Текст книги "Как мы жили в СССР"

Квартирный вопрос

Как-то раз в коридорах питерского Большого драматического театра артист Владимир Рецептер встретил В. И. Ленина. Владимир Ильич остановился и человеческим голосом (точнее, голосом парторга БДТ Кирилла Лаврова) поведал Рецептеру о том, что он договорился с начальством о продаже артисту кооперативной квартиры [Рецептер 2006: 33–34]. Словом, помог дорогой товарищ Ленин простому советскому человеку решить жилищный вопрос.

Согласно булгаковскому Воланду из «Мастера и Маргариты», москвичей 1930‑х годов испортили не деньги, а квартирный вопрос. И через три десятилетия после написания этого романа проблема по-прежнему оставалась весьма актуальной. Однако семидесятникам повезло. Когда они были совсем еще маленькими, началось массовое жилищное строительство. В 1955–1965 годах фонд жилья вырос почти вдвое [Кудров 2007: 397]. Почти всем горожанам-шестидесятникам довелось расти в коммунальных квартирах, а то и в бараках, где не имелось никакого приватного пространства. Однако с появлением первых хрущоб это пространство появилось. Квартирки были маленькими и тесными. С совмещенным санузлом. Про них шутили, что Никита Сергеевич за время своего правления успел соединить туалет с ванной, но не успел пол с потолком и водопровод с канализацией. И санузел не сделал проходным [Мельниченко 2014: 592]. Но, несмотря на шутки, для миллионов советских людей даже такое жилье было счастьем.

Когда мне стукнуло два годика, родители перебрались в «двушку» на проспекте Космонавтов (тогдашней окраине Ленинграда) со смежными комнатушками. Но через десять лет отец улучшил жилплощадь, и у меня появилось собственное пространство. В этой комнате имелась своя личная жизнь, меньше подверженная давлению общества, чем жизнь детей предшествующих советских поколений. Ребенок за закрытой дверью имел меньше шансов стать как пленником старого образа жизни, так и его озлобленным противником. Ему не капали на мозги, и потому он был сам по себе. «Сам по себе» – без излишних иллюзий, без жестких давлений, без втемяшенных в голову чужих идей. Приватное пространство оказалось важнейшей базой для формирования разрыва советских поколений. Отдельная квартира родителей и отдельная комната детей во многом создали семидесятников, разрушили коллективизм, характерный для предшествующей эпохи, и заложили основы такого индивидуализма, какого раньше в СССР быть не могло. В своих комнатах семидесятники вынашивали собственные мысли и пестовали в душе собственных кумиров, отличавшихся как от официальных кумиров Советского государства, так и от кумиров папы с мамой, принадлежавших либо к сталинскому поколению, либо к шестидесятникам.

В СССР существовало три способа приобретения квартир.

Формально жилье считалось бесплатным благом. Его не надо было покупать. Его можно было получить у государства в соответствии с нормой. Однако на практике оказывалось, что людей много, а квадратных метров мало. Нуждающийся в жилье не мог его получить сразу, а становился в очередь, растянутую на много лет. Горбачев пообещал к 2000 году дать каждой советской семье отдельную квартиру, но, как известно, не выполнил обещания и даже не приблизился к цели. Кроме того, у государственных квартир имелся еще один недостаток. Если размер семьи вдруг сокращался, количество метров на человека могло оказаться больше нормы. Тогда власти имели право подселить чужака в одну из свободных комнат.

Неудивительно, что те, кто обладал какими-то средствами и не желал кормиться обещаниями государства, стремились приобрести жилье, минуя очередь. Если они принадлежали к элите общества или имели какие-то знаки отличия, то могли получить бесплатную квартиру в кратчайшие сроки.

Как работали подобные механизмы, можно увидеть на примере семьи писателя Виктора Астафьева. Вплоть до конца 1960‑х он жил в Перми, но затем Вологодский областной комитет КПСС и писательская организация пригласили его перебраться поближе к центру страны. Астафьев согласился и довольно быстро получил в Вологде просторную четырехкомнатную квартиру, совершенно экстраординарную по стандартам того времени. В элитном доме, где жил раньше первый секретарь обкома. Жена писателя была просто поражена масштабами: «комнаты огромные, коридор широкий, потолки высокие» [Ростовцев 2009: 254]. Понятно, что при выделении жилья первостепенную роль сыграло партийное начальство, желавшее, чтобы такой знаменитый человек, как Астафьев, жил в Вологде. Однако северо-западный сырой климат не подошел больному писателю. Через десять лет он вынужден был уехать в родные края – в Красноярск. Местное партийное руководство, по-видимому, не слишком заботилось о деятелях культуры, и Астафьев вынужден был обходиться небольшой квартиркой до тех пор, пока летом 1984 года в Красноярске проездом не оказался большой начальник – секретарь Союза писателей Юрий Бондарев. В крайкоме он устроил разнос:

У классика Чаковского квартира в центре Москвы 140 кв. метров, а у писателя Астафьева на окраине Красноярска – 35, так что, в вашем воображении именно такие масштабы квадратных метров соответствуют их масштабам гражданским и писательским? [Астафьев 2009: 359].

Услышав мнение начальства московского, местное начальство тут же засуетилось, отселило соседскую семью, причем вместо двухкомнатной квартиры дало ей трехкомнатную. А освободившееся жилье присоединило к квартире Астафьева.

Впрочем, раздача бесплатных квартир могла происходить втихую на значительно более низком уровне, чем обкомовский. Мой собеседник историк Николай Преображенский рассказывал, что его мама в 1963 году получила однокомнатную квартиру вместо обещанной двухкомнатной, поскольку директор предприятия отдал «двушку» своей любовнице [Преображенский, интервью].

Но у подавляющего большинства людей не было высоких покровителей, а потому они обычно старались «построить кооператив», то есть купить за деньги квартиру в кооперативном доме. Именно так улучшал жилищные условия мой отец. В ряде случаев покупателям кооперативов приходилось прибегать к экстраординарным усилиям, чтобы собрать деньги. К примеру, профессор Владимир Гельман рассказывал мне, что его отец бросил в 1970‑е работу в исследовательском институте и пошел на стройку прорабом специально для того, чтобы зарабатывать побольше и расплатиться с долгами, взятыми под приобретение кооператива [Гельман, интервью]. А историк Александр Скобов1010
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть] отметил, что его родители смогли купить «двушку» на окраине Ленинграда лишь благодаря финансовой помощи бабушкиного брата, строившего «Норильский никель» и хорошо зарабатывавшего на Севере [Скобов, интервью].

Чисто внешне покупка квартиры напоминала приобретение частной собственности, однако на самом деле между нынешним рынком жилья и «рынком» кооперативов существует заметная разница. Цены на кооперативные квартиры не являлись рыночными. Хотя стоили они очень дорого, и люди, приобретавшие такое жилье в кредит, расплачивались потом на протяжении многих лет, спрос «бездомных граждан» все же сильно превышал предложение. Кооперативов не хватало. Правда, в данном случае очереди были не столь длинными, как на квартиры государственные. И главное – человек мог с помощью денег и связей ими манипулировать. Например, актриса Елена Проклова, став членом ЦК комсомола, «получила» прекрасный кооператив в пределах Садового кольца за один день: достаточно было просьбы директора «Мосфильма» [Проклова 2008: 147]. Но для простых людей вопрос так быстро не решался. Об этом можно узнать из мемуаров И. Андреевой. Сколько бы ни имел человек денег, для покупки кооператива этого было недостаточно. Тем более не мог он приобрести несколько квартир. Для того чтобы встать на очередь в кооператив, требовалось официально считаться лицом, нуждающимся в улучшении жилищных условий, то есть иметь меньше метров на человека, чем положено по утвержденной государством норме. Как только власти эту норму слегка увеличили, сын Андреевой бросился с плачем записываться в очередь у себя в министерстве: «молодая семья, не можем позволить ребенка, трудно закончить диссертацию и т. д., и т. п.». Одновременно «страдальцы» прописали у себя молодую жену сына и нового мужа самой Андреевой, которые раньше числились проживающими где-то по иным адресам. И все равно ничего не выгорало: реально обеспеченность жильем в семье была на полметра больше, чем даже повышенная норма. Тогда собрали кучу всяких справок в надежде на получение льготы. Так, в частности, членство в творческом союзе позволяло иметь лишние 20 кв. метров на человека. Правда, обычно это помогало лишь в том случае, если у тебя уже эти метры имелись. Получить новые под предлогом творчества мало кому удавалось. Следующей попыткой стало знакомство во властных структурах. Андреевым назвали фамилию человека, который может помочь, закрыв глаза на наличие лишних квадратных метров. И действительно, семью поставили в очередь. Но та, увы, не двигалась. Прошло несколько лет, и сыну удалось встать в иную очередь – через Союз художников СССР, который начал вдруг строить мастерские. За отсутствием квартир такое «жилье» художников тоже устраивало. И мастерскую действительно удалось получить. А через несколько лет квартира, причем бесплатная, государственная, вдруг неожиданно «свалилась» на саму Андрееву. В перестройку она стала депутатом, то есть каким-никаким «начальником». И тут же долгое стояние в очереди сработало. На этом формальном основании ей предоставили «двушку» в московском районе Солнцево [Андреева 2009: 91–96].

Ленинградский физик Виталий Сирота не мог приобрести квартиру из‑за лишнего метра жилплощади. Он имел 19 кв. метров на троих, при этом нормой считалось шесть на человека. Правда, ему помогли районный депутат и наличие ученой степени: в виде исключения Сироту в жилищный кооператив приняли. Но когда дом построили, его вдруг почему-то не оказалось в списках. Пришлось долго бегать по инстанциям, чтобы ликвидировать «ошибку» [Сирота 2015: 125]. Семья В. Гельмана смогла встать в очередь на кооператив лишь благодаря бабушке – блокаднице, награжденной медалями: она пошла просить в исполком [Гельман, интервью].

А вот еще история. С кооперативной квартирой писателя Владимира Войновича. В отличие от Астафьева он был в 1970‑х у власти на плохом счету, как диссидент, написавший антисоветский роман, и как человек, подписывающий воззвания в защиту политических заключенных. В Союзе писателей руководство протежировало не ему, а другим членам – бездарным, но зато вполне лояльным. И вот однажды, когда Войнович захотел сменить крохотную однокомнатную квартиру на «двушку», в конкуренцию с ним вступил писатель Сергей Иванько. Он имел в друзьях влиятельного секретаря Союза писателей. Механизм был следующий. В писательском кооперативном доме освободилась квартира. Общее собрание членов кооператива решило, что занять ее имеет право Войнович, поскольку он четыре года уже стоит в очереди на улучшение жилищных условий, а ныне жена его рожает, и жить втроем в однокомнатной квартире им будет тесно. Однако Иванько, уже имевший квартиру, в два раза превышавшую по площади квартиру Войновича, заручился поддержкой начальства. Для писателей он оказался очень нужным человеком, поскольку, ко всему прочему, был большой шишкой в издательском деле и мог серьезно влиять на публикацию книг. А от публикаций зависит не только слава, но и благосостояние, потому что хорошее издание приносит хорошие гонорары. В конечном счете победил все же Войнович, поскольку закон был на его стороне. Но если бы победитель не проявил настырность, Иванько мог бы склонить многих писателей – членов кооператива – на свою сторону как человек, вхожий в высокие кабинеты и способный помогать своим сторонникам в решении бытовых проблем [Войнович 1993].

Другой случай с жильем в писательском доме был у Булата Окуджавы. Он целых два года не мог развестись с первой женой, поскольку хотел оставить ей с сыном жилье. Но дом с новой квартирой еще только строился, и если бы женщина перестала считаться супругой писателя, ее тут же из очереди на жилье выкинули бы [Быков 2009: 424]. Москвича Окуджаву квартирный вопрос не испортил. Но крови ему, как и Войновичу, попортил немало.

Словом, кооперативное строительство не решило проблемы, а потому на закате советской власти возник еще один – самый странный – ответ на квартирный вопрос. МЖК – молодежный жилищный комплекс. Те, у кого еще были силы, сами строили себе дома, бросая работу по специальности. «В МЖК ты пахал, как добровольный раб, и тебе ничего за это не обещалось, ты мог вылететь в любой момент», – отметил лидер музыкальной группы «Чайф» Владимир Шахрин, испытавший этот подход на себе. В конечном счете он получил квартиру, но лишь потому, что стал депутатом [Порохня 2001: 35–36, 48–50].

Народ и партия едины, но ходят в разные магазины

В дневниках Анатолия Черняева есть запись о том, как дагестанский поэт Расул Гамзатов, являвшийся «по совместительству» еще и членом президиума Верховного Совета, ездил во главе делегации в Канаду. Там он беспробудно пил и полный шок у хозяев вызвал тем, что на приеме в Монреале, придвинувшись вплотную к жене одного из лидеров местной компартии, сделал ей предложение в истинно поэтической форме: «Царица, королева, выходи за меня замуж, брось его… Я некрасивый, но богатый. Будет тебе хорошо». После чего известный деятель советской многонациональной культуры упал на колени и пополз целовать ноги своей канадской избранницы [Черняев 2008: 326].

Моральный облик Гамзатова мы обсуждать не будем. Интересно другое. Гражданин СССР, где вроде бы все должны быть равны, делает упор на свое богатство. Неужто впрямь, как в известной притче «Скотный двор» Джорджа Оруэлла, «все животные равны, но некоторые животные равнее других»? Ответ на вопрос о богатстве ряда советских писателей содержится на другой странице цитированного выше дневника. Как-то раз в приемной политбюро Черняев встретил заведующего отделом культуры ЦК КПСС товарища Шауро – начальника над писателями, артистами, художниками и прочей творческой интеллигенцией. У Шауро, по всей видимости, сильно наболело, и он стал жаловаться на одного из «подведомственных» писателей: «Знаете, Софронов выпустил первый том своего собрания сочинений и получил за него 75 тысяч рублей! Что делается!» [Черняев 2008: 39]. Средний советский человек в то время зарабатывал лишь две-три тысячи в год. Соответственно, сумма, которую Софронов получил за первый том (были ведь еще второй, третий…), для простого врача или учителя равнялась трудовым доходам всей долгой жизни. Впрочем, не следует думать, будто каждый писатель тогда катался как сыр в масле. Доходность труда товарища Софронова объяснялась тем, что он был главным редактором массового журнала «Огонек», то есть скорее важнейшим номенклатурным пропагандистом, нежели рядовым творцом.

«Главных писателей» издавали немереными тиражами, причем вне всякой связи с реальным спросом на их книги, просто по приказу сверху. Историк Натан Эйдельман видел, как это делается. Один раз за всю жизнь (к юбилею) он решился попросить начальство издать его книгу. Высший чин из Союза писателей позвонил в издательство и приказал включить в план томик Эйдельмана [Эйдельман 2003: 65]. Никто не изучал спрос, не оценивал рентабельность. Книги печатали за счет бюджета, и этот же источник платил гонорары. Как заметил один зарубежный исследователь, в СССР «патронаж становился эквивалентом закону» [Lovell 2010: 53]. Или даже точнее: патронаж заменял закон. То, что нельзя было получить официально, можно было приобрести благодаря покровительству какой-нибудь крупной персоны, распоряжавшейся ресурсами.

Правда, случай с Софроновым был, по-видимому, совсем уж из ряда вон выходящим. Недаром так возмущался тов. Шауро. Средний доход такого весьма высокопоставленного руководителя страны, как он, не столь сильно отличался от дохода рядового гражданина, как гонорар высокопоставленного писателя. Скажем, генерал Чурбанов дал такую информацию о своем месячном заработке:

Должностной оклад заместителя министра внутренних дел – 550 рублей. Выплата за генеральское звание – 120–130 рублей. Плюс выслуга лет. На момент увольнения у меня выслуга составляла 29 с хвостиком, то есть я расписывался в ведомости за 1100 рублей [Чурбанов 2007: 54].

Впрочем, для Советского Союза, где все было дефицитом, вопрос разрыва в зарплате между богатыми и бедными оказывался далеко не самым актуальным. Гораздо более важным преимуществом номенклатуры был непосредственный доступ к разного рода потребительским благам. Марксистские теоретики, способные взглянуть на советскую действительность не через розовые очки, писали даже о том, что бюрократия превращается в новый класс, получающий особые привилегии и материальные преимущества [Джилас 1992: 198–200].

У советских писателей, например, как и у прочих «инженеров человеческих душ» (киношников, художников, артистов), имелись дома творчества, где за умеренные деньги можно было неплохо отдыхать. Простые человеческие души, не имевшие отношения к номенклатуре, сильно завидовали «совписам», «жеписам» и «мудописам» (советским писателям, женам писателей и мужьям дочерей писателей), которым не надо было снимать втридорога угол в частном секторе, чтобы отдохнуть на море. Естественно, закрытые для широких народных масс дома отдыха имелись не только у «творцов», но также у партийно-государственной элиты, хозяйственных руководителей высшего звена, генералов Советской армии, высокопоставленных представителей науки и т. д.

Но главной формой доступа к благам были не ведомственные дома отдыха, а распределители продуктов, где по специальным талонам можно было получить все самое вкусное, качественное и дефицитное. Причем по явно заниженным ценам. В Москве было четыре таких распределителя, стыдливо называвшихся столовыми лечебного питания. Мол, это не кормушки для начальства, а помощь сирым, убогим и больным. Однако, в отличие от знаменитого Старсобеса из «Двенадцати стульев», где, помимо убогих старух, кормились еще и молодые родственники завхоза, в номенклатурные распределители обычных страдальцев, нуждающихся в лечебном питании, даже на порог не пускали. Одна такая столовая находилась в знаменитом Доме на набережной: там еще со сталинских лет жили высокопоставленные работники. Другая – в Большом Комсомольском переулке, где кормились в свое время старые большевики. Третья и самая главная – на улице Грановского, то есть возле того места, где концентрировалась элита в брежневские годы. Четвертая – в Рыбном переулке: ее открыли последней – в то время, когда номенклатура сильно разрослась и в трех старых точках возникли очереди. Словом, как шутили в советское время, «народ и партия едины, но ходят в разные магазины» [Колесников 2010: 103, 112–116].

Впрочем, некоторой части народа время от времени тоже доставались разноцветные талоны на «лечебное питание». Власть подкармливала тех, кто ей нравился. Например, известных артистов. Вот как описывает, например, свое приобщение к кормушке артист Сергей Юрский:

На талоне был указан адрес (каждый раз новый) и час, когда нужно явиться по этому адресу. Возле неприметной двери в странной задумчивости перетаптывалась группа людей с пустыми сумками разных размеров. Я присоединился к группе. Разговоры были на уровне шпионских паролей:

– У вас на десять? У меня на девять тридцать.

– По синим с полоской идут греча и шпроты, а без полоски – сайра и макаронные изделия [Юрский 2002: 274].

Особо титулованные артисты наряду с писателями типа Софронова получали постоянный доступ к номенклатурным благам. Галина Вишневская отмечала, что, как только она в 1966 году получила звание народной артистки СССР, ей позвонили из Кремлевской больницы, ласково осведомились о здоровье и сделали предложение:

Дорогая Галина Павловна, мы ждем вас в любое время, умоляю – придите. Мы сделаем все исследования. Может, вы хотите полежать у нас несколько дней, отдохнуть, голубушка? Мы комнатку хорошую приготовим в нашей больнице за городом, погуляете в лесу… Детки ваши тоже теперь будут у нас лечиться… [Вишневская 1994: 138].

А на случай, когда больница помочь уже была не способна, для номенклатурных персон и знаменитостей еще при жизни резервировались места на престижном Новодевичьем кладбище.

Вернемся, впрочем, к благам, раздаваемым при жизни. Номенклатурные распределители существовали не только в столице, но и в провинции, хотя качество снабжения провинциальной номенклатуры было, по всей видимости, ниже. Например, в Костроме, согласно И. Дедкову, буфет облисполкома предоставлял «усиленный дополнительный паек» – УДП, который местные острословы расшифровывали как «умрешь днем позже» [Дедков 2005: 337]. А под Волгоградом в поселке Латошинка, где располагалось два десятка дач для высшей номенклатуры области, существовал магазин, в котором продавались салями, сервелат, растворимый кофе, индийский чай и т. д. Формально магазин работал для всех. Но кто же со стороны мог попасть в элитный поселок? Разве что шофер, привозивший секретаря обкома [Анипкин 2020: 130–132].

Во время работы недорогое качественное питание обеспечивалось в столовых номенклатурных учреждений: начиная с ЦК КПСС, где можно было по низким ценам отведать язык, красную рыбу, маслины, крабов, гусиную печень, паштеты, чешское пиво [Восленский 2005: 299–307, Равикович 2008: 277–278], и заканчивая Институтом мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), где я во время преддипломной практики зимой 1982/83 годов поражался тем, как кормили ученых, консультирующих высшее руководство страны. А сотрудник ИМЭМО Георгий Мирский, в свою очередь, описывает такую историю. Он был в Петропавловске-Камчатском, где делегацию московских ученых встречали на высшем уровне. Сводили, в частности, в ресторан и накормили прекрасными крабами, абсолютно недоступными для простого человека того времени. На следующий день москвичи решили вновь зайти в тот же ресторан и насладиться крабами. Увы, вкус их был уже не тот. Недоумение развеялось очень быстро. Намедни они обедали в обкомовском зале, а придя «с улицы», попали, естественно, в обычный зал, где угощались граждане, имевшие деньги, но не принадлежавшие к высшей номенклатуре [Мирский 2001: 179].

Еще одной формой обеспечения советской элиты были закрытые мероприятия. Человек, который оказывался делегатом какого-нибудь съезда (партийного, комсомольского, профсоюзного), получал доступ к благам, о которых раньше даже не мечтал. Вот как описывает свои впечатления Е. Проклова, ставшая в 1975 году делегатом съезда комсомола:

Я была совершенно ошарашена объемом льгот, свалившихся на меня <…> Талоны на дефицитные сапоги, колготки, сумочки кожаные – совершенно невиданные и недоступные для простых смертных <…> В перерывах я приходила в буфет и ела икру ложками – за цену, меньшую, чем брали с меня в театре за квашеную капусту [Проклова 2008: 129].

А ко всему этому делегатам полагались еще и суточные, которые были равны месячному окладу. В итоге Проклова с другими комсомольскими избранниками имела возможность гулять по ресторанам все то время, пока длился съезд [Проклова 2008: 131].

Свободный доступ к товарам выбивал из номенклатурных граждан психологию советского человека, гоняющегося за дефицитом. Номенклатурщики могли выбирать. И. Дедков, например, описывал такую историю. Однажды в костромской универмаг поступили три хорошие шубы, и заведующая отделом купила одну из них сама. Вскоре явилась жена первого секретаря обкома и распорядилась, чтобы одну шубу продали ей, а две другие отправили в районы. При таком раскладе во всей Костроме подобная шуба была бы лишь у нее. Но заведующая неожиданно заупрямилась (видимо, имела обязательства и перед другими номенклатурными дамами). Тогда жена первого секретаря отказалась от покупки [Дедков 2005: 229].

История умалчивает, какой оказалась последующая судьба строптивой заведующей, но нам интересно другое. Жена секретаря обкома наверняка могла приобрести себе дефицит в другом месте, иначе бы не отказалась от покупки. Реальные преимущества номенклатуры состояли не в большой зарплате, а в доступе к товарам. И точно так же жилищные преимущества сводились не к большим квартирам, а к «служебным» дачам. Фактически именно они были для многих постоянным местом проживания. В пользовании маршала Сергея Ахромеева, например, имелась дача площадью свыше 1000 кв. метров, а у маршала Сергея Соколова она составляла 1432 кв. метра [Восленский 2005: 316].

В таких условиях можно было жить неплохо. Но одна вещь серьезно угнетала советских людей, имевших разнообразные привилегии. Эти блага не передавались по наследству, не превращались в частную собственность. В конце 1950‑х детский писатель Виктор Драгунский купил себе «Волгу». Его сын Денис рассказывал мне, что соседский мальчишка тогда Драгунским позавидовал: у вас, мол, частная собственность. А папа этого мальчишки ездил на элитном ЗИСе, поскольку принадлежал к высшей советской номенклатуре. И квартира этих соседей в знаменитом элитарном доме на улице Грановского была на порядок лучше скромного полуподвального жилья писателя. Но номенклатурное имущество оставалось в государственной собственности, и завидовавший Драгунским мальчишка после смерти отца мог остаться с носом [Драгунский, интервью].

Если пожилые начальники худо-бедно приспосабливались к таким неудобствам, поскольку их положение все равно было стабильнее, чем в сталинские годы, то молодое поколение энергичнее других устремилось к преобразованию системы, как только ослаб диктат старшего. Комсомольская номенклатура была в числе тех советских граждан, которые первыми стали формировать частную собственность, как только это оказалось возможно в годы горбачевской перестройки. Для такой номенклатуры не было проблемы перехода от коммунистической идеологии к капиталистической. Ее представители фактически уже долго жили как капиталисты и ментально привыкли к капиталистическому потреблению. Им оставалось лишь подогнать законодательство под собственные потребительские запросы. И они это с удовольствием сделали при первой же возможности. Стремление элиты капитализировать номенклатурное положение сыграло большую роль в том, что советская система трансформировалась в рыночную.