настигает его… как тот француз настигает испанца в далеком Монте-Карло…

Андрей так и не услышал ответа от Джарус. Да и неизвестно, знала ли она о себе такие незначительные подробности, как день рождения.

– А мне, знаешь, сколько лет? – спросил он, сам толком не понимая, зачем это говорит. – Ой, как мне много! – он не кокетничал, он действительно удивлялся, что ему уже столько, и опять продолжил по-русски: – Уже почти четыре десятка накрутило. Сколько там осталось?.. Пара гривенников от рубля. Нужно жить во всю мочь, пока не дали свисток, что уже конечная станция.

«Но уж это зачем? Зачем уж это говорить?» – стал недоумевать и морщиться кто-то незаметный и строгий у Андрея внутри.

«А пошел ты!» – мысленно ответил ему Андрей, и тот растерялся и утих.

А Замурцев почувствовал себя легко и свободно, как будто не «Вольво» никелированным носом, а он сам грудью раздвигал воздух в стремительном полете к горизонту. И уже как будто ничего необычного не было в том, что рядом сидит курдская беженка из Синджара, предположительно зовущаяся Джарус, скорее всего, не знающая, сколько ей лет, и уж совершенно точно, – не имеющая представления, куда она, собственно, направляется в поисках своего сумасбродного папаши.

– Вот так, Джарус… или – не Джарус? – с веселым безумием спросил он, и «Вольво» при этом понеслась еще быстрее. – Вот так, Джарус. И Тарзан моего детства – Джонни Вайсмюллер – уже умер, и инспектор Жюв умер… а Фантомас, он же Жан Марэ, совсем постарел…

Он опять не заметил, как перешел на русский, но не придавал такому пустяку значения. Он уже начал подозревать, что это создание с запыленными волосами здорово понимает на любом языке.

Ну-ка, ну-ка, начал он с натугой припоминать, что там проходили в институте насчет езидов? Курс религий мира читал старик Фильштинский. Голос у него был мягкий и тихий, глаза отчего-то жутко печальные, и смотрел он ими во время занятий исключительно на потолок, очевидно, чтобы не расстраиваться от созерцания того, как его питомцы исподтишка развлекаются вместо конспектирования. Теперь Андрей досадовал, что езиды со свистом пролетели мимо. Однако вскоре он с удивлением обнаружил, что память все же начала отыскивать бессвязные обрывки. Кто-то там ехал в лунном свете по долине… какой-то юноша, испорченный мистиками Багдада. Потом, кажется, поднялись из земли чудовища с газельими глазами… как водится, состоялся полет на небо за истиной… Ага! Вот забавный момент: тот парень, который отправился на небо, со страху опрокинул при этом кувшин, и когда вернулся обратно, вода еще не успела вытечь. Сам же он мог поклясться, что провел на небе семь лет, прошу заметить. Теория относительности, рассказанная задолго до Эйнштейна!

В лагере пижон Леша Худомлинский тоже распространялся насчет езидов, вспомнил Андрей. Но Лешины байки были совсем уж кучерявые, Леша вполне мог и обычаи эскимосов сплавить за езидские.