Текст книги "Следствие считать открытым"

Сопровождал мастеров заплечного дела наш знакомый карлик, злобный донельзя, – его низкий лоб усилиями Штыря украшала кровавая надпись «Отдамся!». В присутствии прелата и дознатчика он лишь льстиво раскланивался и заискивал, но, обращаясь к нам, недобро щурил глазки, гримасничал и коварно ухмылялся, как бы говоря: «Только дайте мне волю, уж я вам всем в задницу раскаленные гвозди забью!»

Только бы не дыба. Только не дыба! Только не… Изверги! Пустите! Не-е-ет!!!

Бригада палачей привязала меня к огромному колесу с четырьмя воротами. Затем та же команда приковала Таниуса к «венцу правосудия» – стулу с металлическим обручем, снабженным винтами и приспособленным для сжатия головы. Штыря привязали к толстому брусу над чаном с водой, куда его время от времени будут окунать. С каждым разом время погружения будет все дольше и так – до конца.

– Господин обвинитель, отпустите конвой, солдаты со вчерашнего дня не спали, да и ни к чему им выслушивать все то, что будет сказано здесь, – обратился Андарион к контрразведчику, возбужденно расхаживающему от одного орудия пытки к другому. – Эти-то все равно до утра никуда не денутся. Да вы бы и сами шли почивать, уж стемнело давно.

Обвинитель почесал затылок, подумал и решил:

– Конвой свободен, любопытные уши и длинные языки нам здесь ни к чему. А я должен остаться, чтобы записывать показания. Начинайте допрос, святой отец.

– Ну что, нечестивцы, теперь-то вы по-другому заговорите! – обращаясь к нам, произнес Андарион высоким, срывающимся голосом. – Я предполагаю, что внутренне вы готовы к физической боли, поэтому допрос с пристрастием может не дать нужных результатов. Но у матери-церкви есть более тонкие и более верные способы добиться истины. Здесь жарко, не правда ли? Вы тоже чувствуете жару? Да, она вездесуща, она скручивает ваши жилы и пронзает ваши кости. Ваш Мозг пылает, объятый стрекающим пламенем. Но это не огонь. Это – боль. Это кричит и корчится ваша темная душа.

Вот оно, главное оружие Храма, – слово веры. Так, наверное, священники промывают мозги прихожанам, дерзнувшим усомниться во всесилии Небес. Меня действительно крутило и ломало, жидкий огонь струился по венам, бил барабаном в распухший мозг и вырывался наружу с безумным животным воплем. Конечно, я отчетливо понимал: все, что со мной происходит, – лишь игра воображения, но мне от этого было не легче.

Рядом точно так же захлебывались криком Таниус и Штырь. Палачи, раскладывавшие свои ужасные инструменты, смотрели на Андариона с недоумением и страхом – они тоже почувствовали наши муки. Обвинитель нахмурился и уже хотел что-то возразить, но, натолкнувшись на огненный взгляд прелата, тут же смягчился и тихо, почти неслышно прошептал:

– Умерьте свои силы и сосредоточьтесь на допрашиваемых.

Огонь перестал жечь мои внутренности – это Андарион сменил метод допроса,

– Да, в камере и в самом деле жарко. И еще здесь очень сухо. Поэтому тело быстро теряет влагу, и телу нестерпимо хочется пить. – С этими словами священник-инквизитор зачерпнул кружкой воду из чана и пронес ее прямо перед носом Штыря. Бедняга отчаянно дернулся, тщетно пытаясь ухватить кружку зубами. – Безусловно, я дам вам напиться, если вы признаетесь в своей темной сущности.

Я уже готов был признаться в чем угодно. Чары подействовали и на палачей – они дружно бросились черпать ковшами спасительную воду, а карлик-палачик, не достававший до края, резво вскарабкался по «журавлю» и свесился с него прямо в чан. Обвинитель стоял в сторонке, довольно ухмыляясь, – он уже догадался, что проще всего заткнуть уши и вообще не слышать этой словесной пытки. Но у нас-то руки были повязаны!

– Каюсь в грехах своих! – завопил я. – Когда мне было пять лет, я положил в церковную купель для омовения рук мышеловку. Когда мне было шесть, я натолкал в кадило слезогон-траву. Когда мне было семь, я прямо на заутрене запустил попу за шиворот дикого кота. В восемь лет я подвесил на колокольне вязанку дров, обмотанную веревкой, другой конец которой незаметно привязал к ноге священника. Когда он закончил проповедь и служки ударили в колокола, дрова сорвались в колокольную шахту, а батюшка – воспарил к небесам.

– Ты… ты… – только и смог вымолвить обалдевший от такого признания Андарион. Наваждение как рукой сняло.

Тут я услышал три мягких стука и один громкий всплеск. Приподняв голову, я увидел, что пыточная команда мирно лежит вокруг чана, все еще сжимая ковши в руках, а их растленному подельнику представился редкостный шанс упиться до смерти. Обвинитель тоже увидел эту картину, замер на пару секунд, осмысливая происшедшее, и потянулся к шпаге, заорав: «Измена!»

То есть он собирался крикнуть, но не успел: Андарион небрежно взмахнул рукой, в отсвете огня блеснула гибкая стальная нить-пружина, и свинцовый шарик на ее конце ударил промеж глаз контрразведчику. Тот как стоял, так и упал, словно молодое деревце под отточенным ударом опытного лесоруба. А прелат, подхватив деревянный молоток, предназначенный для забивания клиньев промеж пальцев жертвы, подошел к стене и трижды ударил в нее. Потом еще раз. На третий раз стена отозвалась троекратным эхом.

– Что, собственно, тут происходит? – задал я банальный, но очень уместный вопрос.

– За сегодняшний день многие вещи встали с головы обратно на ноги. Вся эта ахинея с порождениями Тьмы – до меня наконец дошло, кто ее придумал. Они, – священник кивнул в сторону лежащего пластом обвинителя. – А поскольку и его бесчестие судья Чарнок из той же обоймы, то я предполагал возможность некорректного исхода суда над вами и поэтому слегка подстраховался, заранее подготовив наш побег, а сейчас подсыпал сонное зелье в воду. Кстати, ваш друг с армейской выправкой и повадками дикого кабанчика сильно облегчил мне задачу, рассказав про коллектор, – нервно ответил Андарион, разматывая мои руки. В это время стену н ачали усердно долбить.

Когда мои руки освободились, я с размаху залепил приору звучную пощечину.

– Это – за Эсвистранн, за Таниуса.

– Спасибо, что высказались. Теперь вам станет легче на душе, – невозмутимо ответил Андарион, продолжая распутывать веревки.

Штырь и Таниус желали накостылять по шее священнику-перебежчику не меньше моего, но я отрицательно покачал головой – смирение святого отца не могло быть безграничным. Капитан Фрай принялся кувалдой ломать стену с этой стороны, а мы со Штырем (свято место пусто не бывает!) взамен меня на дыбе раскатали обвинителя, забив ему в рот грязную половую тряпку. Судя по степени истертости и тошнотворному запаху, ею драили полы еще в имперские времена. Наконец увенчались успехом усилия по долблению стены – после очередного удара кладка в углу провалилась, и из пролома выглянула всколоченная и усыпанная известкой голова, – Эй, харизма долговязая, ты куда бьешь! Ты же вместе со стеной и мне чуть голову не проломил! Все живы, никто не помер под пыткой? – деловито осведомился Миррон, протиснувшись в камеру. – Я сквалыге Люксу за кирки и руки его вышибал столько денег отвалил, что он теперь себе сможет хороший ремонт заказать.

– А где ты золото взял?! – в один голос воскликнули Таниус и Штырь.

– Как где?! В ваших седельных сумках, конечно. Выскреб все, что там было, всю мелочь.

– Мелочь, говоришь?! Фаценская марка чеканится из чистого золота и ценится раз в двадцать дороже наполовину железной данийской кроны. На эти деньги твой дружок себе хороший дворец построит!

– Ой! Ё… что ж я сделал-то! – Миррон, подсчитав сумму, побледнел, схватился за голову и начал рвать на себе волосы. – Семьдесят тысяч марок отдал этому прохиндею! Да на такие деньжищи можно было целую армию нанять! Нет мне прощения…

Сержант, прекратив рвать волосы, начал биться головой о стену и тихо выть. Утешать его никто не стал, поскольку все были заняты другой проблемой – в проломе при попытке вылезти в канализацию застрял Таниус.

– И где только откармливают таких лосей! – раздраженно пробормотал Андарион, меряя шагами камеру и прислушиваясь к бряцающей поступи караульных в коридоре. – Смена идет. Вы двое (он показал на меня и Штыря), вопите что есть сил, поскольку тишина в камере пыток подозрительна. А на этого плесните маслом. Горячо, но придется потерпеть.

Я и малек переглянулись и заорали в унисон. Но наши жалкие потуги напрочь перекрыл трубный рев Таниуса, которого мы облили почти кипящим маслом. Люксовы молодчики, поднатужившись, вытащили ошпаренного капитана в подземный ход, Миррон уполз следом, не прекращая проклинать себя. Я собрался последовать за ними, но в этот момент шаги в коридоре стихли, дверь тихонько отворилась, и в щель осторожно просунулось угловатое лицо охранника простоватой деревенской наружности – видимо, из новичков.

– А чаво ето вы туточки делаете? – осторожно поинтересовался он, с любопытством осматривая полутемную камеру.

– Правду из людей вытягиваем! Вот этим! – Я подхватил здоровенные клещи и для убедительности поклацал ими перед носом стража, а Штырь упал, задрыгал ногами и очень убедительно застонал, изображая жертву пыток.

Лицо тюремщика окрасилось в молочный цвет, а когда он узрел распятое на дыбе бесчувственное тело обвинителя, то затрясся всем телом, как осиновый лист.

– Мене… того… на пост надо… – еле слышно пролепетал охранник, осторожно прикрыв дверь.

В следующий миг мы услышали быстро удаляющийся топот, частоте которого позавидовала бы лошадь.

– Теперь он мимо этой камеры с молитвой ходить будет, – усмехнулся Андарион, неуклюже заползая в коллектор. – Признаться, я ничего подобного не ожидал, растерялся. А вы молодцы, удачно сыграли…

Штырь уже хотел полезть вослед, но я задержал его:

– Эти недоумки из стражи, может, и до полудня нас не хватятся, но Бледная Тень сразу почувствует наше исчезновение и пойдет по следу. Ключ нам искать некогда, но…

– Дверь запереть надо, – уловил мою мысль Штырь.

– Не просто запереть – в караулке наверняка есть запасной ключ, – а еще и замок сломать. Это как раз по твоей части.

– Без проблем! – откликнулся маленький специалист по большому взлому, доставая из башмака тот самый ножик-крохотульку, который я вчера изъял у младшего Гористока, да упокоится он с миром.

Сравнивая размеры ножичка и отверстия для ключа, я сильно засомневался в результате, но передо мной работал настоящий профессионал. Штырь осторожно, под углом ввел лезвие в замочную скважину и около минуты ковырялся там, что-то нащупывая. Наконец его напряженное лицо расслабилось, он резко нажал на ножик и повернул. Сначала тихо щелкнул замок, в следующую секунду хрустнуло лезвие ножа.

– Заклинил. Теперь его не открыть никогда, только ломать, – произнес малек самодовольно.

Для верности мы еще забили под дверь пыточные клинья и забаррикадировали ее всем, что под руку подвернулось, включая жаровню, а потом облили все вокруг торфяным маслом. Когда будут дверь вышибать, жаровню обязательно опрокинут, тогда тут такой знатный пожар случится. Теперь пора выбираться наверх и после недельного пребывания в затхлых подвалах вдохнуть полной грудью свежий воздух – воздух свободы.

Месяц июнь. Раннее утро. Травинкалис. Следствие продолжается в направлении Верховного Прихода. Снова…

Теперь нас ведет Андарион Травинский, настоятель Прихода. До сих пор он отказывался отвечать на все мои вопросы, пока мы не придем в Храм. Должен признаться, что у Андариона была веская причина не любить нас: выяснилось, что сержант Миррон, вернувшийся в Травинкалис два дня назад и не обнаруживший нас в Люксовых хоромах, зато будучи наслышан о подробностях нашего ареста, вломился ночью в дом к прелату и сгоряча чуть не зарезал того в собственной постели. Но священник, стоически выдержав часовую беседу с ножом у горла, сумел-таки убедить упертого сержанта в своей абсолютной невиновности и привлечь его к плану нашего спасения из тюремных застенков.

Безусловно, Андарион и сейчас что-то задумал, но что именно – я понять не могу. Но для того, чтобы святоше даже и в голову не пришла мысль снова заманить нас в ловушку, в двух локтях от его шеи раскачивается двуручный меч капитана Фрая, в локте от поясницы «дежурит» короткий строевой меч Миррона, а сзади идем я и Штырь с взведенными арбалетами наперевес.

Когда около четырех часов назад мы, грязные, обросшие, голодные и злые, ворвались в «Услуги Люкса», господин Люкс, отчего-то (и мы знаем отчего!) внезапно подобревший, с ходу предложил нам шикарный завтрак, в меню которого числились: бараний бок, цыплята в собственном соку, утка по-травянски, омлет с копченостями, осетр фаршированный, рисовый пудинг и много чего еще – огромный стол был заставлен полностью. Видимо, хозяин рассчитывал, что мы не съедим и половины предложенного. Но мы после недели на тюремной баланде постарались не оправдать хозяйские расчеты и съели почти все, а что не съели – то основательно распробовали.

Кроме того, все содержимое винных погребов Люкса было выставлено перед нами, здесь были даже такие сорта, о которых мы раньше знали только понаслышке и уж точно не рассчитывали их попробовать в этой жизни. А тут мы пили их все подряд, открывая покрытые пылью веков бутылки одним ударом клинка.

Далее к нашим услугам были: цирюльник, банщик, знахарь-костоправ и девушки определенного поведения, по две штуки на каждого. После банно-целительно-увеселительных процедур нас, чистеньких, пьяненьких и довольных, ждало снежно-белое, накрахмаленное, отутюженное белье, новенькая офицерская форма Контрразведки(!), наше вычищенное и наточенное оружие, три проволочные кольчуги-тельники, легионерская каска для «лучшего друга» Миррона и надраенные до зеркального блеска капитанские латы с тщательно выправленными вмятинами. И все это – совершенно бесплатно! Золотой Язычок знал свое дело, теперь бы мне даже совесть не позволила затребовать отданное Мирроном-простофилей золото обратно. А если бы вдруг она позволила, то не позволили бы Люксовы громилы, на всякий случай стоявшие стройными шеренгами вдоль стен.

И теперь мы во всем чистом, слегка навеселе, с полными желудками и пустыми карманами идем к разрешению тайны загадочной девочки Лусани. Немногочисленные прохожие, завидев наши черно-красные одежды, немедленно сигают в подворотни, даже конный армейский патруль, разглядев серебристые паутинки в петлицах, предпочел обойти нас стороной. Все кажется столь просто и легко, что закрадываются сомнения: так уже было один раз. Времени у нас в обрез, из Травинкалиса надо убраться еще до полудня, иначе его зловещая честь судья Чарнок весь город на уши поставит, но до нас доберется.

Вот и Храм. За две недели он ничуть не изменился. Не изменится он и через год, и через десять лет, и через сто. Люди смертны, религия – вечна.

Надеюсь, что внутри нас не ждут сюрпризы по примеру недельной давности. Но даже если и случится нечто подобное, то без боя мы уже не сдадимся. Андарион вытащил из-под полы своей одежды связку ключей и принялся терзать замочную скважину – ключ упорно не хотел поворачиваться и издавал такой скрежет, словно замок никогда не смазывали.

– Один я здесь, на все времени не хватает, – как бы оправдываясь, пробормотал прелат, берясь за неподатливый ключ обеими руками. – Все служки перебрались в особняк напротив, и я им не препятствовал: там их хотя бы кормят.

– А кто живет в этом особняке? – поинтересовался я у священника, вспомнив, как туда зашла пленившая нас зеленодольская волшебница,

– Чета архимагов. Оба – беспринципные авантюристы и мошенники, работают на любого, кто им золота отсыплет, – ответил Андарион, наконец справившись с замком и широко распахивая тяжелые ворота своей обители – огромные створки приводились в движение легким толчком руки благодаря хитрой системе противовесов. – Добро пожаловать в Дом Света! – торжественно провозгласил прелат, слегка склонившись перед нами и приложив руку к сердцу.

Какие удивительные люди эти церковники! Все у них имеет особый скрытый смысл – каждое движение, каждый поворот головы, каждая умиротворенная улыбка. И так – всю жизнь! 0 для них это нормально! Вроде бы пустяк, всего ничего, а ты уже получаешь приподнятое настроение и возвышенные чувства. Тебе это нравится и хочется ощутить еще раз и еще. И ты это получишь, причем в таких объемах, что для своих, доморощенных чувств у тебя может и места-то не остаться. А кончается все это тем, что тысячи фанатиков со слезами радости на глазах поют акафисты в унисон своему пастырю и исступленно клянутся в верности. Кровью. Своей, а если понадобится, то и чужой.

У религиозной веры есть одно достоинство, оно же являются и недостатком. Вера не имеет границ и предела, поэтому любой человек может обозначить его сам для себя. Но некоторые не могут остановиться. Поймите меня правильно, я не противник религии вообще и Храма в частности. Просто смотришь иногда на этих несчастных, отбивающих бессчетные поклоны разбитым об пол лбом, и жалко их становится. Безусловно, в вере своей они обрели многое, но все же что-то при этом и потеряли. Таниус и Штырь, истинные правоверные прихожане-горцы, высморкались и спокойно зашли внутрь. А я? Для меня не все так просто. Что же я обрету, перешагнув этот порог? Помощь Единого Храма? Едва ли мне кто-то сможет помочь, кроме меня самого. Сочувствие? А зачем оно мне без помощи? Моральную поддержку? Уже близко, но еще не то. Я по сию пору без напутственного слова и святого осенения как-то обходился, обойдусь и впредь. Сведения?! Да, это как раз то, что мне нужно. Вперед!

Андарион внимательно смотрел, как я колебался, поставив ногу на порог. Ни единого чувства не отражалось на его лице, но когда я все-таки переступил незримую черту, он облегченно вздохнул:

– Вот и все. Церковный суд состоялся. Вы – невиновны.

– И в чем же заключался этот незаметный суд? – недоуменно спросил я.

– Истинное, первородное Зло не может переступить порог Храма, пока святой дух пребывает в нем.

– То есть…

– Если бы вы сейчас не решились войти, – продолжил за меня Андарион, – то я бы снес вам голову. Вот так.

Стальная нить-пружина просвистела над моими волосами, причем это произошло так молниеносно, что даже Штырь не успел дернуться на мою защиту.

– Успокойтесь. Здесь, под сводами Храма, вы в безопасности.

– Больше так не делайте, а то мои товарищи могут неправильно вас понять. Теперь о том, ради чего мы здесь – в Верховном Приходе, в негостеприимном городе Травинкалисе и вообще в Травинате. Девочка по имени Лусани. Что вы знаете о ней? Что с ней связано? Кто она такая? Почему вы молчите? Я чувствую, я знаю, она была здесь! Вы же настоятель Прихода, вы же не можете не знать ничего об этом! Отвечайте! Пожалуйста…

– Пройдемте во внутренний храм. По пути я вам все расскажу, – спокойно, не в пример мне, ответил прелат.

Верховный Приход своей архитектурой и отделкой был похож на любой другой имперский собор – те же девять стрельчатых окон на восходе, те же зеркала, те же багровые занавеси, та же блестящая лепнина, в отличие от замковой церкви Лусара – из настоящего сусального золота.

Но если снаружи Приход впечатлял размерами, то внутри он ими просто подавлял. Колонны были такой толщины, что лишь вшестером можно было обхватить их. Светильники, состоявшие из сотен свеч, поднимались к потолку с помощью лебедок. Чаши треног для благовоний не уступали размером походному котлу, а из одной портьеры можно было пошить одежду для целой деревни. Всюду – изящные резные табуреты из красного дерева для тех, кто не может стоять из-за больных ног или просто устал. В скромных деревенских храмах эту роль выполняют простые скамеечки.

Самым же необычным здесь было наличие маленького внутреннего храма на том возвышении, где в обычных храмах стоит алтарь. По сути, этот храм-малютка и являлся алтарем, только очень большим, он был сплошь отделан золотыми панелями, а наверху выступала площадка с перилами для проповедника. Вход внутрь преграждала двустворчатая дверь красного дерева, сплошь украшенная золотыми завитушками и имперскими рунами. На золотых петлях, исполненных в форме рук, воздетых к небу, лежал золотой же замок в виде сердца.

– Сердце, отданное Небесам, – это суть Единого Храма. – Не знаю, почему я вам доверяю и почему я собираюсь рассказать вам эту тайну, которую собирался унести с собой в могилу. Может быть, это из-за Созерцателя, предавшего Храм. Впрочем, начнем. В незапамятные времена Храму было дано пророчество, что Мессия явится в облике, неотличимом от обычного человеческого. Как гласит легенда, посланница Небес должна была родиться в День Света, день двухсотлетия Империи, который стал ее последним днем. Все, что происходило в этот день в столице, известно нам лишь со слов тех, кто ее погубил. Мы не знаем, что произошло на храмовой горе в Час Света, – эта тайна покрыта мраком до сих пор. Возможно, имперцы могли бы пролить на это свет, но они ушли. Они оставили нас, своих верных слуг, соратников и друзей, на поругание язычникам, как пугливая олениха, спасаясь от стаи голодных волков, бросает им на растерзание своего маленького неокрепшего олененка. Это было бесчестно с их стороны, и после Вознесения им это зачтется. То, что Храм перестал быть имперским, это еще полбеды. Но он вопреки своему названию также перестал быть и единым – Патриархат, смиренно склонившийся перед окровавленными клинками захватчиков и поцеловавший стальную перчатку данийского Регулатора, потерял лицо, а затем и власть. Как и рассчитывали данийцы, в церковных кругах начались склоки – каждый епископат, предоставленный самому себе, стремился занять главенствующее положение, каждый стал трактовать святые писания по-своему. Одни считали, что Мессия покинула Южную Землю на имперском корабле, другие – что она погибла во время бойни в столице. Третьи же, оказавшиеся в большинстве после того, как к ним примкнул Гранселинг – орден рыцарей Храма, – утверждали, что она вообще никогда не рождалась. А сам Патриархат занял выжидательную позицию, исходя из того, что после падения Звездного Сияния главным собором Южной Земли стал возглавляемый мною Верховный Приход, и уж если Мессия действительно появилась в нашем мире, то она придет сюда рано или поздно. Как отличить ее от обычных людей, не знал никто, лишь избранным суждено разглядеть в ней небесную сущность. В частности, такими являлись патриархи – девять самых достойных чад церкви, способных распознать настоящее чудо в сонме грешного колдовства. Так за прошедшие годы мы проверили не один десяток всевозможных претенденток – от грудных младенцев до развратных девиц из местных борделей. После того как во время очередной безрезультатной проверки из собора пропали двадцать золотых подсвечников, во всеуслышание было объявлено, что каждый, кто безосновательно представит очередную «посланницу свыше», будет объявлен возмутителем порядка и передан в ведение светского суда. Больше кандидаток в Мессии у нас не объявлялось вплоть до прошлого года. Тогда, в середине июня, в Верховный Приход прибыл святой брат Эвель Эштринский и привел с собой двух человек – рыжего бородатого лесняка-наемника по прозвищу Таежник и беленькую девочку с редким именем Лусани. Уже само ее имя наводит на некоторые размышления. Вообще южные народы называют так Луну, но на зеленодольском языке это звучит как «ночное солнце», а на фаценско-рантийском еще неприятнее – «темное солнце». И в данийской речи, принцип построения которой совершенно иной, это сочетание звуков имеет смысл что-то вроде «глаз коня». При этом отметим, что в мифах Данидана ночь и день выступают в виде крылатых небесных коней черного и голубого цвета, с начала времен сражающихся за мир и заливающих кровью друг друга рассветный и закатный небосклон. Наконец, в имперском языке это слово также имеет смысл, да еще какой! «Лу» – Верховная, Наивысшая, «Сани» – Властительница, Военачальница, а вместе Лусани – «священная любовь». Почти что Мессия – «Льсэна». Так утверждал Эвель – он бил себя в грудь и с пеной у рта требовал созыва патриархов. Он, так же как любой святой брат, имел на это право, и я, старый мечтатель, поверил ему. И вот в тот роковой день, день летнего солнцестояния, День Света, священный Конклав в полном составе – девять патриархов и его священство Созерцатель – собрался здесь, в Златом Притворе, чтобы взглянуть на девочку. задать ей необходимые вопросы и вынести вердикт. На заседании Конклава никто не может присутствовать, поэтому я, Таежник и доблестный рыцарь Храма милорд Азенвур, бывший тогда постоянным представителем Гранселинга при Патриархате, ожидали решения здесь, на ступенях Притвора.

С этими словами Андарион сел на пыльные ступеньки, склонил голову и долго молчал, заново переживая события годичной давности. Когда он наконец собрался с мыслями, глаза его блестели влагой. Первая заповедь служителя Храма – никогда не показывать своей слабости, как бы ни было тяжело на душе, ибо его задача – вселять надежду в сердца паствы. И вот сейчас человеческие чувства на мгновение перебороли церковный устав. Но только на мгновение. Настоятель грустно вздохнул и продолжил свой рассказ.

– Настал Час Света. Собор озарился солнечным сиянием, и в этот миг в Притворе раздался странный, ни на что не похожий то ли звон, то ли треск, закончившийся легким хлопком, словно затворилась большая и тяжелая дверь. От этого хлопка дрогнул пол, треснули зеркала, а со стен Притвора отвалились несколько изразцов. Затем дверь распахнулась. В алтарь Притвора бил яркий световой столб, вокруг все мерцало, блистало и переливалось. В потоке солнечных лучей из Притвора вышла Лусани, на нее было невозможно смотреть из-за нестерпимого сияния, который испускали золотые ножницы в ее руках. Все происходило как во сне: девочка медленно шла к выходу, золотой свет ослабевал, потом исчез совсем. Вслед за ней шаг в шаг уходили Таежник и Азенвур. Для меня время словно замерло – я не мог идти с ними, но в последний момент взглянул в огромные голубые глаза Лусани, которые были полны боли и торжества одновременно. А вслед за ней по полу тянулась цепочка капель крови. Они ушли… навсегда. Я очнулся, лишь когда у меня за спиной Раздались медленные шаги. Из Притвора, держась одной рукой за стенку, вышел Эвель. Другой рукой он зажимал страшную рваную рану на груди, его ряса сделалась бурой от крови. «Жертва принесена, Она пришла», – взглянув на меня, тихо сказал Эвель и упал, скатившись со ступенек. Когда я подошел к нему, он уже не дышал. Тогда я на дрожащих ногах поднялся в Притвор. То, что я там увидал, увидите и вы сейчас, с того дня туда больше никто не входил.

Андарион положил руку на замок-сердце, и тот, повинуясь беззвучному приказу прелата, открылся сам по себе, без всякого ключа. Внутри Притвор выглядел еще меньше, чем казался снаружи, но был также отделан зеркалами, белым мрамором и золотом. Я не зря упомянул слово «был» – все здесь было повалено, расколото и разбито, даже плиты пола покрылись сеткой мелких трещин. Впечатление было такое, словно в маленькой комнате бушевал ураган. И еще я отметил одну странность: отсюда словно выжали красоту – целиком, без остатка. Все казалось серым и безжизненным, даже золото потускнело и покрылось мутным патиновым налетом. – Вот здесь, перед алтарем, лежали в ряд девять патриархов. Ни единой царапины не было на их телах. Из них просто вынули жизнь. А за алтарем ползал на четвереньках его святейшество Созерцатель с глазами навыкате, совершенно лишенными разума.

Я быстро осмотрел место происшествия. Как я и предполагал, наиболее примечательные «улики» были похоронены еще год назад, но все же кое-что я обнаружил. Цепочка кровавых капель, о которой упомянул Андарион, начиналась от большого пятна засохшей крови на алтаре. Жертвоприношение. От этого слова веяло дремучей древностью, дикими и жестокими обрядами язычников. Ни одна религия себе этого не позволяет, даже в данийских храмах-пантеонах людей не приносят в жертву уже лет триста. В наши дни нечто подобное имеет место лишь в отсталых племенах Сьерны, где еще жив каннибализм и рогатые шаманы даруют своему деревянному богу-тотему печень плененных чужеземцев как самую «вкусную» часть тела. Казалось, в цивилизованном мире это давно ушло и забыто. Как выяснилось, не всеми…

Тут мой взгляд зацепился за Штыря, с невинным видом мальчика-паиньки поправлявшего ремень, под которым виднелись контуры какого-то круглого предмета. Кольчугу, значит, не захотел надевать – мол, тесно в ней и ходить мешает. А золотое блюдо, значит, не мешает? Вот после таких-то любителей тащить все, что плохо лежит, и разрушаются возвышенные идеалы о неизбежном торжестве справедливости. Пора нам уходить отсюда, а то этот воришка еще и в штаны себе подсвечник засунет и на чистом глазу заявит, что, мол, это он перевозбудился от окружающей его красоты.

– А что стало с Созерцателем? И вообще что это за шишка, если ему дозволено присутствовать на заседании Конклава? – спросил я прелата, когда мы покидали разгромленный приход.

– Созерцатель отвечает за мирскую деятельность Храма, в его ведении находятся все связи, все сведения и даже казна, ныне пустая. Это, в сущности, начальник разведки, завхоз и казначей в одном лице – должность чрезвычайно ответственная и строго подотчетная Патриархату. Была, пока существовал Патриархат. Я думал, Созерцатель отправится на Небеса вслед за ними. Ан нет, оклемался через пару дней, и выяснилось, что он ничего не помнит. Может быть, он солгал, а может, и нет… Так или иначе, после гибели патриархов он стал главным в церковной иерархии и ловко воспользовался этим, узурпировав власть. Верховный Приход был закрыт для прихожан, и в его стенах устроили военный продовольственный склад. Затем он начал использовать наших братьев в своих интересах. В частности, это он дал мне зачарованный кинжал и убедил меня отправляться в Фацению и убить «темных вестников» – генерала Гористока и вас. Для моей охраны в пути был выделен отряд Контрразведки – уже тогда из-за спины Созерцателя выглядывали ее длинные уши. Четыре дня мы скакали без отдыха, сменяя лошадей, и добрались бы до Эйса, если бы случайно не наткнулись на вас, а какой-то местный пьяница не узнал в вашем друге «молодого генерала». Возьмись я сам за его устранение, господин Фрай обретался бы сейчас в Небесах, но эти молодчики в черном не доверяли Мне и решили сделать все по-своему, потому у них ничего и Не получилось. Конечно же, по возвращении в Травинкалис всю вину они свалили на меня. Пока они кляузничали Созерцателю, я устроил внезапную проверку в Приходе. И тут обнаружилось, что Созерцатель использовал собор как перевалочную базу для оружия и фальшивых денег, которые в огромных количествах приходили откуда-то с севера и потом караванами переправлялись в Зеленодолье, Рантию и Фацению для подрыва их экономики, а также для создания отрядов местных повстанцев и обыкновенных банд. Тогда, поняв глубину падения бывшего «брата», большинство братьев отвернулось от него и покинуло Травинкалис. Мы опрометчиво решили, что всеобщее презрение уничтожит его и что без Церкви он – никто. Однако Созерцатель и тут не пал духом, пробравшись в самые верха местной элиты. В последнее время он у них в большом фаворе. Ложь, стяжательство и предательство насквозь пронизали его душу.