Текст книги "Как мы жили в СССР"

Роль «нужника» в советской жизни

Владимир Буковский вспоминал такую историю. Как-то раз осенью 1970 года к нему в дверь постучались два паренька лет десяти. «Мы собираем деньги на книжки для вьетнамских детей», – заявили юные семидесятники, продемонстрировав тем самым хорошее знание текущей политической конъюнктуры. Агрессия США во Вьетнаме жестко осуждалась советской пропагандой, и сердобольным гражданам грех было не поддержать несчастных детишек из оккупированной азиатской страны. Буковский, правда, не поддержал и, как вскоре выяснилось, правильно сделал, поскольку наследники идей Остапа Бендера на самом деле собирали деньги не на вьетнамцев, а себе на мороженое [Буковский 2008: 72–73].

Откровенное мошенничество и преступность в СССР 1970‑х, естественно, существовали, однако представляли собой маргинальную среду, с которой осторожный человек за всю жизнь мог ни разу не столкнуться. Поскольку истинную ценность составлял доступ не столько к деньгам, сколько к товарам, настоящие наследники Великого комбинатора подвизались в сфере услуг, обеспечивавших доступ к дефициту. Такого рода работа не противоречила Уголовному кодексу, который, как известно, чтил Остап Бендер. По сути дела, она была такой же частью будничной советской жизни, как очередь, колбасная электричка или номенклатурный распределитель. Каждый крутился как мог.

То, как это происходит, мне рано довелось познать на собственной шкуре. Фактически неформальная система доступа к дефициту во многом определила мою жизнь с самого начала. Университет я оканчивал в радужном настроении. Преподавательская работа манила возможностью блистать перед студентами, благо язык был подвешен неплохо. Выпускников моей специальности почти всегда распределяли на кафедры политэкономии, и я надеялся, обосновавшись в одном из ленинградских вузов, быстро защитить кандидатскую, став молодым перспективным доцентом. Точнее, о распределении я вообще думал мало, полагая, что оно образуется как-то само собой. Формально механизм трудоустройства тогда (в 1983 году) был чрезвычайно прост. Кафедры, нуждавшиеся в молодых специалистах, присылали в университет заявки, а деканат факультета их удовлетворял. Не надо было суетиться в поисках работы. По справедливости, места в солидных вузах должны были доставаться тем, кто имел хорошие оценки в дипломе, а я по диплому точно входил в первую пятерку. Известная мудрость «Лучше иметь рожу красную, а диплом синий, чем рожу синюю, а диплом красный» мне не пришлась по вкусу. Физиономия моя ближе к выпуску обретала не слишком здоровый цвет, зато среди оценок было лишь три четверки. А в дополнение к диплому с отличием имелась еще неофициальная рекомендация одного из ведущих ученых ИМЭМО АН СССР (у которого я проходил практику) принять меня в аспирантуру ЛГУ. Если судить по всяким правильным книжкам того времени, подобных «яйцеголовых» должны были продвигать вперед и, уж во всяком случае, не задвигать на задворки отечественной науки.

Меня и не задвигали. Не подвергали репрессиям и не преследовали за вольномыслие. Тем более что вольности мыслей тогда в моей голове не имелось. Однако ближе к лету я стал замечать, что сокурсники приносили в деканат заявки с различных кафедр на «себя любимых». Они не стали ждать милостей от природы и государственной системы распределения, а просто подсуетились, используя связи своих родителей в номенклатурных и преподавательских кругах. И вот в некий отнюдь не прекрасный для меня момент вдруг выяснилось, что я чуть ли не единственный студент с курса, который остался без места.

Иногородние на распределение в Ленинграде не претендовали, поскольку не имели прописки и, значит, законного права на проживание. Они разъезжались по стране. Я же вдруг оказался вынужден к ним присоединиться из‑за отсутствия распределения, несмотря на «присутствие» прописки и родительской квартиры. Замечу попутно, что похожую историю о красном дипломе и очень плохом распределении рассказал мне профессор Борис Колоницкий, только с ним это случилось не в ЛГУ, а в Ленинградском педагогическом институте [Колоницкий, интервью]. А Бориса Вишневского1111
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть] не оставили на кафедре в ЛЭТИ, хотя он был среди лучших учеников на своем курсе [Вишневский, интервью].

Что касается моей истории, то никто в деканате не желал мне зла. А некоторые профессора даже сочувствовали. Впрочем, не слишком сильно. Видно было, что подобные истории повторяются год от года и все давно махнули рукой на попытки сохранить связь между способностями студентов и местом их дальнейшей работы. Деканат сделал для меня, что мог. Не услал на Крайний Север, а дал выбрать между двумя «заманчивыми» предложениями. Первое – распределиться в Новгород, ближайший к Ленинграду вузовский центр. Второе – поступить в аспирантуру (!), но не простую, а целевую. С обязательством по окончании учебы отправиться преподавать в самый дальний от Ленинграда город – Владивосток.

Проще говоря, я мог решить, что мне приятнее. Сразу отчалить из дома, но сохранить возможность по выходным навещать Ленинград и даже иметь право на каникулах работать в Публичной библиотеке. Или три года кайфовать, заниматься наукой, жить под отчим кровом, но потом отправиться на другой конец света без сколько-нибудь реальных шансов когда-либо вернуться домой. Постепенно мне стало ясно, что в СССР имеется две различные логики существования. Согласно одной, я на все имею право. Надо лишь быть умным, смелым, трудолюбивым и т. д. Как пелось в одной популярной песне, «молодым везде у нас дорога». И если никто не перейдет мне эту дорогу, то… Однако на самом деле искусство жить в советском обществе (альтернативная логика существования) предполагало как раз умение переходить дорогу конкуренту. Обычно оно существовало вне связи с умом, смелостью, трудолюбием и т. д. Первостепенное значение имели личные связи, то есть возможности привлечь влиятельных союзников для решения конкретной проблемы. В стране формировался своеобразный рынок услуг, на котором, правда, деньги почти ничего не значили. Люди меняли услугу на услугу, стремясь к тому, чтобы они были приблизительно равноценны.

Не знаю точно, каким образом устраивались мои сокурсники (кроме тех, что были детьми профессоров, – тут все ясно), но могу объяснить, почему мне в конечном счете удалось остаться в Ленинграде. Произошло это исключительно благодаря связям отца. Не деньгам (взятки здесь не срабатывали, хотя теоретически папа, пожалуй, мог бы потянуть «конверт» для нужного человека), а именно связям. Отец был хозяйственным руководителем. Прямых контактов с ректорами и заведующими кафедрами вузов у него не имелось. Поэтому, несмотря на свою формально высокую должность, он явно проигрывал в конкурентной борьбе за трудоустройство сына родственникам большинства моих сокурсников, даже если они работали простыми доцентами или, скажем, сотрудниками университетского издательства, бухгалтерами вузов, а то и менее значимыми персонами. Но папиным деловым партнером (если можно применить это выражение к советской хозяйственной системе) был директор типографии. Сей важный человек решал многие свои проблемы, печатая книжки для других важных людей. Порой этим книжкам требовался хороший кожаный переплет. И тут-то на сцену выходил мой отец. Он обеспечивал поставки высококачественной кожи для типографии, чем делал «ценность» книжек значительно более высокой.

Здесь важно подчеркнуть, что никаких злоупотреблений, никаких нарушений закона в обмене услугами не было. Сейчас это нелегко понять, поскольку старая советская хозяйственная система давно исчезла. Тогда, в условиях дефицита книжек, кожи и всего прочего, начальник мог пустить товар в одном направлении или в другом. Скажем, типограф мог сделать книжку для Ивана Ивановича, а мог для Петра Петровича. Кожевник мог обеспечить кожей типографа Сидорова, а мог – типографа Сидоренко. Услуга Сидорову состояла в том, что его предпочитали Сидоренко. И Сидоров за это был благодарен. И обеспечивал благодарность. В свою очередь, без всякого нарушения закона.

Короче, партнер моего отца печатал книжки для одного небольшого ленинградского вуза. За что ректор был, очевидно, ему благодарен. Поскольку вузов много, книжек им нужно еще больше, а типографии – «не резиновые». И вот типограф попросил ректора устроить меня на работу. К счастью, на соответствующей кафедре имелась вакансия. В иной ситуации ее отдали бы какому-нибудь родственнику профессора или доцента. Но тут их обошел я, поскольку ректор был благодарен типографу, а тот – моему отцу.

Такого рода примеров устройства советской экономики можно приводить сотни. В конце 1970‑х – начале 1980‑х они часто попадали в кинематограф и в художественную литературу. Вот, скажем, фильм «Гараж» Эльдара Рязанова, сделанный на основе реальной истории, приключившейся в гаражном кооперативе «Мосфильма». Одна из сюжетных линий такова. Построить удобный гараж для своей машины было в СССР чрезвычайно трудно, в частности, потому, что не имелось выделенных для этого мест. В результате правление гаражного кооператива некоего института приняло в состав пайщиков ушлую даму – директора рынка. А та, соответственно, помогала доставать дефицитные стройматериалы, без которых гараж не был бы построен. В фильме «Мимино» Георгия Данелии главный герой получает возможность остановиться в московской гостинице через знакомого оперного певца, который звонит нужному человеку и обещает ему в благодарность за помощь билеты в театр. А в кинокартине «Блондинка за углом» Владимира Бортко представлен уже целый «парад» подобных нужных людей. Или «нужников», как назывались они на старом советском сленге [Войнович 2010: 526]. Каждый «нужник» обеспечивал на рынке услуг определенную нужду обращавшихся к нему советских граждан.

Вот как описывал А. Рубинов работу известного ему «нужника» – директора продовольственного магазина:

Не обращая внимания на ожидающих, в приемную входили ярко одетые люди… Известные личности весело прошмыгивали за дверь <…> Потом динамик звал Таню или Маню. Маня или Таня вбегали и тут же выходили с посетителями, беседуя по-свойски, как любящие друг друга родственники. Опытные посетители объясняли: пошли в подвал – гастрономический или кондитерский [Рубинов 1990: 125].

Расплачивались посетители за колбасы и конфеты, в частности, билетами на просмотр недоступных простому зрителю западных фильмов.

На лучших местах в самых престижных домах творческой интеллигенции <…> колбасницы, галантерейщицы, ювелирши, молочницы <…> из тех, кто торгует редким в ту пору швейцарским сыром со слезой [Рубинов 2005: 231].

Олег Басилашвили вспоминал, как взволнованно говорил продавщице дефицитной литературы из «Книжной лавки писателей» на Невском проспекте в Ленинграде: «Если захотите в наш БДТ – я с радостью – в любой день – вот мой телефон!» [Басилашвили 2012: 103].

Обмен услугами был в 1970‑х не маргинальным явлением, не отклонением от коммунистических этических норм, а, наоборот, абсолютной нормой. И чем более уважали того или иного человека, тем больше была вероятность, что он вступит так или иначе в систему обмена услугами, предлагая свой дефицит в благодарность за доступ к дефициту партнера. Появился даже анекдот про «нужника», звонящего клиенту с информацией о том, что достал ему место на престижном кладбище, но… с условием занять его не позже, чем завтра. А то место «уйдет» к тому, кто сразу готов стать покойником [Мельниченко 2014: 570].

Иногда случаи обмена услугами были весьма оригинальными. Скажем, газета «Известия» получила квартиры для своих сотрудников у московского мэра Промыслова, а в благодарность преподнесла ему снимок, на котором Брежнев дружески хлопает Промыслова по плечу. Известинский фотокор вовремя щелкнул аппаратом: подобные снимки советские чиновники обожали. Они вешали их в кабинетах и приемных, чтобы продемонстрировать каждому посетителю степень своей близости к «влиятельному телу» [Мамлеев 2008: 115].

Порой цепочки взаимных услуг были значительно длиннее, нежели в «Гараже», в «Мимино» или в моем случае. Вот, например, чудный образец из рассказа «Жизнь коротка» Сергея Довлатова. История, наверное, выдуманная, но, по сути дела, очень точно отражающая характер обмена услугами в СССР. Некой девушке (Регине), эмигрировавшей в Америку и желавшей там заручиться поддержкой маститого писателя – выходца из России, понадобилось приобрести раритетное издание его юношеских стихов. Оно имелось у спекулянта, но тому требовались не деньги, а собрание сочинений Мандельштама.

В результате состоялся долгий тройной обмен. Регина достала кому-то заграничный слуховой аппарат. Кого-то устроили по блату в Лесотехническую академию. Кому-то досталось смягчение приговора за вымогательство и шантаж. Еще кому-то – финская облицовочная плитка. На последнем этапе фигурировал четырехтомник Мандельштама.

В некоторых случаях цепочки обмена услугами оказывались столь сложными и длинными, что их выстраивание становилось объектом профессиональной маклерской работы. Если бы, допустим, мой отец был руководителем не на кожевенном производстве, столь необходимом для типографии, а на каком-то другом, он, возможно, все равно смог бы решить вопрос о моем трудоустройстве. Но сделать это было бы значительно сложнее. Выход на директора типографии потребовал бы ряда опосредующих звеньев. О том, как маклер сводит между собой большое число людей, есть фильм Виктора Трегубовича «Прохиндиада, или Бег на месте» (1984) с блестящим Александром Калягиным в главной роли. Его герой где-то служит, но, приходя на работу, оставляет пиджак на спинке стула как знак своего присутствия, а дальше весь день крутится, общаясь с нуждающимися в услугах персонами и сводя их между собой. Именно герой Калягина был настоящим великим комбинатором 1970‑х. То, как строил когда-то свою работу Остап Бендер, перестало быть актуальным. Ни деньги, ни «бронзулетки» не позволяли нормально жить в советской системе. А обмен услугами позволял добиваться почти всего, чего хотелось. Тема была настолько актуальной, что появился и своеобразный «женский вариант» «Прохиндиады» – фильм Юлия Райзмана «Время желаний» (1984), в котором героиня Веры Алентовой ведет себя примерно так же, как герой Калягина, но не для бизнеса, а для строительства собственной семьи: сложные комбинации обеспечивают приобретение мужа, карьеры для мужа, квартиры, в которой не стыдно жить с высокопоставленным мужем, и т. д. Фильм Райзмана заканчивается печально, но отражает схему, которую использовали многие семьи, обеспечивая себе нормальную жизнь.

Люди встречались, менялись, обогащались и начинали уважать друг друга. «Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди». Так говорил герой Аркадия Райкина в миниатюре «Дефицит» Михаила Жванецкого, которую знал в СССР, наверное, каждый. В умирающей советской пропаганде уважение формально еще отдавалось человеку труда. Но все уже понимали, что в реальной жизни его место занимает человек, «сидящий» на дефиците, человек бизнеса. Именно на это ориентировались семидесятники, волей-неволей узнававшие реальный механизм жизни буквально со студенческих лет. Нигде не было большего идеологического давления на студентов, чем там, где готовили преподавателей идеологических дисциплин: политэкономии, философии, научного коммунизма, истории КПСС. Я с моими сокурсниками получил изрядную дозу пропаганды за время учебы в университете. Но одна лишь история с распределением мигом переучила всех нас, дав больше знаний о реальном социализме, нежели пять лет хождения на лекции и семинары.

Как я не стал мистером Твистером

Летом 1975 года родители привезли меня в Таллин. Остановиться планировали в гостинице «Тооме» – отнюдь не шикарной, но находящейся в историческом центре. Забронировать номер должен был местный хозяйственник. Папа оказывал ему некоторые услуги, и тот – в благодарность – обещал решить вопрос с проживанием, что было непросто в разгар туристического сезона. Путеводитель по Таллину, приобретенный в те дни, содержит список всего из девяти (!) гостиниц. И это в одном из самых привлекательных туристических центров СССР. Замечу попутно, что приведенный там же список ресторанов насчитывает семнадцать наименований (ныне на одной лишь Ратушной площади их примерно столько же). Кроме того, в путеводителе было отмечено двенадцать кафе и пять баров [Таллисте 1974: 79–81]. Сегодняшний турист, привыкший к современным путеводителям, полагает, возможно, что перечислены были лишь те отели, кафе и рестораны, которые дали издателю рекламу. Но в Советском Союзе такого рода рекламы не существовало вообще. Путеводитель был некоммерческим и содержал абсолютно все (!) гостиницы, имевшиеся в городе, кроме ведомственных, то есть тех, где городские предприятия селили своих командированных.

Понятно, что в этой ситуации отец заранее должен был договориться об отеле. Но, увы, произошла накладка. Приехав в Таллин поздно вечером, мы обнаружили, что номер не забронирован. Искать что-либо в иных немногочисленных гостиницах Таллина было бесполезно. Я вспомнил печальную судьбу мистера Твистера из знаменитого стихотворения Самуила Маршака и полагал уже, что придется ночевать в прихожей («Очень гордится он белою кожей – / Вот и ночует на стуле в прихожей!»). Но все оказалось не столь плохо. Вопреки слухам о том, как эстонцы не любят русских, хозяева проявили гостеприимство в меру своих ограниченных возможностей. Они не оставили нас на улице. Гостиничный вариант отдыха просто трансформировался в общежитский. У отеля имелся неподалеку филиал, куда мы и отправились. Там семью разделили. Мы с папой пошли в мужской номер, где, кроме нас, ночевали еще человека четыре. А маму разместили в женском, где жили с десяток постояльцев. Туалета с душем в номерах не имелось. Как говорили в советское время, «удобства – в коридоре».

В общем, судьбу мистера Твистера мне испытать не довелось, хотя подобные истории в СССР случались. Как-то раз одна восторженная провинциалка, посмотрев романтический фильм «Я шагаю по Москве», накопила денег и приехала в этот «красивый, добрый город». Впечатления оказались отнюдь не романтическими. В гостиницу она не попала, ночевала на вокзале, где у нее украли все сбережения. А под конец девушку еще и забрали в милицию, приняв за проститутку. Об этой истории с грустью рассказал в мемуарах сам режиссер фильма, не ожидавший, по-видимому, подобных последствий своего творчества [Данелия 2006: 228]. Однако не будем сгущать краски. Такие казусы были все же явлением, не слишком характерным. А вот размещение путешественника в комнатке общежитского типа с абсолютно чужими людьми – делом совершенно типичным. Когда в середине 1980‑х я путешествовал «дикарем» по разным городам России, мне крайне редко удавалось снять койку в двухместном номере (отдельный номер вообще никогда не попадался). Но и на улице ни разу не оставался. Всегда, приехав в новый город, я находил недорогой ночлег в комнате с тремя-четырьмя соседями, не бронируя при этом себе койку заранее. Лишь один раз в Саранске мне вообще ничего не обломилось, и тогда администратор гостиницы дал адрес бабки, у которой я переночевал за рубль на сундучке с условием очистить помещение рано-рано утром.

Как-то раз в Ярославле мне довелось разговориться с тремя своими гостиничными соседями: кто за чем приехал? Туристов среди них не оказалось. Все были деловыми. Один сосед – Миша, мужик явно кавказского происхождения, – поведал, что приехал покупать себе машину. Деньгу он зашибал, по-видимому, неплохую, однако дефицитный автомобиль у государства так просто (за одни лишь деньги) приобрести не удавалось. И в Ярославле его навели на частника, который соглашался продать машину. Миша уже предвкушал свой покупательский успех. Он был счастлив, светился радостью как человек, которому предстоит вот-вот войти в элиту, то есть в число счастливых обладателей персонального транспорта. Увы, стать таковым ему не удалось. Частный автомобильный рынок в СССР таил определенные опасности. Месяца через три, уже в Ленинграде, я вдруг был вызван к следователю. Тот поинтересовался, что мне известно о Мише, и сам, в свою очередь, поведал о печальной судьбе страдальца. Пропал сей бедолага враз после моего отъезда. Ушел на «дело» и не вернулся. Возможно, труп его остался в Волге-матушке. Так и не знаю я по сей день, то ли болтал веселый Миша слишком много о своей ожидаемой покупке и о наличных деньгах, которые держал при себе, то ли «добрые люди», обещавшие продать машину, с самого начала вели его в смертельную ловушку.

Частные накопления обычно не приносили человеку счастья в СССР. Что Бендеру-Задунайскому, что Мише ярославскому. Поэтому солидный человек стремился приобретать вещи с помощью связей на рынке взаимных услуг, а не с помощью денег на весьма опасном и криминальном черном рынке.

Для меня рынок услуг впервые стал вопросом жизни и смерти в самом конце 1970‑х. Окончив школу, я решил поступать в Ленгосуниверситет на факультет экономики. Опасная, как выяснилось, была затея. Срезали меня на сочинении. В первый и последний раз дали понять, что пишу я на двойку. До этого в школе были в основном пятерки. А после – журналистская карьера, тысячи статей, десяток книг и внимание многих читателей. Двойка меня сильно огорчила. Пришлось подавать апелляцию. Добиться чего бы то ни было подобным способом, конечно, никто не мог. Но взглянуть, как система объясняла народу свои действия, было любопытно. Дать мне удовлетворительное объяснение апелляционная комиссия не могла. А потому сразу от обороны перешла к наступлению. Ситуация напоминала известный анекдот того времени.

Экзаменатор: Сколько советских людей погибло в Великой Отечественной войне?

Абитуриент: 20 миллионов.

Экзаменатор: А теперь перечислите всех поименно.

Мне столь серьезного задания члены комиссии не дали, однако к решению вопроса об отсеве подошли с выдумкой. Дело в том, что в 1978 году, когда я сдавал вступительные экзамены, Леонид Брежнев разразился вдруг мемуарами. Вся страна обсуждала его «Малую землю» – рассказ о том, как в Великую Отечественную войну советские солдаты обороняли небольшой плацдарм под Новороссийском. Ссылки на этот брежневский труд считались обязательными во многих случаях. И для меня, поскольку писал я сочинение о современных проблемах, обойтись без упоминания «Малой земли» было никак нельзя.

– А вы ведь на самом деле Брежнева-то не читали, – с ехидством отметил член апелляционной комиссии.

– Читал, – робко возразил я, и это было действительно так.

– Тогда скажите, каким был размер Малой земли в квадратных километрах?

Это был беспроигрышный ход. Мне оставалось лишь с позором удалиться. Помыслить, что именно знание километража должно быть признаком знакомства с литературным источником, я перед экзаменом никак не мог.

До сих пор размышляю над тем, по какой именно причине меня заваливали. В принципе, есть два возможных объяснения. Первое – так называемый «пятый пункт». В приемной анкете черным по белому было записано, что мама у меня еврейка. А евреев в Ленгосуниверситет старались не принимать. К тому имелись весьма прагматичные основания. Я далек от мысли, будто университетом правили зоологические антисемиты. Впоследствии ни одного признака проявления антисемитизма я там не обнаружил. Другое дело, что в 1970‑х началась активная эмиграция советских евреев в Израиль, и ректорат с парткомом не могли быть уверены в моей благонадежности, поскольку как сын еврейки я имел право на репатриацию. Антисемитизм начальства был не зоологическим, а прагматическим. Если бы мне вдруг за время учебы пришло в голову свалить за кордон, партийные и административные органы должны были бы отвечать перед начальством за плохое воспитание студента (тем более обучающегося по идеологической специальности). Отпускать-то евреев советская власть отпускала, но эмиграцию при этом никак не поощряла. А потому всегда старалась найти виновных. Например, когда множество евреев – сотрудников Центрального экономико-математического института – уехали в Израиль, одному из руководителей ЦЭМИ Станиславу Шаталину пришлось в наказание перейти на другую работу [Певзнер 1995: 488]. Не проявил, мол, должной бдительности. А ведь Шаталин был в тот момент, пожалуй, одним из двух-трех наиболее авторитетных и квалифицированных экономистов страны. Другой случай: врач дал хорошую характеристику своему высокопрофессиональному коллеге, а тот вдруг уехал в Израиль. «Виновному» партком испортил затем много крови [Сорокин 2023: 39].

О проблеме «пятого пункта» повествует роман Елены Чижовой «Полукровка». А политик Леонид Гозман1212
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть] рассказывал мне, что, когда он учился в ЛГУ, был единственным евреем на курсе и его даже показывали иностранцам. Когда же его впоследствии брали работать на психологический факультет МГУ, научный руководитель взяла ответственность на себя и дала слово начальству, что Гозман в Израиль не уедет. А самого Леонида попросила сначала уволиться, если он вдруг все же соберется эмигрировать [Гозман, интервью]. Самым легким способом не оказаться среди виновных был для университетского начальства отсев евреев уже при поступлении. Нет человека – нет проблемы. И впрямь, впоследствии, когда я все же стал учиться на дневном отделении ЛГУ, обнаружилось, что среди моих однокурсников затесалась лишь одна еврейка. Да и на других курсах лиц «неправильной национальности» можно было пересчитать, наверное, по пальцам. Евреи концентрировались в менее престижных вузах, которым не из кого особо было выбирать себе студентов. Но уже при приеме на работу, где выбор появлялся, ситуация менялась. Вновь сказывался прагматический антисемитизм. Один ленинградский профессор вспоминает, что, пытаясь в молодости устроиться на работу, он обошел 38 кафедр философии разных вузов, и всюду был облом. Иногда заведующие прямо спрашивали – не еврей ли он [Тульчинский 2007: 133].

Впрочем, объяснять свой провал при поступлении одним лишь «пятым пунктом» я не могу. Дело в том, что вместе со мной провалили тогда Алексея Кудрина, будущего вице-премьера, министра финансов, и Андрея Илларионова1313
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть], будущего советника президента, – ребят, которые сделали потом самую яркую карьеру среди всех выпускников экономического факультета с момента его основания. В другие годы проваливали Дмитрия Панкина, будущего главу Федеральной комиссии по ценным бумагам [Панкин, интервью], и Олега Хархордина, будущего ректора Европейского университета в Санкт-Петербурге [Хархордин, интервью]. Еврейских корней у них не было, хотя имелись латвийские (у Кудрина) и немецкие (у Панкина), но вряд ли это было важно. В отсутствии способностей их не упрекнешь. Тогда за что же нас всех прокатили? Полагаю, ни за что. Поступление в престижный вуз, как и распределение на работу после его окончания, являлось результатом обмена услугами. Если не считать мест, официально зарезервированных для представителей союзных республик и для «рабфаковцев» (абитуриентов с рабочим прошлым, окончивших специальные подготовительные курсы), все остальные места были фактически проданы. Детям коллег-профессоров, детям ответственных работников, детям работников, распределяющих дефицит, а также детям друзей университетского начальства. Именно так, например, поступил в ЛГУ, а затем удачно получил распределение знаменитый рок-музыкант Борис Гребенщиков1414
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть], чья мама дружила с проректором по кадрам [Гребенщикова 2008: 121, 125]. Словом, для тех, за кого ничего не предлагали, просто не оставалось уже никаких мест.

Не по злобе нас прокатили на экзаменах, а исключительно в силу особенностей советской системы. В итоге мы все трое (с Кудриным и Илларионовым1515
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть]) поступили на вечернее отделение. Год спустя я перевелся на дневное. Исключительно благодаря отцу, который через обмен услугами нашел подход к проректору по хозяйственной части. Произошел перевод за несколько месяцев до введения советских войск в Афганистан. Если бы не «обмен услугами», я был бы призван в армию как раз осенью 1979 года. И возможно, не писал бы сейчас эти строки, поскольку в начале войны наших ребят, не имевших опыта боевых действий в горах, душманы косили как траву. Вместе со мной перевелся Илларионов. А Кудрин догнал нас через год, когда из‑за отчислений и «академок» появились свободные места. Никакого блата у Алексея не было. Зато были проблемы со здоровьем. Что в данном случае оказалось благом. Его не взяли в Афганистан.