Текст книги "Как мы жили в СССР"

Владимир Высоцкий как социолог

Я долго писал для вас эту картину советского мира, долго подбирал примеры, обобщал факты и формулировал выводы. Но по большому счету, есть книга, автор которой давно уже все подобрал, обобщил и сформулировал. И книга эта, как ни странно, не научная монография, а сборник стихов.

Моя семья не была ни диссидентской, ни музыкальной. Но магнитофонные пленки с Владимиром Высоцким, прокручиваемые на старенькой катушечной «Астре-2», я помню почти с того момента, как вообще себя помню. И это притом что Высоцкий был рядовым актером московского Театра на Таганке, не получившим от государства почетных званий. Да и в популярных фильмах снимался он не так уж часто. Однако сам Владимир Семенович был в то время невероятно популярен. Человек мог запросто не читать Пушкина, который вроде бы «наше всё», но песни Высоцкого слышал, так или иначе, практически каждый.

Я-то уж точно услышал Высоцкого раньше, чем прочел Пушкина. Особенно запомнилась «Пародия на плохой детектив», или, проще говоря, песенка про шпиона Джона Ланкастера и завербованного им гражданина Епифана, который вроде бы не знал меры в женщинах и пиве, но на самом-то деле являлся чекистом, майором разведки и прекрасным семьянином:

 
Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью,
Щелкал носом – в ём был спрятан инфракрасный объектив, —
А потом в нормальном свете представало в черном цвете
То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив.
 

Ирония была столь сильной и доходчивой, что уже лет, наверное, с шести-семи, когда я впервые услышал эту песню, меня было не пронять всякими официозными байками про засланных к нам коварных агентов и про враждебное окружение, в котором, мол, находится Страна Советов. Даже про ГУМ и МХАТ я – житель Ленинграда – наверняка впервые услышал в связи с происками Джона Ланкастера: «…искаженный микропленкой, ГУМ стал маленькой избенкой, и уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ».

В чем же была истинная сила Высоцкого? В характере его яркой противоречивой личности, удивительным образом сочетавшей пристрастие к творчеству и к алкоголю, любовь к женщинам и к автомобилям, умение дружить и умение ставить друзей в трудное положение из‑за своей вопиющей распущенности? Нет, пожалуй, не в этом, поскольку о необыкновенной жизни загадочного поэта мы в те годы не знали практически ничего. Лишь в последние десятилетия о ней можно было прочесть в целом ряде книг как мемуарного, так и биографического жанра [Золотухин 2004; Новиков 2006; Раззаков 2004]. Так, может, в манере исполнения? В хриплом, ковыряющем нутро голосе? В четком гитарном ритме? Не исключено. Однако рискну предположить, что главное все же было не в этом.

Отвлечемся на минутку от нашего героя и задумаемся вот о чем. Удивительная выходит вещь: 1960–1970‑е не столь далеки от нас, как 1920–1930‑е, но мы не имеем яркой художественной картины этого времени. Писатели из поколения шестидесятников не описали свою эпоху так, как это сделали, скажем, в свое время Михаил Булгаков или Ильф с Петровым. Почему? Возможно, произошло это из‑за свойственного шестидесятникам идеализма. Вечные «лейтенанты» вспоминали героику войны, энергичные «деревенщики» искали просветления в народе, а вялые горожане копались в измученной «обменом» душе. Бытописательство оказалось для этого поколения делом слишком мелким. И вот, как ни парадоксально это выглядит, Высоцкий стал поэтическим исключением в прозаическом шестидесятническом ряду. Вряд ли он задавался когда-либо целью оставить потомкам картину уходящей эпохи, но, думается, по его строкам мы сможем воссоздать мир старого «совка» лучше, чем по самым продвинутым книгам социологов. Слушатели песен вряд ли понимали в 1970‑е, что перед ними не просто бард, а лучший исследователь советского социума. Однако наверняка в душе тех, кто крутил бобины на магнитофонах, оставалось чувство, что им говорят правду, которую нигде больше не услышишь.

Первые стихи Высоцкого были исключительно романтическими. Хотя и очень разными. Трагизм минувшей войны каким-то образом увязывался с блатняком, а тот, в свою очередь, с песнями о красоте гор и красоте дружбы людей, оказавшихся в одной связке. Но с 1964 года в блатняке вдруг начинает проклевываться политическая тематика. Поначалу всё с тем же романтическим оттенком. «Отберите орден у Насéру – / Не подходит к ордену Насéр». И правда, за что же награждать египетского президента Гамаля Абдель Насера, который, как гласила известная частушка того времени: «Лежит на солнце, греет пузо / Полуфашист, полуэсер / Герой Советского Союза / Гамаль Абдель на всех насер»? В такого рода наградах – явное неуважение к людям, павшим на войне. А война – это героика, это романтика. В тот же год Высоцкий ведь написал: «А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк, / Горящие русские хаты, / Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, / Горящее сердце солдата». Это по-настоящему серьезно. К Вечному огню Насéр действительно не подходит.

На ошибках наградной политики Высоцкий не останавливается. В следующем году он возмущается тем, что в составе зарубежных делегаций «с вами ездит личность в штатском», то есть, как все понимали, соглядатай из КГБ. Это уже не в бровь, а в глаз. От романтики поэт движется в сторону реализма. Чем дальше – тем больше. Вот, например, реальная иерархия советского общества, не зафиксированная даже в знаменитой «Номенклатуре» Михаила Восленского: «У нее старший брат – футболист „Спартака“, / А отец – референт в Министерстве финансов». Не существует, как выясняется, никакого социалистического равенства. И при таком раскладе нашему бездомному (ангажирующему угол у тети) герою ничего на амурном фронте не светит. А вот развитие романтической темы, наполненной уже реалистическим содержанием: «Куда мне до нее – она была в Париже, / И я вчера узнал – не только в ём одном!» Как объяснишь сегодняшнему тинейджеру, что для «совка» 1970‑х человек, побывавший по ту сторону железного занавеса, сразу выходил на иной уровень неформальной культурной иерархии? И совсем необычное – картина очереди в советском общепите. Чистый быт, без всякой любви: «Мы в очереди первыми стояли, / А те, кто сзади нас, уже едят!» В чем же дело? «Те, кто едят, – ведь это иностранцы, / А вы, прошу прощенья, кто такие?» Помню, как меня в Мариинском театре выгнал с законного места «сотрудник» буквально теми же самыми словами, поскольку иностранцы, имевшие билеты в разных концах зала, решили сесть вместе.

Как же несчастному «совку» изменить свое место в иерархии? На этот счет имеется «Песенка о переселении душ»: «Пускай живешь ты дворником – родишься вновь прорабом, / А после из прораба до министра дорастешь…» В общем, есть еще шанс, поскольку «мы, отдав концы, не умираем насовсем». Но это – к вопросу о загробном мире. А что же остается рядовому человеку в реальной жизни, где он обречен с завистью смотреть на тех, кто торопится в Париж, и тех, кто, нагруженный шмотками, из Парижа возвращается? Есть на этот вопрос ответ. Помните «Песню-сказку о нечисти», которая сама друг друга извела? До сих пор интеллигенция смотрит на силовиков с олигархами, как на Соловья-разбойника и Змея трехглавого: авось перегрызут друг другу глотки. «Убирайся без бою, уматывай / И Вампира с собою прихватывай!»

Оставим на сем опасном месте размышления об иерархии и перейдем к «героике» советского труда. По сути дела, вся знаменитая спортивная серия Высоцкого именно об этом. Один за другим проходят бедолаги, занятые не своим делом, как, собственно, и весь «героический» советский народ. Вот «Песенка про метателя молота»: «Приказано метать, и я мечу». А вот конькобежец на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную, где он и спекся. Вот сентиментальный боксер страдает: «Бить человека по лицу я с детства не могу». Вот марафонец, способный обогнать гвинейского «друга» только при температуре «минус 30». Все они – винтики нелепого механизма, прокручивающегося вхолостую. Все они – «бегуны на месте» из «Утренней гимнастики». И лишь прыгун в высоту, вечно заходящий не с той ноги, которая нравится тренеру, решается возроптать: «Но свою неправую правую я не сменю на правую левую».

Бессмысленность «героического труда» должна обернуться трансформацией внутреннего мира: ведь чем-то же человек должен жить, нельзя существовать пустотой. И действительно, герой Высоцкого живет: в нем прорастает агрессивное хамство, позволяющее каждой кухарке считать себя способной к управлению государством в духе известной ленинской фразы. В ранних песнях «совок» робко стремится податься в антисемиты, предварительно пытаясь узнать, кто же такие семиты: «А вдруг это очень приличные люди, / А вдруг из‑за них мне чего-нибудь будет?» Но по мере усиления деградации личности амбиции нарастают: «Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я. / Когда б ты знала, жизнь мою губя, / Что я бы мог бы выйти в папы римские, / А в мамы взять, естественно, тебя!» Знаменитый матч с Фишером – из той же области: «Спать ложусь я – вроде пешки, / Просыпаюся – ферзем!» И действительно, чем же не ферзь наш советский герой-работяга, когда играет с американским чемпионом мира по шахматам, пользуясь собственными правилами? «Если он меня прикончит матом, / Я его – через бедро с захватом, / Или – ход конем – по голове!»

Ну а венец картины, естественно, «Канатчикова дача». Здесь все мировоззрение «совка» собрано воедино. Здесь – страх перед сложностью мира, открывающегося за воротами родной, уютной психушки. Здесь – ужас, испытываемый рабом на пороге освобождения. Не вкатили наркотик, чтобы своевременно забыться, – и вот результат: сами просим телевизионного успокоительного, чтобы не думать, не анализировать, не принимать решения. «Уважаемый редактор! / Может, лучше – про реактор? / Про любимый лунный трактор…»

Общий вывод не потерял своей актуальности и по сей день, хотя со времени, когда была написана «Канатчикова дача», прошло очень много лет: «Мы не сделали скандала – / Нам вождя недоставало: / Настоящих буйных мало – / Вот и нету вожаков. / Но на происки и бредни / Сети есть у нас и бредни – / И не испортят нам обедни / Злые происки врагов!» Высоцкий как «социолог» останется в российской культуре даже тогда, когда умрет последний зритель, видевший в Театре на Таганке его Гамлета. Несмотря на пьянки, наркоту и раннюю смерть в сорок два года, поэт успел сделать невероятно много.

Четвертый кинозал

И вот наконец последний кинозал. Мы вновь оставляем за дверьми кинотеатра страну с товарным дефицитом и тоталитарной идеологией. Мы вновь переходим от бессмысленности дневного существования к поиску тех глубоких смыслов, которые дает вечер. Мы вновь сталкиваемся с советской культурой и вновь обнаруживаем парадоксальное различие между убогостью социальной системы и глубиной постановки экзистенциальных проблем. И вновь обнаруживаем, что проблемы эти поставлены не бесталанным социализмом, а лишь талантом одного из советских поколений – поколения шестидесятников.

«Покровские ворота» (1982)

Когда на экраны вышел фильм Михаила Козакова «Покровские ворота», это был в первую очередь блестящий дебют Олега Меньшикова. Легкость, остроумие, молодость. Не припомню в те годы более жизнеутверждающей кинокартины. На фоне Костика Ромина молодел даже сильно потасканный Аркадий Велюров в ярком исполнении Леонида Броневого. И «Покровские ворота» в целом воспринимались как гимн жизни, которая на самом деле значительно проще и лучше, чем кажется нам – задавленным суетой и заботами унылым горожанам.

Но вот «отшумели восьмидесятые, девяностые пролетели, нулевые проросли…» Страна неоднократно переменилась. И в какой-то момент философская притча о прелести жизни вдруг стала превращаться в притчу социально-политическую. А вместо тандема Меньшиков – Броневой на первый план стал выходить не менее сильный тандем супругов Хоботовых: Анатолий Равикович – Инна Ульянова.

Если нам нужно в кино обнаружить персонаж, более всего напоминающий авторитарного руководителя, то вот он – Маргарита Павловна с ее стремлением осчастливить насильно бывшего супруга, который умен, образован, может хорошо работать и зарабатывать, но, по ее мнению, неспособен как жить самостоятельно, так и избирать себе подходящую жену.

В сегодняшней политический риторике удивительным образом сочетаются два представления о нашем народе. С одной стороны, он талантливый, сильный, справедливый. Но с другой… как он может без покровительства? Изберет фашистов на выборах, сопьется, пропадет, ввяжется в драки. В общем, народ нужно все время держать при себе. И обещать ему демократию в далеком будущем, когда всеведущие патерналисты сочтут его созревшим для самостоятельной жизни.

А народ – точь-в-точь как герой Равиковича – то вдруг загорается соблазнительной идеей жить наконец самостоятельно, решать без указки сверху, куда ходить и кого любить, то вдруг впадает в апатию, рвет на себе волосы и причитает, что, мол, без покровительства мудрой Маргариты Павловны мы либо в лихие 90‑е вновь окунемся, либо окажемся под пятой коварных американцев.

Казалось бы, гражданка Хоботова все, что хотела, уже получила. Солидный муж, которого Орловичам показать не стыдно, новая квартира, от которой бывший супруг отказался… Но все ей мало. А почему? Да потому, что она так самоутверждается. Не для счастья живет, а для совести (как заметил про смысл человеческой жизни Савва Игнатьевич). Маргарита Павловна не хочет думать, что она по-мещански нахапала. Хоботовой кажется, будто ее предназначением является великая миссия спасения неприспособленного к жизни человека от ужасов самостоятельного существования.

Конечно, эта проблема была заложена в фильм Козаковым и драматургом Леонидом Зориным. Но в брежневскую эпоху она так остро еще не стояла. Народ тогда еще не метался в поисках своей «Людочки», а тихо существовал под крылом старой власти. И лишь теперь стало ясно, что вместо великой миссии патернализма нам предлагают просто нелепый фарс.

«Полеты во сне и наяву» (1982)

«Я в канаву не хочу, но приходится – лечу». Был у Сергея Михалкова такой стишок, запомнившийся мне с детства. Я не хотел, конечно, в свои двадцать с небольшим лет идентифицироваться с героем фильма Романа Балаяна, поскольку это выглядело как падение в канаву, из которой не поднимешься уже и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят лет. Но приходилось. Я чувствовал, что именно этот герой Олега Янковского мне наиболее близок из всех героев советского кинематографа. Герой, который не знает, как ему жить. Герой, которого жизнь тащит туда, куда ему совершенно не хочется. Герой, который является своеобразным «лишним человеком», если использовать привычный со школьных времен литературоведческий штамп. Кстати, сам Янковский и многие зрители, славшие ему письма, считали, что в них есть что-то от этого неустроенного и неприкаянного героя [Янковский 2010: 54].

На рубеже 1970–1980‑х советское кино породило несколько героев такого типа, отражая, по-видимому, те экзистенциальные проблемы, над которыми размышляли шестидесятники. Но именно образ Олега Янковского оказался стопроцентно точным. Суровый Олег Даль в фильме «Отпуск в сентябре» (поставленном Виталием Мельниковым по пьесе Александра Вампилова «Утиная охота») был, пожалуй, жестковат. Как, кстати, и в фильме Анатолия Эфроса «В четверг и больше никогда», где феноменально игравший Иннокентий Смоктуновский к тому же еще и «съел» остальных актеров. Герой Даля страшил масштабом человеческого распада и не вызывал желания идентифицироваться с ним. У Олега Басилашвили в «Осеннем марафоне» вышло наоборот: комедийный сюжет чересчур смягчал трагизм прекрасно раскрытого образа. Александр Калягин в «Неоконченной пьесе для механического пианино» был совершенно великолепен. Возможно, лучше него никто не сыграл тогда «лишнего человека». Калягина, свободно перевоплощающегося из бразильской тетушки в русского интеллигента, я включаю в свою пятерку великих артистов эпохи. Но режиссер Никита Михалков перенаселил «Неоконченную пьесу» суетящимися героями, а потому Калягину не хватило времени и пространства. Похожая проблема возникла также в «Фантазиях Фарятьева» Ильи Авербаха, где прекрасные женские персонажи (особенно Шурочка Марины Нееловой) несколько оттеснили Андрея Миронова, совершавшего чудеса перевоплощения из комедийного актера в трагического. Наконец, Андрей Тарковский сделал настолько философско-режиссерский фильм («Ностальгия»), что, мне кажется, просто не дал Янковскому в нем развернуться. Об Андрее Мягкове скажу дальше… А в «Полетах» сошлось все, что должно было здесь быть.

Сюжет, конечно, вторичен. Сценарист Виктор Мережко, по сути, переписал «Утиную охоту». Но Янковский сыграл героя так, что хотелось плакать, ощущая себя в его шкуре, а Балаян создал пространство, где актер смог по-настоящему развернуться: ни Олег Табаков, ни Людмила Гурченко, ни Олег Меньшиков его не заслоняли. И в каждом эпизоде (вплоть до потрясающей концовки со стогом сена) у меня было ощущение полного попадания: иначе сыграть это вообще невозможно.

Сколько раз пересматривал я «Полеты» – все время не мог понять: завидую я легкости героя или сочувствую его трагедии? Одновременно возникало желание идентифицироваться с ним и избежать его судьбы. Мне представляется, это главное, что должно быть в трагедии. Только так ее можно прочувствовать в полной мере.

«Послесловие» (1983)

Однажды я получил по email анкету экспертного опроса. Первый вопрос гласил: «Чувствуете ли вы себя счастливым?» И варианты ответов: «определенно да», «скорее да», «скорее нет», «определенно нет». Интересно, что бы ответил герой фильма Марлена Хуциева «Послесловие»? Как серьезный ученый он, наверное, сказал бы «определенно да». Ведь у него есть все необходимое для жизни. Квартира в Москве, уютно обставленная хорошей мебелью. Машина (да не «Жигуль» какой-нибудь, а целая «Волга» – по советским меркам это было, как нынче «Мерседес»). Престижная научная работа. Диссертация. Зарубежные поездки. Хорошая жена с не менее престижной по советским меркам работой – гид-переводчик для иностранных групп. Однако глаза Андрея Мягкова говорят, что истинный ответ на вопрос находится где-то между «скорее да» и «скорее нет». Взгляд грустный, немного тревожный… Совсем не похожий на озорной взгляд другого его героя – Жени Лукашина из «Иронии судьбы», у которого жизнь била ключом, хоть иногда, правда, по голове.

Впрочем, наверное, и этот ответ не совсем верен. Поскольку, когда из провинции приезжает тесть, обладающий невероятной способностью наслаждаться жизнью, выясняется, что на фоне жизнерадостного старика наш герой должен отвечать «определенно нет». И никакие формальные признаки сопутствующего его жизни успеха не могут скрыть то, что живет он лишь для галочки. Сегодня коллеги из научной среды сказали бы, наверное, – для «Хирша». Ушла шестидесятническая молодость со всеми ее революционными иллюзиями, показанными Хуциевым в «Заставе Ильича». Настала зрелость со всеми ее материальными благами. И что нам с нею теперь делать? Не жизнь получилась, а послесловие к жизни.

Я в этих «кинозалах» много уже писал об актерах, которые меня поразили, но в «Послесловии» Хуциев сформировал идеальный тандем, равного которому я вообще не припомню. Мягков с момента приезда тестя как бы отходит на второй план, предлагая солировать Ростиславу Плятту, и тот играет великолепно. Даже лучше, пожалуй, чем в роли пастора Шлага. При этом играет не столько на себя, сколько на Мягкова, поскольку своей способностью ценить жизнь он постоянно напоминает нам, идентифицирующим себя с главным героем, о нашей странной неспособности. О том, что есть как бы два пласта человеческого существования: в одном мы кропотливо выстраиваем свою жизнь, а в другом – по-настоящему живем.

Среди героев целого ряда замечательных фильмов, снятых на рубеже 1970–1980‑х о русской интеллигенции, герой «Послесловия», наверное, наиболее близок нам. Всегда можно сказать, что мы не такие пустые, как герои «Полетов во сне и наяву» или «Отпуска в сентябре». Не такие слабые, как герой «Осеннего марафона». Не такие безумные, как герой «Фантазий Фарятьева». И при этом современные, в отличие от героя «Неоконченной пьесы для механического пианино». Мы умны и интеллигентны, в меру успешны, в меру любимы и уважаемы. Мы творим смыслы, как любят выражаться нынче в науке. И тем не менее… В общем, я не стал отвечать на присланные мне социологами вопросы…