Текст книги "Московский миф"

В борьбе за возвышение Софья и ее сторонники использовали мятежные действия стрельцов. На несколько месяцев препирательства придворных уступили место буйству стрелецкой стихии, захлестнувшей Москву, лишившей власти правительство.

Среди стрельцов опять закипало недовольство: они ждали ответа со стороны правительственных кругов, а эти круги оказались замаранными в день похорон Федора Алексеевича. Будь Нарышкины со своими сторонниками чуть посговорчивее, возможно, восстание утихло бы без особых жертв. Однако царевна Софья и ее союзники достигли гораздо больших успехов, манипулируя бунтовской массой, нежели Нарышкины – пытаясь договориться с нею.

На стороне царевны оказался могущественный клан князей Одоевских. Софье удалось также использовать решительного военачальника – князя Ивана Андреевича Хованского. Ему под управление достался Стрелецкий приказ. Князь добился у стрельцов большой популярности. Он имел среди них немало преданных людей и мог, в какой-то степени, направлять мятежную стихию. Голицыну он не симпатизировал. Характер же его отношений с царевной Софьей вызывает споры.

Позднее Софья погубит Ивана Андреевича, но на первом этапе стрелецкого движения она окажется в союзе с Хованским.

Судя по другим источникам, Хованский очень рано, а может быть, и с самого начала действовал самостоятельно. Но это, видимо, суждение иноземцев, не слишком осведомленных относительно нравов и традиций московского общества. Вот, например, одно из подобных высказываний: «Хованский (Cowanki), смелый и очень влиятельный человек, к тому же открытый враг Голицына, вырезал всю знать, которую он счел способной противостоять своему намерению объявить себя царем, под предлогом мести за смерть своего государя, про которого он уверял, что его отравила царевна и ее фаворит. Но, считая, что он уже обеспечил себе трон… и ничего не замечая, он вскоре был наказан за свою дерзость и жестокость».

Сколько-нибудь серьезное знакомство с традициями передачи царской власти делает невозможным увидеть в таких высказываниях даже малую толику правдоподобия. У Хованского не имелось ни единого шанса «объявить себя царем». Для успеха подобного, совершенно фантастического, предприятия ему потребовалось бы вырезать всю царскую семью, а в придачу к ней – немало Рюриковичей, Гедиминовичей и представителей старинных боярских родов Москвы, превосходивших его знатностью. Иван Андреевич являлся родовитым аристократом, но далеко не первым из знатных людей царства. И любой из тех, кому он уступал в «отечестве», мог сделаться его соперником. Затеяв украсть монарший венец, Хованский оказался бы в изоляции. А война против всех, даже при мощном влиянии на стрельцов, неизбежно привела бы князя к поражению. Неглупый политик, он прекрасно понимал это.

Роль Хованского не вполне ясна: источники противоречат друг другу и не позволяют добиться кристальной ясности. Скорее всего, события развивались по более прозаичному сценарию – безо всякого посягательства на царский трон со стороны Ивана Андреевича.

Хованский, ставший вождем стрельцов, с первых шагов использовался царевной Софьей в рискованной политической игре. Он всего лишь превысил норму дозволенного, почувствовав себя самостоятельным игроком, но вовсе не искал престола. Когда всю Москву объяло всевластие стрельцов, а Софье пришлось собирать карательный корпус в Троице-Сергиевой обители, Хованский оказался в сложном положении: он возглавлял… раскаленную лаву. Уже не столько он управлял стрелецким буйством, сколько сами стрельцы распоряжались своей судьбой. Князю, чтобы не погибнуть от их бердышей, волей-неволей пришлось принять на себя роль формального лидера восставших. Тут уже не он интриговал, а им распоряжались истинные вожаки бунта…

Но все это случится потом. А пока злоба стрелецкая лишь подогревается.

Итак, Федора Алексеевича похоронили 28 апреля – на следующий день после смерти. В течение суток стрелецкая масса вела себя тихо. Как видно, внутри ее шла борьба между агитаторами двух сторон. Победили те, кто внушал ей выступить за венчание на царство Ивана Алексеевича: дескать, при малолетнем Петре править будут те, кто обирал их прежде, те, кто убил справедливого царя Федора, те, кто бесчестно обошелся со старшим царевичем… Уже 29 апреля она пришла в движение. Стрельцы явились «…в великом множестве в замок с требованием к новому царю, чтобы указанным полковникам предъявили счет, так как они желали бы получить отнятые у них деньги, а также заработок, положенный за работу на полковников, о чем составили аккуратный перечень, и поскольку их самих выгнали, они хотели приговорить на своем совете полковников к смерти, и путем грабежа их домов и собственности удовлетворить свои претензии[62]62
  «Склонны к страшному неистовству…» Донесения Генриха Бутенанта фон Розенбуша о стрелецком восстании 1682 года в Москве // Источник. Документы русской истории, 2003. № 1 (61). № 2.


[Закрыть]».

Правящий круг оказался перед лицом угрожающей мощи 16 стрелецких полков и одного солдатского.

Начались переговоры.

Правительство попыталось помириться со стрельцами путем малых уступок. И будь это сделано раньше, будь хотя бы исполнен приказ Федора Алексеевича о полковнике Грибоедове, возможно, больших жертв удалось бы избежать. 5 мая вышел указ: тех стрелецких полковников, которые обирали своих подчиненных, бить батогами, а «взятки» с них «доправить» в пользу обобранного воинства. Языковым и Лихачевым объявили государеву опалу: в них стрельцы также видели, говоря современным языком, коррупционеров. Патриарх выслал архиереев, дабы те своими речами усмиряли бушующие страсти, упрашивали не рубить полковников[63]63
  Поденные записи очевидца московского восстания 1682 года // Советские архивы, 1979. № 2. С. 35.


[Закрыть].

Напрасно!

Патриарху и Священноначалию восставшие в повиновении отказали. Их интересовали уже не столько деньги, сколько головы командиров. Буйство не прекращалось. Стрельцы уничтожали своих офицеров и подьячих.

В их среде бродили устрашающие слухи – один фантастичнее другого. Так, например, 15 мая пронесся слух о заговоре: «Умысля царьские изменники и всему Московскому государству разорители, сьехалися они, изменники, в Верх к великому государю [Петру Алексеевичу], князь Юрий Алексеевич Долгорукой с сыном… боярин Артамон Сергеевич Нарышкин, боярин Иван Максимович Языков с сыном с Афонасьем, да князь Григорей Ромодановской, боярин и оружейничей Иван Кирилович Нарышкин з братом, думной дьяк Ларион Иванович с сыном и государевы лекари, Данила Жидовинов с сыном и с товарищем. И удумали они, изменники, вражыим научением, чтоб царьский род извести, а стрельцов и солдатов опоить лютым зельем и змеями, а иных… побивать, а им бы царством владеть и всею святорускою землею. И тот вор, изменник, Иван Нарышкин, царьскую порфиру на себя надевал и царем себя он, изменник Иван, называл и на государьское место садился и всякие неистовственные слова говорил»[64]64
  Записки земского дьячка второй половины XVII в. // Исторический архив. Том II. М.-Л., 1939. С. 99.


[Закрыть].

Откуда бы знать простым стрельцам и их вожакам о замыслах вельмож? Очевидно, «партия» Милославских постаралась снабдить их самыми «достоверными» сведениями.

Стрелецкие беспорядки искусно подогревались. Правительству приписывали и незаконность, и отступничество от православия, и желание погубить царевича Ивана, и коварные замыслы против самих стрельцов.

Ударили в набат. Стрельцы, вооружившись, пришли под барабанный бой с развернутыми знаменами в Кремль, к Красному крыльцу. С ними явились московские посадские люди, прихватив «ослопье и дреколье».

Князь Хованский через своих агентов направлял мятежное войско к решительным действиям против нового правительства. Настроение стрелецкой толпы колебалось. Вельможи из стана Матвеева и Нарышкиных выходили к распаленной людской массе, уговаривали разойтись, но прийти к соглашению с ней не могли. Ивана Алексеевича вывели к стрельцам, предъявили: вот, жив, никто губить его не собирается.

Критический момент наступил, когда для переговоров вышел сам Артамон Матвеев. Превосходный оратор, умный, опытный, прирожденный переговорщик, он, кажется, добился успеха. Его слушали, ему почти подчинились. В конце концов, стрельцы помнили, что изначально их брожение вызвали сугубо меркантильные причины. Восставших прежде всего волновали наглые действия нескольких полковников, да еще недобор жалованья. Настойчиво повторяемые слова об отравлении Федора Алексеевича и о несправедливости, совершаемой в отношении царевича Ивана, стали дополнительным стимулом к беспорядкам, но все ли участники волнений желали всерьез сунуться в столь сложное и сомнительное дело?

Это колебание стрелецкой массы весьма важно для понимания того, что творилось тогда в Москве. Стрельцов, конечно, подзуживали к мятежным действиям вельможные интриганы. Однако им хватало и своего разума, чтобы стоять за «корпоративный интерес».

Матвееву чуть-чуть не хватило до полной победы. Ободренный удачею, он отправился докладывать царице Наталье Кирилловне: ладятся переговоры!

Успех его речи оказался сорван неуклюжими действиями соратника. Князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому смирное и разумное увещевание Матвеева показалось чересчур робким. Он вырвался вперед и принялся честить стрельцов командирским тоном, веля им немедленно убраться восвояси. Худшего нельзя было выдумать в тот момент.

Миг торжества красноречивого Матвеева над бунтовской массой оказался безвозвратно утрачен. Всё им достигнутое моментально рухнуло. Стрельцы ринулись убивать и долго не могли насытиться душегубством. Первым пал сам Долгорукий, сначала надетый на копья, а потом изувеченный бердышами…

Он не понимал, что самым главным «корпоративным интересом» стрельцов было не наказать «отравителей» царя Федора и заговорщиков, отдавших престол царю Петру. Куда важнее им было теперь уцелеть после страшного мятежа. Иначе говоря, избежать казней. Любой аристократ и тем паче любая правительственная группировка, словом, любой субъект власти, объявивший о «строгих мерах», о жесткости, о смирении силой, моментально оказывался смертельной угрозой для стрельцов. Первая же фраза в подобном духе подписывала смертный приговор.

Стрельцы, как уже говорилось, проявили недовольство командирами, вымогавшими у них деньги. Во время вспышки 15 мая и после нее все эти военачальники лишились жизни, а на Красной площади появился столб с именами «изменников», уничтоженных стрельцами. Вместе с ненавистными полковниками погибли сторонники Нарышкиных. Очевидец рассказывает о произошедшей трагедии с леденящими кровь подробностями: «По научке и по наговору боярина князя Ивана Андреева Ховансково побили на Москве стрелцы многих бояр и думных дьяков. Бросили с Красного крылца на землю, а стрелцы подставливали копья и бердыши и секли в мелкия части боярина князя Григорья Григорьевича Рамодановского, боярина Артемона Сергеевича Матвеева, Ивана Языкова, Ивана Кирилловича Нарышкина з братьями, а отца их, Кирила Полуехтовича Нарышкина постригли, Федора Петровича Салтыкова да дьяка думного Лариона Иванова с сыном, дьяка думного Аверкея Кириллова, полковника Андрея Дохтурова, полковника Григория Горюшкина, да дохтуров Данила Жидовина с сыном… Боярина князя Юрья Алексеевича Долгорукого на дому его срубили бердыши, а сына его Михаила збросили с Красного крыльца да изрубили. А животы[65]65
  Животы – здесь: имущество.


[Закрыть] их рознесли стрельцы и солдаты по себе. И многие домы пограбили»[66]66
  Ростовский летописец конца XVII в. // Советские архивы, 1981. № 6. С. 36.


[Закрыть].

С особенной жестокостью растерзали Ивана Нарышкина, считавшегося душой переворота, и доктора Даниила Гадена, обвиненного в отравлении царя Федора Алексеевича. За последнего пыталась заступиться царская вдова Марфа Апраксина: она-то знала, что мужа ее никто не убивал, а ушел он к Богу в свой срок. Тщетно!

Убивали тех, кто был нелюб стрельцам, враждебен «партии» Милославских или подозревался в злоумышлении на царский род. Хитрец Языков во дворце, в делах государственных являл мудрость, а стрелецкая масса знала его с другой стороны – как пошлого взяточника. За то и поплатился головой.

Кого не вогнали в гроб, тот оказался принужден уехать в ссылку: правительство щедро удовлетворяло подобного рода требования стрельцов. А Милославские постепенно расчищали себе дорогу руками бунтовщиков…

Мятежники признавали над собой, хотя бы формально, власть только одного человека – князя Ивана Андреевича Хованского. На время он стал, по внешней видимости, владыкой столицы, все прочие власти пасовали перед ним. Сторонники царевича Петра испытали ошеломление от тяжелых потерь в своем лагере. Сторонники царевича Ивана, раздув мятежный огонь, не могли теперь с ним справиться. Князь Иван Андреевич вышел из подчинения Софье.

Решающая размолвка произошла между ними, когда лидер мятежников (в душе – поклонник старого обряда) помог выступлению раскольников, поддержанных несколькими стрелецкими полками и жаждавших вернуть «старую веру». Свирепыми мерами Федор Алексеевич держал раскол в узде, теперь худо пришлось православному духовенству, жестоко утесненному старообрядцами: раскол разнуздался. А князь Хованский ныне вел себя по-хозяйски и отваживался покровительствовать религиозной оппозиции.

Установилась так называемая Хованщина.

Русская столица погрузилась на дно ужаса и не выныривала из полуобморочного состояния очень долго. По улицам и площадям бродили стрелецкие дозоры. Вооруженные люди врывались в дома. Вершили суд и порою на месте казнили хозяев. Имущество забирали, а то и просто портили, считая его нечистым, скверным. Никто не смел им противостоять.

Москва того времени в центре, в богатейших своих районах, представляла собой россыпь деревянных и каменных палат. Крепкие, кряжистые, не столь уж просторные, но весьма прочные, отгороженные от улицы забором с проездными воротцами, окруженные малыми домиками амбаров, конюшен, сараев, хоромы вятших москвичей вкривь да вкось вросли в замысловатое кружево улочек-переулочков. Всякий боярский терем и через одного – купеческий представляли собой малые крепости. При рано умершем государе Федоре Алексеевиче московским жителям щедро раздавали строительный материал на обзаведение кирпичными хороминами. Потом со многих не взяли должную плату. С того казенного роскошества Москва обзавелась великим множеством каменных домов и оград. При желании, вооружив дворню, кликнув боевых холопов, боярин или дьяк могли отсидеться от нападения злой толпы. Отбили бы и разбойную шайку: крепки стены, тяжелы двери – тараном не возьмешь! Но никакие палаты не выдержат осады, когда за нее возьмется стрелецкая сотня. Профессионалы войны, они живо разнесут любую «крепостицу».

А бунтовали не сотни – полки.

Поэтому «служилые люди по отечеству», т. е. дворяне и знать московская, открывали двери без сопротивления. Так оставалась хоть какая-то надежда на милосердие новых властителей города. А раздразни их отпором, и они перебьют всех, не отличая правых от виноватых…

Кровь лилась щедро. Срам и разорение входили в старинные родовые гнезда. Никто не мог чувствовать себя в безопасности.

Лишь князь Хованский да избранные его помощники могли еще возвысить голос и направить раскаленную бунтовскую массу по нужному руслу.

Но, как уже говорилось, и сам Иван Андреевич не мог до конца контролировать действия восставших. Многотысячная армия стрельцов и солдат, поддержанных московским посадом, диктовала свою волю столице. А ее лидер диктаторских полномочий не имел. Скорее, он сделался рупором ее требований, посредником, ведшим переговоры от лица бунтовской стихии. Помогая староверам, князь столкнулся с тем, что огромная часть стрельцов не сочувствует им и не видит никакого смысла поддерживать их. Не потому ли властям удалось быстро ликвидировать эту угрозу?

«Партии» Милославских и Нарышкиных наконец договорились между собой. 26 мая в Москве начали «целовать крест» второму государю – Ивану Алексеевичу. Отныне Иван и Петр стали соправителями, притом старшинство официально отдали Ивану. А роль регентши, т. е. действительной правительницы, взяла на себя Софья.

Но даже общими силами сторонники обоих государей долго не могли совладать с восставшими. Смута на Москве тянулась до осени. Стрельцы не отдавали власть. Стрельцы жаждали гарантий, что правительство не ответит на их мятеж массовым террором. И правительство остереглось: потом, когда минет воля стрелецкая, под топор пойдут немногие.

Бунт ясно показал: в России выросло многолюдное влиятельное сословие, имеющее крепкие национальные корни. Сила его основывалась на армейской организации, дисциплине и поголовном вооружении. Кроме того, стрельцам разрешалось вести торговлю и заниматься ремеслами. Они являлись состоятельными людьми, имевшими независимые источники дохода. На духовные вопросы у стрельцов был свой взгляд: половина из них поддерживала старообрядцев, другая же половина – православие церковное. Фактически они занимали такое положение в стране, которое для настоящего времени надо считать пределом мечтаний российского среднего класса.

Однако верховная власть тяготилась своеволием стрельцов и через несколько десятилетий избавилась от них полностью. За это время они восставали несколько раз, и неизвестно, как повернулась бы история России, если бы стрельцы продержались у кормила власти подольше.

Бунт 1682 года закончился для стрельцов печально. После нескольких месяцев полновластия и безнаказанности они вынуждены были покориться. Отчасти их пугал сбор дворянского ополчения и грядущая расправа. Отчасти же правящие круги во главе с царевной Софьей пошли мятежникам навстречу, удовлетворив некоторые их требования. Вождь стрельцов, князь Хованский, подвергся казни. Столб на Красной площади снесли.

Стрельцы еще покажут себя, еще явят бунтовской характер. Солнце дворянской империи взойдет в кровавом тумане над их могилами…

Но имеет смысл отвлечься от произошедшего и задуматься о несбывшемся: от какой альтернативы отказывалась Россия, казня стрельцов?

Десятки тысяч крепких, привычных к труду хозяев, которым позволено носить оружие. Десятки тысяч рассыпанных по стране людей с ярко выраженным чувством собственного достоинства и вместе с тем верных слуг государевых. Ведь бунтовали-то стрельцы не против Федора Алексеевича, не против юного Петра и тем более не против монархии. Они бунтовали против жестоких и несправедливых притеснений, против дерзкой попытки небольшого правительственного кружка захватить власть и править олигархически из-за спины царя-мальчика… Десятки тысяч бойцов, отлично поддерживающих порядок, покуда власть с должным вниманием относится к ним самим. Сильная, экономически инициативная группа городского населения.

Да разве не драгоценен подобный «человеческий материал», когда идет складывание нации?

Эта общественная сила, скоро возвысившаяся и скоро разбившаяся в щепки о новый государственный порядок, вызывает большое сожаление. Вместе с нею безвозвратно ушел какой-то очень важный тип русского человека. Тот тип, что закрывал собою бездну, разверзшуюся между крестьянином и дворянином. Посадский человек низко стоял в социальной иерархии Российской империи и вполне осознавал свое ничтожество. По крайней мере до второй половины XIX века. Его уделом было – склонять голову перед дворянином, подчиняться, ни в чем не противуреча. Стрелец стоял бы выше, служил бы хорошим противовесом всевластию дворянства и чиновничества.

Вообще, огромный слой «служилых людей по прибору», существовавший в Московском государстве XVI–XVII веков, исчез, почти полностью размылся в великую сушь Петровской империи. Помимо стрельцов пропали «затынщики», «воро́тники», «пушкари» и т. п. Всё свелось к бессильным «нижним чинам» регулярной армии да к странной межеумочной группке «однодворцев». Лишь казачеству оставили толику его прежней вольности. Социальная структура русского общества упростилась. Да, таким обществом проще управлять. Помимо верхнего, дворянского, яруса, оно – живая машина. От машины ждут четкой работы, ничего более… Без размышлений, без новаций. А сохранись в нашем обществе этот слой, возможно, оно бы обрело большую способность к инициативе, к самостоятельному развитию.

И сильнее всего, независимее всего люди подобного рода были бы именно в Москве, в главном средоточии своем.

Но не дал Господь.

Миф «бунташного города» не пережил XVII века.

Москва и позднее становилась кипящей сковородкой злого мятежа. Так случится при Екатерине II, когда чума доведет горожан до отчаяния. Так будет и в 1917 году, когда юнкера насмерть дрались с большевиками, и в 1918-м, когда против большевиков поднялись эсеры. Москву еще тряхнет в начале 1990-х…

Но всякий раз русская столица загоралась пламенем бунта неохотно и медленно. Всякий раз подавляющее большинство местных жителей предпочитало пережить уличные сражения, укрывшись в своем жилище. Абсолютное меньшинство сталкивалось на баррикадах с другим абсолютным меньшинством. Ни разу не бывало так, чтобы город всколыхнулся весь, снизу доверху, как происходило при Соляном бунте и при стрелецких восстаниях.

Слова «Москва» и «очаг революции» – чужие друг другу. Пламя революционного хаоса приходило сюда извне или его разжигали искусственно. Давно Москва отвыкла от бунташности и не мыслит себя в этой роли. Давно никто в России и за ее пределами не видит в Москве уклона к мятежным настроениям.

Это не Питер, где слова «колыбель революции» по сию пору многие произносят с затаенной гордостью.

Здесь – твердыня порядка. Здесь – потухший вулкан, под корнями которого иссякли огненные потоки.