Текст книги "Как мы жили в СССР"

Система однопартийная, но многоподъездная

Казалось бы, советская система со всех сторон охватывала человека, вынуждая жить под давлением цензуры, свыкаться с цинизмом и двоемыслием, делать подлости в том случае, когда от них было не увернуться. Но в СССР имелась одна важная особенность, благодаря которой разрушался хваленый централизм.

Про политическую систему нашей страны говорили, что она однопартийная, но многоподъездная. Иными словами, формально вроде бы декларировалось единство власти. Организационно оно подкреплялось устранением всех партий, кроме КПСС, и даже всех фракций внутри самой партии коммунистов. Однако в действительности «подъехать» к начальству для решения того или иного вопроса можно было с разных сторон. Буквально с разных подъездов.

Выражение это появилось, судя по всему, благодаря огромному комплексу зданий на Старой площади в Москве, где ныне расположена кремлевская администрация, а раньше находился ЦК КПСС. С какой стороны ни подойдешь к нему – всюду подъезды, подъезды, подъезды… А в них – партийные аппаратчики из разных отделов. У каждого свои ведомственные интересы, свои личные пристрастия, свои намерения по подрыву позиций коллег из конкурирующих отделов.

Система – однопартийная, но многоподъездная, – говорил опытный партийный журналист, – создавала вполне достойное оруэлловской оценки причудливое положение, при котором все стоявшие над печатью начальники были заодно, но некоторые выступали заодно больше, чем другие [Степанов 2000: 208].

В советское время я никогда на Старой площади не был и тем более не заходил в подъезды ЦК для решения важных вопросов. Но с многоподъездностью системы столкнулся как-то раз у себя в Ленинграде. Дело это имело предысторию. Я был пятикурсником, когда однажды осенью отправился с друзьями на денек в совхоз, где студенты младших курсов собирали картошку. Захотелось навестить одну знакомую. Приехали днем, сели в борозду, стали помогать. Перевыполнили план, спущенный ей на день. В конце концов решили, что можно уйти и поболтать за чашкой чая. Но только мы его пригубили, как появился доцент – командир отряда – и устроил нам нагоняй. Формально ведь и впрямь мы «спровоцировали» человека нарушить трудовую дисциплину. К весне я историю эту почти забыл. Однако курс у меня был выпускной, и по окончании его требовалось брать характеристику для представления по месту будущей работы. Мне, как члену КПСС, надо был визировать свою у партийного руководства. Подпись секретаря партбюро считалась формальностью. Ведь с учебой у меня дела обстояли нормально, взысканий никаких не имелось, и все обязанности всегда выполнялись вовремя.

В помещение партбюро я забежал между делом. Там сидел заместитель секретаря по оргработе – тот самый доцент, с которым была стычка осенью.

– Андрей Феликсович, у меня характеристика. Подпишите, пожалуйста.

Он посмотрел внимательно, а затем сказал:

– В среду у нас заседание партбюро. Приходите. Рассмотрим вопрос.

Вышел я ошарашенный. Никто никогда не рассматривал подобную ерунду на заседаниях. Каждую характеристику обсуждать – заседать придется с утра до вечера. Ясно было, что Феликсович решил меня угробить. Расскажет осеннюю историю. Преподаст ее так, что я буду кругом виноват. И поверят, понятно, ему. Тем более что в партбюро нет преподавателей, которые знали бы меня хорошо и готовы были бы заступиться. В общем, как говорится, ты начальник – я дурак. Чувствовалось, что зам по оргработе меня закопает. Ну, не совсем, конечно. Однако в характеристику какую-нибудь гадость добавят. А поскольку и так у меня с распределением проблемы (о чем говорилось в первой главе), перспективы устроиться на нормальную работу становятся совсем призрачными.

В тоске я шел по факультетскому коридору и вдруг увидел, что навстречу идет другой заместитель секретаря партбюро – по идеологической работе. Он всяко не мог еще повидаться с «коллегой» и узнать, что с характеристикой у меня должны возникнуть проблемы. Это давало шанс:

– Станислав Тихонович, подпишите характеристику.

Другой бы, может, предложил зайти в приемные часы в партбюро, и тогда я рисковал, что просьбу придется повторять в присутствии «железного Феликсовича». Это лишь усугубляло бы мое и без того нелегкое положение. Однако Тихонович был человек тихий. На любые формальности ему было плевать. Характеристику он подмахнул тут же, и я мигом бросился в деканат ставить печать, благо для деканатской секретарши при оформлении подобных ерундовых документов не было никакой разницы, кто из партийных бонз чиркнул закорючку.

Понятно, что в моей истории не столь уж трудно было проверить систему на многоподъездность. Я допер до этого интуитивно. Однако во многих случаях, значительно более важных, нежели получение формальной характеристики, многоподъездность системы создавала возможность для маневра. Этим, в частности, пользовались деятели культуры при продвижении фильмов и книг, которые в скрытой форме критиковали советскую действительность. Например, когда в 1980 году в Москве выпустили в прокат фильм Эльдара Рязанова «Гараж», весьма жестко критикующий советские нравы, автор долго не мог понять специфики прокатной политики. Наконец директриса одного из кинотеатров пояснила Рязанову ситуацию:

«Гараж» не шел ни в одном из кинотеатров, которые находились на трассах длинных, черных, бронированных машин (так называемых членовозов – комфортабельных ЗИЛов, возивших в то время членов политбюро. – Д. Т.). Прокатчики, наученные горьким опытом, не хотели рисковать судьбой фильма. Ведь достаточно было одного лишь звонка какой-нибудь влиятельной персоны, чтобы фильм, как мягко выражаются, лег на полку. И действительно, «Гараж» не демонстрировался ни в «Октябре», ни в «Художественном», ни в «Ударнике», ни в «России» [Рязанов 1991: 165].

Честно говоря, какое-то время у меня эта история вызывала некоторые сомнения: неужто решения партийного ареопага могли быть настолько субъективными и зависеть от того, увидел ли что-то случайно его член или не увидел? Но вот история, зафиксированная в рабочих записях Секретариата ЦК КПСС. Михаил Суслов однажды вечером смотрел по телевизору фигурное катание и возмущался обилием подарков советской суперпаре Ирина Роднина – Алексей Уланов. За чей счет преподнесли им рижскую радиолу? И вот на очередном заседании этот секретарь ЦК потребовал провести расследование дела о радиоле [Секретариат… 2022: 176]. А если бы Суслов смотрел в тот вечер другую программу или вообще отправился бы в театр, на подарки никто бы внимания не обратил2424
  А вот другой случай с Сусловым. Однажды этот главный партийный идеолог, редактируя статью для издававшегося в Праге журнала «Проблемы мира и социализма», внес исправление – добавил слово «социалистический» в словосочетание «принцип распределения по труду». Ради этого слова сотрудник журнала должен был слетать из Праги в Москву и обратно, чтобы доставить редактуру с личной пометкой Суслова. Стоило это, как отмечает сам летавший, 400 долларов. Денег на подобные расходы партийный идеолог не жалел [Степанов 2000: 204].


[Закрыть].

Так что многоподъездность и впрямь определяла порой решение ряда вопросов. «Гараж» появился на экранах, собственно говоря, вообще только благодаря манипулированию, осуществлявшемуся в пространстве между различными властными «подъездами». Наверное, если бы советская система способна была четко контролировать всю культурно-политическую сферу, никакого «Гаража» у нас не имелось бы. Однако подобный контроль оказался в принципе неосуществим, как неосуществим был контроль правительства, министерств, Госплана и Госснаба за всей административной хозяйственной системой. В данном случае сыграло роль то, что буквально перед самым завершением фильма Брежнев на очередном Пленуме ЦК призвал к острой критике недостатков и потребовал бросить свежий взгляд на общественные процессы. Для партийного лидера это были лишь общие слова. Он сильно состарился, туго соображал и вряд ли понимал, что подобный подход означает. Ведь с формальной точки зрения конструктивная критика никогда в СССР не возбранялась. Острый тезис Брежнев вставил в текст речи не сам. Поработали спичрайтеры, которые были людьми прогрессивными и действительно хотели критику усилить. Как истинные шестидесятники, они придавали значение яркому слову, звонкой фразе, четкому выражению мысли. Они не могли сделать конкретное дело (скажем, разрешить фильм к показу), поскольку не обладали властью, но хорошо понимали, что слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. При административной системе слово начальника (пусть даже пребывающего в маразме) представляет собой сильное оружие в умелых руках аппаратчиков. Речь прозвучала, и Госкино тут же этим воспользовалось. Как отмечает сам Рязанов, «не успел Леонид Ильич чихнуть, а кинематографисты уже отозвались непримиримым, сатирическим фильмом. На этой волне мне, видно, и удалось проскочить и сдать фильм без значительных потерь» [Рязанов 1991: 359]. Точно так же проходили острые статьи в прессе: с опорой на какую-нибудь подходящую брежневскую цитату [Борин 2000: 190]. Порой за неимением нужной цитаты из речи Брежнева использовали даже статью секретаря Тамбовского обкома. С цитатой из опубликованного в «Правде» текста тамбовского товарища проходили потом острые статьи [Волков 2000: 95].

А вот история, приключившаяся с диском жестко критиковавшейся комсомольской прессой группы «Машины времени»:

Допустим, полноценный диск впрямую на «Мелодии» мы пробить не можем, – отмечал ее лидер, – но тут объявляют, что фильм «Душа» по зрительским сборам в Союзе попал в число рекордсменов и журнал «Кругозор» выпускает нашу гибкую пластиночку «За тех, кто в море». На «Мелодии» смотрят – ага, прецедент есть. И тут же допечатывают этих мягких пластиночек миллионов сорок [Марголис 2009: 180].

Вернемся, однако, к кино. Казалось бы, коли уж «Гараж» вышел, то должен демонстрироваться по всей стране в директивном порядке. Но не тут-то было. Украинский «подъезд» однопартийной системы оказался более консервативным, чем другие. Местное начальство прокат запретило, поскольку режиссер фильма успел засветиться в Киеве со своим излишним свободомыслием во время встречи со зрителями [Рязанов 1991: 365]. Понятно, что если бы собралось еще какое-то число крупных начальников, желающих «положить фильм на полку», то и цитата из Брежнева не помогла бы. Однако у престарелых болезненных членов политбюро хватало забот, помимо кино. И поскольку фильм нигде не попадался им на глаза при проезде по Москве на черных членовозах, спрятать высочайше одобренную критику в архивы Госкино недоброжелатели «Гаража» не смогли.

Впрочем, в некоторых случаях консерватизм проявляло само Госкино. Решать эту проблему помогало существование другого «подъезда», через который можно было выпускать тот или иной фильм. Скажем, Сергей Соловьев одну из своих острых картин стал снимать в Казахстане на казахском языке и лишь с началом перестройки перевел ее на русский [Соловьев 2008б: 256–286]. А Рязанов, получая отказ от кинематографического начальства, предлагал идеи фильмов начальству телевизионному. И получал согласие, благо Госкино с Гостелерадио исторически находились во враждебных отношениях. Телевизионщики рады были нагадить киношникам, да к тому же переманить от них лучшие кадры. Так было с фильмом «Ирония судьбы» в середине 1970‑х и с картиной «О бедном гусаре замолвите слово…» на рубеже 1970–1980‑х. Особенно сложной и любопытной оказалась последняя история. Началась она благодаря конфликту двух «творческих» ведомств. Фильм, который не подошел для кино, был в итоге снят для телевидения. Но потом вдруг возникли проблемы, поскольку в дело вмешался еще один «подъезд» – совсем неожиданный. «Гусар» не понравился руководству КГБ и лично товарищу Андропову, поскольку там в плохом свете демонстрировалась роль царских жандармов. Казалось бы, это нелепость. Согласно партийной идеологии, царизм с его жандармами жестко осуждался. Во всех школьных учебниках истории оценки были совершенно однозначные. Но товарищи из КГБ считали, видимо, по-другому. То ли потому, что усматривали здесь нежелательные аллюзии. То ли потому, что, намучавшись с диссидентами, искренне симпатизировали охранительному делу господина Бенкендорфа и считали в этой связи официальную коммунистическую идеологию порядком устаревшей. В итоге фильм пришлось изрядным образом скорректировать, спасая честь «голубых мундиров» [Рязанов 1991: 251, 397, 419]. Словом, «Гусар» доставил Рязанову много хлопот. Зато проблемы с украинским начальством, которое было недовольно «Гаражом», рассосались быстро. И опять через многоподъездность. Напрямую наказать неугодного москвича не мог даже сам «хозяин» республики Владимир Щербицкий. Украинцам пришлось ябедничать на режиссера в Союз кинематографистов. Но там Рязанова поддерживали. Поэтому Союз ограничился формальным внушением, а в Киев отправил пустую отписку [Рязанов 1991: 368].

Конечно, многоподъездность давала результат не так уж часто. Например, писатель Владимир Тендряков пытался в личном письме секретарю ЦК КПСС Петру Демичеву спасти собратьев по перу от репрессий [Розенблюм 2021: 423]. Но безуспешно. Авторитета, видимо, не хватило. Другой случай: «Литературная газета» пыталась опубликовать острую статью о взрыве на заводе в Минске, где погибли более ста человек. Заручились поддержкой «хозяина» Белоруссии Петра Машерова. Но секретарь ЦК КПСС Дмитрий Устинов наложил запрет [Борин 2000: 189]. И таких случаев было очень много. Тем не менее прагматичная часть шестидесятников стремилась использовать многоподъездность для решения практических вопросов и проведения в жизнь своих идей.

Семидесятники же, еще сильнее наделенные прагматизмом, усваивали механизм манипулирования подъездами уже в раннем возрасте. Например, Алексею Ковалеву удалось в Ленинграде в перестроечное время создать градозащитное движение, предотвратив снос исторического дома на Загородном проспекте под тем предлогом, что это был, мол, дом Антона Дельвига – пушкинского лицейского друга. И хотя Дельвиг там жил лишь около года [Павлова 2021: 497], значение пушкинского круга поэтов для идеологической системы оказалось важнее интересов градостроителей. А затем градозащитники спасали от сноса гостиницу «Англетер», впрямую положив блеф в основу деятельности. Считалось, что у Горбачева конфликт с региональными элитами, и противники сноса надеялись заручиться в своем деле прямой поддержкой союзного руководства [там же: 500]. Тем не менее гостиницу все же снесли и спустя несколько лет отстроили заново.

Впрочем, особенно интенсивно использовали советскую идею многоподъездного маневрирования те семидесятники, что формировались в комсомольской номенклатуре. Занявшись в годы реформ бизнесом, они адаптировали старые схемы манипулирования к новым условиям. И вот появились налоговые льготы, обход таможен, распил госфинансирования. В то время как одни «подъезды» проводили реформы и боролись за финансовую стабилизацию, другие – энергично зарабатывали деньги на коррупции. Ушлые бизнесмены из числа семидесятников легко находили подъезд, в котором властная вертикаль заканчивалась. А дальше все было лишь делом техники.

Хам! Как стоишь перед политзаключенным!

Хотя до сих пор у нас распространены мифы о всепроникающем воздействии КГБ, в позднем СССР репрессивная система была уже не такой, как при людоедском режиме Сталина. «„Контора“ состояла из банальных людей, – отмечал диссидент Глеб Павловский, – она просто следила за всем, что движется» [Морев 2017: 224]. И это наряду со сказанным выше также создавало пространство для маневра. Политзаключенный Валерий Ронкин описывает такую трагикомическую историю, случившуюся с ним в конце 1960‑х:

Надзиратель обратился ко мне на «ты», я его поправил, но он повторил свое «ты», я снова поправил. Не помню, сколько раз я его поправлял, наконец, мне надоело, и я взорвался: «Хам! Как стоишь перед политзаключенным!» От неожиданности тот вытянулся по стойке «смирно» под наш общий хохот [Ронкин 2003: 271].

Мог ли допустить подобную вольность с начальством человек в сталинском лагере? Конечно нет. Там заключенного сживали со света и не за такое. Как отмечали отсидевшие диссиденты, сталинский лагерь был ориентирован на уничтожение, тогда как в лагере брежневских времен главным испытанием был тяжелый труд, воздействие которого на человека зависело в основном от состояния его здоровья [Морев 2017: 341]. Советская репрессивная система начинала помаленьку меняться. Причем не только в лагерях, но – самое главное – на воле. Если в сталинское время людей, неугодных режиму, сажали и расстреливали вообще без всякой провинности, то в брежневское даже наличие провинности следовало уже доказывать. Конечно, понятие «провинность» оставалось еще чисто советским. Простое выражение нелояльности режиму рассматривалось как преступление. Но в то же время инакомыслящий получал пространство для маневра, для защиты своих прав и сопротивления органам госбезопасности. Об этом, например, говорит история, случившаяся в начале 1980‑х с ленинградской писательницей Ниной Катерли.

Как-то раз она передала знакомым для чтения свою неопубликованную рукопись. Писатели, не имевшие возможности печататься из‑за цензурных соображений, поступали порой подобным образом, поскольку каждому хотелось, чтобы его труд изучался, а не просто лежал в ящике стола, ожидая лучших времен. Конечно, при нелегальном распространении текстов был риск утечки информации. Именно так и произошло с Катерли. Случись такое при Сталине, арест был бы неминуем. Но КГБ брежневских времен поступил по-иному. Сотрудник Комитета попросил предоставить ему рукопись для ознакомления. Катерли пообещала сделать это… через неделю. Тот, как ни странно, согласился и оставил при этом «антисоветчицу» на свободе. Видно, ему лень было раскручивать без особой нужды серьезное дело. А может, он ей даже тайно сочувствовал. Естественно, за неделю Катерли смогла убрать все опасные места и перепечатать рукопись так, что изъятия стали незаметны. Инцидент был исчерпан [Катерли 2007: 585–591].

Смена характера действий КГБ произошла в первый раз сразу после смерти Сталина. Однако не следует думать, будто весь постсталинский период представлял собой в данном смысле единое целое. Новый качественный перелом имел место с приходом в 1967 году на пост председателя КГБ Юрия Андропова. Даже такой известный диссидент, как Юлий Рыбаков, немало пострадавший от сотрудников госбезопасности, отмечает, что «в 50–60‑х годах в лагеря и тюрьмы ушло больше людей по политическим обвинениям, чем во времена Брежнева – Андропова» [Рыбаков 2010: 148]. Это говорит, в частности, о том, что соотношение хрущевской оттепели с брежневским застоем не было однозначным. Надежды на построение социализма с человеческим лицом исчезли именно при Брежневе. Но в то же время его эпоха никак не была откатом к сталинизму в смысле репрессий. Скорее наоборот. Андропов не являлся, естественно, либералом и не собирался разрешать советской интеллигенции мыслить, как ей того захочется, а уж тем более свободно излагать в обществе результаты своих раздумий. Но в то же время он не хотел работать с мыслящими людьми как с потенциальными шпионами. Он не стремился засадить в тюрьму как можно больше народу. В итоге Андропов сделал ставку на так называемую профилактику [Млечин 2008: 155]. Человек получал право на свободу мысли и творчества до той границы, за которой, как полагал Андропов, возникали угрозы политическому режиму. При пересечении этой границы (например, при вступлении в непосредственный контакт с диссидентами) виновного вызывали в КГБ и предупреждали о провинности. В этой ситуации он мог принять решение: либо умерить свой пыл и остаться на свободе, либо перейти в разряд откровенных диссидентов и с большой вероятностью в обозримой перспективе оказаться за решеткой. В 1967–1970 годах профилактировано подобным образом было 58 298 человек, а в 1971–1974 годах – 63 108. Гораздо меньше было лиц, которые за то же время оказались привлечены к уголовной ответственности по политическим мотивам [Пихоя 1998: 365]. По всей видимости, запугивание со стороны КГБ работало сравнительно эффективно, и многие люди, испугавшись репрессий, отступали от опасной черты. Иными словами, Андропов не столько стремился к наполнению лагерей рабочей силой, как в сталинские времена, сколько к сохранению политического режима.

Где конкретно проходила черта, за которой неизбежным оказывалось заключение под стражу, в каждом конкретном случае определялось обстоятельствами. Например, в случае с Рыбаковым ситуация выглядела следующим образом. Когда он вместе с другими ленинградскими художниками в 1976 году попытался сделать нелегальную выставку у Петропавловской крепости, сотрудники КГБ решили, что скандал не нужен, можно обойтись одним предупреждением. По всей видимости, диссидентство в художественной форме не рассматривалось ими в качестве деятельности, несущей угрозу режиму. Однако как только Рыбаков изобразил на стене Петропавловки хорошо видную издалека надпись «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!» – так сразу получил шесть лет [Рыбаков 2010: 219, 232, 273]. Подобное «художество» уже воспринималось как массовая агитация, чреватая соблазнением «малых сих».

Примерно так же, как в отношении диссидентов, КГБ действовал в отношении евреев, которые в 1970‑е стали активно «отпрашиваться» у властей для выезда на постоянное место жительства (ПМЖ) в Израиль. Раньше железный занавес вообще делал невозможным для кого бы то ни было отъезд из СССР на ПМЖ. Страна была огромной тюрьмой, правда, для некоторой части населения сравнительно комфортабельной. При режиме Брежнева – Андропова ограниченная возможность «выхода на свободу» у советских граждан появилась. В лагеря и ссылки в 1970‑х – начале 1980‑х отправилось всего порядка 70 еврейских политических активистов, тогда как израильские визы получили примерно 250 тысяч евреев и членов их семей [там же: 184]. Правда, здесь надо принять во внимание то, что масштабы отъезда на ПМЖ были сильно ограничены страхом по какой-либо формальной причине получить отказ в праве на эмиграцию. Никто ведь не гарантировал, что человека в любом случае отпустят. А вдруг власти сочтут, что он является носителем важных секретов? Правила игры определяли в КГБ, и подача заявления на ПМЖ рассматривалась многими евреями как ловушка. Могло так выйти, что за границу не уедешь, но престижную и выгодную работу в СССР потеряешь [Тульчинский 2007: 80]. Подобная опасность удерживала сотни тысяч квалифицированных специалистов от эмиграции.

Правда, в некоторых случаях людей фактически вынуждали уезжать навсегда за границу. Лауреата Нобелевской премии по литературе Александра Солженицына насильно выслали из СССР, чтобы он не смущал здесь умы. Владимира Войновича долгое время не публиковали и тем самым лишали куска хлеба. Единственным способом выживания в такой ситуации оставалась эмиграция. В 1969–1982 годах из СССР уехали не менее 40 крупных деятелей культуры, преимущественно писателей [Горяева 2009: 362]. А «бузотера» Владимира Буковского, чтобы не держать вечно в тюрьме, выслали на Запад, потребовав взамен отдать советским властям чилийского коммуниста Луиса Корвалана, оказавшегося в застенках у генерала Пиночета [Буковский 2008: 20–40]. Народ откликнулся на эту странную историю таким стишком: «Обменяли хулигана / На Луиса Корвалана. / Где б найти такую …, / Чтоб на Брежнева сменять?»

Иная история получилась с академиком Сахаровым. Он был слишком крупной фигурой в военной области, чтобы отправить его на Запад. При этом, несмотря на диссидентский настрой ученого, отправить его в лагерь власти не решились. В итоге они пошли на компромиссный вариант. Андрея Дмитриевича отправили на постоянное место жительства в Горький (Нижний Новгород). Поскольку город этот был закрыт для иностранцев, Сахаров терял возможность давать интервью зарубежным корреспондентам и собирать сенсационные пресс-конференции.

Словом, формы борьбы с инакомыслием стали при Андропове значительно более сложными и приспособленными к конкретной ситуации, чем при Сталине, который ради достижения своих целей готов был уничтожить любое число людей. Именно в адаптации механизма репрессий к новым условиям, а вовсе не в мифическом реформаторстве состояло истинное значение Андропова. Советская власть в эту эпоху дошла даже до того, что решилась бороться с инакомыслием в рядах творческой интеллигенции не только кнутом, но и пряником. Причем речь здесь идет не о пряниках материальных. Номенклатурным творцам щедро платил в свое время еще Сталин. В эпоху же Брежнева – Андропова появились «пряники» творческие. Власть стала дозволять критиковать отдельные стороны советской жизни, полагая, что создание писателями и режиссерами правдоподобной картины действительности в большей мере сработает на укрепление строя, нежели тупая односторонняя пропаганда. Скажем, в популярном еженедельнике «Литературная газета» было две «тетрадки»: первая – о литературе, вторая – о жизни в широком смысле. Во второй постоянно печаталась «крамола», тогда как первая давала махровую пропаганду, уравновешивая ситуацию [Борин 2000: 189]. Читатель часто первую «тетрадку» сразу отправлял в макулатуру, вторую же изучал внимательно. А вот, например, что сказал один редактор поэту Евгению Евтушенко: «…наши отношения мы можем строить на следующей основе: я вам буду позволять 30% против советской власти, но с условием, что остальные 70 будут – за» [Евтушенко 2006: 138–139]. Возможно, подобная схема казалась номенклатурному редактору вполне эффективной, но беда советской системы 1970‑х состояла в том, что читатель и зритель ждали именно «30% против», тогда как «70% за» воспринимали в качестве малоинтересного «фона» литературного произведения. Тем более что авторы на 70% часто халтурили, тогда как в антисоветские 30% вкладывали всю свою душу и весь свой талант.

Возможно, по этой причине советская власть так и не воспользовалась идеей «либерального» главы МВД Николая Щелокова, который в представленной для рассмотрения на политбюро аналитической записке предлагал не «публично казнить врагов, а душить их в своих объятиях» [Брежнев 2009: 256]. Применительно к случаю Солженицына он, в частности, предлагал, во-первых, выпустить его в Швецию для получения Нобелевской премии, а во-вторых, срочно предоставить этому лауреату квартиру в Москве. Щелоков полагал, что при таком подходе люди типа Солженицына будут сотрудничать с властью в той или иной форме. Однако ни Брежнев, ни Андропов не были готовы уйти в своем «всепрощении» столь далеко от Сталина.