Текст книги "Как мы жили в СССР"

Тащи с работы каждый гвоздь…

Кинорежиссер Георгий Данелия начинал трудовой путь инженером-строителем. Первую порученную ему работу он выполнил на месяц раньше заданного срока. Ожидая похвалы, Данелия представил чертеж главному архитектору, но тот вдруг выразил недовольство и стал черкать карандашом. Переделывать проект приходилось три раза, и каждый раз дело кончалось одним и тем же.

Расстроенный инженер совсем уж запутался в том, чего от него хотят, но как-то раз в курилке опытные товарищи все ему объяснили. Проект надо сдать лишь на пару дней раньше срока. В этом случае все получат премию. А если сдавать на месяц раньше, начальство решит, что у нас есть резервы, и в будущем урежет срок работ как раз на месяц. Тогда вкалывать придется без отдыха.

Данелия все понял и стал работать по-другому – так же, как большинство. Приходил на работу вовремя и шел курить. Потом немного чертил и вновь отправлялся в курилку. Слонялся по институту, играл с друзьями в морской бой и приступал к работе лишь в той мере, в какой было нужно для сдачи задания в срок [Данелия 2006: 13]. Единственный плюс подобной системы обнаружился в том, что талантливый человек ее не выдержал и страна приобрела замечательного кинематографиста вместо рядового инженера.

Народ на предприятиях как мог адаптировался к проблеме вынужденного безделья. Играл в настольные игры – карты, преферанс, шашки, «Чапая». Иногда даже в подвижные игры – «в отдельском коридорчике били друг другу пенальти спущенным резиновым мячом или теннисным мячиком». Один инженер, напротив, «навострился спать на рабочем месте сидя. Подставит руку под щеку. В другой держит карандаш или логарифмическую линейку. И спит. Однажды рука соскользнула, и он рухнул в проход» [Тульчинский 2007: 59, 96].

Когда я работал слесарем и одновременно учился экономике на вечернем отделении Ленинградского университета, сердобольные коллеги по цеху не мешали в рабочее время конспектировать «Капитал». Карл Маркс на том свете, наверное, подпрыгивал от счастья, видя, как семнадцатилетний «пролетарий» грязными трудовыми руками раскладывает на верстаке тетрадки для постижения премудростей теории прибавочной стоимости. По сей день у меня в домашней библиотеке хранится первый том «Капитала», который я таскал на работу и раскладывал в том месте, где только что слесарничал. Обложка книги впитала в себя металлическую пыль и стала с тех пор сероватой.

Писатель Владимир Войнович начинал свой трудовой путь столяром – делал тумбочки для общежитий. Хорошие, наверное, были тумбочки. Одна беда – никому не нужны. Готовую продукцию сваливали в углу цеха. Но несмотря на это, предприятие, имевшее план, продолжало сколачивать тумбочки – одну за другой. Войнович с напарником мигом приспособились к ситуации, требовавшей от них бессмысленного труда. Они состругивали рубанком печать мастера, принявшего готовые изделия, и через некоторое время сдавали их вновь. Высвободившееся время использовали, понятно, для отдыха. Когда жульничество наконец разоблачили, начальник цеха вяло прореагировал: «Ну что же вы, ибёныть, такое делаете?» Однако к взысканиям не прибегнул, поскольку махинаторы никакого ущерба ему не нанесли [Войнович 2010: 113–115].

Когда я прочел у Войновича эту историю, то посмеялся, погрустил, написал в свою книгу тот абзац, который вы только что прочли, и долго его не вспоминал. Однако совсем недавно вдруг обнаружил, что подобная история могла произойти в советской экономике не с отдельными работягами, а с целой фабрикой, которая производила дрянную обувь, отправляла в торговлю, где ее полностью браковали и отправляли обратно на переделку. Обувщики ничего не переделывали, а лишь переоформляли документы и вновь слали брак на базу (возможно, за вычетом 10–15%, которые все же сбывали народу со скидкой в 80–90%). И так все шло по кругу. Зарплату при этом труженики исправно получали. Я, может, и не поверил бы в эту удивительную историю, если бы ее не рассказал сам председатель Госплана СССР Владимир Щербаков [Кротов, Щербаков 2021: 50–52].

Обман государства шел на пользу и рядовым работникам, и руководителям предприятия. Иерархические торги осуществлялись вплоть до самой нижней ступеньки социальной лестницы. Так происходило всюду. Директор торговался с начальником цеха, тот – с бригадиром, а бригадир – с рабочим. Разница между торгами премьера с министром и бригадира с рабочим состояла лишь в том, что высшее московское начальство должно было закрывать глаза на невыполнение производственных планов, а заводское – на то, что рабочий пришел с бодуна и вместо демонстрации своего пламенного стремления к коммунистическому труду ползает по цеху, как «беременный таракан», прикладываясь каждые четверть часа к автомату с газированной водой. И это еще в лучшем случае. Поскольку в худшем приходилось мириться с откровенным воровством. Право трудящегося человека стащить с завода то, что плохо лежит, негласно рассматривалось как часть большой и разветвленной системы иерархических торгов, хотя рабочие, естественно, не размышляли в таких мудреных категориях. Среди них был популярен простой лозунг, навеянный революционными представлениями прошлого, о том, что трудящийся человек, а не капиталист, – хозяин своей страны. «Тащи с работы каждый гвоздь – ведь ты хозяин, а не гость». А известный анекдот оправдывал воровство уже не революционными, а социальными аргументами. Вопрос: «Почему люди в СССР протягивают руки на государственное добро?» Ответ: «Ведь если бы не протянули руки, то протянули бы ноги» [Мельниченко 2014: 683].

О том, как работали в некоторых секторах советской экономики, лучше всего свидетельствует ситуация, возникшая у одного российского бизнесмена уже в пореформенные годы. Завел он себе молочное хозяйство, в котором доярки, воспитанные еще при советской власти, естественно, воровали молоко. Бизнесмен даже не пытался отучить их воровать и готов был терпеть сравнительно малые убытки, возникавшие по сей причине. Просил только, чтобы доярки крали в открытую, а не разбавляли молоко водой, поскольку полученную вследствие данной операции жидкость не принимали на молокозавод, и это приводило уже к убыткам поистине колоссальным. Но перевоспитать тружениц советского сельского хозяйства так и не удалось [Кох 2003: 156].

Увольнять расслабившегося или вороватого работника оказывалось в СССР столь же бессмысленно, как репрессировать не справившегося с планом директора. Рано или поздно на его место придет тот, кто еще хуже, а уволенный запросто устроится на соседнее предприятие. Поэтому лучше уж договариваться по-хорошему. Хороший бригадир закроет глаза на сегодняшнее похмелье, зато, если в конце месяца потребуется поднажать, чтобы все же выполнить план (это называлось штурмовщиной), «мужики» его не подведут, соберутся с силами и сделают, что нужно.

Ленинградский социолог Андрей Алексеев как-то раз поставил на самом себе потрясающий эксперимент. Он покинул научный институт и отправился на несколько лет трудиться рабочим для того, чтобы изучить, как строятся реальные отношения в производственной системе. Выяснилось, что они вовсе не плановые, не командные и не научно обоснованные. Установленные правила рабочие делят на две категории: «это – х-ня!», а «это – не х-ня!» [Алексеев 2003: 143]. На первое плюют, а второе принимают во внимание. И начальство вынуждено с этим считаться, поскольку в противном случае ничего работать на заводе не будет. В перестроечное время социологи смогли провести исследование об отношении работников к приказам руководства предприятий и выяснили, что примерно половина опрошенных либо прямо говорит начальству об ошибочных распоряжениях, либо лишь делает вид, будто их выполняет [Советский простой 1993: 75].

Могли ли мы в советское время делать продукции больше и лучше? Никто в такой системе «научного планирования» этого не знал. Да к тому же в ряде случаев «больше» отнюдь не значило «лучше». Как ни парадоксально, больше продукции можно было изготовить не путем расширения производства, а посредством удорожания изделий. Допустим, план предприятия включает выпуск продукции на 1000 рублей. Выполнить его можно, изготовив тысячу изделий по рублю каждое. А можно поступить по-другому: использовать дорогие материалы и таким образом довести цену изделия до двух рублей. Тогда для выполнения плана потребуется выпустить не тысячу штук, а только пятьсот, что, несомненно, легче. Материалоемкость советской экономики росла непрерывно [Ханин 2008: 397].

Как возможна подобная чушь? В рыночном хозяйстве такие махинации действительно невозможны, поскольку если какой-то директор-умник вдруг сознательно удорожит свою продукцию без улучшения ее качества, то мигом проиграет в конкурентной борьбе. Ведь он ничего не сможет продать. Однако в советской экономике директор был заинтересован не в сбыте, а в выполнении плана. И коли он сумел в бюрократическом торге решить вопрос об установлении более высокой цены на свои изделия, коли сумел обосновать необходимость использования дорогих материалов (допустим, заявив начальству, что они качественнее дешевых, или просто констатировав, что иных нет в наличии), то все остальное его могло уже не волновать. Волноваться в такой ситуации начинало высшее руководство страны, постепенно осознававшее, что советская экономика одерживает одну пиррову победу за другой. Если мы будем долго расти, увеличивая объем производства не за счет повышения эффективности, а за счет безграничного растрачивания ресурсов, то, как знаменитый древнегреческий царь, просто останемся без войска (без ресурсов). И рухнем как раз в тот момент, когда, по статистике, оставим далеко позади США и Европу. В связи с этим Брежнев как-то раз даже бросил в народ странный лозунг «Экономика должна быть экономной», надеясь, наверное, что производители одумаются и перестанут разбазаривать ресурсы. Но вряд ли генсек ЦК КПСС понимал, что сама советская хозяйственная система так выстроена, что перестать разбазаривать невозможно.

Советские министерства, как говорилось выше, не имели информации для того, чтобы определять, каковы реальные возможности предприятий при выполнении плана. То же самое касается проверки обоснованности затрат сырья и материалов. Британский экономист-советолог Алек Ноув, анализируя данную проблему, справедливо отмечал:

…Важнейшая причина неэффективности кроется в том, что перегруженные работой плановые органы <…> не отвечают за минимизацию издержек. Для этого у них нет ни времени, ни мотивации. Требовать от плановых органов подобного все равно что требовать от военного интенданта поставлять амуницию на поле боя кратчайшим путем, в то время как он должен сосредоточиться на более важных задачах [Nove 1977: 51].

Впрочем, проблема состояла не только в этом. Все было гораздо хуже. Искусственное увеличение затрат возникало бы даже в том случае, если бы органы, руководившие экономикой, сопротивлялись росту цен. Ведь в рыночной экономике конкуренция стимулирует предприятия бороться за снижение издержек. А в экономике плановой такого стимула нет. Допустим, появляется вдруг наивный директор, который, руководствуясь заботой о покупателе, снижает цену изделия с рубля до 50 копеек. В этом случае он оказывается вынужден либо увеличивать объем производства, чтобы выполнить старый план на 1000 рублей, либо маяться в бюрократическом торге, согласовывая с начальством снижение размера планового задания. Но никакое начальство в этой инициативе не готово было поддерживать наивного директора. Ведь с министерства высшее начальство тоже спрашивает выполнение плана. Ему тоже надо отчитываться перед начальством. В итоге наивных не оказывалось. Выбирая между стремлением выполнить директивный план и прекраснодушным намерением обеспечить экономию, московские начальники, наряду с рядовыми производителями, стремились дать стране как можно больше продукции, причем любой ценой. Никто не стремился экономить металл, цемент, бензин или древесину.

Свидетельства этого можно получить и сегодня. Например, каждый, кому доводилось выносить на помойку старый, безумно тяжелый холодильник «Орск», а на его место затаскивать новый, импортный, на своем горбу узнал, чем отличается советская экономика от рыночной. Такая же история с велосипедами. Мало того что старый советский велик был не слишком удобен в использовании, поскольку тяжеловесностью своей затруднял быструю езду, так он еще «хоронил в себе» большой объем дефицитного металла, что существенно удорожало продукцию для покупателя.

Кстати, история с искусственным удорожанием продукции, которое оказывается выгодно предприятию, показывает, что некоторые успехи советской экономики были не реальными, а чисто статистическими. То есть они определялись хитростями расчета. Представим себе на минутку, что мы измеряем результаты прыгунов в длину с помощью резинового метра [Валовой 1988: 28]. Один спортсмен прыгнул дальше другого, но, растянув в нужный момент измеритель, пристрастный судья выравнял их достижения. А может, даже поднапрягшись в растяжении резинки, «показал», что у того, кто прыгнул дальше, результат хуже, чем у отстающего. Примерно так же мы сравнивали достижения СССР с достижениями тех стран, в которых существует рыночное хозяйство. Когда зарубежные фирмы боролись за снижение издержек, чтобы не проиграть в конкурентной борьбе, наши предприятия издержки умышленно накручивали. В результате больше становилась стоимость этих «накрученных» товаров, а соответственно, и стоимость произведенных в стране промышленных изделий.

Чтобы понятнее стала суть проблемы, приведу такое сравнение. В 1972 году «Литературная газета» опубликовала своеобразный отчет об успехах: «…за последние 15 лет советские женщины увеличили объем груди на 8 см, талии – на 10 см и бедер – на 7,5 см» [Геллер 1999: 128]. Лидерство, как видим, захватила талия. Но нужно ли было нашим женщинам лидерство такого рода?

Подобным образом обстояло дело и в экономике. По производству мы догоняли развитые страны. Но преимущественно за счет того, что холодильники и велосипеды весом своим напоминали танки и бронетранспортеры. «Заказы на сложные, но мелкие изделия никто выполнять не хочет, – вспоминал один советский хозяйственник, – а вот канализационные люки, болванки, громоздкие, но примитивные изделия – сколько угодно. У них план в тоннах» [Дионисиади 2016: 162]. Это неплохо было бы знать тем «экспертам», которые сегодня уверенно рассказывают об успехах советской экономики, но стыдливо мнутся, когда их спрашивают о том, насколько хорошо они разобрались в механизмах, благодаря которым получались красивые статистические данные.

Были и другие причины откровенного разбазаривания ресурсов. Иногда дефицитный металл «хоронили» в себе реки и озера. Как-то раз шел по Оби советский теплоход в районе Сургута, наткнулся на что-то странное и протаранил днище. Полезли водолазы смотреть. Обнаружилось, что все дно реки завалено стальными трубами. Выяснилось, что, когда строили нефтепровод, наши «умельцы» не стали огибать сложные места, где трубы на стыках могут деформироваться, а двинулись напрямик, дабы быстрее закончить работу, выполнить план, получить вознаграждение. Но, отклоняясь от планового маршрута, строители «сэкономили» большое число труб. При этом официально их, естественно, сэкономить нельзя было, поскольку лишние трубы показывали бы начальству, что при прокладке нефтепровода имели место халтура и манипуляции. В итоге трубы, которые не понадобились для строительства, просто скинули в реку, чтобы все было шито-крыто [Полторанин 2011: 13–14].

Похожая история случилась на другом краю Союза. Под Ленинградом, в живописном месте Карельского перешейка, автоцистерна раз в три дня сливала 15 тонн солярки прямо в реку Сестру. Дело в том, что водители отвозили на стройку кирпич с перегрузом в два рейса, а отчитывались о трех, чтобы получить бóльшую зарплату. Естественно, чтобы махинации не вскрылись, они должны были и солярки потреблять как за три рейса, а не за два. Поэтому лишнее горючее сливалось в реку, уничтожая там все живое [Филиппов 2016: 55]. А вот чуть более сложная история о бессмысленной растрате горючего. Подмосковному заводу срочно нужно было чугунное литье из Томска, чтобы выполнить план в положенные сроки. Пришлось доставлять литье самолетом. Намного дешевле было бы доставить поездом и сделать продукцию в следующем месяце, формально не выполнив план, но тогда начальство потеряло бы премию [Дионисиади 2016: 194]. Впрочем, любые «частные» истории такого рода меркнут перед государственным подходом к использованию только что добытого из-под земли газа, который прямо на месторождениях сжигался в больших объемах из‑за отсутствия трубопроводов. Газ ведь не сложишь в коробочку про запас, если нет специально построенных вместительных газохранилищ. О горящих «факелах» докладывалось высшему начальству, но развитие ситуации по большому счету зависело не от него, а от общего устройства административной хозяйственной системы, не считавшей потери [Секретариат… 2022: 161].

Наконец надо сказать и о том, что в объем производства включалась стоимость перевозок продукции, а она часто возрастала просто за счет нерационального размещения предприятий по дальним углам огромной страны. Грузы гоняли на сотни километров, увеличивая тем самым их стоимость (и одновременно потери: от ломки кирпича, боя стекла, порчи продуктов), а статистика за счет этого растягивала наш «резиновый метр» точно так же, как она растягивала его за счет излишнего потребления металла или горючего. Даже министр путей сообщения (1977–1982) Иван Павловский признавал существование значительного «излишка» перевозок грузов, добавляя к нему и «излишек» пассажироперевозок на знакомых нам колбасных электричках [Хусаинов 2015: 306–311].

Удивительно было при таком подходе не то, что советская экономика до некоторых пор показывала сравнительно высокие темпы роста, а то, что даже с «резиновым метром» мы в конце концов стали отставать от мира капитала. Курьезный случай имел место однажды в Институте мировой экономики и международных отношений, составившем прогноз развития стран Запада. Оказалось, что там рост будет больше нашего. Это возмутило председателя Госплана. «У нас плановая социалистическая экономика, – горячился он. – Темпы роста заложены в пятилетку, а вы тут говорите, что у них будет 3%, а у нас – 2,6%? Измените их показатели!» [Черкасов 2004: 480]

На закате СССР плановикам трудно было не только составлять «научный» план, но хотя бы просто обгонять капиталистические страны. Приходилось в итоге фальсифицировать как собственные «успехи», так и общую картину мировой экономики. Наверное, если бы ресурсы были неограниченными, советская экономика к 1980 году закачала бы по центнеру чугуна в сковородки, и это создало бы иллюзию сохранения сталинских темпов роста. Но ресурсов уже не имелось, а здравый смысл ставил все же некоторые преграды формированию иллюзий.

Чем ад социалистический лучше капиталистического

Как-то раз главе Союза кинематографистов Ивану Пырьеву потребовалось расширить двор своей конторы для того, чтобы построить там ресторан. Начальство не разрешило сделать это, поскольку оттяпать нужную киношникам территорию предполагалось у школы. Тогда Пырьев (народный артист СССР и лауреат шести Сталинских премий) ночью сам сдвинул забор с помощью сторожа, которого уговорил помочь за бутылку водки. Наутро же глава Союза явился в школу и вручил пропуска в Дом кино директору с завучем, чтобы все были довольны [Данелия 2006: 45]. По сути дела, при помощи пропуска и бутылки водки произошел бюрократический торг, который в советской экономике часто вели друг с другом директора предприятий. Случался такой горизонтальный торг не реже иерархических торгов с министром. Но чтобы понять, почему такое происходило, нам нужно небольшое теоретическое отступление.

Третьим наряду с госсобственностью и планомерностью основополагающим элементом советской хозяйственной системы являлось так называемое материально-техническое снабжение. Ведь если предприятия не имели права самостоятельно решать, что и как им производить, если экономический центр страны спускал директорам обязательные плановые задания, то, значит, именно он должен был отвечать за поставки. То есть за обеспеченность производства оборудованием, транспортом, сырьем, материалами и всем прочим, что необходимо для нормального функционирования системы.

Формально директор предприятия не должен был ничего покупать на рынке. Он формулировал заявки на металл, древесину, бензин и все прочее, а затем отправлял их в экономический центр, куда стекалась от производителей информация о том, что в данный момент имеется у страны. Советская наука полагала, будто именно из центра чиновники смогут оптимальным образом распределить ресурсы, минимизируя издержки [Якоби 1975: 414–415].

В Москве наряду с Госпланом был образован другой центральный орган – Госснаб (Госкомитет Совета Министров по материально-техническому снабжению). Именно он аккумулировал заявки предприятий. Именно он распределял ресурсы между потребителями. Производитель не выносил товар на рынок и не занимался маркетингом в надежде привлечь покупателей. Чиновник делал за него всю работу по реализации продукции: как хорошей, так и плохой.

Пожалуй, лишь два рекламных слогана действительно были широко распространены в нашей стране до начала горбачевской перестройки: «Храните деньги в сберегательной кассе!» и «Не позволяйте детям играть со спичками!». Иногда еще торговля информировала покупателей о наличии залежалых товаров. Во всем остальном директора предприятий полностью полагались на государственную систему снабжения и сбыта. Она тем или иным образом поглощала всякий товар без применения тяжких маркетинговых усилий, характерных для конкурентной экономики.

Почему такая система порождала дефицит, мы в общем уже знаем. Рыночные стимулы к удовлетворению потребителя не работали: власть сознательно устранила рынок ради директивных планов. А планирующие органы не имели информации ни о том, сколько страна может производить, ни о том, сколько и каких конкретно товаров она хочет потребить. Ничто не заставляло производителя думать о потребителе: ни свой интерес, ни грозный окрик начальства. В экономике согласований ко взаимному удовлетворению приходили все (министры, директора, бригадиры, рабочие), кроме потребителя. Точнее, как только эти рабочие, бригадиры, директора и министры становились потребителями, так сразу они сталкивались с оборотной стороной своих согласований и вынуждены были хитрить, ловчить, изворачиваться ради добычи нужного им товара. Высокопоставленным лицам это удавалось легче, простым гражданам – тяжелее. Но с дефицитом так или иначе сталкивались все.

Один госплановский чиновник как-то раз с цинизмом, свойственным такого рода людям, заметил, что хозяйственник всегда должен пребывать в страхе получить инфаркт из‑за гнева вышестоящего начальства. Если же с его стороны давления нет, должна быть угроза инфаркта с какой-то иной стороны [Найшуль 2005: 15]. В советской системе директора частенько получали инфаркты по разным причинам, но только не потому, что игнорировали предпочтения потребителя.

Конечно, советские идеологи должны были на проблему дефицита реагировать. Обычно реакция оказывалась простой: налицо временные трудности, то есть дефицит рассосется по мере того, как мы будем совершенствовать планирование с помощью ЭВМ – электронно-вычислительных машин, как было принято говорить в СССР, где не использовалось слово «компьютер» [Корнаи 2008: 266]. Скажем, однажды на заседании Президиума Совета Министров Косыгин поинтересовался, как составляется план распределения драгоценных металлов: «Наверное, вы собираете заявки со всех министерств, ведомств, Советов министров союзных республик, потом обнаруживаете, что они вдвое превышают имеющиеся ресурсы, и тогда каждую заявку урезаете наполовину?» Выяснилось, что примерно так все и делается. Тогда Косыгин возмутился и заявил о необходимости осуществления расчетов, проведения экспертизы. Планы стали представлять несколько иначе, однако по сути ничего не изменилось [Ершов 2004: 153].

Иногда аналитики советской эпохи набирались смелости и тайком поговаривали о такой важной причине устойчивости дефицита, как личная заинтересованность бюрократии в его сохранении. Ведь если из‑за нехватки того или иного вида ресурсов возникал бюрократический торг, ответственные работники, имевшие возможность дать кому-то больше, а кому-то меньше, внакладе не оставались. Люди, которым они оказали услугу, затем, в свою очередь, оказывали услугу им. Михаил Горбачев как-то раз дал импульсивную, но точную характеристику системы: «Все привыкли делить: генсек делит, премьер делит, замы делят, Госплан делит, и клерк, сидящий на строчке в Госплане, который делит металл какой-то там, тоже делит. И все живут» [Стародубровская, Мау 2001: 206]. Более грубо о том же сказал один советский хозяйственник:

Миллионы теток собирают миллиарды заявок, составленных «с потолка», распределяют, перераспределяют и удовлетворяют или не удовлетворяют миллиарды возможных заявок. <…> И всем этим занимаются в основном, мягко говоря, не очень компетентные тетки, зачастую в глаза не видавшие то, что они распределяют [Дионисиади 2016: 175].

Проблема состояла не только в коррупции клерков и некомпетентности теток. Советская экономика сама порождала дефицит. Нехватка продукции оказывалась неотделима от системы ее планового распределения. Иначе говоря, если в рыночном хозяйстве при многих минусах система работает на ликвидацию любого случайно возникшего дефицита, то в советской экономике даже случайно возникшая сбалансированность исчезает, уступая дорогу всепобеждающему дефициту. В социалистической Венгрии по этому поводу сложили анекдот. Попадает капиталист в ад. Ему предлагают выбрать между капиталистическим и социалистическим адом. Он выбирает последний. Святой Петр удивляется: с чего бы это капиталист захотел в социализм? Тогда старый грешник объясняет: «Если там отыщется котел, в котором меня должны варить, то не будет воды. Если появится вода, не будет дров. А если все-таки и они найдутся, куда-нибудь запропастится дежурный черт, который разжигает костер» [Корнаи 1990: 57].

Почему так все складывается? Да потому, что предприятия имеют слишком легкий доступ к деньгам, но слишком трудный доступ к материальным ресурсам. Допустим, некая мебельная фабрика составляет заявку в снабженческие органы на получение тех ресурсов, которые ей понадобятся для производства спального гарнитура. Понадобятся древесина, ткани, клей и т. д. Руководство фабрики знает, что ресурсы дефицитны и что для спокойной жизни лучше иметь достаточный запас всего необходимого. Поэтому и заявка составляется с запасом. Как говорится, запас карман не тянет. И «древесный», и «металлический», и «цементный». Например, в 1981 году предприятия Министерства нефтяной промышленности сберегли цемента в 43 (!) раза больше, чем требовалось по плану [Бунич 1986: 69]. Конечно, за такие запасы приходится дороже платить, однако деньги для советского предприятия – не проблема. Деньги государство в той или иной форме ему все равно даст, не пустит по миру с протянутой рукой. А вот ресурсы может и не дать. Деньги нетрудно напечатать, а вот дефицитную древесину, цемент или ткани так просто не произведешь.

Кстати, запасы, если вдруг самим не понадобятся, потом можно будет обменять у другого предприятия на что-нибудь остро необходимое. Именно в этом состояла суть бюрократического торга по горизонтали. Примерно 10–15% находящихся в распоряжении предприятий ресурсов уходило на такие торги [там же: 70]. Случай с Пырьевым представлял собой частное, курьезное проявление механизма подобного торга. Но ведь, по сути дела, он мало отличался от обмена, скажем, припасенной директором завода стали на припасенную другим директором древесину. Ресурс кинематографистов (пропуска на демонстрацию редких фильмов) обменивался на ресурс школы (выделенная ей территория) ко взаимному удовлетворению начальников.

В некоторых случаях такого рода торги осуществлялись не между государственными предприятиями, а между ними, с одной стороны, и так называемыми цеховиками – с другой [Кордонский 2006: 112]. Представители нелегальных «цехов» могли дать директорам то, что в принципе оказывалось недоступно при использовании одних лишь легальных контактов. В общем, от заявок, составленных с запасом, предприятия получали большую выгоду.

Но как реагировали на это в экономическом центре? Собрав заявки и сравнив их с имевшимися в наличии ресурсами, Госснаб обнаруживал, что у государства многого не хватает. Поэтому чиновникам приходилось урезать запросы директоров, о чем, как мы видели, догадывался Косыгин. Понятно, что здесь тоже существовал бюрократический торг: кому-то давали всё, а для кого-то не находилось даже самого необходимого. В целом же советскому директорскому корпусу приходилось постоянно мириться с дефицитом. Преодолевать эту проблему хозяйственники могли лишь одним способом – еще больше завышая свои заявки, то есть сразу ориентируясь на то, что чиновники, распределявшие ресурсы, всего требуемого не дадут. Добиваясь отдельных успехов в борьбе с плановой системой, предприятия забивали склады запасами, а затем вновь требовали все большего и большего объема ресурсов. Ситуация складывалась просто анекдотичная. И анекдоты на эту тему действительно были распространены. Вот один из знаменитых анекдотов от клоуна и киноартиста Юрия Никулина. В цирке умер одногорбый верблюд. Директор просит завхоза послать заявку на двугорбого.

– Почему же двугорбого? Ведь умер одногорбый.

– Все равно в центре срежут заявку наполовину [Никулин 1995: 8].

Венгерский экономист Янош Корнаи писал:

Чем выше истинный дефицит, тем более он дает повод потребителю повторять свои заказы и увеличивать их объем <…>, повышая тем самым фиктивный спрос. А чем выше фиктивный спрос, тем больше «ощущается» каждый дефицит [Корнаи 1990: 123].

Более того, Корнаи обнаружил еще одну причину образования дефицита.

Руководитель <…> убежден, что деятельность вверенного ему подразделения важна, и значит, обосновано его максимальное расширение. <…> Руководителя гнетут производственные проблемы, и он верит, что в их решении, хотя бы частично, смогут помочь капиталовложения [там же: 211].

И вновь начинается безумная гонка за ресурсами: теперь уже не про запас, а для строительства новых зданий, приобретения новых станков, приема на службу новых работников. Если в бюрократическом торге удалось убедить начальство выделить деньги на капвложения, никто не думает уже о том, помогут ли эти средства действительно улучшить снабжение населения товарами.