Текст книги "Как мы жили в СССР"

Духи, вешайтесь, тоска!!!

Советская система всюду оказывала влияние на жизнь человека, но не было, наверное, сферы, более уничтожающей индивидуальность, чем армия. Согласно опросам, проведенным, правда, не в 1970‑е, а уже в перестроечное время, 43% респондентов поддержали мнение, согласно которому советская армия калечила юношей морально, а порой и физически. При этом 60% опрошенных считали, что в характерной для армии дедовщине виноваты в первую очередь командиры, допускающие насилие [Советский простой 1993: 107–109]. Подобное положение дел, естественно, не могло сложиться в контрактной армии, куда люди идут служить ради профессиональной карьеры и хорошего заработка, но в Советском Союзе ставка делалась именно на армию массовую, призывную.

А вот как описал армию известный командир, генерал-лейтенант Александр Лебедь: «Здесь могут обозвать собакой, / Отнять достоинство и честь, / Но мы, в душе послав всех на …, / Всегда спокойно скажем: „Есть!“» [Лебедь 1995: 39].

Для меня армейская жизнь ограничилась трехмесячными военными сборами. Поэтому сначала я вообще не планировал писать очерк о солдатской службе. Но во время работы над книгой внезапно обнаружился уникальный источник – письма из армии, которые посылал родителям в 1983–1985 годах петербургский историк и журналист Даниил Коцюбинский. Мне представляется, что по своему значению этот до сих пор не изданный источник [Коцюбинский, рукопись] о службе восьмидесятых сопоставим с дневниками Анатолия Черняева и Игоря Дедкова, а потому я (с любезного позволения автора) прибегну к обильному цитированию, лишь изредка прерываемому моими комментариями.

Вот самое первое знакомство с армией восемнадцатилетнего ленинградца: «Пишу из поезда, в котором странно воняет сортиром <…>. Нас, естественно, никто не кормит, но, как ни странно, еда у всех не кончается». Во время дальнейшей службы с едой дела обстояли уже не столь благополучно. «С 6 утра до 11 ночи я был в кухонном наряде <…>. Обглодал тайком косточку, которая, вообще-то, предназначалась в свинарник…» В дальнейшем письма подобных экстраординарных случаев не фиксируют, однако «жрать хочется, как в лагере», отмечает все же молодой солдат. И вот общий вывод о питании: «Солдатский общепит – это параша. Все вареное, водянистое, несоленое. Жареная – только рыба, которую противно даже видеть». А вот вывод частный: «Хочу вам пожаловаться на наш хлеб (черный). Это хуже отрубей. Жуешь – как будто воздух с дурным привкусом. Как это я не ценил наш хлебушек за 14 коп.?» Замечу попутно, что у меня на военных сборах хлеб был обычный, вкусный, с псковского хлебозавода (сам его однажды привозил), и голода я никогда не испытывал, но в целом питание было «кашеобразное»: набить желудок, и только.

Не менее яркие впечатления производит воровство. В одном из первых же писем отмечается: «У меня стибрили: 1) бритву и К°, 2) конверты и К°, 3) голубой свитер (его просто сняли с меня в туалете). Правда, выдали нам форму, но мне сдается, что в ней еще в 907 г. ходили на Царьград». Чуть позже процесс получил развитие: «На каждом углу стоят пачки „дедов“, которые допрашивают тебя на предмет денег и курева. Особенно не повезло джинсатым: они в один миг оказались в каких-то портках защитного цвета, и их же укорял майор за то, что они отдали штаны». «Затем какой-то „южный“ отдубасил моего соседа, требуя денег, но тот не дал. Затем сквозь сон я видел, как он рылся в моей сумке, но, видно, ничего не нашел. Хотя у меня пропали катушка и ручка». Понятно, что в контрактной армии с хорошими заработками подобного мелкого воровства быть не может, но призывная армия фактически вынуждала солдат поживиться всем, что плохо лежит.

Поначалу воровство шокирует новичка. Но со временем армейский образ жизни затягивает, по всей видимости, каждого, кто хочет, так или иначе, выжить. В одном письме читаем:

Как-то начальство решило искоренить воровство путем ликвидации наших «лишних» вещей; все их снесли в сушилку, чтобы каждый забрал, что ему надо оттуда, а остальное выбросил. Так вот до чего я дошел: увидел, что в сушилке валяется пачка бритв, и взял ее. Но это не единственное: я еще вытащил из чьего-то мешка конверт и бумагу, на которой теперь вам пишу <…>. А в столовой я украл банку консервов и брикет яблочного киселя, а еще регулярно ворую кусочки сахара и мяса, если удается.

Вскоре после этого грустного признания следует философский вывод:

Раньше я думал, что в армии, как и в жизни: скоты – скоты, а порядочные – порядочные. Это не так. Здесь все скоты. Даже те, кто на гражданке был бы добрым малым. Это адская машина; она сперва выбивает из человека человеческое, а затем забивает в него нечеловеческое. Здесь грабеж – это обычное дело, законное; мат – единственно признаваемый язык (вплоть до генералов). Сперва ты – червь. Из этого червя должен вырасти змей. «Деды» так и говорят: сейчас мы вас, а потом вы их. Все время вспоминаю страницы Швейка… Лучше про армию не напишешь. Среди молодых лейтенантиков есть человеческие лица, но на них начертана такая смертельная тоска, что их мне жаль больше, чем себя.

А позже следует совсем печальное: «Я с отвращением обнаруживаю в себе необоримую любовь к любому начальству или „деду“, которую стараюсь подавить».

Дедовщина – особый вопрос. В контрактной армии ее широкое распространение маловероятно, но в призывной она доминирует. Впечатляют методы «воспитания» молодых солдат, к которым прибегают старослужащие. Вот один из способов: «Слишком много здесь южных народностей; они любят шутить и воспитывать. Шутят они щелбанами, воспитывают поджопниками». А вот другой: «Вчера ночью пьяные сержанты (а может, и трезвые) устроили в 3 ч. подъем для 16 человек и погнали чистить сортир». Есть и третий: «Только что я прошел по коридору, и какой-то сержант-сука стал затягивать мне ремень (это делается из расчета, чтобы ремень плотно охватывал голову: диаметр получается довольно узкий). Т. о. очень любят долбить молодых». Четвертый: «Вошел сержант и за то, что мы не приветствовали его вставанием, командовал „встать-сесть“, пока у него голос не охрип». Наконец, пятый – самый «остроумный»:

Замкомвзвода, который получает письма на весь взвод в канцелярии, не отдает их, пока адресат не отожмется 30 раз <…>. Хорошо, что пока со мной не проделывали еще одной шутки с письмом: отрывается уголок конверта, через дырочку конверт надувается, кладется на спину адресату и хлопается ладонью: т. о. он оказывается открытым. У нас один парень получил за раз 11 писем. Так вот их вскрывали именно так.

Семидесятники стали первым поколением, которому довелось в полной мере вкусить прелести дедовщины. Существуют различные мнения о том, когда дедовщина сформировалась. «Произошло это, скорее всего, в середине – конце 1960‑х – начале 1970‑х годов, в благословенные брежневские времена» [Гордин 2011: 441]. Анализируя это явление, историк Яков Гордин, сам отслуживший в армии, обращает внимание на падение роли сержантов, которые, по его солдатскому опыту 1950‑х, играли ведущую роль в обучении молодых бойцов [там же: 443]. По другим оценкам, дедовщина возникла несколько раньше: тогда, когда моральный статус офицера пошатнулся в связи с хрущевской массовой демобилизацией и снижением уровня зарплаты. А статус солдат стал, напротив, выше, поскольку армия уже не могла основываться на безграмотных крестьянских призывниках. Горожане часто не признавали авторитет офицеров. В итоге те стали прибегать к использованию неформальных механизмов поддержания дисциплины. Сложился негласный контракт между офицерами и «дедами», которым разрешили не выполнять многие уставные требования в награду за то, что они держат в повиновении молодых [Хархордин 2002: 410]. По сути дела, этот механизм является разновидностью того бюрократического торга, о котором шла речь во второй, «экономической», главе данной книги. Для того чтобы «выдуманная» большевиками советская система хоть как-то функционировала, различные иерархические уровни стали договариваться между собой о тех правилах, которые действительно будут существовать взамен неработоспособных.

Все признавали, по сути дела, ужасы дедовщины, но никто не собирался с ней бороться, поскольку в рамках советской системы нельзя было предложить ничего взамен. Офицеры прекрасно понимали, чем порой заканчивается дедовщина, однако относились к этой проблеме с цинизмом, характерным в целом для эпохи. Продолжаю цитировать письма:

Сегодня было политзанятие, на котором нас морально подготавливали к тяготам армейской жизни. Политинформатор (капитан) любит шутки. Сегодня он шутил на тему о суицидах. У нас, оказывается, в части уже кто-то пытался вскрыть вены. Капитан посоветовал наблюдать почаще за «задумчивыми и тихими», а то они «того» – он показал рукой, как они вешаются.

Столь же цинично относились к проблеме и сами семидесятники. Коцюбинский пишет:

Я заметил потрясающий по своей циничности обряд: когда в дороге (на аэродроме, вокзале и т. п.) встречаются «дембеля» и «духи» (это мы), то первые считают своим долгом надеть ремень себе на шею и прокричать нам зловещим голосом: «Духи, вешайтесь, тоска!!!» Почему-то меня от этих слов переворачивает. Не от страха, а от чего-то другого. Я думаю всё о том, какие же кирпичи забивает армия человеку в башку.

Вот самый, наверное, впечатляющий «кирпич» из приведенных в письмах:

Вчера я чистил улочку, на которой стоят домики офицеров. Там не было ничего примечательного, кроме офицерских детей. Особенно отличался один клоп, лет четырых. Он подбегал к нам (солдатам), бил кулаком со всей силы по шинели и кричал что-нибудь вроде: «Работать!», «Вопросы есть?», т. е. то, что он усвоил от своего папаши.

Кстати, характер работы, выполнявшейся солдатами, породил известный анекдот советских времен насчет командира, который велел копать траншею от забора… до обеда. Примерно такую же ситуацию видим в одном из писем Коцюбинского, который

в течение 7 часов «укреплял» какой-то стратегический бугорок, т. е. на самом деле – разрушал его, потому что таким странным образом мне велели его укреплять: брать землю из одной его части и бросать на другую.

А вот еще один пример армейской работы:

Руки у меня – точь-в-точь теперь, как у мамы после воскресной стирки. Только неотмываемо черные и раз в 50 более задубелые и потрескавшиеся. Всё из‑за того, что сломалась картофелечистка и ее никто не чинит: легче пригнать два десятка лысых болванчиков.

В контрактной армии с большими заработками «пригнать два десятка» ради какой-то ерунды обходится слишком дорого, но в призывной – картофелечистка дороже людей.

Особый вопрос – армейский язык. Вот запись первых дней: «Я не видел ни одного, кто бы не матюгался». А вот – более поздняя: «Сегодня весь день наблюдаю классические армейские картинки: комполка матюгает комбата, комбат – комроты, замполит – его же, комроты – сержанта, ну а сержант кого? Сами догадайтесь! Ну? Правильно, угадали. И меня, конечно, тоже».

О том, как складывалась в армии офицерская служба, рассказал мне Александр Яковлев, окончивший военное училище и прослуживший некоторое время в провинциальной глуши. Главное его впечатление – страшное пьянство среди офицеров. Из десяти служивших с ним человек за пять лет двое умерли (один захлебнулся собственной рвотной массой). Пять городских ресторанов заполнены были практически одними офицерами, поскольку у них имелось много денег, но тратить их в маленьком областном городке было практически больше не на что. При этом выяснилось, что техническая база армии находится в ужасном состоянии. В училище проходили одно, но в реальной жизни сталкивались совсем с другим [Яковлев, интервью].

Другая картина – военная служба полковника Бориса Подопригоры. Ему она была интересна и в карьерном, и в творческом отношении. Борис служил военным переводчиком, специализировавшимся на китайском языке. Интерес к Китаю был предопределен не только древней китайской культурой, но также тем, что в годы нашей молодости эта страна рассматривалась в качестве возможного противника на Востоке. Войны с Китаем, однако, не случилось. В какой-то момент возникла опасность «зависнуть» на капитанской должности с китайским языком. Тогда Подопригора выучил фарси и сменил направление своих «геополитических интересов». Он сделал успешную карьеру в афганскую войну и даже оказался последним советским солдатом, покинувшим территорию Афганистана (обеспечивал беспрепятственный вывод войск). Борис активно участвовал в первой чеченской войне и дослужился до поста заместителя командующего российской группировкой на Северном Кавказе [Подопригора, интервью].

Но вернемся к размышлениям Коцюбинского:

Я, честно говоря, совершенно не представляю нашу армию в действии. Это будет что-то вроде швейковской войны, только еще беспомощнее. Здесь все направлено на то, чтобы подавить человека, запугать его, вбить в него известный принцип: «умеющий повелевать должен уметь подчиняться». Такая армия вполне может существовать в мирное время. Но во время войны? Известно ведь, что ничтожное количество свободных греков побивало толпы персов, и не только ввиду лучшего военного искусства. Они защищали себя. А мы?

Чрезвычайно верное наблюдение. В тот момент мы еще плохо знали, как развиваются события в Афганистане, но 18-летний автор писем точно уловил суть стоявших перед армией проблем.

Миллионы забитых солдатиков – это глупая, рыхлая масса, которая не устоит перед горсткой каких-нибудь головорезов, потому что сразу же сработает выработанный «дедами» и сержантами принцип: «Не сопротивляйся сильному, все равно это бесполезно».

Через десять лет после этой записи актер Сергей Бодров в фильме «Кавказский пленник» прекрасно сыграл такого солдатика, оказавшегося в плену и совершенно не готового соперничать с энергичными и хорошо мотивированными врагами.

Стремление «закосить» от армии во многом определило мировоззрение семидесятников. Сталинский милитаризм постепенно трансформировался на территории СССР в так называемый милитаризм спортивных зрителей [Манн 2014: 45], когда обыватель радуется вооруженным столкновениям и в мыслях стремится наподдать противнику, но при этом сам не готов сражаться за родину и даже не стремится жертвовать собственным благосостоянием ради победы. Именно поэтому наша армия должна была в конечном счете пройти через радикальные реформы, важнейшей из которых является перевод ее на контрактную систему. Переход армии на контракт столь же нужен для развития, как переход экономики к рынку. Хорошо зарабатывающий профессиональный военнослужащий принципиально отличается от призывника. Примерно так же, как предприятие, работающее в условиях рыночной экономики, отличается от предприятия, функционирующего в условиях экономики административной.

Третий кинозал

К середине 1970‑х я повзрослел и стал смотреть взрослые фильмы. Конечно, в четырнадцать или даже семнадцать лет я не способен был понимать их так, как понял впоследствии при повторном просмотре. Но все же можно сказать, что кино этого периода входило в жизнь сразу и во многом определяло формирование мировоззрения. Более того, это, собственно, и была истинная жизнь: вечерняя жизнь перед экраном, а не дневная – перед школьной доской. Кино было серьезно, а школа – нет. Кино было о внутреннем, а школа – о внешнем. Кино оставалось в душе, а школа пролетала мимо.

«Ирония судьбы, или С легким паром!» (1975)

Вообще-то, ничего хорошего нам в жизни не светит. Она уныла и однообразна, как советские новостройки, как бесконечная 3‑я улица Строителей, ведущая в никуда. Но может быть, есть еще шанс? Когда по иронии судьбы, без всяких наших заслуг, счастье вдруг улыбнется, и ты найдешь… То ли близкого человека. То ли интересное дело. То ли что-то совсем новое и неожиданное, открывшееся за поворотом.

Фильм Эльдара Рязанова «Ирония судьбы» повторяли в советское время по телевизору чаще, чем, возможно, любой другой фильм. Мы выучили его наизусть, и в какой-то момент я стал вдруг осознавать, что он мне не просто интересен, а очень близок. Самый забавный фильм не станешь пересматривать бесконечно, но если идентифицируешь себя с героем, то ты, по сути дела, проживаешь в этом фильме свою жизнь. Проживаешь иначе. Не так, как в действительности. Реальность год за годом остается такой же тусклой, а оказавшись в шкуре Жени Лукашина, ты каждый год проходишь через светлый поворот. Просмотр «Иронии судьбы» стал для советского человека чем-то вроде духовного ритуала, уводящего в трансцендентное. Не покидая улицы Строителей (или, скажем, улицы Кораблестроителей, возле которой жил в Ленинграде я), ты воспаряешь духом и регулярно, на Новый год отправляешься в мир случая, где все еще возможно.

Хотя фильм этот сделан шестидесятниками, мне кажется, что он очень четко отразил положение моего поколения, которое к середине 1970‑х уже понимало, что бесконечные брежневки в новостройках и бесконечный Брежнев по телевизору – это наша судьба, наша жизнь на долгие годы… Но вдруг?

Герой Андрея Мягкова, угодивший по пьяни в чужой город, совершенно не заслуживал это «вдруг», как не заслуживал его и я – депрессивный, инфантильный молодой человек. «Но нежданно по портьере пробежит вторженья дрожь…» Может, Бог, как у протестантов, избирает нас не за заслуги, а просто так… в силу мотивов, совершенно недоступных человеческому разуму? Когда Рязанов в «Вокзале для двоих» вновь провел идею внезапного светлого поворота, он добавил к случаю еще и заслуги главных героев. Вышло, на мой взгляд, не так убедительно. Хотя Олег Басилашвили в том фильме был великолепен.

Но пока не про Басилашвили, а про Андрея Мягкова. Я обожал его, поскольку Мягков сыграл меня, но не депрессивного и инфантильного, а находчивого, адаптивного и обаятельного, несмотря на залысины и совершенно негероическую внешность. Позднее я понял, что обожаю его еще и за то, что он великий артист. Думаю, один из пяти по-настоящему великих артистов своего поколения. Почему пьянка Жени Лукашина вызывает симпатию, а пьянка Карандышева из «Жестокого романса» – отвращение? У меня нет ответа. Кроме одного – талант. Как получилось, что один и тот же актер, сыграв двух почти идентичных малахольных советских интеллигентов (Лукашина из «Иронии» и Новосельцева из «Служебного романа»), сыграл их так по-разному? Опять нет ответа. Просто талант. Я обожал Мягкова даже в фильме «Надежда» (про Крупскую), где он сыграл молодого Ленина, и это был единственный случай, когда я Ленину симпатизировал.

«Дни Турбиных» (1976)

В этом фильме режиссер Владимир Басов впервые сумел перевернуть официальную советскую идеологию. «Дни Турбиных» – не просто кино о белогвардейцах, которые, согласно учебникам, являлись нашими злобными и жестокими врагами. Это было кино, в котором зритель идентифицировал себя именно с белогвардейцами. С теплым, уютным домом Турбиных. С их дружной интеллигентной семьей. С обаятельными героями Андрея Мягкова и Андрея Ростоцкого.

Понятно, что булгаковская пьеса была и до фильма многим знакома. Но в 1976 году мы получили уже не спектакль для избранных зрителей, а телепостановку для миллионов. Причем надо принять во внимание, что при дефиците ярких зрелищ в советское время подобные постановки смотрела практически вся страна. То есть вся страна вдруг получила возможность поразмышлять о том, что белогвардейцы были милыми, хорошими людьми, которые, возможно, могли бы создать в нашей стране значительно лучшую систему, чем та коммунистическая, в которой к середине 1970‑х уже многие (особенно из молодого поколения) разочаровались.

Удивительно, как легко удалось обойти безраздельно, казалось бы, господствовавшую советскую идеологию. Фильм был выстроен на трех «китах». Во-первых, белых в нем противопоставляли не «хорошим» красным, а плохим петлюровцам. Во-вторых, про красных говорилось много хороших слов, но сами они не появлялись в кадре и не конкурировали с семьей Турбиных за симпатии зрителей. И в-третьих, хорошие, отважные белые (Турбины и их друзья) противостояли плохим, трусливым белым (гетману Скоропадскому и полковнику Тальбергу).

Никогда еще советская идеологическая машина, включающая телевидение, не работала так против самой же себя, как в случае с фильмом «Дни Турбиных». Почему это оказалось возможно? Скорее всего потому, что в советской цензуре и в советском идеологическом руководстве той эпохи перевелись жесткие убежденные пропагандисты. Остались вялые бюрократы, которые могли «положить на полку» фильм из‑за какой-нибудь ерунды, а могли пропустить на экраны такой шедевр, который совершенно подрывал их идейные основы.

Мое поколение формировалось на впечатлениях, полученных от этого фильма, от мягкой, душевной песни про акацию, и на ощущении теплоты дома Турбиных, столь непохожего на огромные советские коммуналки или малогабаритные хрущобы. Если в «Адъютанте его превосходительства» мы идентифицировали себя с разведчиком красных (причем, что немаловажно, прекрасно сыгранным обаятельным Юрием Соломиным), а не с генералом Ковалевским, то в «Днях Турбиных» нашим героем были или полковник Турбин, или юнкер Турбин, или капитан Мышлаевский, или поручик Шервинский… Но в любом случае им был белогвардеец.

Предыдущая экранизация Михаила Булгакова – «Бег» Алова и Наумова (1970) – подавала нам еще белых как врагов – пусть страдающих (Хлудов) или мечущихся (Чарнота). Но теперь врагов уже не было. Мы учились любить друзей и ненавидеть мерзавцев, как белогвардейцы. И безликие школьные учебники не могли уже ничего поделать с обаянием любимых артистов в белогвардейских погонах.