Текст книги "Чертовка"

И тут память выудила наконец кое-что более значительное: езиды-то… – в голове будто бы невнятно забубнил тихий голос Фильштинского, и всплыло: ах да! те самые, которые поклоняются дьяволу. Только дьявол у них отчего-то не как у всех, а в виде павлина, так и зовется: Мелек Таус.[26]26
  Владыка Павлин (араб.)


[Закрыть] Павлину и молятся… Еще один милый сюрприз: посадил в машину чертовку!

Нельзя сказать, чтобы бывшего пионера и комсомольца, а ныне члена партии Замурцева это открытие ужаснуло. То, что рая и ада нет, он знал уже давно, а теперь дело шло к тому, что, глядишь, скоро даже и парткомов не будет. Так что Андрей скорее повеселел и стал смотреть на пассажирку с новым интересом.

Ничего необычайного он, разумеется, не обнаружил, только все тот же немигающий профиль.

«Сколько можно таращиться в одну точку! Ну точно – полоумная».

Мысль о том, что новая знакомая может вдруг оказаться обыкновенной психопаткой, была гораздо более неприятна, чем то, что она поклоняется темным силам.

– Ты езидка, Джарус?

Опять эти глаза, которые будто бы смотрят на тебя, а видят совсем другое.

И опять знакомое молчание.

Андрей разозлился.

– Ну вот и Хасаке, – мстительно сказал он. – Иншалла[27]27
  Дословно: если Аллах пожелает; здесь: может быть, возможно.


[Закрыть], это тот самый город, куда уехал твой отец. Как ты думаешь?

Не поворачивая головы, чертова кукла отозвалась привычными словами:

– Не знаю.

«Ну я тебе сейчас устрою! – ожесточился Андрей, и даже руки его от негодования стали нервно мять руль. – То-то ты запоешь, когда высажу тебя в этой дыре и пожелаю успехов в поисках папаши!»

Но когда «Вольво» запылила по окраинной улице, он почувствовал, что суровость увяла. В самом деле – это было возможно только в пижонских мыслишках: бросить на произвол судьбы чокнутое тонкорукое создание в зеленом платье, наверняка не имеющее даже пяти лир на хлеб. Андрею стало стыдно, что он мог об этаком подумать. Что он к ней цепляется? Как сказал один философ, – не Петруня в данном случае, а Софокл, кажется: «женщина создана для того, чтобы на нее смотреть, а не для того, чтобы ее слушать».

– Ничего, Джарус, папаша никуда не денется, сгоняем до гор и обратно… Но сначала надо бы перекусить, а?

Мысли в голове у Замурцева, несмотря на все неординарные события, все же находили возможность время от времени вращаться вокруг курицы, изнывающей в лиловом бумажном пакете от самого Дейр эз-Зора. А кроме того, были еще и другие съедобные дела, положенные на дорогу Мисюсь, и бутылка коньяка «Варцихе». Вокруг «Варцихе» мысли тоже вращались. Оставалось только вырваться за Хасаке на простор, чтобы никто не глазел и не мешал приему пищи.

– Мы с тобой сейчас перекусим, Джарус, – сказал Замурцев еще раз, чтобы загладить вину за свои недавние мысли. – Правильная линия, а? Вот только выберемся из этой дыры…

Возле башни с часами – непременного атрибута центральной площади любого уважающего себя арабского города – он спросил дорогу у старого бедуина, отдыхающего на мотоцикле (не что иное, как «Ямаха», конечно). Поехал, как тот сказал («От этой площади к северу возьми, сынок, потом на запад и опять чуток к северу»), через пахнущие то свежим шашлычком, то кардамоном квартальчики, по тенистым щелям улиц, свернул по наитию у плаката «Да – президенту Асаду!». Слева потянулась железная дорога, и вырвавшемуся из города шоссе некуда было деваться.

Километров через пять Замурцев съехал в приглянувшуюся ложбинку и остановился.

– Ну, – сказал он таинственно-развязным голосом, какой обычно составляет гордость лучших ведущих развлекательных телешоу, – а теперь немножечко ам-ам.

После этого он, подмигнув, полез задом из «Вольво». Такое фривольное поведение белого мужчины произвело впечатление даже на бесстрастную Джарус. Она пару раз моргнула, и в ее глазах мелькнула тень интереса к происходящему.

Снаружи дул бойкий ветер. Пробившееся ненадолго на волю закатное солнце заливало все густым болезненно-желтым светом, делало небольшие холмы вдали неестественно сизыми, а от Андреевых рук, распахнувших багажник, на ровной бурой земле задвигались кинжалы теней.

Он достал сумку-холодильник и вернулся к Джарус.

– Экипированы, как космонавты. А вот еще и курица, правда, холодная.

На еду, приготовленную Вероникой, Джарус посмотрела настороженно, курица же, имеющая привычный местный вид, ей явно понравилась больше.

– Все ясно, – сказал Андрей, протягивая ей картонный подносик с давно остывшей птицей, накрытой лепешкой. – Угощайтесь, девушка.

Джарус слегка отстранилась и показала рукой: сначала ты.

– Ах, верно, я и забыл, где нахожусь. На Востоке даже принцесса угощается только после принца. Увы мне, увы! Не хотел ведь я курицу есть, но коварный Восток требует исполнить мужской долг. Впрочем, не забудем и свои, российские корни.

Он достал две пластмассовые чашки и бутылку.

– Коньячок «Варцихе»! Вам, езидам, вино ведь можно? – опять попытался он вызвать в памяти дух Фильштинского. – Шуэйя мин ан-набид?[28]28
  Немного вина? (араб.)


[Закрыть] (Джарус ладонью преградила бутылке путь) Ну-ну… тогда – чай.

Девушка взяла кусок курицы и отвернулась. Он видел, как она ест со сдержанной жадностью, и ему вдруг стало ее очень жалко, и вообще стало жалко, что все так нескладно получается порой в жизни; потом стало жалко Мисюсь, и Петруню, и всех этих несчастных разбомбленных курдов и, наконец, себя.

Но коньяк был действительно хорош.

– А вообще-то, может, твои езиды и правы, – сказал он, протягивая Джарус чай. – Может, так оно честней. Все равно в дьявола на самом деле народ больше верит, чем в рай. А может, от него и вообще больше пользы в жизни, а? Меня, например, давно пора молнией изжарить к едрене-фене, а что получается? Раз заказал разговор с Москвой, дают связь, и вдруг слышу, – Мисюсь дверь ключом открывает. И в телефоне тут же загудело, заскребло и отключилось – как по заказу. В другой раз пишу письмо, – Мисюсь входит: что, мол, такое пишешь? Я прямо примерз к месту. И тут на кухне что-то ка-ак зашипит, она и побежала туда. Ну не дьявол ли?

Во время этой тирады, произнесенной исключительно по-русски, Джарус сидела все так же, вполоборота, увлеченная курицей, но Андрей непостижимым образом ощущал, что езидка внимательно слушает его тарабарщину. Поглядывая на ее двигающуюся щеку, опущенные ресницы и смуглую шею, Замурцев налил себе еще коньяку и выпил.

– А в общем, древние легенды эти – о богах и чертях – мудрая штука. Не дураки их придумали, это точно. Они что-то вроде оправдания для нашего хилого разума. Люблю легенды красивые и страшные… А сейчас кто-нибудь продумает, как прилетели о-очень маленькие пришельцы и стали жить в людях, наподобие глистов, – и публика в восторге: о-о! какая фантазия!..

В последние слова коньяк добавил столько драматической страсти, что Джарус перестала жевать, и он поймал пущенный исподтишка вопросительный взгляд.

«Черт! Не подумала бы она, что я ей в любви объясняюсь!»

– Слушай, Джарус, – перешел он на арабский, – может, тебе эта дорога не нравится? Может, ты не хочешь со мной дальше ехать? Туда (он показал – туда, куда безнадежно оседавшее солнце тянуло тени, как шнуры).

– Бали.[29]29
  Здесь: хочу (араб.)


[Закрыть]

– Ладно. Ты ешь, ешь.

– Спасибо. Я поела.

– Чаю еще выпей.

– Спасибо. Сыта.

– Возьми тогда салфетку.

Прежде, чем взять бумажный лоскут, она вдруг дотронулась худыми пальцами, похожими на птичью лапу, до Андреевой руки.

– Гявур…

Это было так ново для ее поведения после часа молчаливого глазения в стекло и упорно витающего где-то рядом призрака неуловимого папаши, что Андрей опять съехал на русский:

– Ну да, гяур я для тебя, понятное дело. – Он не знал, что по-курдски «гявур» значит «светлый», по-арабски же это звучало, как «человек чужой веры», «неверный». Поэтому он добавил:

– Это еще неизвестно, кто больше гяур: я или ты со своим дьяволом-павлином.

Так он сказал ей в шутку (конечно, по-русски), но за ровными звуками этих слов уже корчился немой крик: «Эх, Джарус, Джарус! Что ты наделала, Джарус! Твое прохладное прикосновение, твои золотистые глаза, Джарус, опять напомнили все. И что ужаснее всего, Джарус, – это самое все, чем дальше отъезжаешь от него, тем больше оно становится и тем тяжелее наваливается, когда нагоняет. Да, Джарус, когда оно нагоняет, оно может закрыть все небо. В нем уже не только крик улетевшей птицы, но и мучительно тихий голос Вероники, и даже неуклюжая Юлькина походка. И непонятно, как со всем этим быть, куда запихнуть.

Нет, понятно. Нет-нет, конечно, понятно: скорее вперед. Спасение всегда в движении, всегда впереди, всегда за горизонтом. Помчаться дальше по плоской степи, где холмы, будто сизые нарывы. Помчаться, обгоняя чадящие автобусы и рыдваны времен Элвиса Пресли, сверкающие никелированными клыками и из-за этого так похожие на оскалившихся барбосов. И вот уже снова бормочет мотор, телу комфортно от коньяка, а мыслям комфортно от залитого закатом простора, а может, и от коньяка тоже. И не сказанные еще слова так и катаются уже в голове, как детские стеклянные шарики, играя каждый своим цветом».

– Так вот, о чем я? О Мисюсь… о Веронике то есть. То есть не о ней, а вообще, в целом… Надо же понимать, верно? Если тебе хочется, чтобы муж твой был такой вот и такой… надо самой его сделать. Например, хочешь, чтобы он был сильный, надежный… Шварценеггер, и все такое прочее? Ну и сделай вид, будто ты его побаиваешься. «Да, дорогой. Конечно, дорогой»… А если выпил три лишних рюмки и лезет целоваться, не надо говорить: «Может, ты сходишь в душ, запах от тебя какой-то козлиный», – а то и получится козел… А наутро что тебе стоит сказать: «Вчера ты так накинулся на меня, что я даже испугалась». Ну что стоит сказать, а? Ну почему я могу себя убедить, что она самая умная и чертовски красивая, а она не может сказать хотя бы разок: «Как ты меня напугал!..» Ты-то хоть понимаешь, что такое любовь? Любовь – это труд. Верно?

Молчание. Гуд мотора. Свист воздушной пустыни над плоской землей, томительный, как какой-то там каприз Паганини.

Дороги в этих местах, очевидно, строил отставной учитель геометрии, они были словно нарисованы огромным угольником на доске: идеально прямые отрезки, а вместо поворотов – скучные углы, заставляющие вспомнить о давно похороненных в памяти градусах, синусах и тангенсах. Когда на краю простора открылись вдали лиловые горы, Андрея охватила внезапная, как приступ малярии, радость. Лиловые горы. Он увидел их! Хотя, конечно, эти горы, складки которых из последних сил похотливо обнажал закат, были уже наверняка турецкими, и не лиловыми вовсе, а просто играла светом, шутила и кривлялась природа. К тому же слева на нежные краски уже наползали по прихоти небесного архитектора густые сердитые облака и тащили следом за собой настоящую тучу – длинную, с плоским брюхом. Но, все равно, нечасто, черт возьми, бывают в жизни такие моменты, когда хочется слушать сплошь одни аллегро из концертов Вивальди. Потому, что скрипичные аллегро Вивальди – это музыка беспечной свободы. Впрочем, если говорить честно, то Андрей никогда не чувствовал себя таким уж несвободным. Там, позади, тоже осталась свобода. Замороченная недостойными этих небес проблемами, усталая и чересчур привычная. А здесь и впереди свобода была свежая, юная, с загадочными глазами Джарус. Хотя, наверное, это несправедливо – так думать. Несправедливо и некрасиво по отношению к Веронике. Хотелось бы быть, конечно, поблагороднее. А с другой стороны, все эти блистающие и замечательные д’Артаньяны, Сирано де Бержераки, все эти многословные герои Ремарка – это же частности жизни. Потому, что никто из них по-настоящему с жизнью не связан. Даже неприхотливый Шерлок Холмс. Просто наваждение какое-то: как блистательный герой – так непременно холостой и без детей. Почему бы, скажем, папаше-Дюма не женить д ’Артаньяна на госпоже Буонасье? Вот получилась бы книга – обхохочешься! Нет же – он предпочел ее укокошить!..

Замурцев обогнал широкозадый автобус и шарахнулся вбок от трактора, выползающего без огней на дорогу. Солнце, еще минуту назад тлевшее где-то сзади, совсем упало за горизонт, и вокруг темнело прямо на глазах. В этих широтах нет долгих закатов, теперь ночь затопит все за считанные минуты. Пришлось включить ближний свет и ехать помедленнее. Скоро он увидел огни идущей поперек машины и догадался, что приближается к перекрестку. Когда до пересечения оставалось метров сто, Андрей заметил типичную казенную хибару из бетонных блоков со слабо освещенным окном и догадался, что сейчас будет контрольный пост. На какое-то мгновение он растерялся, потом стал плавно притормаживать и приказал езидке:

– Лезь вниз. Вот сюда. Быстро.

Та догадалась как-то сразу, что дело серьезное, и, ни о чем не спрашивая и не удивляясь, соскользнула с сиденья на пол и притаилась, как зверек. Замурцев прижал коленом руль, а руки завел за спину и стал неуклюже стаскивать куртку. Он благодарил в душе… впрочем, не совсем ясно, кого или что именно мог благодарить в душе получивший образцовое материалистическое образование загранработник Андрей Замурцев – бога ли, судьбу, природу, а скорее всего, он просто радовался тому, что так вовремя наступила темнота, и тому, что включены фары, а значит, заметить подозрительную суету в подползающем авто разомлевшим от служебной рутины постовым вряд ли удастся. А там, впереди, уже возник еще один светлый прямоугольник – дверь, и в нем темной кляксой угадывался силуэт человека.

Андрей тем временем освободился от куртки и набросил ее на Джарус. Потом дотянулся до заднего сиденья, нащупал сумку, с трудом переволок ее вперед, туда, где только что сидела девушка, вытащил карту, встряхнул и бросил наполовину развернувшийся лист сверху, завершив натюрморт.

Между тем вышедший из будки солдат неспеша пересек в свете фар дорогу и делал знак остановиться. Андрей, затормозив, опустил стекло; часовой наклонился так, что автомат, висящий у него подмышкой, тоже заглянул в окно.

– Из какой страны, хабиб?[30]30
  Дорогой (араб.)


[Закрыть]

– Из Советского Союза.

– А, садык! Куда едешь? В Камышлы?

– Нет. В Румейлан.

– Удостоверение есть?

– Есть.

– Подожди, сообщу. Может, надо записать.

– Пожалуйста.

Ушел. Вернулся.

– Офицера нет. Надо обождать.

– А без офицера нельзя?

– Нельзя. Мамнуа.[31]31
  Нельзя, запрещено (араб.)


[Закрыть]

– Мы же ваши союзники. Ты что, не знаешь, что у наших стран особые отношения?

Солдат стал мучиться.

– Мамнуа, садык.

Андрею стало немного зябко. Во-первых, от холодного воздуха, втекающего в открытое окно, а, во-вторых, от мысли, что Джарус не сможет столько просидеть неподвижно и начнет шевелиться. Он распахнул бардачок, где среди разного барахла были сигареты – как раз для различных затруднительных случаев: «Мальборо» и «Вайсрой» для тех, кто посолидней: привратников в министерствах и секретарей средней руки чиновников, и местные «Хамра» для таких, как этот вот служивый. На сей раз он вытаскивал без разбора и «Мальборо» и «Хамру».

– Ты же видишь: ночь уже, а меня в Румейлане ждут, на русском контракте. Только не говори, что не знаешь, что там полно русских. Спроси у любого.

– Клянусь Аллахом, садык!

Андрей все-таки всунул ему пару пачек и поэтому почувствовал себя уверенней.

– Откуда я знаю, куда твой офицер ушел! Может, он до утра не вернется. Думаешь, у него есть такое право – задерживать иностранных официальных представителей?..

Произнося все это, он медленно тронул машину. Солдат шагнул следом, повторяя напряженным голосом:

– Садык, садык…

У Андрея заныло сердце. Если солдат начнет шутить с затвором автомата, то придется остановиться и тогда уже ждать до упора этого чертова офицера – скорее всего какого-нибудь вредного и настырного мухабаратчика[32]32
  Сотрудник службы безопасности (от арабского «мухабарат» – служба безопасности)


[Закрыть]. Но тот все тянул: «Эй, садык», – и Андрей понял, что до автомата дело не дойдет. Он высунулся в окно и крикнул таким проникновенным голосом, что, появись эта сцена в каком-нибудь египетском кинофильме, зрители бы обрыдались:

– Иисаллимак! [33]33
  Да благословит тебя Аллах! (араб.)


[Закрыть]

Он правильно угадал в голосе солдата тремоло сочувствия и не удивился уже, когда услышал сзади повелительно-хриплое:

– Рох![34]34
  Езжай! (араб.)


[Закрыть]

«Вольво» свернула направо, на восток, и помчалась дальше по равнине мимо силуэтов засыпающих деревень на гаснущем горизонте.

– Вылезай, Джарус! Музыку будем слушать.

Сумка опять переехала назад, следом за ней полетели карта и куртка.

– Все, Джарус, свобода!

Если бы не темнота, могло бы почудиться, что она улыбнулась. Хотя не только ни одна белая овечка из тридцати двух не выглянула из загона, но даже углы губ не шевельнулись. Да и умела ли она так улыбаться, эта азиатская Джоконда? Просто что-то менялось в воздухе вокруг. Неслышный аккорд, дрожание невидимых струн… Ах, как не хватает иногда нашим знакомым женщинам чего-то вот такого… джокондовского… Разумеется, последние рассуждения были уже мыслями Андрея, неожиданными, полубезумными, как и все прочие мысли этих полутора дней.

– Свобода, Джарус! – повторил он. – Хотя, что такое, в сущности, свобода? Это, в сущности, одиночество. А вот, скажем, брак – какое же одиночество? Это, смешно сказать, совсем не одиночество… Хотя, с другой стороны, порой вовсе даже… В общем, я совсем запутался, не слушай.

Вспухшие вдруг на лобовом стекле крупные слезы прервали Андреев монолог. Замеченная ранее слева туча все-таки дотянулась до них.

– Смотри-ка, дождь. Это нехорошо. Самое опасное, знаешь ли, – первые капли, – сказал он езидке по-арабски и немного снизил скорость. – Когда вся эта пылевая пудра из пустыни еще с дороги не смыта, а только подмокла, – асфальт превращается в бутерброд, намазанный маслом…

Дождь бил и гремел по крыше. Казалось, что сильнее не может быть, но он вдруг ударил еще сильнее.

– Ну и дела, Джарус! В такую погоду только со смелой девушкой можно путешествовать.

И опять Андрей угадал ее безмолвную улыбку. После происшествия у будки чувствовать ее настроение ему стало как-то проще. Наверное, так и должно быть: заговорщики должны понимать друг друга без слов.

«Вольво» ползла сквозь дождь, и время теряло привычные приметы. Только оранжевые стрелки циферблата помогали держать его в повиновении. Но если забыть о похожем на астролябию, педантично расчерченном, светящемся круге, то бесконечный поток начинал перетекать через придуманные людьми плотины, пытающиеся разделить его на мелкие заводи минут и часов, затоплял пространство вокруг, и мысли, и душу, и глаза, и тогда оранжевые стрелки теряли свой строгий смысл. Да и так ли нужна астролябия двум заблудившимся в океане обломкам?

– Чувствуешь запах, Джарус? Это сера. Серой пахнет из земли.

Андрей, разумеется, не знал, как будет по-арабски «сероводород». Но Муликов-то снова оказался прав, запахи здесь сочатся из самого ада…

Мчалась навстречу пустота; дворники ровно шуршали по стеклу, словно билось чье-то сердце.

Румейлан был уже где-то совсем близко, и Андрей думал о том, что с езидкой путь на советский нефтяной контракт, где еще не все боги умерли, где наверняка есть чопорная ленинская комната с пыльным Полным собранием сочинений – туда путь ему заказан. Но еще он думал, что, может быть, это и неплохо, поскольку не придется мешать уксус с маслом, а ехать сразу к Тигру и тихонько подобраться к самой границе, которая и есть река, и встретить там рассвет, а потом проверить муликовский римский мост и муликовские же рассказы о безумном, захватывающем пейзаже на стыке трех государств. И еще – как хорошо, что он не позвонил заранее нефтяникам, хотя не позвонил он, поскольку знал, что бедуины в этих местах имеют обычай срезать телефонные провода, из которых делают медные сережки и колечки своим бедуинкам, и, стало быть, спасибо бедуинам за их привычки.

Так примерно он думал, когда из недр тьмы навстречу «Вольво» вдруг всплыла огромная голова чудовища. Андрей вздрогнул, но тут же рассмеялся, поскольку понял: да это же просто здоровенная нефтяная качалка. Треугольная голова поднялась сквозь дождь еще выше, куда не достигал свет фар, а потом плавно опустилась обратно.

– Испугалась, а? – сказал он езидке. Но тут же почувствовал полный кретинизм вопроса, в который раз увидев ее спокойный взгляд. Может, она такие ужасы видела, каких и в кино не показывают, мысленно уел он себя и поторопился исправить ситуацию, объяснив:

– Знаешь, что это? Аппарат, чтобы качать нефть из земли. Вверх-вниз. Насос. Понятно?

Треножник качалки проплыл мимо, дальше справа показались огни. Хотя дождь лупил все так же остервенело, можно было догадаться, что эти белые и желтые пятна обозначают многоквартирные дома вроде родных пятиэтажек. По рассказам, так и должен был выглядеть городок Румейлан, рожденный нефтью и советско-сирийской дружбой. И качалка, и дома, и сероводород были верными приметами. Румейлан – это был Рубикон. До Румейлана он мог спокойно ехать, дальше уже начиналась граница, начинались вопросы. Один парень, вспомнил Замурцев рассказы Коровникова, какой-то из их газетной братии… и даже не какой-то, а с очень простой фамилией, отчего она и застряла в памяти: Фиск, то ли англичанин, то ли немец, изобрел железный способ проезжать, куда угодно: сажал к себе в авто голосующих на дороге военных, и такой пассажир заменял пропуск. Ни на одном КПП ни одного вопроса не задавали: раз с военным, значит, порядок. Он так по всему Ливану ездил в гражданскую войну. Андрею, разумеется, данный вариант не светил. Пассажира он уже получил – сомнительной полезности, да и голосующих военных под дождем не наблюдалось. Если его остановят, он, конечно, соврет, что заблудился, но это все равно будет означать конец путешествию.

А он хотел увидеть реку, и мост, и еще раз лиловые горы. Иначе зачем было ехать?

Возможно, все эти рассуждения и опасения заставили Замурцева свернуть сразу за Румейланом с главной дороги на другую, отходящую вбок, хотя он толком не смог бы объяснить, почему так сделал. А может быть, его испугал клин света от выползающей откуда-то сбоку другой машины. Скоро проехали еще одну качалку. Потом из дождя возникла лежащая поперек асфальтовая лента, и Андрей снова свернул, уже не представляя ясно, куда едет. Световые пузыри от фар успокаивающе бежали впереди, время от времени упираясь в повороты. После одного из кренделей, похожего на латинскую S, из хаоса тьмы и дождя – не успел Андрей неприятно удивиться – вылепились бочки на обочине и будка, предназначение которой не оставляло сомнений. Пост дремал под густо падающей водой, как добрая сказочная избушка. Андрей выключил огни, и некоторое время «Вольво», ослепнув, еле ползла под грохот капель по крыше. Когда желтый огонек оконца остался позади, Замурцев снова отважился включить ближний свет.

Вскоре после этого дорога пошла вверх, будто бы в гору.

– В гору – такого не должно быть, мы же едем к реке, – сказал он езидке, долго разворачивался на узкой полосе, кося фарами сверкающую мошкару капель, и поехал назад, но поста уже не было, как не было и того кренделя, и уже вообще не было ощущения, что едешь по земле, а будто движешься в завораживающем бесконечном космосе. Поэтому рука сама потянулась, чтобы поставить «Эксинокс» Жарра… Жан-Мишель тоже, наверное, несет вину за то, что приключилось некоторое время спустя.

Вправо, вверх, вниз, через какой-то мосток… и даже этот мосток не нарушил мистики ощущений, слитых с музыкой.

Замурцев очнулся, когда дождь стал редеть. Теперь не было удобного космоса, в котором растворилась «Вольво», свет фар летел чересчур далеко и был пугающе резок и бел.

– Либо мы заехали черт знает куда, либо уже почти там, где надо, – сказал он Джарус, сам, впрочем, не вполне понимая, где они должны быть «почти там».

Голос внутри опомнился, советовал остановиться и подождать до утра, но Замурцев никак не мог заставить себя прекратить движение, начатое двое суток назад в пятистах километрах отсюда. Наконец, помня о постах, он все-таки решил найти убежище и до зеленоватых змеек в глазах стал разглядывать темноту, надеясь, что вот-вот попадется удобная скромная ложбинка с колеей; а иногда он косился на подсвеченный слабым приборным светом профиль Джарус, и тогда на мгновение забывал и о колесах, нащупывающих асфальт, и о ложбинке с колеей и снова просто плыл в этом мире, где таинственный силуэт, и музыка, и – что самое главное – нет прошлого и совершенно не важно, каким окажется будущее.

Поэтому, когда ему показалось, что он нашел наконец нужную ложбину и свернул, и поначалу действительно было гладко, то он, размягчившись от всей предыдущей беллетристики, слишком поздно спохватился, что руль трясется что-то уж слишком сильно, словно конечность у алкоголика. Потом машина сделала резкий «бумц» вниз, попав в нечто вроде широкой канавы, а когда Андрей, промычав «Зар-раза!», заставил ее рвануться вперед, она стала быстро заваливаться влево, и «Зар-раза!» было последним, что успел сказать Замурцев перед тем, как мир сорвался с цепей и перевернулся два раза: один раз с ног на голову, а потом опять в нормальное положение. Сопутствовавшее этому ощущение отсутствия пространства Андрей однажды уже испытал в десятом классе, когда пришел в секцию бокса и ему на первом же занятии с ходу «для обкатки» заехали в скулу. В общем, как оказалось, очень неприятно переворачиваться вместе с двумя тоннами металла. Чувствуешь, что из живота вдруг выкачали воздух, а в какой-то момент даже хочется по-собачьи поджать хвост, который, к сожалению, отмер несколько миллионов лет назад.

Езидка восприняла кувырок в авто так же дьявольски бесстрастно, как и все предыдущие события в своей жизни; Андрей всё же, кажется, издал неприличный всхлип, который, он надеялся, растворился в космической музыке Жарра. Впившись в руль и с ногой, давящей на бесполезный тормоз, Замурцев прибыл к концу кульбита невредимым, только клацнул зубами и ощутимо ударился плечом о дверь, когда «Вольво» с недобрым скрежетом, накренившись, бессильно замерла – по счастью, снова колесами на земле. В момент остановки Жан-Мишель Жарр булькнул, но продолжал играть дальше и царил в ночи до тех пор, пока чужой хриплый голос не произнес в салоне по-русски:

– Ну и кувырдон.

Потом тот же голос, но в котором было уже несколько больше от загранработника Замурцева, добавил по-арабски:

– Слава Аллаху, стекла целы.

Одновременно хозяин голоса подумал, что самое удивительное, может, даже не в том, что стекла целы, а в том, что Джарус ухитрилась остаться почти в той же позе, в какой сидела всю дорогу. Она только еще сильней прижалась к двери, хотя держаться там было толком не за что.

– С тобой все хорошо, Джарус?

– Да, хорошо.

Жан-Мишель продолжал играть, но, прислушавшись, Андрей понял, что мотор заглох.

– Пойду гляну снаружи.

Он достал фонарик и осторожно толкнул дверцу. Та открылась легко, хотя и с царапнувшей сердце тоскливой виолончельной нотой. Тогда Андрей дернул за крючок, отпирающий капот, и вылез в темноту, под редко капающий дождь. Внешне в моторе все было вполне нормально, хотя в любом случае Замурцев мало что в этих делах соображал. Но главное, что бензин ниоткуда не хлестал, и это уже было удачно.

Он захлопнул длинную тяжелую крышку и обошел «Вольво» вокруг, спотыкаясь о мокрые пучки колючей травы. Он ожидал, что машина будет выглядеть примерно так, словно выскочила из голливудского боевика, но, хотя на крыше и боках было несколько неприятных царапин и вмятин, в целом все выглядело довольно пристойно. Вначале даже появилась мысль, что ничего очень уж непоправимого не случилось: найдет он дорогу, расчистит немного путь, вымостит, где нужно, камнями и выберется. Андрей пошел, светя себе фонариком, в ту сторону, откуда, как ему казалось, они приехали с Джарус, прежде чем перевернуться. Пройдя метров пятьдесят вверх-вниз по буграм, он так и не нашел дороги, но зато, оглянувшись, увидел, что рубиновые огни «Вольво» исчезли. В небольшой панике он тут же побежал назад и обнаружил их гораздо левее, чем предполагал. Стало ясно, что операцию по вызволению придется отложить до света.

Приняв это решение, Андрей с облегчением нырнул в теплый интим салона.

– Отдыхаем, Джарус. Темно, дороги нет.

Чтобы что-то еще сделать, он повернул ключ. Стартер пару раз глухо гавкнул, как гавкает во сне собака, и рука сама в ужасе выключила зажигание, чтобы не слышать задыхающийся стон бессильного механизма. Что-то вроде досады, близкой к раскаянию рождалось в душе незаметно, как рождается волна. И зачем он поехал на этот почти что край света? Чтобы угробить машину и подхватить в провинциальной дыре полоумную девку?

Он вдруг напомнил сам себе воробья, который погнался за мошкой над шоссе и был расплющен радиатором мчащегося грузовика. Всегда ему было жалко этих глупеньких птиц, а теперь стало так же жалко себя.

Слишком резким движением он выключил магнитофон, потому что надо было поберечь аккумулятор.

– Будем радио слушать.

Однако кроме ровного шума, напоминающего о жарящейся яичнице, в динамиках ничего не было. Андрей снова вылез наружу и на заднем крыле нащупал обломанный металлический шпенек. Антенны больше не было.

– Зар-раза косая! Буераки чертовы!

Хотя при чем здесь буераки-то? Это все равно что Цельсий виноват, что у вашей Маши температура.

– Спокойно, спокойно, – сказал он себе.

Он стал осматриваться. Постепенно, как ни удивительно, глаза стали кое-что различать. Подтвердилось сделанное еще по дороге в Пальмиру открытие, что холмы все-таки чернее ночи. Впрочем, с одной стороны были даже, кажется, не холмы, а настоящие горы. Он вернулся в «Вольво» к Джарус радостный:

– Слушай, мы, кажется, совсем рядом с Тигром!

Как и следовало ожидать, открытие на езидку впечатления не произвело.

– Ну, тогда давай пить коньяк, – сказал Замурцев. – Так скорее время пройдет.

Он опять достал «Варцихе».

– Может, все-таки будешь?

Она отказалась.

– Курицу?

Джарус отвела руку, протянувшую ей снедь. Это прикосновение уже стало для них как будто привычным, но все равно у Андрея вдоль спины пробежало электричество и заныли старые раны. Поэтому он быстро сказал:

– Ну, как знаешь. Твое здоровье, Джарус.

Он выпил и, не сдержавшись, плебейски причмокнул.

– Ты думаешь, я расстроен? Ничего подобного! Даже хорошо, что черт знает что получилось. А то сидишь, сидишь на одном месте… Начинаешь, ей-богу, понимать древних героев, и хочется этакое сделать или даже попасть в дурацкую историю…

«Что и вышло», – тут же откликнулся внутренний голос.

Но Андрей только усмехнулся. Уже не трогал его тот осторожный и ехидный, что сидел внутри, и сильно помогало в этом ощущение не опустевшего пока стакана в руке. И еще – сильно помогало присутствие Джарус.

– Знаешь, Джарус, одному ведь в жизни надо и то, и другое, и третье, а я вот знал парня, который был вполне счастлив только лишь потому, что чертовски был на Солженицына похож… – он отрывисто засмеялся, но сообразил, что езидка вряд ли знает, кто такой Солженицын, и нашел замену, – на халифа Омара, в общем.