Текст книги "Чертовка"
Автор книги: Дмитрий Стрешнев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
В глазах Джарус дрожали оранжевые огоньки приборной доски, и Андрею даже показалось, что девушка смеется вместе с ним. Он не обратил внимания, что Джарус каким-то образом оказалась вроде бы ближе, чем прежде, хотя и почувствовал ее прохладные пальцы у себя на запястье. Но это было уже не ново – пальцы на запястье, поэтому он не удивился и продолжал свой русско-арабский монолог, уснащая его идиотским хмыканьем и утробными смешками:
– Ты вообще даешь, Джарус, ахсанти йа Джарус. Машина – кверху колесами, а ты – митль тейр, как птичка – отряхнулась и снова тут. А еще говорят: джинс латыф! Это мы – слабый пол, а вы сильнее и хитрее нас, только притворяетесь слабыми для выгоды. Сах?[35]35
Верно? (араб.)
[Закрыть]
После того как вылетел этот «сах», рот у Замурцева так и остался полуоткрытым. Потому, что вдруг оказалось, что езидка тоже говорит. Он впервые слышал, как этот голос произносит больше трех слов подряд, причем гораздо больше трех. Слова были непривычно-непонятные. Ах да, она же, разумеется, говорит по-курдски, то есть на языке, на котором бог разговаривал с Адамом, как утверждает священная езидская «Черная книга» – «Мисхаф Раш».
Странное дело – слова эти так летели, торопились друг за другом, как будто одно боялось потерять другое; некоторые будто жаловались, другие будто смеялись, а некоторые, – Замурцев мог бы поклясться, – звучали даже грозно. Он мог только гадать, стихи это или молитва, когда руки Джарус, руки, прежде такие осторожные, осмелев, стали увлекать его все ближе к этим словам. Он не догадывался, разумеется, что она рассказывает ему самое дорогое, что знала: сказание о продавце корзин, и о его жене, и о жене эмира, и об ужасной их судьбе.
Зачем она говорила это? Может быть, она думала, что Андрей ее жалеет, а она не хотела, чтобы ее жалели, и говорила:
Она говорила и сама содрогалась от того, какие страшные были слова, а руки льнули, как две лани… или даже как две колдовские змеи, которые проникают под кожу и сдавливают сердце… Ах, какие страшные были слова, если бы кто знал!
Замурцев почувствовал, что невольно поддается этой магической музыке, и когда пальцы Джарус погладили его по небритому с прошлого утра подбородку, он сделал то, что давно хотел сделать: потрогал ее волосы. И даже больше: ощутил их запах – немного острый запах, непонятный и непривычный. А Джарус шептала что-то, совсем разрывающее душу, и вся она была уже здесь, вся – непонятная, чужая, и вся – его, Андрея.
И тут Замурцев вдруг испугался, подумав, что с ее стороны это просто благодарность. Благодарность за то, что он ее повез, кормил-поил… благодарность по счетчику, так сказать… Да и не укладывались никак в симфонию последних полутора дней эти поцелуи над рычагом ручного тормоза. Но что может помочь справиться с чарами женщины? Только воспоминание о другой женщине. И он стал гладить езидкины волосы, пропускать их сквозь пальцы, вдыхать их запах и говорить:
– Ты славная, Джарус. Ты милая, потому что ты думаешь, что жизнь, как песня: в саду гуляла, цветы збирала, кого любила – причарувала…
– Че?.. че?..[40]40
Что? Что? (курд.)
[Закрыть]
Впервые она хотела понять, что именно он говорит.
– Ничего особенного. Это из одной песни… Послушай теперь ты, теперь я буду рассказывать.
И она действительно поняла этот болезненный шепот (хотя Андрей толком не соображал, где он говорил по-арабски, а где по-русски) и затихла.
– Я сам писал себе песни, Джарус. Но жизнь сложнее песен, и чем больше живешь, тем больше запутываешься. Сильнее всего запутываешься в себе, Джарус. И даже в собственных песнях, и даже не знаешь уже, что с ними делать… А еще работа, машина, знакомые, деньги, дети, родственники… Столько нитей, и они все время сплетаются, как сеть. Все больше обязательств, все меньше времени… И страшно жалко тех, кто в Союзе, особенно – у кого малыши. А друзья – такие здоровые, крепкие ребята – вдруг начинают, как назло, умирать, Джарус, и оставляют этих самых малышей с их мамами… И посылаешь туда, в страну вечного дефицита и бардака, что можно и когда можно. Вертишься, суетишься, врешь. Иногда уже сам не понимаешь, что лепишь: «Это я в карты проиграл, отвезите, пожалуйста, вы ведь не хотите, чтобы обо мне думали дурно?.. А это – моим родственникам, им врачи прописали кукурузные хлопья… Исключительно кукурузные хлопья! Вы ведь не хотите, чтобы люди остались инвалидами, да?..» А с тобой хорошо оттого, Джарус, что у тебя в глазах отражается это небо и эти вот холмы, и в тебе ничего, кроме этого, нет. И еще я. Я тоже отражаюсь. С тобой поэтому просто и хорошо. И легко. Наверное, потому, что тебя ничто не держит в этой жизни.
К концу этой длинной и сбивчивой речи Андрей почувствовал, что ужасно устал, что все слова кончились и что даже коньяк как будто выдохся, и время, прежде наполненное бетховенским нетерпением, теперь еле журчало сладенькой водичкой какого-нибудь Форе.
– Вот так. Поняла? – сказал он нарочно по-русски.
Джарус встряхнула волосами. Глаза ее потеряли Андрея, и она снова стала непонятной, неразгаданной езидкой из далекого мира, где небо не балует лишней роскошью, где на всех хватает только пыли и бурой земли, и тем пронзительнее напоминания о рае в виде крошечных цветущих долин, полных таких диковин, о которых Замурцев не имел ни малейшего понятия. Какое-нибудь терпентинное дерево, например…
В авто, лишившемся горячего дыхания мотора, начинал пробирать холод. Андрей достал куртку – добротную теплую финскую куртку из Москвы – и потрогал Джарус за плечо.
– Холодно. Надень.
Девушка не пошевелилась. Она опять смотрела куда-то мимо, может быть, на восток, где прятались за темнотой Синджар, Лалиш и другие знакомые ей названия. Но Замурцев все-таки заставил ее продеть руки в рукава.
– Вот теперь гляди куда хочешь.
Он сунул ей еще и теплые носки («Надень, если замерзнешь»), а сам облачился в свитер и уютно натянул на самые уши кепку.
– Утром… – сказал он езидке, сам тоже улетая взглядом неведомо куда и не в силах возвратиться, – утром будет видно… Все путем. Со мной не бойся, я тебя понимаю, Джарус… очень грустно жить на свете, когда никто… не видит мир…
Он хотел сказать: «таким же, каким его видишь ты», но так и не сказал, потому что кто-то вдруг наступил ему на веки и под ними разлилась пустая темнота.
* * *
…Сначала было слышно, как где-то тихо журчит вода. Потом серый туман начал раздвигаться, и за ним оказался сумрачный… ах нет, это не сумрак, просто тень закоптила вымостившие двор неровные камни, на которые срываются с нависающих веток и о которые раскалываются спелые гранаты. А дальше – тесный свод, лестница, падающая спиралью в уже настоящую темноту, и совсем близко в этой темноте тот же зовущий голос воды – податливого, таинственного существа, все время лепечущего что-то, но не проговаривающегося.
Когда глаза немного привыкли к сырому прохладному подземелью, Андрею показалось, что в глубине кто-то шевелится, вроде бы даже ходит, и иногда что-то поблескивает там тусклым блеском бутафорского серебра.
Потом это что-то или кто-то остановилось, и Андрей услышал будто бы вздох.
– Кто здесь? А?
Смутная тень, похожая на груду перьев, двинулась ближе, еле слышно шурша; в случайном пятне света мелькнул сначала удлиненный, почти человечий, глаз, потом – бирюзово-золотые разводы широкого хвоста… Ах вот что так странно блестело в темноте! Значит… вот кто это! Тихий голос Фильштинского, недочитанные в институте книги…
– Невероятно!
Павлин тихо засмеялся, и вода тоже засмеялась вместе с ним.
– Почему же – невероятно, Андрей Сергеевич? – раздался ровный, мягкий голос. – Кто же вам сказал, что должны обязательно быть языки пламени, мерзкие запахи… какие еще там навороты?.. Ну, скажем, скачки на черных конях под музыку Берлиоза и все эти бессмысленные «мерондор, традиун, марексиль».
Неясная в сумраке фигура снова двинулась, прошумев слабым ветром.
– До чего же вы любите дешевый драматизм, просто удивительно! Да, если угодно знать, когда я вижу, как меня в таком виде представляют… весь в черном… тут тебе и сера, и молнии… хохот адский… а то бывает – даже с хвостом и рогами! – я себя чувствую просто смешным, эдаким…
– Павлином, – подсказал вдруг сбоку развязный голос, и Замурцев вздрогнул, потому что голос этот, во-первых, не принадлежал никакому видимому существу и, кроме того, был ужасно похож на голос Петруни Суслопарова.
Андреев собеседник, однако, не обратил никакого внимания на хамоватый выпад из ниоткуда. Немного помолчав, он сказал:
– Обидно, ей-богу, когда из тебя лепят оперное пугало. Вот он я (опять прошуршало в темноте). Ну, разве страшен?.. Неужели никому мысли такой не приходит: если я так ужасен, каков же тогда должен быть ОН, сделавший своего ангела чудовищем только за то, что тот отказался ЕГО послушаться? Я имею в виду известную историю с Люцифером, которую про меня рассказывают… Вы-то как полагаете, Андрей Сергеевич? – вдруг услышал Замурцев вопрос в свой адрес.
– Я?.. – Андрей подумал. – Жалко, наверное, как-то…
– Что – жалко?
– Как бы это сказать… Жалко, если нет такого – с рогами и молнией.
– М-да?
– Извиняюсь, но мне кажется, что так, – сказал Андрей уже решительней. – Колоритный он такой, привычный… жестокий и коварный. Всемогущий опять же…
– Жестокий, коварный, всемогущий… – повторил Павлин. – А как же тогда я не смог защитить своих подданных от всех этих Вехби-Бекир-пашей и Асем-беев?.. Правда, порох у солдат во время карательной экспедиции как-то оказался подменен пылью, но подобное случилось только лишь раз…
– Я не совсем понял, о чем вы, – сказал Андрей. – Но все-таки странно… Как же, например, со сказками? С романами? С Гуно? С Берлиозом упомянутым?
Послышался долгий вздох.
– Эх, Андрей Сергеевич! Нравятся вам все-таки эти дешевые прибамбасы! Не скрою: ОН решил, что, действительно, должен быть на всякий случай кто-то, заставляющий вас, людей, задуматься. Исключительно, чтобы заставить задуматься, а не пугать. Вы ведь дети ЕГО, а разве вы сами не снисходительны к детям вашим? Поэтому ада нет. Нет серы и молний. И не было. Разве можно жечь своих детей, резать их на куски?
– А как же история с первородным грехом, с чего все и началось?
По хмыканью Андрей понял, что Павлин развеселился.
– Ну, между нами говоря, это вообще смешно считать грехом. Разве мыслимо сотворить разумное существо и ожидать, что его можно будет удержать от причастности к добру и злу?.. Так что змей был напрасно оклеветан. Позволю себе скаламбурить: змей оказался козлом отпущения, хм… Между нами говоря, пора бы пересмотреть кое-какие факты, и я бы, пожалуй, взял на себя смелость кое-где быть адвокатом. Невзирая даже на то, что историческая репутация – вещь упрямая… Кстати, рассказывают, что змея заткнула хвостом дырку в ковчеге у Ноя во время потопа.
Андрей в изумлении хотел спросить: кто же эти самые, которые «рассказывают», но Павлин заговорил снова:
– Если уж пошел такой доверительный разговор, Андрей Сергеевич, то скажу откровенно: мы с НИМ уже сами не очень понимаем, что вы там у себя считаете добром, а что злом. Вы оказались шустрыми ребятами и ухитрились так все запутать… так все…
– …обгадили, – снова подсказал отвратительный голос со стороны, подладившись, будто это сказал тоже Павлин.
– Да, – согласился тот, словно рассуждая сам с собой. – Может быть, даже так. Вот здесь, например, извольте видеть, – он захрустел бледнеющим в сумраке газетным листом, развернул, и Замурцев, напрягая глаза, разобрал знакомые контуры клише вверху первой страницы.
– Так вы и «Независимую газету» читаете?
Павлин, судя по всему, смутился, свернул лист и спрятал, а достал другой, не показывая уже названия.
– Вот, к примеру. Певцы ваши поют: «Я пригласил своих друзей на этот праздничный расстрел…» А общественности нравится… – и процитировал, – «Изящное интеллектуальное кощунство эпохи постгуманизма, – зашуршал опять бумагой, – Всемогущий номенклатурщик, вот, фирмочку свою организовал за госсчет, тещу на казенном самолете за границу катает… Старушку убили за пять рублей… Уж о доносах, о сплетнях газетных и не говорю… (лист смутно мелькнул и пропал) Позвольте, господа-товарищи! Должна же быть какая-то, если хотите, культура зла! Зло требует мук и восторга, его надо выстрадать!.. Черный плащ, скрежет зубов… магический шар, мандрагора в полночь!.. О!.. Великую идею Зла вы опорочили пошлостью и уголовщиной!.. Помните, как у Гегеля?»
Андрей вздрогнул от неожиданности вопроса.
– У Гегеля?
– Ну да, у Гегеля, который Георг Вильгельм Фридрих: «Главный источник божьей мысли – познание самого себя». То же, как я понимаю, и со злом…
По внезапной паузе Замурцев догадался, что его собеседник, очевидно, смутился, поняв, что не приличествует подобное говорить дьяволу, даже выступающему в облике Павлина.
– Ну ладно, ладно, – долетел снова голос. – Гегеля уж оставим в покое. Поймите главное: вы погубили идею. Идею, ради которой я был создан! Что-то оказалось непродуманным… Вы ищете решение в законах механики и в устроении своих собраний. Вы заменили меня сами себе, и я, как мальчишка, теряюсь перед вашими выкрутасами. Мне уже меж вами делать нечего! Да что там! Вы и ЕГО заменили сами себе! – в темноте вдруг ярко вспыхнули и приблизились глаза, и их хозяин на мгновение стал похож на привычного, того самого, книжно-оперного. – Но посильна ли ноша? – раздались слова, и внезапный хохот эхом покатился вдаль, так что впервые за весь разговор Андрея обдало морозцем.
Потом эхо замолкло, но морозец остался, и скоро Андрей понял, что уже не спит. Кроме того, он понял, что проснулся не столько из-за холода, сколько по другой причине, по той же, по которой любому случалось вылезать ночью из теплой постели.
Некоторое время остывший полумрак «Вольво» смешивался в Андреевом сознании с тающим туманом сна, и в ушах даже жило эхо адского хохота. Откровенно говоря, Замурцев не прочь был бы задержаться еще в подземелье у разговорчивой птицы: интересно все же, что та еще нарассказывает. К тому же, он не все понял: о порохе и солдатах, например. Хотя, именно это, в общем, не так уж важно, поскольку ясно, что просто случилась какая-то реминисценция из прочитанного в институте про то, как какие-то местные князьки изводили предков Джарус.
Он посмотрел, что делает езидка. Девушка спала. Во всяком случае, она присутствовала в темноте совершенно неподвижно.
Андрей осторожно открыл дверь и вылез наружу. Облака уже ушли, открыв над головой бесконечную бездну, в которой дрожали звезды. В пустыне особенно хорошо видно, насколько даже звезды беспомощны перед ветром Вечности. Ей-богу, не хочешь, а поверишь, что где-то тут и впрямь прохаживается мудро-печальный Мелек Таус…
«Однако, не жарко вовсе», – подумал Замурцев, стоя на ветерке один с глазу на глаз со всей космогонией. Он пожалел, что не надел теплое белье, и невесело усмехнулся от вдруг пришедшего на ум афоризма: «Жизнь есть процесс постепенного изменения точки зрения на теплые подштанники».
В тот момент, когда уже почти были сделаны все дела, ради которых пришлось вылезти из «Вольво», где-то очень далеко родился короткий, низкий, властный звук – не то гул, не то гром: «Тум-м-м…». И не успел он растаять, как снова: «Тум-м-м… тум-м-м…» Приглушенные расстоянием «тумканья» доносились с той стороны, где уже совсем близко был Ирак, и, конечно же, Андрей догадался, что там, в Ираке, километрах, может быть, даже всего в тридцати-сорока отсюда, союзная авиация, а точнее – американская, поскольку другой с этой, турецкой, стороны не летало, лупит по объектам разбойника Саддама. Это было как неприятное напоминание о том, что мифологическая надменность месопотамских небес обманчива и что где-то там и тут, под огромной черной чашей, уверенно скользят существа совсем иных легенд: F-111 с меняющейся геометрией крыла, и F-15 «Игл», прозванные «королями неба», и F-16 «Фокон», и F-14 «Томкэт», и F-18 «Хорнит», и А-6 «Интрудер», и похожие на летучую мышь F-117 с 900-килограммовыми бомбами лазерного наведения, и Е-2С «Хоки», и ЕА-6В «Праулер», и А-10 «Тандерболт» по прозвищу «уничтожитель», и французские «Мираж» F-1, и английские «Торнадо» F-3 (два последних – без поощрительных прозвищ), и огромные В-52, а в стороне кружат КС-135 «Авакс» и венчают хоровод спутники «Ки Хоул», висящие выше всех в непроглядной прозрачной глубине.
Замурцев с разочарованием обнаружил, что долетающий гул войны подозрительно похож на только что слышанный во сне смачный хохот Дьявола-Павлина.
«Вот и конец фантазиям, развенчание милой восточной сказки, – подумал он, забираясь обратно в машину. – Теперь уж наверняка больше не приснится Павлин».
Ему было приятно убедиться, что тот снова оказался на прежнем месте в подземном гроте, где журчала вода.
– Надо же, а я думал, мы уже не встретимся.
– Ну, собственно, действительно не скажу, что у меня так уж много свободного времени.
– Андрею показалось, что Мелек Таус разговаривает гораздо более непринужденно, чем раньше, с интонациями почти панибратскими.
– Но раз уж получилось такое душевное общение, то надо бы разговор наш довершить…
– Так сказать, для проформулы, – ввернул уже слышанный прежде голос, так похожий на Петрунин.
– Ну что ж… – согласился Андрей. – На чем мы остановились?
– Мы? – переспросил Павлин голосом, ставшим вдруг очень даже неприятным. – Кто это – «мы»? Не надо смешивать «мы» и «мы», друг мой. Это раньше «мы» было всеобщее, а теперь есть «мы» и «мы».
– Я что-то не понимаю! – сказал Андрей, обидевшись на такой тон. – Разве я что-то сделал не так?
– Вы делаете, вы всегда что-то делаете… Я, конечно, понимаю и признаю, что для человека жизнь без деятельности лишена смысла. Но ваша в основном деятельность-то вредна и бессмысленна. Вот, в чем противоречие.
– Минуточку, извиняюсь, но я…
– Да слышал, слышал, как ты тут распространялся… про древних героев, про то, что тянет что-нибудь совершить… Но ведь не дом построить и не дерево посадить, а вот так – на манер мелкотравчатых аргонавтов… Ей-богу, удивляюсь, как у вас все легко и просто! Для меня, например, истина – это боль, это мучительная тайна!..
– Ты это уже говорил, – заметил голос сбоку. – Повторяешься.
– Ну да, ну да, разумеется, лучше продолжим… Хотя, собственно, что продолжать? Главное я уже сказал: никакого ада нет, Андрей Сергеевич.
Голос подсказал:
– А о главном-то.
– Да! – спохватился Павлин. – Именно. Совсем забыл. Я хотел еще сказать, что, в сущности, зачем он нужен, ад? Достаточно глянуть попристальнее вокруг, как убедишься в его ненужности… излишности. Все эти примитивные, пошлые даже сковородки, крючья, котлы… зачем они? Зачем, если вы сами устраиваете себе то и дело такое… такие… никак слова подходящего человечьего не подберу.
– Безобразия, – тут же раздалась услужливая подсказка.
– Скорее, гадости, – поправил Павлин. – Да, впрочем, какая проблема! Можно, так сказать, вполне лично и наглядно убедиться. Вот, пожалуйста…
Тут же весь антураж внезапно рассыпался, как подброшенная в воздух колода карт. Дикая сила сорвала Замурцева и бешено понесла, унизительно переворачивая вверх тормашками, так что руки и ноги его болтались, словно у тряпичной куклы, а полы одежды разлетались веером. К счастью, все это длилось какие-то мгновения, и не успел Андрей выдавить в ужасе из горла: «А-а!..» – как уже ощутил, что безумный полет окончился, и ноги снова стоят на твердом основании.
«Документы! – была первая мысль. – Наверняка выпали к чертовой матери!..»
Но, как ни странно, и документы, и ключи, и даже мелкие металлические деньги оказались на привычных местах в карманах. Можно было бы удивиться этому обстоятельству, если бы другое не было еще более необыкновенным: Замурцев стоял в своей… не буквально своей – своя-то осталась в Москве, – в общем, в той самой квартире в Дамаске, где он жил с Мисюсь, Юлькой и попугаем.
«Что это? Как это? Домой вдруг залетел…»
В комнате, куда он попал, – а это была та самая, которая считалась его кабинетом, и где стоял его письменный стол, – никого не было. Да и во всей квартире царила тишина: не бубнил телевизор, не шуршал попугай. Впрочем, ему и не положено было уже шуршать, поскольку в окне было темно: то ли вечер, то ли ночь.
– Хм… – произнес Андрей носом неопределенный звук, не зная, что и думать насчет странного перелета.
Но тут он заметил, что на его обычно аккуратно прибранном письменном столе раскиданы исписанные бумаги, а также, что самое странное, конверты с адресами и марками. Андрея словно ударило молотком по сердцу: он узнал ее письма, приходившие на имя Покасюка. Покасюк брал за каждое полученное и переданное письмо по сто лир, но Замурцев был даже рад этому, поскольку считал гарантией того, что фальшивый адресат не проболтается, боясь, если не потери дохода, то позорного разоблачения своей гнусной скаредности.
У Вероники не было привычки шарить в его вещах и бумагах, и письма Андрей прятал не так чтобы очень тщательно: под казенными папками в левом нижнем ящике. Но, кажется, что одно из них… да-да, одно вообще просто бросил сверху без особой конспирации, а жене, видно, именно в этот момент потребовалась какая-то канцелярская ерунда и… дальше ясно, Андрей Сергеевич?
Сам не зная, зачем, Андрей стал собирать листочки, исписанные мелким круглым почерком, а глаз выхватывал из них обрывки фраз, и случайные эти обрывки были нелепы и бессмысленны и оттого только усиливали смятение.
Одновременно Андрей почувствовал, что в районе желудка его протыкают острой тонкой спицей, и он не понял, сколько прошло времени, пока в ставшей совершенно пустой до звона голове наконец сложилась конкретная мысль:
«А где Мисюсь?»
И тут же безумный непонятный страх вошел второй спицей в горло. Замурцев бросил собирать листочки (и правильно, поскольку занятие-то было, откровенно говоря, совершенно дурацкое и не понятно для чего нужное) и на ногах, которые стали как будто вареными, пошел в спальню.
В спальне его еще сильнее испугала чуть разбавленная настольной лампой сумеречная пустота. Тогда, почти задыхаясь, он побежал на кухню. Потом в гостиную. И в гостиной наконец увидел, как ветер пошевеливает занавеску, скрывающую приоткрытую дверь на балкон, и ощутил, как течет оттуда по ногам холодный сквозняк. Когда Андрей подошел и стал ловить рукой занавеску, то из темноты за дверью он услышал слабый голос, который не мог принадлежать никому, кроме Вероники. В то же время голос был непривычный и, показалось Андрею, – то ли напевал, то ли молился. Очутившись на балконе, он увидел силуэт жены, которая сидела спиной к нему на летнем плетеном стуле в наброшенном на плечи легком осеннем пальто.
– Мисюсь, ты зачем здесь… на холоде, не одетая, – неуверенно сказал Замурцев.
Вероника как будто не слышала его и снова тоненько и напевно что-то проговорила.
Ощущая, как то ли уличный холод, то ли ужас ползет по спине, Андрей наклонился и обнял жену сзади за слегка прикрытые пальто плечи. Он старался, чтобы руки не очень дрожали.
– Верочка… – а дальше слов не оказалось, и только с большим трудом выдавилось, – это я.
– A-а… Ты-ы… – сказала она, не шелохнувшись. На табуретке рядом стояли бутылка джина и стакан. Такое допотопное пьянство для Вероники было необычным, но главное, что поразило Андрея, был ее голос – такой, словно она рассказывала нараспев кому-то невидимому, сидевшему тут же, на железных перилах балкона, о чем-то, давно прожитом и навсегда потерянном. И при звуках этого голоса сильнее всего обдавало Андрея морозом, хотя и слов-то разговора он почти не разбирал.
– Верочка… маленькая моя! Что ты здесь делаешь?
– Я… – отозвалась она, но Андрей с ужасом понял, что собеседников для Вероники в этот миг на балконе не прибавилось. – Я?.. – и, глядя широко раскрытыми глазами туда же, куда глядела до этого: на ночь, на пол-луны, она так же ровно и мечтательно протянула, – не зна-аю…
– Верочка, пойдем, ты здесь замерзнешь!
Замурцев начал поднимать за плечи ее тело, которое повисло, как безжизненное, а тот же бесстрастный голос с прежней удручающей напевностью сказал:
– Не замерзну…
Тогда Андрей просунул руки ей под коленки, поднял безвольное ее тело и понес в спальню, потерянно приговаривая:
– Верочка, маленькая, что ты? что с тобой?.. – и слышал в ответ все то же мечтательно-отсутствующее:
– Не зна-аю…
Он заглядывал в широко раскрытые Вероникины глаза и пытался поймать ее взгляд, но взгляд не ловился, как будто Замурцев и его жена были уже существами совершенно разных миров и жили в непересекающихся измерениях.
Тогда он начал трясти ее за плечи, как будто так она могла лучше воспринять то, что он кричал ей, не узнавая своего сдавленного голоса:
– Да ведь кончилось же у нас с ней! Кончилось!..
А Вероника тоненько повторяла:
– Да… кончилось… кончилось…
И вдруг он понял пронзительно ясно: даже если он отпоит ее сейчас валерьянкой, если будет бесконечно целовать эти безвольные пальцы, биться головой о стену и даже если даст отрубить себе руку, – все равно Мисюсь, которую он знал, исчезла, можно даже сказать это страшное слово – умерла, той милой, доверчивой Мисюсь для него уже не будет… никогда не будет.
Ни-ког-да.
– Верочка… Ну что ты хочешь, чтобы я сделал? Что?.. Скажи хоть что-нибудь!
А в голове вертелось: лучше бы она била меня… ножом пырнула… С ума может свести этот ад!.. – и только Андрей успел так подумать, как все вокруг снова завертелось каруселью, и новый дикий полет окончился уже знакомым сумраком, таящим спокойное журчание текущей воды.
– Ну, как впечатление, Андрей Сергеевич?
Оглушенный тем, что видел и пережил, Замурцев не сразу понял, что маленькое путешествие было не больше, чем иллюстрацией к той беседе с Павлином, которая, как выяснилось, продолжалась. Пока он приходил в себя, невесть откуда раздающийся противный голос успел вставить:
– А ведь не дурак вроде, мог бы и сообразить заранее, как оно рискует обернуться.
Собственно говоря, этот-то гадкий голос и вывел Андрея из оцепенения.
– Я, в общем-то, может, и действительно… но, с другой стороны…
– Да! – перебил Павлин, передвигаясь в сумраке колышущимся пятном. – Да! – причем, говорил он мягко и без злорадства, почти сочувственно. – Я знаю, знаю: легко жить на свете, когда вокруг полно людей, которые порядочнее тебя… Когда жизнь кажется чем-то вроде детской игры, и думаешь, что все шалости сойдут с рук… Я понимаю, как тяжело бывает, когда милый этот порядок нарушается (Андрей услышал протяжный вздох). Но бывает, что он нарушается – иначе как же достучаться до заложенного в каждом чувства справедливости?
– А вот и попробуем! – неожиданно рявкнул еще один, совершенно незнакомый голос, и тут же частые глухие удары стали лопаться, как показалось Андрею, прямо у него в голове.
* * *
Андрей опять очутился в «Вольво» и вздрогнул: в стекло над самым его ухом кто-то стучал в меру нетерпеливо. Ночь уже побледнела и стала полупрозрачной, как обсосанный леденец, поэтому стучавшего можно было довольно ясно разглядеть в бледном молоке рассвета. Досада, отравившая первый момент возвращения в реальный мир (Андрей боялся, что стучит либо какой-нибудь местный неотвязчивый пастух, либо – что было бы еще менее приятно – случайный мухабаратчик[41]41
Сотрудник службы безопасности
[Закрыть]), быстро улетучилась, как только он разглядел несомненно европейский облик.
Встретившись глазами с Андреем, Неведомо-Кто заухмылялся, как показалось Замурцеву, почти счастливо, и тогда даже сквозь утреннюю мглу стало хорошо видно, что парню не больше тридцати (да еще эта легкомысленная кепка с длинным козырьком!). «Козырек» перестал наконец долбить в стекло и изобразил дружелюбный жест, а вместе с жестом в салон просочилось приветственное «Hi!»[42]42
Привет! (англ.)
[Закрыть], значит, Явившийся-Из-Тумана лопотал по-английски.
Замурцев выдавил из глаз последние капли сонного яда и зашевелился. Но сначала он все же посмотрел, как там Джарус? Разумеется, езидкины глаза тоже были открыты и без тени сна спокойно наблюдали всю эту кинематографическую сцену, как будто само собой разумелось, что в забытом богом углу (именно в углу, если вспомнить конфигурацию государственных границ) к ним из утренней мглы явится человек в дурацкой кепке, чтобы приветствовать словом «Hi».
Андрей изобразил кислую улыбку: мол, понятия не имею, что за гусь, и приспустил стекло. Холод просыпающейся равнины тут же потек в салон «Вольво», грубо дав понять, что до этого пассажиры прямо-таки нежились в тепле. Затем Замурцев услышал потрясающие слова:
– Hi, folks! Which country am I in?[43]43
Привет, ребята, что это за страна? (англ.)
[Закрыть]
Ого! Прямо булгаковское: «Умоляю, скажите, какой это город?» Он не сдержался и ответил тоже словами великого писателя:
– Ну, Ялта, – но тут же смягчился, – you are in Syria.[44]44
Вы в Сирии (англ.)
[Закрыть]
– This is really great![45]45
Потрясающе! (англ.)
[Закрыть]
На сей раз иностранец в кепке порадовал их с Джарус, кроме ряда белых зубов, еще и индейским криком. Надо же, как ему понравилось, что он мерзнет именно в сирийском тумане (не мерзнуть в его курточке без воротника было наверняка невозможно). Андрей заметил на одном рукаве маленький американский флажок, а на другом неразборчивую круглую картину. В целом курточка была бы ничего, если бы не аляповатые карманы на груди.
Откровенно говоря, Замурцева тянуло поскорее закрыть окно в остывший за ночь мир, но улыбчивый протянул ему руку и сообщил:
– Эндрю Манн, – и дальше что-то не слишком понятное.
– Очень приятно, – вежливо отозвался Андрей заученной с института фразой и в ответ назвал себя, – Эндрю Замурцефф.
После чего он сделал жест бедуина, приглашающего к себе в палатку, и спижонил:
– Тафаддаль, хауиль.[46]46
Пожалуйста, заворачивай (традиционное бедуинское приглашение)
[Закрыть]
Он показал на заднюю дверь с противоположной стороны (потому что с той стороны, где происходила беседа, оказалось очень уж много раскиданного барахла), и чужой Эндрю понял:
– О’кау.
Пока парень огибал капот, Андрей успел сделать три вещи: рассмотреть подробнее странную одежду, в которой тот щеголял, зажечь лампочку в салоне и бросить взгляд на часы. Время на часах было вполне логичное: 5.07. Что касается первого наблюдения, то курточка на тезке Эндрю оказалась вовсе не курточкой: верхняя часть сразу переходила в штаны, а широкая стальная молния исчезала между ног. Когда же Пришедший-Из-Пространства полез со своими нашивками и квадратными ботинками в «Вольво», можно было уже со всей уверенностью присвистнуть:
– Елки-палки!
– Hi! – между тем снова очень жизнерадостно сказал Эндрю Манн, протянул Замурцеву руку, и тот эту руку пожал, найдя ее чересчур крепкой.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
