Текст книги "Московский миф"

Москва бунташная

Вскоре были захвачены с поличным два вора. Их немедленно «судили» и приговорили к смертной казни. Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на проезжую дорогу. Потом принялись за другого…

И. А. Бунин. Окаянные дни. Москва, февраль 1918-го

Менее века Москва удерживала за собой недобрую славу «бунташного города». Не приросла она к русской столице. Но то недолгое время, пока Великий город жил как на пороховой бочке, багровый миф средоточия русской мятежности принадлежал ему по праву. Честно заработано!

В советское время авторы исторических романов даже, бывало, рисовали какую-то «революционную романтику» на сей счет. Могучие «народные вожди», благородное кипение народной стихии, выжигание скверны…

Романтики в бунте никакой нет.

Кровь. Смерть. Разорение. Ужас.

Особенность обширных русских восстаний такова: всякий раз на территории, контролируемой восставшими, теряют силу и законы, и устои традиционной нравственности. Жизнь идет вне каких-либо норм, и единственное право, действующее в такие моменты, – право силы. Значительная часть «социальной борьбы» тех времен укладывалась в рамки безбожной и беспощадной уголовщины.

Видимо, такова особенность Русской цивилизации: из некоторых ситуаций может быть только один выход – безоглядно жестокий бунт, сметающий государственный порядок до самого фундамента, а затем зверски жестокая расправа над участниками бунта. Время от времени подобное кровопускание делается неизбежным, и остается только одно: пройти через него, пережить его, а потом восстанавливать добрую мирную жизнь. Слишком большое давление порой испытывает Россия извне. Иногда приходится его уравновешивать не меньшим давлением изнутри. И хорош тот государственный строй, который умеет держать баланс между первым и вторым.

Но когда этот баланс нарушается, русский бунт, сжатый улицами Великого города, концентрированный, едкий – хуже серной кислоты – получает колоссальную разрушительную силу. Мятеж, вспыхнувший в лабиринте столицы, страшнее и кровавее мятежа, прокатывающегося по любой другой области Русской равнины. Целая преисподняя беззакония выплескивается на улицы.

Образованному классу России очень хорошо известна фраза из повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Произносят ее к месту и не к месту. Иногда – с ироничным выражением лица. Мол, – понимаем: Азия-с, варварство, грубятина… Оттого иной сторонник «великих потрясений» душою прикипает к «бессмысленному и беспощадному»: да-да, пускай восстанут, пускай сметут, на очищенное место явятся понимающие люди, введут новый порядок, кого надо – выжгут, кого надо – загонят обратно в пещеры, остальных цивилизуют, причешут, кастрируют, и здесь можно будет очень неплохо жить!

Ох, поменьше бы кровопусканий по любой причине! Для России целительна тишь. А для Москвы – великая тишь.

Возвращаясь к пушкинской фразе: русский бунт всегда и неизменно бывал беспощадным – да! Милосердие на время исчезало из сердец. Кровавый пир мятежа заменял на Руси карнавалы. Волюшка и великий отдых от великих тягот – большой соблазн. Потому и «гуляли», не помня в себе образа Божьего.

Но бессмысленным он не бывал никогда.

А уж если бунт обрушивается на Белокаменную, то в нем пытливым современникам и потомкам открывается бездна смыслов. Тут смысл бунта виден лучше всего. Тут он конденсируется в умах моментально.

Чаще всего московское восстание – плод многоходовой интриги, «поставленной» сильными людьми мира сего. Первая вспышка мятежности случилась на московских улицах в 1547 году. Затем полыхнуло после смерти Ивана Грозного в 1584-м и, вдогонку, в 1586-м. При начале Смуты большой московский бунт погубил Самозванца и привел к власти Шуйских (1606). А пятью годами спустя он обрел святую форму восстания против власти иноземцев и иноверцев.

Всякий раз при внимательном рассмотрении обнаруживается «партия» аристократов, подстрекавшая москвичей к бунту. Всякий раз кто-то из высокородных вельмож, мягко говоря, бросал дрожжи в выгребную яму. С 1547 года по 1611-й никогда, ни единого раза вооруженное выступление не начиналось само по себе, спонтанно. Его либо готовили заранее, либо пускали искру в уже тлеющую солому – иными словами, доводили до кипения охваченную досадой толпу и направляли ее на врагов. Руками взбунтовавшегося посада старомосковская знать не раз и не два расправлялась со своими неприятелями. Особенную ловкость проявляли те же Шуйские. Правда, сами они тоже потеряли власть в результате заговора и бунта.

Да и гораздо позднее, в 1905-м, а потом в 1917 году Москва не сама устремлялась к взрыву. Требовались долгие усилия большевиков и прочих революционных сил. Сама по себе Москва, как отсыревшие спички, пылать отнюдь не хотела.

Но при первых Романовых Россия переживала мучительное время великой скудости. Из смутных лет начала XVII столетия наша страна вышла до крайности ослабленной, потерявшей громадные территории, разоренной страшнее, чем СССР после Великой Отечественной. Немыслимое множество сел и деревень исчезли с карты. Богатые пахотные области не обрабатывались. Города оскудели купцами и ремесленным людом. А чтобы удержаться на краю новой военной катастрофы, собрать войско и в перспективе отвоевать потерянные земли, правительству приходилось с кровью выжимать из подданных необходимые средства. Налоги, возложенные на посадское население, росли. Купцы обязаны были отрываться от своей торговли для работы на государство – в кабаках, на таможне, при разного рода казенных предприятиях. Торгово-ремесленный люд нищал и разорялся. Отсюда – постоянное напряжение в обществе.

Что ж, где тонко, там и рвется.

Середина – вторая половина века стала эпохой, когда русские города без конца сотрясались от бунташных штормов. И больше всего бедствий приносили они Москве. Именно тогда, при царе Алексее Михайловиче и его ближайших преемниках, правительство вело жизнь заложника, привязанного к пороховой бочке с зажженной свечой в руке. Не оттого ли столь сильна любовь первых Романовых к загородным резиденциям? Не оттого ли в ту пору строили их во множестве, украшали, да и жить предпочитали именно там? Кремль слишком напоминал остров, в скалы которого бьют и бьют угрюмые волны озлобленного города. Как угадать приближение большой бури? Безопаснее жить подальше от тех мест, где она быстро набирает необоримую мощь.

Государево тягло становилось столь тяжким, а обиды, наносимые начальством, столь унизительными, что посад более не мог терпеть и недра его выплескивали пламя. Люди сплачивались безо всякой указки со стороны. Быстро, следуя казачьим обычаям, собирались в «круги». Сочиняли челобитья и шли с ними к государю. Если их требований не выполняли спешно, вернее сказать, неотложно, они принимались громить дворы главных обидчиков.

На первой стадии бунта поднявшихся москвичей вела нестерпимость их положения. Но дальше… дальше начинали действовать дикие законы поведения большой толпы, охваченной гневом за настоящее и страхом перед будущим.

В законах того времени различали понятия «заговор» и «скоп».

Первое – плод злого умысла, интриги, политической комбинации. Иногда результатом заговора становился бунт, но только не при Алексее Михайловиче.

Второе – итог страстей, раздирающих градское многолюдство. «Скоп» подобен рою рассерженных пчел. Как его усмирить? Чем его остановить? Да силы такой нет, чтобы могла легко и просто его рассеять!

Карали за «скоп» точно так же, как и за «заговор». Однако в годы царствования Алексея Михайловича «скопа» боялись несравненно больше. Бунт вспыхивал безо всякого заговора и палил всё вокруг.

В 1648–1650 годах восстания в нескольких крупных городах государство потрясли до основания.

Злоупотребления приказных людей и особенно введение грабительского налога на соль вызвало волнения столичного посада. 1 июля 1648 года посадские люди, оттеснив охрану государевой кареты, передали челобитную с жалобами на особенно нелюбимых приказных людей. Царь выслушал и, не объявляя своего решения, отправился дальше. Однако государев поезд задержался, и на этом месте началась драка. На следующий день правительство повело с посадом переговоры. Высокомерный тон аристократов, выдвинутых переговорщиками, только озлобил народ. На третий день столица бушевала. Восставшие разносили по бревнышку дворы «сильных людей», прежде всего чиновников-взяточников. Кое-кого из них правительство выдало на расправу, до других бунтовщики добрались сами, казнив их страшной смертью. Хуже всего было то, что мятеж никак не стихал. Бунтовское пламя пылало в Москве на протяжении многих дней. И даже уговоры духовенства – вплоть до патриарха Иосифа – не возымели действия. На стрелецкие полки в деле подавления мятежа положиться было нельзя: многие стрельцы, недовольные худой выплатой жалованья, сами оказались среди восставших. В 1680-х – 1690-х еще полыхнут устрашающие стрелецкие бунты…

Волнение в Москве стало утихать только после раздачи денег стрельцам и значительных уступок правительства. Главные приказные лихоимцы, уцелевшие во время буйства мятежных толп, оказались смещены с должностей. Более того, восставшие добились обещания привести в порядок законы и смягчить судопроизводство по задолженностям перед казной.

Эхом Соляного бунта по десяткам русских городов прокатились волнения и беспорядки.

А полтора десятилетия спустя, когда правительство занялось разорительными финансовыми махинациями, грянул Медный бунт. Сам царь Алексей Михайлович оказался в шаге от разъяренной толпы. И карали мятежников с из ряда вон выходящей свирепостью…

Весной 1682 года Москву потрясло грандиозное восстание стрельцов, заставившее вспомнить огненное горнило Смуты. Вновь, как при Самозванцах, а потом – как при великом Соляном бунте, содрогнулось здание российской государственности. Страшная трещина прошла от подвалов до крыши.

Стрелецкое восстание – самое масштабное изо всех, какими кипела русская столица с XVI столетия по XX. Все ужасы «бунташной Москвы» выразились в нем с наибольшей силой и полнотой. И все три основания русской мятежности видны в нем с необыкновенной отчетливостью.

Аристократическая интрига?

На месте.

Осознанное и разумное сплочение народной массы, с которой поступают жестоко, оскорбительно, несправедливо?

В полный рост!

Ее же дикое, немилосердное беснование после первых успехов бунта?

И без этого не обошлось.

Москва бунташная – чудовищна. Не приведи Бог оказаться на улицах Москвы, когда там пляшет мятежное пламя.

Незадолго до смерти царя Федора Алексеевича заволновались столичные стрельцы. Хворый царь физически не мог уследить за всеми важными делами. И, как это нередко бывает, рядом с человеком, устремленным к масштабному реформированию, угнездилось немало пошлых корыстолюбцев. Их упущения по службе, а больше того, стремление присваивать себе жалованье подчиненных, привели к печальным последствиям.

Из сообщений датского посла известны следующие обстоятельства: «Началось это их дело[56]56
  Имеется в виду стрелецкое восстание.


[Закрыть], как нетрудно проследить, еще при жизни покойного государя [Федора Алексеевича], да еще имеются точные сведения, заставляющие думать: а не было ли оно [восстание] основной и главной причиной его смерти? Приблизительно за два дня до его кончины один стрелец был бит кнутом из-за того, что он в воскресенье, будучи послан на какую-то стройку (которую их царские величества хотели как можно скорее завершить), работал там слишком медленно. Кроме того, был также посажен один офицер, который ими командовал, а с ним и еще несколько стрельцов. Но их товарищи не только избежали наказания, но и начали громко кричать, что служба их стала невыносимой, ибо их принуждают даже воскресенья лишать святости[57]57
  Иначе говоря, заставляют работать по воскресеньям.


[Закрыть] и что нужно найти способ от этого избавиться. Призывы эти, какими громогласными поначалу они ни были, потом удалось подавить… Однако всеобщее сочувствие этому делу оказалось настолько фатальным для покойного царя, что он уже на следующий день стоял на пороге смерти».

Итак, царя, и без того находящегося в полуживом состоянии, дурные известия привели в расстройство. А оно в свою очередь окончательно лишило его сил для борьбы с болезнью.

Другой датчанин 19 мая 1682 года докладывал из Москвы о тех же событиях, но несколько подробнее и с иными акцентами. По его словам, кровавая трагедия стрелецкого бунта «…произошла в большой мере из-за недовольства стрельцов, так как они очень часто должны были выполнять для знати тяжелую работу (причем не освобождались от нее в выходные и праздничные дни), в частности должны были работать на своих полковников, принуждаемые к этому с неимоверной жестокостью; в особенности жаловались стрельцы полковника С. Грибоедова. Они на прошедшей Святой неделе были вынуждены добывать за городом камень, известь и другие материалы для строительства его нового дома и привозить на его двор, вследствие чего стрельцы, возмущенные этим положением, а также и сокращением своего жалованья (из которого полковник всегда что-нибудь отнимал), передали 25 апреля его царскому величеству Федору Алексеевичу жалобу (при этом он еще был жив, но уже очень слаб), для чего они избрали из своей компании нужное лицо, чтобы подать эту жалобу в Стрелецкий приказ, которая была вручена думному дьяку П. П. Языкову, управлявшему приказом вместе с Ю. А. Долгоруким. Передавая жалобу, он сказал князю, что с ней приходил пьяный стрелец и при вручении ее произносил много нецензурных слов о Долгоруком и других, а тот ответил думному, что пьяного стрельца утром необходимо привести к съезжей избе и высечь кнутом для примера другим… На другой день стрелец, отдавший жалобу в приказ, пришел и спросил думного, что последует в ответ на все их просьбы, а тот ответил ему, что по его царского величества указу его накажут за этот бунт и высекут кнутом перед съезжей избой для примера другим, и дал распоряжение осуществить это дьяку стрелецкого приказа. И стрелец, взятый под охрану двумя судебными служителями и палачом, как только сорвали с него платье и дьяк зачитал приговор, закричал своим товарищам, другим стрельцам: “Братья, я с вами всеми одобрял эту жалобу и требовал ее подачи, почему же вы допускаете, что я буду так оскорблен?!” В ответ на это некоторые из пришедших стрельцов бросились на палача и двух служителей, избили жестоко их ногами и выручили таким образом своего собрата. Дьяк (который из страха не слезал с лошади), при виде этого ретировался так быстро, как мог, и сообщил думному о случившемся…»

Таким образом, у стрельцов были серьезные причины к возмущению. Их обирали, их заставляли работать на командиров, отвлекая от собственных промыслов, притом не позволяли отдохнуть даже в воскресные дни. Надо удивляться еще тому, что мятежные настроения разгорались медленно, а не вспыхнули разом до небес. Стрельцов следует почитать долготерпеливцами. Они уже подавали челобитные, но безрезультатно. Грибоедовская, поданная при накаленных чувствах, очевидно, явилась знаком серьезного ропота.

Мятеж начался с сущей малости. Возможно, решительных действий Долгорукого или иных людей, присланных по велению царя, хватило бы для его замирения. Но государь, находившийся при смерти, уже не мог уделить стрелецкому делу достаточно внимания, а Долгорукий оказался слишком слаб или же слишком самоуверен для решительного отпора.

Достоверно известно, что Федор Алексеевич за несколько суток до кончины успел ознакомиться с челобитьем возмущенных стрельцов. 24 апреля царь дал указание: полковника Грибоедова, бесстыдно притеснявшего своих подчиненных, лишить чина и земельных владений, а затем сослать в дальнюю Тотьму. Это значит: сам государь хотел по чести разобраться со стрелецким делом и даже начал разбираться. Он и раньше предостерегал стрелецких командиров от обкрадывания подчиненных. Для него история со злоупотреблениями подобного рода – не новость. До наших дней дошла служебная инструкция 1677 года, выданная от царского имени одному из провинциальных стрелецких «голов». Там четко сказано: «Посулов… и поминков у стрельцов ни от каких дел не имать ни у кого ничего, ни которыми делы[58]58
  Иначе говоря, не заниматься вымогательством взятки ни при каких обстоятельствах.


[Закрыть], и насильства не чинить; и того беречь, чтоб никто стрельцам насильства и пропаж ни в чем не чинил… А как… стрельцам дадут государево жалованье, и то жалованье… писать… в книги порознь по десяткам. И посулов и поминков у стрельцов от государева жалованья и от иных ни от каких дел не имать… А будет он… [голова стрелецкий] учнет на себя и на сотников заставливать каких дел делать без найму… за то от великаго государя царя и великаго князя Феодора Алексеевича быти ему… в опале и в жестоком наказанье без пощады». Таким образом, безобразия, учиняемые головами, полковниками и сотниками стрелецкого воинства, являлись для государя открытой книгой. За них полагалось сурово наказывать.

Не успели…

Вернее, не успел.

Приказ насчет полковника Грибоедова – один из последних, чуть ли не самый последний, вышедший от имени Федора Алексеевича. Если бы советники царя до конца выполнили хотя бы его, если бы стрельцам дали понять: их дело не «встало», по нему ведется разбирательство, возможно, обошлось бы без великой трагедии. Но как только Федор Алексеевич лишился сил, из государственной машины как будто вынули душу! Дела затормозились, а опальному Грибоедову пришлось пару деньков отсидеть под караулом, и… всё! Опала его растворилась, двери тюрьмы открылись, чтобы выпустить его на волю.

Не того ждали стрельцы. К царю они шли с надеждой, на его суд возлагали доброе упование. К несчастью, царь уже ничего не мог рассудить. А Долгорукий и иные вельможи вовсе не горели желанием карать видного дворянина.

Страсти накалялись. Не получив ответа, мятежники принялись собираться «кругами» – как заведено у казаков. Стрелецкие слободы набухали гневом.

Ночью с 26 на 27 апреля стрельцы составили большую компанию. К ним пристали их собратья из других полков, страдавшие от такого же угнетения. Наутро собрались представители от 20 полков. К девяти полковникам имелись большие претензии. «Стрельцы… хотели учинить над ними расправу или взять с этих полковников половину денег, но в четверг 27 апреля умер его царское величество Федор Алексеевич около 4 часов пополудни, вследствие чего все стрельцы должны были придти в замок[59]59
  Кремль.


[Закрыть] для того, чтобы принести присягу новому избранному царю Петру Алексеевичу… что стрельцы с радостью сделали и ушли домой»[60]60
  «Склонны к страшному неистовству…» Донесения Генриха Бутенанта фон Розенбуша о стрелецком восстании 1682 года в Москве // Источник. Документы русской истории, 2003. № 1 (61). № 2.


[Закрыть].

Стрелецкое войско давно использовалось для поддержания порядка в столице. Его бойцы селились отдельными слободами, всегда имели под руками вооружение, располагали опытом военной организации и ведения боевых действий. Это вовсе не хаотичные толпы посадских людей и не рой рассерженных крестьян. Это угроза иного порядка. Стрельцы, при их многолюдстве, представляли собой огромную силу. Против них правительство могло использовать дворянское ополчение, а также полки нового строя. Но первое еще требовалось собрать – дело небыстрое! А вторые… вторые могли и сами испытывать проблемы с выплатой жалованья. Смерть Федора Алексеевича как будто утихомирила бунтовщиков: они, видимо, надеялись на справедливый разбор их жалоб со стороны нового государя и нового правительства. Стрельцы понимали: дело затормозилось по самым уважительным причинам, можно бы и подождать еще немного.

И было бы очень славно, кабы аристократические «партии» обратили побольше внимания на эту новую политическую силу. Да не пытались бы лишний раз тревожить ее и растягивать это самое «немного».

Но вышло иначе. Придворные интриганы не сразу сообразили, с чем они имеют дело…

Едва несчастный государь Федор Алексеевич испустил последний вздох, как пришли в движение аристократические придворные партии. Целью одной из них было утвердить на престоле мальчика-Петра, сына царя Алексея Михайловича от Натальи Кирилловны Нарышкиной. Вокруг этой кандидатуры сгруппировались, помимо самих Нарышкиных, боярин Языков, крупный дипломат Артамон Матвеев и множество их сторонников. Им противостояла другая партия, стоявшая за царевича Ивана. Этот был намного старше Петра, но плохо видел, да и в целом отличался скверным здоровьем. Он родился от брака Алексея Михайловича с Марией Милославской, скончавшейся за много лет до стрелецкого бунта. За Ивана стояли Милославские, его сестра царевна Софья и большой вельможа князь В. В. Голицын.

Первый ход сделали Языков, Нарышкины и их сторонники. Они попытались с большой поспешностью, не дав телу Федора Алексеевича остынуть, утвердить единоличную власть нового царя – Петра Алексеевича. Федор Алексеевич отправился в посмертное странствие вскоре после полудня – близ четверти первого. А к вечеру дворец и вся Москва знали: новым государем наречен Петр Алексеевич. Некоторые источники сообщают жутковатую деталь: наречение нового монарха состоялось через час после смерти прежнего или даже ранее. Эта дикая торопливость производила странное впечатление. Ни Земского собора, ни даже Соборного совещания… Петра Алексеевича в обход его брата Ивана «избрал» на царство узкий круг царедворцев.

Очень хорошо видно, как это происходило, по «поденным запискам» одного из русских очевидцев переворота: «В нынешнем во 190-м (1682) году апреля в 27 день в 13 часу дни судьбами великого бога великий государь царь и великий князь Феодор Алексеевич всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, оставя земное житие, преселися в вечный покой. И того ж часа великий господин святейший Иоаким патриарх московский и всеа Росии со освященным собором, и бояре, и окольничие, и иных всяких чинов избрали на царство благочестивого великого государя царевича и великого князя Петра Алексеевича всеа Великия и Малыя, и Белыя России самодержца, и того ж дни ему, великому государю, крест целовали». Другой источник свидетельствует о том, что присягу начали принимать моментально – прямо в момент «избрания» Петра Алексеевича на царство: «И того ж часа в верху, в комнате и в передней, при святейшем патриархе и при властях бояря, и окольничие, и думные, и ближние люди, стольники, и стряпчие, и дворяне, и дьяки и жильцы, а в соборной церкви всяких чинов люди целовали животворящий крест великому государю царю и великому князю Петру Алексеевичю…; а в то время в соборной церкви были: митрополиты Иона Ростовской, Филарет Нижегородской, Иларион Суздальской, да боярин Петр Михайлович Салтыков, думной дворянин Богдан Федорович Полибин, думной дьяк Григорий Богданов».

Называя вещи своими именами, вопрос о престолонаследии решили патриарх, «партия» Нарышкиных при поддержке Языкова, а также те, кого удалось в кратчайший срок отыскать и призвать к совету до дворце. Может быть, двадцать человек. Может быть, десять. А может быть, всего-то с полдюжины вельмож, духовных и светских. Они заранее держали «под рукой» приближенных, коим могли доверить принятие присяги.

Далее группа Нарышкиных – Языкова попыталась укрепиться у власти, собирая сторонников и утесняя неприятелей.

По словам того же датского посла, «находившийся в ссылке Артамон [Матвеев] приехал вместе с отцом овдовевшей царицы [Н. К. Нарышкиной] и тремя братьями Нарышкиными снова в Москву…» – собственно, дальняя его ссылка давно закончилось, Матвеев сидел в Лухе и ждал вестей от Федора Алексеевича. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы добраться до столицы. «Все те, кто в годы правления покойного царя был в опале, оказались снова возведенными в прежнее достоинство. Затем для Артамона Сергеевича была учреждена должность великого опекуна. Другие же бояре, в особенности старик Одоевский, как цейхгофмейстер[61]61
  Князь В. Ф. Одоевский возглавлял крупное финансовое ведомство – приказ Большого дворца.


[Закрыть], были сильно принижены по той причине, что в былые времена к нему [А. С. Матвееву] относились настолько враждебно, что оказалось возможным нанести ему ряд очевидных оскорблений. Отсюда следует, что, судя по всему, пришло его время брать реванш у своих противников».

Но Милославские еще далеко не проиграли. Они готовят ответный ход. События начинают разворачиваться против Нарышкиных, Матвеева и Языкова после их промашки в день похорон Федора Алексеевича. Погребение государя всероссийского производилось с необычной поспешностью. К памяти его «партия» Нарышкиных не проявила должного уважения. Тем самым уже почти выигранное дело оказалось поставленным на грань полного краха.

Фатальная ошибка была допущена ими из-за недооценки противника. Нарышкинский круг, вероятно, уверился в совершеннейшей собственной победе, а потому открыл уязвимое место для сокрушительного удара.

Его не замедлила нанести царевна Софья: «Наступил день погребения царя Феодора… – сообщает очевидец. – Гроб кладут на сани; сани поднимают на плечи бояре и несут таким образом в церковь, вслед за ним бояре несут на санях супругу царя, распростертую и рыдающую. За ними шел царь Петр с боярами, патриархом, властями и духовенством… Хотя не в обычае было, чтобы родственницы царя, в особенности девицы, сестры царские (лица которых не видит ни один живой мужчина), присутствовали на похоронах, тем не менее одна из шести сестер Феодора, Софья, настояла на том, чтобы идти непременно в церковь за телом своего брата; и как ни отговаривали ее от этого небывалого поступка, никакими мерами нельзя было убедить ее отказаться от своего намерения. И она пошла-таки в церковь с великими воплями и рыданиями, от чего не могли удержать ее несколько десятков монахинь, укрывших ее. На этот шум сбегались со всех сторон люди, как на какое-либо зрелище; и толпа все увеличивалась, тем более, что обряд погребения у них продолжается долго. Царь Петр не достоял до конца его и ушел из церкви раньше, побуждаемый к этому своей матерью и дядями Нарышкиными. За ним вышли почти все бояре. Этот поступок изумил и духовенство, и простой народ. У них при погребении есть песнопение для прощания с умершим; когда запоют его – “Приидите последнее целование”, – патриарх, расставаясь с усопшим, дает ему целовать крест, благословляет его и прощает ему свои обиды, причиненные ему в течение жизни, и взаимно испрашивает у него прощения… Видя, что царь Петр и бояре ушли, не попрощавшись, царевна Софья оставалась слушать отпевание до конца с великим плачем. Остальные сестры ее в скорби лежали в это время больные в своих покоях. Узнавши, что царь Петр ушел из церкви до последнего прощания, они воспылали гневом и велели передать ему через монахинь, что вероятно он не брат его и не был им: разве не был последний ласковым царем для него, что он не пожелал проститься с ним и дождаться конца отпевания? На это мать Петра отвечала, что Петр еще малый ребенок, он долго оставался не евши, ослабел и принужден был уйти. Иван Нарышкин добавил со своей стороны: “Что толку было в его присутствии? Кто умер, пусть себе лежит, а царь не умер, но жив! ” Немного погодя царь Петр, покушавши, отправился навестить больных сестер, но они в гневе не допустили его к себе, горько плакали и искали удобной минуты, чтобы отомстить его сторонникам… Между тем Царевна Софья, возвращаясь с похорон и считая себе за бесчестие и оскорбление со стороны Петра и Артемона их поступок, громко кричала толпе: “Смотрите, люди, как внезапно брат наш Феодор лишен жизни отравой врагами-недоброжелателями! Умилосердитесь над нами сиротами, не имеющими ни батюшки, на матушки, ни братца-царя! Иван, наш старший брат, не избран на царство… Если мы провинились в чем-нибудь пред вами или боярами, отпустите нас живыми в чужую землю, к христианским царям”. Слыша это, люди сильно волновались, не зная причины».

Да как так? Скончался великий государь, а его младший брат, нареченный новый государем, так скоро утек с его погребального обряда! В глазах людей старомосковского общества подобное поведение граничило с неприличием.

Эти эмоциональные записки иноземца можно было бы поставить под сомнение, если бы они не подтверждались бесстрастными словами официального документа. Когда тело Федора Алексеевича медленно плыло в Архангельский собор, его вдову несли за гробом в платье черного сукна, а за нею шествовали царевич Петр с матерью, Натальей Кирилловной. «…Великий государь [Петр Алексеевич] проводил государской гроб в собор Архангела Михаила и, простясь у государского гроба, пошел в свои государские хоромы благовещенской лестницей; а святейший патриарх его великого государя провожал в верх во архиерейской одежде. И проводя его великого государя, пришед святейший патриарх в собор Архангела Михаила, служил со властями божественную литургию; и после литургии было действо погребения государского тела по чину; а у литургии и у погребения была благоверная государыня царица и великая княгиня Марфа Матвеевна и бояра, и окольничие, и думные, и ближние и всяких чинов люди». Итак, патриарх вернулся ко гробу, а вот юный наследник – нет. Никакой ошибки.

Возможно, Нарышкины опасались надолго оставлять Петра Алексеевича в людном месте – неровен час, он подвергнется нападению. Но уход вместе с ним и родни его, и бояр, принявших сторону Нарышкиных, сильно раздосадовал народ. Вид растерянного лица вдовы, рыдающей над телом и не понимающей причин подобного небрежения, тронет чье угодно сердце…

Софья моментально оказалось в роли ревнительницы добрых обычаев, от коих отступилась враждебная ей «партия». С высоты правильного своего поведения она получила возможность публично осуждать поведение Нарышкиных, вышедшее за пределы общественной нормы.

Вот тогда-то и начали распространяться слухи об отравлении царя Федора. Бешеная деятельность Софьи, «отрабатывающей» оплошность соперников, находит подтверждение и в других источниках.

Папскому нунцию в Польше полетело из Москвы донесение: «Узнав о смерти Феодора, София, сестра его, женщина деятельная, не медля возмущает своих сродников, обвиняя Артемона Сергеевича в том, что своими происками и хитростию (так как и прежде, еще при жизни Алексия Михайловича, это было за ним замечено) он предоставил Петру венец царский, обошед старшего брата, Иоанна: она заклинала их всеми Святыми сжалиться над ее кровными, возводя на Артемона, что будто бы он отравил отца их, Алексия, а по выходе из ссылки убил своим злодейством и Феодора, еще дотоле жившего; что Петра, как своего родственника, возвел на престол, вовлек в заговор Бояр, всю Царскую Думу и, конечно де, этот человек пронырливый и злобный хочет совершенно властвовать нами, как это испытали мы при Алексеевиче. Не только простой народ, но и бояре почитали его тогда более, чем самого государя. – Она уверяла даже, что он подкупил врачей и влил яду в заздравную чашу».