Текст книги "Как мы жили в СССР"

Симулякр шестидесятничества

Пространство для некоторого маневра давала советскому человеку наряду с многоподъездностью системы и вялостью репрессий еще и относительная свобода, обретаемая во время отдыха. Школьник во время каникул уходил от идейного давления учителя. Взрослый в период отпуска не посещал партсобрания. Вне официальной работы коллектив распадался, и каждый его член получал возможность проявить индивидуальность: на пляже, на рыбалке, в садоводстве – всюду, где человек не зависел от спускаемых сверху партийно-политических установок. Мой папа, например, во время отпуска бросал читать ортодоксальную «Правду» и переключался на умеренно либеральную «Литературную газету».

Железный занавес закрывал от советского человека турецкие курорты, итальянские музеи и французские магазины, а потому отдых приходилось – за редким исключением – проводить внутри своей страны. К 1970‑м годам жители крупных городов усеяли своими телами пляжи Балтики и Черного моря со всех сторон. Пенсионеры порой выбирались туда на все лето, сибариты-преподаватели – на пару месяцев, а трудовая интеллигенция – на месяц или даже меньше.

Для моих родителей местом «летней высадки» была Усть-Нарва. Многокилометровый пляж был густо усеян ленинградцами, благо наш город отделяет от этого эстонского местечка лишь около полутораста километров. Отелей в современном курортном смысле там не было. Имелись лишь четыре государственных «точки высадки» – межколхозный санаторий, государственный дом отдыха, молодежная турбаза и старенький пансионат, размещавшийся в деревянном здании эпохи модерна. В пансионат папа как-то взял для нашей семьи путевки, и мы провели там месяц с дореволюционной системой удобств, расположенных на улице. Но обычно ленинградцы (и мы в том числе) снимали дачи в частном секторе: небольшая комнатка (иногда с верандой), туалет без канализации и кран с холодной водой в дальнем углу двора. На весь поселок имелись один кинотеатр (два сеанса в день), один ресторан (вечерний) и одна баня с мужскими и женскими днями. Но вообще-то, курортники приезжали на Балтику не в баню ходить, а купаться. Чем и занимались почти каждый день. Подобный способ отдыха можно с некоторой долей условности назвать типовым для интеллигенции Москвы и Ленинграда того времени.

Впрочем, став взрослым и пройдя неизбежный переходный период (стройотряды и военные сборы), я избрал иной вариант летнего отдыха. Его тоже можно было считать типовым, но скорее для жителей провинции и для пролетарских масс. Этот вариант был заложен шестидесятнической культурой, затем встал в 1970‑х на широкую государственную основу, утратил большую часть былого романтизма, но зато охватил тем или иным образом широкие массы населения. Речь идет о многодневных походах с ночлегом в палатке и приготовлением пищи на костре.

Я прошел семь таких походов: один лыжный и шесть горных. Последний завершился 18 августа 1991 года. За день до того, как завершился советский период нашей жизни. Символично, пожалуй, получилось. Я ехал поездом с Кавказа в Ленинград, чтобы приступить к работе в газете «Час пик», а делегация ГКЧП летела над моей головой из Москвы в Крым, чтобы склонить Горбачева на участие в путче.

Вернемся, впрочем, к походам. Шестидесятники в них самовыражались. Сбивались в тесные группы друзей, садились кружком у костра, пели душевные песни и формировали свой маленький, приватный социализм с человеческим лицом. Не в мире и даже не в отдельно взятой стране, а всего лишь в отдельно взятой компании. На весь Союз таких компаний было, наверное, раз-два и обчелся, однако они породили целую культуру, сформировали стержень поколения и создали основу для красочного шестидесятнического мифа. Визбор, Высоцкий, Кукин… «Милая моя, солнышко лесное», «Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить», «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так», «А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги»…

Семидесятники шли по туристской тропе огромным стадом. Как бизоны к водопою. Количественные оценки советского туризма, если бы они существовали, показали бы, наверное, что поход был в большей мере элементом семидесятнической, нежели шестидесятнической культуры. Однако подобная статистика скорее искажает картину, нежели объясняет. Я многих своих друзей пытался заинтересовать горами. Миша Румянцев сходил со мной дважды, Андрей Илларионов2525
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть] – один раз. Алексей Кудрин почти было согласился, но передумал в последний момент. Собрать свой маленький социализм с человеческими лицами, на которые бросает отблески пламя лесного костра, мне так и не удалось. Пришлось идти стандартным путем.

В ленинградском «Бюро путешествий» на улице Желябова (ныне Большая Конюшенная) предлагался широкий выбор недорогих стандартных путевок. В любой регион: от Карпат на Западе до Камчатки на Востоке. Платишь деньги, выбираешь место и время… Так подбиралась группа. Сдружиться следовало уже на месте. Коллектив формировался по принципу «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила». В походах меньшей сложности группы процентов на девяносто были девичьими. В походах большей сложности число парней возрастало примерно до четверти. Объяснялась подобная половая структура двумя основными причинами. Первая состояла в том, что девчонки шли в поход не за мечтами, не за туманом и не за запахом тайги, а за потенциальным мужем. Кое-что посмотреть… а главное – себя показать. Редко кто из ищущих своего счастья дам проходил более двух-трех походов. За пару лет они либо как-то выскакивали замуж и приступали к рождению детей (что полностью отвращало от всякой романтики), либо убеждались в бесперспективности поиска суженого на горной (лыжной) тропе и переходили к более консервативным формам отдыха. Вторая причина, относящаяся, правда, лишь к походам, проходящим через Кавказ и Крым, состояла в том, что заканчивался каждый маршрут недельным отдыхом на море. Конечная цель, обретаемая без всяких хлопот за небольшие деньги, оправдывала, как казалось любителям пляжного отдыха, затраченные средства. Но по мере прохождения перевалов частенько выяснялось, что «здесь вам не равнина, здесь климат иной». Путь к пляжу оборачивался большим напряжением, страхом, усталостью, мозолями на ногах, а иногда и реальными травмами. В итоге на следующий год туристы-походники превращались в туристов-матрасников и искали возможность приобрести путевку, обеспечивающую отдых на море без отягчающих его обстоятельств. Ветераны, за плечами у которых был десяток походов, попадались мне, естественно, на горной тропе. Но это были либо шестидесятники – осколки прошлой эпохи, либо инструкторы – руководители групп. Для них поход был профессией. Инструктор Фатима, встретившая нас с Илларионовым2626
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть] в Цейском ущелье, сказала: «Я люблю три вещи – горы, музыку и драку. Если пристанет к вам кто, обращайтесь».

Хороший инструктор играл на гитаре, пел хриплым голосом, отечески опекал тех, для кого тяготы перевалов оказывались слишком большим шоком, и на какое-то время искусственным образом воссоздавал дух шестидесятнической культуры в инородной среде семидесятников. Но как только сбрасывался рюкзак с плеч и грубые башмаки с рифленой подошвой менялись на пляжные вьетнамки, так сразу симулякр шестидесятничества рассыпался. Для интеллектуалов моего поколения поход, рюкзак и костер были чем-то вроде экскурсии в шестидесятнический мир, чем-то вроде марш-броска на машине времени в ту эпоху, что вставала перед нами со страниц книг, на которых мы росли, и в куплетах песен, которые мы слушали. Там, на тропе, можно было испытать себя. Там, на тропе, можно было влезть в шкуру иного поколения. Но там трудно было остаться, поскольку образ жизни прошлого не соответствовал условиям, нас сформировавшим.

Именно такую краткую экскурсию в мир шестидесятничества совершил, на мой взгляд, Андрей Илларионов2727
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть], когда летом 1985 года мы с ним прошли через Мамисон из Северной Осетии в Грузию. За несколько дней он прожил эпоху и, в отличие от меня, больше к ней не возвращался.

В последний вечер до выхода на тропу я мирно спал на турбазе в Зарамаге, стремясь набраться сил перед завтрашним испытанием. Андрей где-то пропадал. Внезапно он появился – взволнованный, с пустой бутылкой в руке: «Из этого будем делать „розочку“. Пришли местные, собираются лезть к нашим девчонкам. Надо отбиваться». На мой взгляд, такой подход был слишком радикален. Во-первых, «наших девчонок» мы знали от силы три дня. Во-вторых, они сюда и приехали ради знакомства с темпераментными южными мужчинами. В-третьих, воспитанный на представлениях о дружбе советских народов, я как-то не сильно стремился включаться в межнациональную разборку с использованием битой бутылки, ощетинившейся «шипами» своих острых углов.

К счастью, конфликт рассосался без кровопролития, что сохранило Андрея для будущих экономических реформ. Однако на следующий день он меня вновь удивил. Перед выходом на тропу к нашей группе подрулил грузовичок: сдаем по рублю и идем налегке, а рюкзаки нам подкинут прямо к перевалу, благо Мамисон, расположенный на Военно-осетинской дороге, вполне доступен для транспорта. Польстились все, кроме Илларионова2828
  Внесен в реестр иностранных агентов.


[Закрыть]. Никто ведь не шел в горы за лишними трудностями. Только Андрей решил испытать себя по полной программе.

Спускались мы в Грузию, впрочем, уже с полной выкладкой. Скользили по тропкам, срезая углы длинной трассы и притормаживая рифлеными подошвами. За очередным поворотом нас ждал подарок. Навстречу из Шови поднимались местные девчонки. Не в туристических целях и не в поисках заблудившихся коз. А исключительно ради нас. Ради того, чтобы встретить русских и украинских парней, идущих с перевала. Моя вера в дружбу народов была полностью восстановлена. Скорее всего, юные грузинки ждали от нас еще и любви, но за отсутствием таковой вполне удовлетворились дружбой. В Шови мы провели два прекрасных дня. Мало где видел я с тех пор столь красивый, естественный мир. Огромные ели цеплялись за склон, окружая со всех сторон крохотный городок. А дальше шли чудные, заросшие цветами луга. Туда мы на следующий после спуска день выбрались для пикника. Овощи, фрукты, свежий хлеб. И местная, пахнущая виноградом чача, которую я тогда впервые попробовал и с тех пор не переставал любить. Господь, по всей видимости, проникся моими чувствами к чаче и сделал так, что я увез в Ленинград не менее полулитра сего божественного напитка. И это летом 1985 года, то есть как раз в те дни, когда Егор Лигачев вынашивал замыслы своей страшной антиалкогольной кампании.

Дело было так. Еще в 1983 году я увел с военных сборов солдатскую фляжку, очень пригодившуюся в горах. Ведь в магазинах тогда было не купить даже столь простой, казалось бы, товар. И в каждом из многочисленных походов я оказывался единственным обладателем сей ценной вещи, позволявшей иметь глоток воды там, где до ближайшего ручья предстояло еще топать и топать. В Шови на пикнике мою фляжку наполнили не водой, а чачей. На будущий день предполагалось вновь собраться и осушить сосуд. Но за ночь местные чачевладельцы – друзья наших грузинских подруг – поссорились с ментами и быстро ретировались. Продолжение банкета не состоялось. А я затем всю зиму пил чачу маленькими глотками, вспоминая тепло грузинского лета. То был первый год перестройки, похоронившей, как известно, Советский Союз.

Пепел Ромаса Каланты

Тепло грузинского лета 1985 года – это одна сторона проблемы отношений, складывавшихся между народами, жившими в СССР. Имелась, однако, и иная сторона – конфликтная. Мне лично не часто доводилось сталкиваться с напряженностью, но делать вид, будто ее не существовало, было бы неверно. Распад Союза медленно вызревал на протяжении многих лет, и то, что мы увидели после 1985 года, являлось лишь верхушкой айсберга, уходящего своей основной массой в глубины отечественной истории.

В апреле 1978 года, когда Верховный Совет Грузии должен был голосовать за новую Конституцию республики, народ вдруг вышел на улицы Тбилиси. Тысячи молодых людей резко возражали против изъятия из текста положения о грузинском языке как государственном. Москва требовала унифицировать республиканские законодательства в соответствии с только что появившимся брежневским Основным законом СССР. Попытки здравомыслящих политиков смягчить позицию Центра долгое время не приводили к успеху, поскольку Михаил Суслов – главный идеолог страны – верил в советский народ как новую историческую общность и всякие «национальные заморочки» считал пережитком прошлого. Ситуация складывалась крайне серьезная. Если уж в СССР, где помнили массовые репрессии 1930–1950‑х годов и новочеркасский расстрел рабочих 1962 года, люди не побоялись выйти на улицу, значит, для них вопрос о языке (и шире – о национальной культуре) был принципиальным. В конечном счете Эдуард Шеварднадзе, возглавлявший тогда Грузию, сумел убедить Брежнева в необходимости сохранения статус-кво. А затем грузинский лидер вышел на площадь к студентам, собравшимся у Дома правительства, и торжественно сказал: «Братья, все будет, как вы хотите!» [Млечин 2005: 222–223].

Грузины смогли отстоять свои права, но в том же 1978 году это не удалось сделать абхазам, пытавшимся вывести свою республику из состава Грузии и предпочитавшим интегрироваться в Российскую Федерацию. О том, что Москва этого не допустит, заявил секретарь ЦК КПСС Иван Капитонов, и грузинская газета «Заря Востока» опубликовала его выступление [Геллер 1999: 462]. Правда, никто в СССР, кроме читателей этой газеты, не знал толком о том, какие страсти кипят в Закавказье. Рядовой житель Москвы или Ленинграда наивно полагал тогда, будто дружба советских народов нерушима.

Точек напряженности, таких как та, что обозначилась в Тбилиси, по всему Союзу имелось чрезвычайно много. Поводы для обострения конфликта в каждом конкретном случае могли быть различны. Где-то на первый план выходил вопрос о сохранении культурной самобытности, а где-то не давала покоя память о жестоких несправедливостях недавнего прошлого. И все это в целом ложилось на «подготовленную» экономическую почву. В многонациональной стране, где всех донимали дефицит и низкий уровень жизни, люди склонны были обвинять в проблемах не себя, а соседа. Такое простое до примитивности объяснение легче приходит в голову, чем мысль об экономических и политических реформах.

Вдова генерала Джохара Дудаева, возглавившего в первой половине 1990‑х борьбу за отделение Чечни от России, вспоминала, как в середине 1970‑х, вскоре после того, как они поженились, муж спросил: «Хочешь увидеть мое детство?» А затем повел молодую жену в гарнизонный Дом офицеров смотреть американский фильм «Генералы песчаных карьеров» – трогательную, пронзительную историю о беспризорных детях в Бразилии [Дудаева 2003: 45]. Детство Джохара прошло в Казахстане, поскольку более 600 тыс. кавказцев (чеченцев, ингушей, кабардинцев, балкарцев) были выселены с Кавказа в 1944 году по решению Сталина [Каррер д’Анкосс 1982: 39]. Целые народы лишились вмиг своей родины. Дети были обречены на нищету, на убогое существование в местах, плохо приспособленных для жилья. Естественно, в 1970‑х, когда Дудаев вырос и стал офицером, он помнил о том, что сделала с его народом советская власть. Хотя до поры до времени таил, видимо, свои истинные чувства, свое истинное отношение к вопросу о пребывании Чечни в составе многонациональной страны. В 1990‑е чеченские «генералы песчаных карьеров» стали генералами, борющимися с Россией. Многих русских это серьезно удивило. Они-то полагали, будто такие мальчишки 1950‑х, как Джохар Дудаев, ничем не отличались от обычных мальчишек из российской глубинки. Но оказалось, что у них своя боль, своя история. Редкий семидесятник узнавал об этом в том случае, если, скажем, ему довелось пообщаться с чеченскими или ингушскими парнями, не желавшими ничего забывать из своего трагического прошлого [Васильев 2015: 32–33].

Но гораздо чаще семидесятник знакомился с проблемой дружбы народов во время туристических поездок, походов, отдыха на курортах или в случае совместной учебы со студентами, приехавшими в Москву или Ленинград из других союзных республик. Молодые прагматики-карьеристы с Кавказа, из Прибалтики или из Средней Азии, естественно, были настроены скорее на дальнейшую интеграцию в советскую систему, нежели на сепаратизм. А если они даже были в глубине души сторонниками национальной независимости, то предпочитали помалкивать об этом в присутствии своих русских друзей. Какой смысл ворошить прошлое в неподходящем месте и в не подходящее для этого время? Мой однокурсник Бахтиер Эркаев из Самарканда рассказывал, что в его семье в 1970‑х разговоры о политике вообще не были приняты. Культивировалось уважение к старшим и, соответственно, к начальству. Отец занимал высокий административный пост и говорил, что без советской власти вообще карьеры не сделал бы. Про своего раскулаченного отца предпочитал с сыном не беседовать. Сур Корана не знал. Критический взгляд на советскую действительность Бахтиер мог найти скорее в Ленинграде у нашего диссидентски настроенного сокурсника Юры Борисова, чем у себя в Узбекистане [Эркаев, интервью]. Соответственно, и мы, ленинградцы, немного могли получить информации из бесед с друзьями о бушующих «на национальных окраинах» страстях. На первый план выходили молодежные темы, а острые проблемы для семидесятников были закрыты.

История противостояния России с народами Средней Азии и Северного Кавказа уходила в XIX век. В принципе, об этом советский школьник знал и в 1970‑х хотя бы по «Хаджи-Мурату» Льва Толстого, но ему представлялось, будто все это – дела давно минувших дней. Семидесятников по-настоящему учили в школе не столько реальной истории, сколько дружбе народов. Знания подменялись пропагандой. Серьезная же история кавказской войны была написана лишь после того, как кровавое противостояние возобновилось [см., напр., Гордин 2000б].

Чеченцев и ингушей, впрочем, после кончины Сталина вернули на родину. Гораздо хуже было положение 200 тыс. крымских татар, которых в Великую Отечественную постигла та же печальная судьба, что и кавказские народы [Каррер д’Анкосс 1982: 39]. Их даже не попытались реабилитировать в хрущевскую эпоху. Вот, например, что пишет о положении этого народа в 1960‑х такой информированный человек, как генерал КГБ Филипп Бобков:

Татарам вообще запретили въезд в Крым, даже на отдых. Их не принимали в крымские учебные заведения. Дело дошло до того, что некоторые средства массовой информации утверждали, будто такой национальности вообще не существует. Пытались закрыть издание литературы на крымско-татарском языке и газету на этом языке, выходившую в Узбекистане. Нет, мол, такого языка [Бобков 2003: 323].

Неудивительно, что в 1967 году в Москву прибыли несколько сот крымских татар с требованием к руководству страны разрешить им вернуться в родные места. Визитеров отказывались селить в гостиницах, подвергали аресту. Лишь в 1970‑х некоторые проблемы крымских татар стали потихоньку разрешаться, однако качественного улучшения дел так и не произошло [Бобков 2003: 324–325; Каррер д’Анкосс 1982: 240–245]. При этом советские граждане, читавшие официальные газеты и получавшие информацию из теленовостей, о данной проблеме (как и о проблемах кавказцев) ничего не знали. Им казалось, что с дружбой народов у нас все в полном порядке, а потому трагические события, произошедшие в 1980–1990‑х, стали для малоосведомленных людей полной неожиданностью. Неожиданностью стала и резкая исламизация целого ряда регионов распадавшегося Советского Союза. В СССР писать об этой проблеме было фактически невозможно. Зарубежные исследователи на нее указывали еще в конце 1970‑х – начале 1980‑х [Каррер д’Анкосс 1982: 283–330], однако их книги не были доступны даже многим нашим ученым, не говоря уже о рядовых гражданах, которые, впрочем, вряд ли захотели бы их читать.

Еще один репрессированный народ – 380 тыс. советских немцев [там же: 39]. Им тоже долгое время пришлось существовать в Казахстане. Кто-то затем вернулся в европейскую часть страны и смог вписаться в советскую жизнь. Но кто-то остался. В 1976 году возник вопрос о создании немецкой автономии в Казахстане. И тут уже дело обернулось серьезным конфликтом немцев с коренным населением этой республики. Студенты из Целинограда выразили протест. Он был поддержан ЦК компартии и правительством Казахстана. В итоге вопрос об автономии был заморожен [Бобков 2003: 329].

Мой собеседник вице-премьер Альфред Кох рассказывал, что его семью выслали в Казахстан с Кубани. Братья отца были репрессированы. Сам Альфред родился в Казахстане, но в детстве переехал с родителями в Тольятти, где строили автозавод. Отец Коха, хорошо понимавший проблемы, с которыми сталкиваются в СССР немцы, подумывал было сменить свою фамилию на русскую фамилию жены, но все же не сделал этого [Кох, интервью]. Другой мой собеседник Михаил Дмитриев отмечал, что его отец-немец (Эгон Гессе) после Казахстана, где провел пять лет, вернулся в Ленинград, но из‑за болезней уже не мог трудиться по специальности (гидрометеорология) и работал лифтером [Дмитриев, интервью]. Мама вице-премьера Алексея Кудрина столкнулась с аналогичной проблемой, поскольку была латышкой. Ее семью выслали из родных мест (примерно как в знаменитом советском фильме о судьбе латышей «Долгая дорога в дюнах»), и вернуться в Латвию она смогла лишь в 1956 году [Кудрин, интервью].

Конфликты между народами, проживавшими по соседству и часто претендовавшими на одну и ту же территорию, тлели на протяжении 1970‑х буквально по всей стране. Например, в 1973 году ингуши, вернувшиеся на Кавказ из ссылки, организовали в Грозном демонстрацию с требованием вернуть отнятые у них земли [Геллер 1999: 463]. Демонстрация, естественно, ни к чему не привела. Но если бы рядовые советские граждане знали о том, что она имела место, то, возможно, меньше было бы недоумений по поводу и ныне не разрешенного конфликта ингушей с осетинами относительно Пригородного района.

Другой пример: на этот раз о «дружбе народов» в Средней Азии. В 1978 году в ташкентском цирке гастролировала труппа из Казахстана.

Я помню, – отмечал очевидец, – как один из узбекских начальников сетовал по сему поводу: «Ну что они там, в Москве, думают? Как можно присылать в Ташкент казахский цирк? Для узбека ты лучше свинью на манеж выведи, чем казаха…» [Ардов 2004: 358].

Там же, в Средней Азии, в плодородной Ферганской долине, на протяжении долгих лет медленно тлел, по свидетельству генерала Бобкова, конфликт узбеков с переселенными туда при Сталине турками-месхетинцами. Происходило это, в частности, потому, что узбеки полагали, будто месхетинцы жили гораздо богаче, так как заняли самые лучшие земли [Бобков 2003: 335].

Впрочем, в Средней Азии существовали не только «малые» конфликты между соседями, но и большой конфликт с Москвой. С одной стороны, трагическое ташкентское землетрясение 1966 года вызвало у многих людей в СССР стремление поддержать Узбекистан (как в годы Великой Отечественной узбеки поддерживали эвакуированных к ним жителей западных земель СССР). С другой же стороны, Средняя Азия не чувствовала никакой культурной или политической близости с Россией. В 1965 году в Ташкенте на узбекском языке распространялась листовка:

Народная партия Средней Азии обращается с призывом к своему народу подняться на борьбу против русских захватчиков и за освобождение своей родины от столетнего ига, воодушевившись примерами народов Алжира, Кубы, Мали… Мы являемся рабами России [Пихоя 1998: 293].

Очевидно, что авторы листовки рассматривали СССР в качестве стандартной колониальной империи, с которой надо бороться, вдохновившись антиколониальной борьбой, происходящей в разных частях света. Похожая листовка была обнаружена в Луцке на Западной Украине. «Люди, возьмите в руки оружие и начинайте сокрушать голову красного дракона, который вот уже полвека душит чуть ли не всю Европу» [там же: 293]. А украинец Иван Дзюба написал книгу (естественно, не опубликованную в советское время), где отрицал такое видение будущего, в котором советские нации должны слиться воедино под эгидой русских [Simmonds 1977: 64–65]. Но при этом евреи, проживавшие на западе Украины, помнили, как мой собеседник экономист Евгений Гонтмахер, что дед его погиб при петлюровском погроме, а бабка – в концентрационном лагере. Другой его дед (коммунист) пострадал при правлении Юзефа Пилсудского (Львов тогда входил в состав Польши). Дед сидел в тюрьме три года, его пытали, загоняли иглы под ногти [Гонтмахер, интервью].

Можно долго спорить, кто прав, кто виноват во всех этих межнациональных конфликтах, но, во всяком случае, многочисленные факты свидетельствуют о том, что проблема кровавых столкновений и распада СССР возникла значительно раньше, чем это обнаружило большинство граждан Советского Союза. При взгляде из Москвы или Ленинграда проблема национальной независимости, к которой стремились жители разных республик, могла показаться незначительной. Мол, чем вам в СССР плохо живется? Но для некоторых прибалтов или кавказцев вопрос независимости был вопросом жизни и смерти. Пассионарии даже жертвовали своей жизнью за независимость, хотя бóльшая часть советских людей об этом так ничего и не узнавала. В ноябре 1968 года учитель Василий Макуха облил себя бензином и поджег. В столбе огня он бежал по киевскому Крещатику и кричал: «Да здравствует свободная Украина!» В феврале 1969 года попытку самосожжения предпринял другой украинец – Николай Бреславский. Через два месяца пытался сжечь себя Илья Рипс в Риге. В 1972 году вспыхнул факелом на центральной улице Каунаса литовец Ромас Каланта. В 1978‑м сгорел крымский татарин Муса Мамут. В Литве похороны Ромаса Каланты привлекли множество народа. В знак поддержки некоторые люди выходили на забастовки [Геллер 1999: 143]. В 1970‑х подобный протест, естественно, ни к чему привести не мог. Но пепел людей, решившихся на самосожжение, долго стучал в сердца тех, кто не принимал жизни в Советском Союзе.

Коммунизм был своего рода морозильной камерой, – отмечал крупный польский политик и журналист Адам Михник. – Многоцветный мир напряженностей и ценностей, эмоций и конфликтов был покрыт толстым слоем льда [Михник 2011: 265].

Но когда все растаяло под солнцем оттепели, конфликты ожили и стали очевидны всем, кто не догадывался о том, что творится подо льдом.