Текст книги "Все схвачено"

– Эй, вы, там наверху!..

Строчка из песни Примадонны сработала. Две головы мгновенно возникли в люке.

– Господин Премьер, вы здесь?

Нормальный вопрос.

– Вытаскивайте нас, – ответил Премьер.

Вообще-то Легат и его напарники доселе выбирались из люка с помощью обычной деревянной стремянки, еще в первом своем возвращении домой за смешные деньги купленной Легатом у Харона. То есть вниз надежнее было прыгать, а вверх – по стремянке. Но охранники Премьера спустили вниз – это ж надо! – веревочную лестницу.

Что ж, нынче играем по чужим правилам.

Премьер пошел первым и пошел быстро. Легат тоже не подкачал.

– Вы на машине? – спросил его Премьер.

– Конечно, – соврал Легат.

Впрочем, такси – чем не машина?

– Тогда я прощаюсь. Спасибо вам за любопытное путешествие. И успехов в работе!

И пошел к забору. И два караульщика могучими торсами прикрыли его от таки прощального взгляда Легата. И даже не полюбопытствовал: говорил ли Легату Очкарик на росстанье о своем впечатлении от встречи. Может, не интересно Премьеру чужое мнение? Может, своего достаточно?

Может, может…

А чего, собственно, ждать было? Восторженных слез и страстных объятий? Чушь-то какая… Дело – оно всегда дело. И всегда выше эмоций. Он же, Легат, сам такую нехитрую философию исповедовал. И другим велел. Так что все – тип-топ. Хорошо бы из Службы не погнали. За то, что видел не то, что положено. Фигура речи.

А с чего Легата из Службы гнать, если сам Премьер пожелал ему успехов в работе? Место работы у Легата одно и называется «Службой». Не успехов же в хождения по времени ему пожелали… А раз так, то слова Премьера можно расценить, как совет прекратить эти хождения и заняться настоящим делом. И уже привычным. Совет, если руку на сердце, толковый.

А на путешествиях, значит, крест?..

Подумал: может вернуться назад?

А и в самом деле! Для бешеной собаки лишний час в тоннеле – не крюк.

И пошел назад. Родная гостиница «Мать-Город» ждет его в режиме on line. Но на «Командирских» всего – без двадцати три. Чего ему в гостинице делать? Не позвонить ли лучше большому мальчику Пахарю: куда это он Легата звал, на какие сюрпризы намекал…

И прямо от Харона, радостно удивившегося возвращению клиента, звякнул Пахарю. А тот, как и говорил, дома сидел, грыз гранит какой-то науки. Обрадовался, что можно не грызть. И через пятнадцать минут был на своем автомобильчике около пирса.

9

И порулили. По Набережным Реки к Мосту Победы-над-Супостатом, по Дороголюбовской поверх тоннеля – на проспект Фельдмаршала, взяли вправо и въехали в ворота дома номер двадцать два, где Легат давеча покупал конверт и бумагу для письма самому себе – нынешнему, и где, въехав, сразу же увидел забор, за которым, ничуть не изменившаяся, стояла его вторая школа.

Ну и Пахаря тоже. Какой была, такой и осталась – серое, скучное здание. И, если честно, не столь и родное. Легат не был сентиментальным.

– Мы в школу? – с легким ужасом спросил он.

– Нет, конечно, – засмеялся Пахарь. – Мы – к нашему однокласснику. Он живет в этом доме. Только ты ничему не удивляйся.

История эта Легату нравилась все меньше и меньше.

– А о чем разговаривать, если я его не вспомню?

– Сам решишь, – загадочно ответил Пахарь, легко паркуясь у подъезда.

Частные машины все еще были редкими птицами в городе, поэтому двор выглядел просторным и даже красивым. Несмотря на школьный забор.

– Нам сюда, – сказал Пахарь, пропуская Легата в дверь.

Лифт – такой же, как и у мамы с отцом, – медленно повез их на четвертый этаж.

Легат долго терпел и молчал. В лифте его все-таки прорвало.

– Зачем ты ведешь меня к нему?.. – жестко, как с провинившимся подчиненным, заговорил. – Пахарь, пойми, я все-таки прожил в этой стране и в этом городе на сорок лет больше тебя. И просто по праву старшего говорю: не хочу я встречаться с одноклассниками. Я с ними и там, в своей жизни, ни разу не встречался. Даже общую фотку, где мы все в похоронных овальчиках, не сохранил.

– А со мной зачем встретились? – на «вы» перешел.

То ли от неприязни, вдруг возникшей из-за легкой истерики Легата, то ли из уважения к его реальному возрасту.

Типа все старые – непредсказуемые и психи…

Впрочем, как хочет, так пусть обращается. Легат не стал его поправлять.

– Во-первых, для меня эта встреча была сюрпризом. Я шел знакомиться с твоим отцом. А во-вторых…

– Вернемся к «во-первых», – перебил его Пахарь. – Зачем вам мой отец?

– Он когда-то свел одного человека с Очкариком. Да и слышал я о нем, о твоем отце, много… – помялся, подыскивая слово, – удивительного. Просто хотел познакомиться – не более… И о том человеке спросить…

Лифт встал вдруг и резко. Плюс – со скрежетом и лязгом.

А Пахарь странновато отреагировал на краткий, но весьма конкретный монолог Легата. Точнее – никак не отреагировал. Что-то он замыслил, причем явно не вдруг, и это «что-то» Легату не нравилось. Он не любил, когда не он ведет, а его ведут.

Вышли. Пахарь позвонил в одну из квартир. За дверью послышались шаги, щелкнул замок и дверь распахнулась.

– Хотели спросить? – усмехнулся Пахарь. – Спрашивайте.

На пороге, придерживая рукой дверь, стоял невольно известный Легату человек, который, собственно, и втравил его в эту историю с хождением из времени во время, из мира в мир. Хороший знакомый Осы, вручивший Легату сигаретную пачку с красным орлом и ключи от дверей в тоннель. И исчезнувший, как не было его! И возникший в семидесятом под ником «однокашник Легата».

Короче, на пороге стоял Раб. И улыбался.

Оса не скрывала, что он не всегда назывался Рабом…

В такое мгновение показано изумляться и терять дар речи. Легату плевать было на показанное. Он, если честно, ждал этой встречи. А то, что она произошла здесь и сейчас, его не торкнуло. Какая разница – где?

– Милости прошу, – сказал Раб, не снимая улыбки. – Рад видеть вас, господин Легат. Мир тесен, вы не находите?

И отступил, пропуская гостей. По всем приметам – жданных, Пахарь его предупредил. Или наоборот: Раб сам попросил Пахаря о встрече.

Они прошли в комнату, оказавшуюся гостиной. Легат ни разу не бывал в квартирах этого дома – первого, пожалуй, из серии «для партначальников», и наименее престижного из четырех, выстроенных в ряд на Проспекте Одноглазого Фельдмаршала.

Комната была обставлена так, как и многие парадные комнаты в то время. Буфет (или сервант, Легат не знал разницы…) забит посудой – обеденной и чайной, на первый взгляд – сервизы. Овальный стол накрыт полотняной скатертью с ручной вышивкой по краям. Обязательная ваза с фруктами посереди стола. Люстра не старинная, но старая: бронзовая, потемневшая, с тонкими хрустальными палочками вместо плафонов. Большое окно, тяжелые шторы собраны поясками по краям, а само окно прикрывает обязательный в те годы тюль. Большой масляный портрет на стене: мужчина с очень серьезным лицом, одетый в хорошо построенный черный в полоску костюм. При галстуке, разумеется.

– Отец? – спросил Легат, чтоб не молчать. А то молчание, по его мнению, затягивалось.

– Он, – ответил Раб. – Умер четыре года назад. Инфаркт. Я его не застал живым. А вы садитесь. Я сейчас чай подам… А может, выпить чего-нибудь?..

– Спасибо. Мы – уже, – сказал Легат, засмеялся, подмигнул Пахарю, уселся за стол, намеренно громко двигая стулом. Тишину разгонял. – А однокашник-то где?

– Однокашник готовится к экзаменам в университет, – объяснил Раб. – Где-то как-то с кем-то…

Он доставал из серванта чашки, блюдца, тарелки, розетки для варенья или что там у них в кухонных шкафах пряталось.

– Поступит, как думаете?

– А куда ему деваться? Я поступил, значит, и он не промажет. Правда, я в другой вуз поступал. Он было решился туда же, а я не посоветовал. Мне, когда я в его ситуации был, тоже в оба вуза хотелось. Но я выбрал один, а он пусть в университет или в иняз идет, языки учит…

– А вы ему кем приходитесь?

Пахарь почему-то засмеялся. Но промолчал, в разговор не лез.

– А я ему им самим и прихожусь. Состарившаяся с годами версия.

– То есть… – Легат умолк, поняв, наконец, истину и сразу обалдев от нее.

– Вы правильно поняли, – легко улыбнулся Раб. – Я – это он в юности. Что вас поразило? Вы же, с моей легкой руки, легко перемещаетесь из десятого в семидесятый, так? И вас это уже не удивляет, привыкли, верно? Человек вообще такая тварь, которая ко всему легко привыкает и, что характерно, немедленно представляет это все своим, личным…

Обыденно говорил об обыденных вещах. И чуть свысока удивлялся чужому удивлению. Или непониманию. Или толстокожести.

А Легат все еще был удивленным, непонимающим и толстокожим. Уж всего ожидал, но этого… То есть, получается, он мог после встречи с мамой в пятницу дождаться у подъезда себя самого, возвращающегося… ну, откуда-то там возвращающегося, с вечерней тренировки, например… дождаться и сказать: «Здравствуй, Легат! Я – это ты через сорок лет. Не пугайся, прими как должное и давай дружить…» Что-то он не помнил в мировой фантастике подобных коллизий…

Но самое главное, сообразил он, юный Легат наверняка ответил бы пожилой версии: «А не пошел бы ты…» – и объяснил бы внятно, куда идти.

И пусть поверив пришлецу (ну, представим на мгновение невероятное!) – а Легат себя знал преотлично и юным, и молодым, и зрелым, и всяким-разным, – юный Легат, стараясь быть вежливым с пожилым дядькой, объяснил бы ему, что не нуждается в наставниках, что сам выстроит свою жизнь, и, коли она получится ровно такой, какой была у пожилого дядьки, то так тому и быть, а если выйдет иначе, то и это годится. Но в любом случае это будет жизнь юного Легата – самостоятельно выстроенная. Он вообще не терпел подсказок, шпаргалок и раскрытых под партой учебников. Что выучил, что понял, что знал – то его. И убедить младшего, что опыт старшего – это именно общий опыт, точнее – единый и единственный, завтрашний Легат не сумеет.

Он, если сформулировать точнее, не просто хорошо знал себя, а был всегда только тем, кем был всегда, пардон за невольную тавтологию. Жизнь, конечно, пообломала его там-сям, но стержень, каким природа и мама с папой наделили, таким и остался. Даже легкой ржавчиной не пошел.

А Раб между тем стол накрыл, чайник из кухни принес, налил кипяток в маленький, заварной.

– Пусть настоится чуть-чуть, – сказал. – Я чайный фанат, а здесь ничего лучше, чем чай со слоном, не достать. То ли дело в наше время… – и улыбнулся Легату чуть заговорщицки: мол, мы-то знаем, а Пахарю до этого знания еще столько иллюзий похоронить придется…

Прав был. Не про чай, а про Пахаря. И про Раба-младшенького, хотя вряд ли он Раб, у него есть другое имя, настоящее!..

А Пахарь вдруг поднялся:

– Я пойду, пожалуй, а, друзья? Я вас познакомил, а разговоры ваши мне все одно не понять. Мы ж, спортсмены, люди тупые. У нас вся сила в мышцы ушла. А мне, на горе, в институт надо готовиться…

– Валяй, – быстро согласился Раб, – спасибо тебе. В понедельник в семнадцать, помнишь?

– На память не жалуюсь, – опроверг Пахарь сказанное выше: не вся сила в мышцы ушла.

Пожал обоим «однокашникам» руки и отбыл.

– Дверью не хлопай, – проорал вслед Раб. И объяснил Легату: – Соседи склочные…

Но милые бытовые разговоры Легата не только не грели, но и напрягали. Терпеть не мог пустые ля-ля. Он аккуратно отодвинул от себя недопитую чашку с чаем, который со слоником, и, проникновенно глядя в глаза оставшемуся собеседнику и хозяину, сказал:

– Теперь мы одни. Теперь нам никто не мешает подробно поговорить. Если вы, конечно, никуда не спешите, дорогой Гумбольдт.

И ничего не произошло.

Гумбольдт, которого чуть ли не с собаками искали по Столице современники и соплеменники Легата, даже не сделал вид, будто удивился информированности гостя. Сидел спокойно, улыбался, глядел на нежданного гостя с явной приязнью. А может, и жданного, раз с приязнью… Зубы у него были хорошие и свои: белые, крепкие, ровные. Не хуже имплантантов, как сказали бы в их общем прагматичном будущем.

– Не спешу, – ответил он, все же подержав паузу. – Напротив, алчу разговора. И рад, что догадались сами. Не разочаровали, нет, права была Оса.

– Кто она вам?

– Сестра. Младшая и поздняя. Мне девятнадцать было, когда мама ее родила.

– То есть через два года она родится… Так, выходит?

– Чуть меньше двух. А зачем вам эта арифметика? Год ее рождения вы наверняка знаете.

– С чего вы взяли? Я не требую паспорт у тех, с кем приходится общаться по службе. Оса, кстати, выглядит на свой возраст, это легко увидеть… Я вообще-то могу задавать вам вопросы или нет?

– Наверно, даже должны.

– Кому должен?

– Вы спрашивайте, спрашивайте. А кому должны?.. Да себе в первую очередь. И Осе. И Пахарю. И мне, наверно… Мне – который перед вами, и мне – который, не исключено, скоро придет. Тогда, кстати, и узнаете однокашника… Короче, всем вы должны, кого эта блядская история в себя затянула…

– Она и меня затянула. Не без вашей, кстати, подачи. Выходит, я и себе должен?

– Почему бы и нет? Вполне, вполне… Я повелся поначалу на легализацию моих путешествий в прошлое, хотя Конторе не верил ни на йоту. И все же повелся…

– Стоп! – прервал его Легат. – Вы сами утвердили: я – должник и я задаю вопросы. Сначала – о недавнем. Почему вас будущая Контора не сумела все-таки поймать и арестовать? Вы же там были, да?

– Был, – улыбнулся Гумбольдт. – И не раз. Но – накоротке, хотя и шумно. Вы, вероятно, наслышаны, как меня Генерал ловил?

– Наслышан. А зачем вам этот шум? Во-первых, риск, что все-таки поймают, а во-вторых – игрушки…

– Эти игрушки позволили вам быстро вжиться в ситуацию и, в итоге, заменить меня. А мне позарез нужно было, чтоб вы вошли в дело… И не обижайтесь! Вы уже вошли в него, вы умеете заводиться вполоборота, я, пойманный и компетентный, вам мешал бы. Вы – командный человек, да, но любите быть первым. Есть такое дело?

Легат счел нужным промолчать. Не понял: то ли Гумбольдт его похвалил, то ли обидел.

А Гумбольдт завершил:

– Короче, я – здесь, вы – здесь, тоннель по-прежнему задействован, все довольны, все смеются.

– Я вообще-то не слишком доволен.

– Лукавите. Вы – очень любопытный бегун на не очень длинные дистанции. Не обижайтесь. Простите Рабу легкое коварство. И спасибо за то, что вы на него повелись.

По-хорошему надо было встать и уйти. Гордо. Или дать Рабу по физиономии. Как принято среди гордых, а еще и порядочных. Но не встал и не дал. Зачем такие страсти? Драка давно закончилась. Он – здесь и по собственному хотению. Раб-Гумбольдт – дома и в покое. А игра, в отличие от драки, еще идет. Надолго ли? Это вопрос философский…

А есть и бытовые.

– Не убедили вы меня, Раб, не сумели, ну да ладно. Кстати, Раб, вы невольный или вольный?

– Это вопрос?

– А вы как думаете?

– Полагаю, вопрос. Хорошо спросили, писатель в вас не задохнулся под тяжестью чиновника… Сначала был вольным. Еще бы! Абсолютно легально ходить в прошлое! Более того, быть единственным связником между прошлым и будущим – кому еще такое выпадет?..

– Чего-то я не понимаю, – вмешался в монолог Легат. – Насколько я осведомлен… поправьте, если ошибаюсь… именно вы нашли ворота с орлом и ход в прошлое через тоннель. Так?

– Так. Только орла не было. Я его сам потом нарисовал.

– А почему у него крылья в одну сторону?

– Так ветер пришел…

– Какой ветер?

– Не знаю. Наверно, северный. Работать на Контору, пусть и осознанно, не под нажимом – это всегда холодно. И еще – стремно. Поэтому орел у меня вышел скукоженный…

– Орел под ветром – это вы? Занятно. Хотя и печально… Вы ход нашли сами, причем – случайно, и могли им пользоваться, не ставя никого в известность. На хрена вы размечтались легализоваться? Какого черта вас понесло в Контору? И в какую именно? Откуда такая законопослушность у профессионального диггера?

– Да никуда меня не понесло! Рассказываю. Вышел я в тоннель и что? Куда он ведет и ведет ли вообще? Какой он длины? Есть из него выход на поверхность или нет?.. Куча вопросов!.. Да и не думал я, что попал в прошлое. Отпер ворота, ступил на причал. Все реально, объяснимо: правительственное метро, о нем даже не слухи – документы, говорят, есть. Стою как дурак, думаю: надо будет в следующий раз лодку резиновую взять. И насос. И попробовать поплавать туда-сюда… Решил так, вышел из тоннеля, ворота запер. Я же, вы знаете, готовился к взятию сиих ворот, слепок сделал, ключи заказал. Ну, думаю, резиновая лодка – не проблема, она у меня, кстати, дома имелась. На следующее утро притащил ее к тоннелю, накачал ножным насосом, спустил на воду…

– Стоп, – перебил Легат. – Я читал в Конторе ваш отчет о первом «хождении», там о лодке – ни слова. Это что, личная тайна?

– Какая, к черту, тайна! Они меня писать отчеты заставляли – километрами. Я ж не Пимен! Пропускал лишние подробности…

– А почему вы назвались Рабом?

– А кем я был при Конторе? Рабом и был… Считайте это кличкой.

– Они знали, что Раб – кличка?

– Конечно! Но там – назовись хоть кем, лишь бы работал…

– Логично. Поехали дальше.

– А дальше что? Дальше я поплыл и выплыл на просторы нашей родной Реки. И пригнал свою лодочку к причалу для речных трамваев. А пока греб к причалу, тамошний кассир… или кто он на самом деле?.. в милицию и позвонил. Я причалил – меня тут же повязали: за нарушение правил навигации на Реке. Или типа того, не помню точно. И – в отделение… А я ж не знаю, что я в прошлое попал. Я честно рассказываю, где я работаю, где живу, где учился… Ну и все такое… А потом сообразиловку включил, вижу: и форма что-то не та у милиционеров, и протокол ручкой-вставочкой заполняют, и, главное, в кабинете, где меня допрашивали, портрет Бровастого висит. А под портретом – календарь за тыща девятьсот шестьдесят седьмой год. Не слабо, а?.. Я и спросил: какой год на дворе? Мне подтверждают: шестьдесят седьмой пошел. Вот тут-то я сдуру и брякнул, что я – из будущего… Меня немножко побили, потом вызвали бригаду из дурдома, а заодно… кто-то там был особо бдительный… позвонили в Контору. И вот тут-то конторские меня и забрали. И что меня больше всего поразило: довольно быстро и легко поверили.

– Как думаете, почему?

– Не думаю – знаю. Я там сутки просидел, допрашивали меня почти все время, поспать дали часа три. И все вопросы – только о будущем. Меня сначала какой-то капитан допрашивал. Потом полковник… Ну, этого полковника вы наверняка знаете.

– Да, знаком с ним. Все же, что дальше было?

– А дальше меня отпустили.

– Просто так?

– Проще некуда. Сказали: иди, бедолага, назад в свое будущее и принеси нам от тамошней Конторы полезную информацию. Тогда мы тебе поверим.

– Вы ж могли уйти и не возвращаться! Они, что, этого не понимали?

– Все они понимали распрекрасно! И объяснили внятно и вежливо. Я ушел в будущее, а здесь остались моя мама и, извините, я сам. И если б я не вернулся с полезной информацией, то, не исключаю, меня бы в будущем могло и не быть. Был, был и – исчез.

– Чушь! – сказал Легат. – Не верю! В будущем вы уже есть, если оно, как мы с вами проверили, существует сегодня и сейчас. Где существует – это вопрос без ответа. Где-то. За воротами, где вы орла нарисовали… Если для нас с вами доступно быть сегодня в семидесятом году, а завтра – в две тысячи десятом, то несложно предположить, что где-то есть какие-то условные ворота и тоннель, через которые можно попасть в две тысячи пятидесятый, например…

– Фантастика, – тускло отозвался Гумбольдт.

– А то, что мы здесь и сейчас – это не фантастика?.. Деюре – фантастика, соглашусь, а де-факто – чистой воды реальность. И мы шляемся туда-сюда… я, вон, с собой еще двух здоровых мужиков притащил… и ничего нигде не меняется, мы общаемся с теми же людьми, что были здесь и там вчера, позавчера, поза-поза-поза!.. Данность неизменна, и корректировать, изменять ее могут только те, кто в этой данности, так сказать, прописан. А вовсе не путешественники во времени.

– Я понимаю, что говорю с профессиональным фантастом. Пусть так, принимаю ваши правила!.. Что будет, если я вас сейчас убью… чем?.. ну, вон той вазой по башке вас шарахну. И вы помрете.

– Помру. Здесь и сейчас. И не вернусь в свое родное Завтра потому, что вы убьете вазой меня – завтрашнего. И меня в Завтра не будет, жена заявит в милицию, но никто меня не найдет. Потому что я, дурак, поперся в прошлое, чтобы встретиться с вами – моим убийцей. Но останется Легат нынешний. Который вырастет и, возможно, не повторит моей биографии, а выстроит иную… Вариантов много.

– А если я найду вас нынешнего? Я знаю, где вы живете…

– Найдете и, разумеется, убьете?.. Как-то мыслите вы уголовно, интеллигентный человек вроде… Ну, убьете. Легат семнадцатилетний исчезнет. Но время, как дерево, пустит новый побег, из которого вырастет новая линия времени. В ней меня не будет. А в старой и крепкой ветке я как был, так и буду. Естественно, когда вернусь отсюда… Хотя мне бы очень не хотелось, чтоб вы убивали однокашника своего сына. То есть меня в некотором смысле…

Гумбольдт рассмеялся.

– Уговорили. Не стану… Любопытная, однако, у вас теория. Насколько я знаком с традиционной фантастикой, там больше принята однолинейность движения во времени. Типа вот дорога, вот вы по ней спешите к некоему событию, вот вы уперлись в кусок дороги, где идет ремонт, естественно – пробка, вы опаздываете к важному событию, оно проходит без вас. А вы утверждаете, что ремонт – не помеха, что есть множество объездных дорог и всегда можно успеть к сроку, к событию, к чему еще…

– Да вы и сами, как я в документах читал, то же утверждали. Про «бабочку». Действительность многовариантна. До бесконечности. И если мы понятие «бесконечность» давно примеряем ко всему на свете, то выходит, что в действительности есть бесконечное множество Гумбольдтов и Легатов, и их детей, и их жен… Кстати, вы женаты?

– Был немного. На большее меня не хватило…

– А я женат. И давно… Ладно, завязываем с фантастикой.

И впрямь – хватит. Не время и не место болтать на тему: а что будет, если?.. Ничего не будет! И как жить дальше? Или точнее, кому жить дальше в этой афере Контор?.. Кому-то придется. Против лома нет приема, машина запущена, хотя сам ее запуск и ее действия вызывают не просто сомнения – отторжение. Лично у Легата вызывают…

– Значит, вы решили осесть здесь надолго и воспитать самого себя? – спросил Легат. – То есть Гумбольдта-джуниора. Или как там его звать?..

Гумбольдт посмотрел на часы. Простенькие они у него были, какие-то пластмассовые, конвейерные, отштампованные на фабриках Страны Часов. Абсолютно чужие здесь, кстати!

– Сейчас придет Гумбольдт-младший и вы с ним познакомитесь.

– Именно сейчас?

– Он – это я. А я до уныния точен. Четырнадцать пятьдесят шесть. – Он посмотрел на цифры в окошке часов. – Он сказал, что будет в три.

– А он знает, кто вы?

– Разумеется.

– И как вас, то есть себя из будущего, воспринял?

– Он задал много вопросов и получил на них ответы. Полагаю, вы сами можете представить себе и вопросы, и ответы… Ответы его удовлетворили. Он – человек прагматичный, все поверяет собственной логикой. А она у него – въедливая. Поэтому мы вместе.

– А ваша мать?.. Я так полагаю, что она существует, если Оса родится через пару лет?

– Она вышла замуж. Отец умер, когда мне было десять. Жили вдвоем с мамой. А три года назад… младший уже большим был… появился хороший человек, действительно хороший. Я был рад, что мама полюбила его. Он и младшего любит…

– А Гумбольдт его?

– Младший хотел и хочет одного: чтоб маме было хорошо.

– Она знает, что вы здесь живете?

– Для нее я – обычный съемщик комнаты. Хорошая добавка к бюджету младшего.

– Вы с ней встречались?

– Мельком. Она за чем-то заходила, и Гумбольдт представил меня.

– Как кого?

– Я же сказал: как жильца… Вы об имени? Я для нее – Раб. Как и для многих. И здесь, и там…

В прихожей тренькнул звонок.

– Вот и он, – сказал Гумбольдт и поспешил открывать дверь.

Оставшись в одиночестве, Легат подумал, что в отношениях старшего и джуниора Гумбольдтов есть какая-то неправильность. Сильнее сказать: патология. Он, что, всерьез относится к джуниору как к сыну? Ведь так, по всему, получается!.. Какой смысл столь пристально и бережно следить за собственной юностью? Она уже была. И прошла. И что бы ты ни исправил в ней, результат все равно окажется тем же.

Да, Гумбольдт-старший может чему-то научить джуниора, что сам в его годы не умел, может что-то поправить, что сам в его годы не заметил, может что-то добавить, чего у самого в его годы не было…

Множить «что-то» дальше? Пустой труд! Поправленное и добавленное – величина, стремящаяся к нулю, если ось абсцисс – время. И если уж искать красивые аналогии, то время легко сравнить с водой. Тем более что существует образ: Река Времени… А кинь камень в воду – что выйдет? Круги, быстро сглаживаемые течением…

Да простится мне эта банальность, стертая от чрезмерного употребления, стыдливо подумал Легат.

И увидел Гумбольдта-младшего, вошедшего в комнату. И вспомнил его, что по определению было чудом. Спорт-то он помнил хорошо, а школьные годы чудесные остались вакуумом. Старой песней, слышанной не раз в телевизоре. Он, как уже говорилось, не помнил ни лиц, ни имен, и смутно подозревал, что это неправильно, что следовало бы сходить… к кому?.. ну, к хорошему психологу, например, была такая умная дама в неисчислимом окружении жены. Но сходить к психологу для Легата!..

Есть красивое слово «катахреза» – совмещение несовместимых понятий, если коротко. Так вот, психолог рядом с Легатом – катахреза. И таких катахрез у него – пруд пруди…

А Гумбольдта-младшего вспомнил. Сразу. Пахаря – ни сном ни духом, а Гумбольдта…

– Тебя называли в школе Антиквар?

– Называли, – с неким удивлением в голосе ответил Джуниор.

– Ты помнишь, как уговорил меня поехать с тобой в Восточный парк? Мы ехали на метро, и ты всю дорогу рассказывал мне о книге, которая была тебе позарез нужна… Если не ошибаюсь, это был какой-то словарь, дореволюционный… Тебе его обещали, а ты боялся ехать один и попросил меня – вроде для подстраховки… Было?

Откуда взялось воспоминание? Секунду назад – ни сном ни духом, а сейчас – как наяву! Неизученные игры памяти? Или собственная лень, позволившая забыть все, что не пригодилось в жизни? Скорее, последнее… Но как и когда он выбирал то, что надо помнить, и то, что стоит забыть? Скорее всего никак и никогда. Просто вычеркнул из памяти десять лет, за исключением спортивного куска, посчитал, что не пригодится. И ведь не пригодилось! Но теперь всплыл неслучайный вопрос: а не выпал ли хоть какой-никакой ребеночек вместе с выплеснутой водой?

Риторический вопрос…

– Вы Легат? – спросил Джуниор.

Удивления в голосе – ни тени.

– Я – Легат.

– Я бы не узнал вас… Хотя что за глупость я несу! Я и себя до сих пор не узнаю. То есть его… – кивнул в сторону Гумбольдта, стоящего чуть позади. – Да, я помню эту поездку. Ваша помощь тогда не пригодилась. Все прошло гладко.

– И слава Богу! Драчун из меня – никакой.

– А вообще-то мы с вами вчера виделись на Проспекте.

– Со мной?

– Не буквально. С вами – моим соучеником.

– Как он?

– Нормально. В строительный документы подал.

– Да, я знаю…

– Естественно. Это ж вы и подали.

– Знаешь, Антиквар, ничего естественного, кроме потребностей организма, в человеческой жизни нет. Все насильственно, все – через ногу. Не сочти это за наставление на будущую жизнь, просто вырвалось.

– Обедать останетесь? – спросил Гумбольдт-старший. – Разносолов не обещаем, котлеты, жареная картошка, салатик еще… С утра на рынок забегал.

– Останусь, – сказал Легат. – Мы не договорили.

– То-то и оно, – согласился Гумбольдт. Сказал младшему: – Обед за тобой.

Тот безропотно кивнул и вышел.

А Гумбольдт взял Легата за руку, за запястье, словно боялся, что этот юркий Легат прямо сейчас смоется на фиг.

– Нам не договорить надо, а договориться.

– О чем? – Руке было больно, и Легат вежливо, но жестко отцепил от себя пальцы Гумбольдта.

– О финале.

– Финале чего?

– Всей этой истории с обменом информацией между Конторами.

– А с чего вы взяли, что эта история подошла к финалу? На мой взгляд, она в самом разгаре. Вы же ее и породили…

– Но я не в силах ее убить. Я вышел из игры. А вы – в игре. И можете ее прекратить.

– Каким, любопытно, макаром? Спрятаться – по вашему примеру? Мне, знаете ли, сделать это будет много сложнее, чем вам. Меня найдут и там и тут, извините за невольную рифму. Я и там – на виду и востребован не только и не столько Конторой. Вы же в курсе, Оса просветила… А здесь мне спрятаться тоже не позволят, потому что я оказался очень нужным Очкарику…

Тут Легат сильно преувеличил. Но что не сделаешь в пылу полемики!..

А Гумбольдт улыбнулся.

– Вы нужны? Экая гордыня вас душит… Ему никто не нужен. Он – машина, у которой есть маршрут. Назначенный. И выверенный. И эта машина не свернет с маршрута, даже если придется подавить сотни, тысячи людей…

– Я догадываюсь, – согласился Легат. – Но машина – не он. Он в лучшем случае – какой-нибудь карбюратор или стартер. А рулит здесь – партия, говоря кратко, а Очкарик и иже с ним – ее верные… заметьте, верные!.. солдаты, лейтенанты, генералы. И закончится все это, когда партия скукожится и сдохнет. Вы сами знаете, какой бардак после этого начнется. Многосерийный…

– Хорошо, я согласен. Партия. Но он-то в ней – маршал. А маршалы… они, представьте, могут много сотворить как добра, так и зла. И вы не хуже меня знаете, какое зло уже несет Очкарик!

– Вы имеете в виду борьбу с инакомыслием?

– Я имею в виду войну с собственным народом.

– А если не он, то кто? Кто сядет в Контору и не станет воевать? Именно с народом, поскольку больше не с кем… Назовите имя.

Гумбольдт молчал.

– Ну, все, – сказал Легат жестко и встал со стула. Он терпеть не мог аргументов в форме лозунгов, чурался фанатизма любого цвета и толка, зверел от этого и терял терпение. Не говоря об интересе к беседе, это само собой. – Извините, но обед с вами разделить не смогу. Спешу. Рад был лично познакомиться.

И уж к дверям пошел, а Гумбольдт его схватил за грудки, притормозил на миг и произнес в полный голос – по-дикторски:

– Через два года и семь месяцев двадцатилетний студент Столичного Университета Гумбольдт будет арестован сотрудниками Очкарика, посажен под следствие, судим по статьям Уголовного Кодекса номер семьдесят и семьдесят два по совокупности – за призывы к преступлениям против государства и за участие в антигосударственной организации, получит четыре года лагерей, отсидит от звонка до звонка и выйдет на волю с туберкулезом. Он, этот хренов Гумбольдт, вражина и гад, выйдя на волю, не сможет устроиться на работу никуда и никем, кроме высокой должности истопника в доме культуры трубного завода. И родная сестра увидит его только после смерти Очкарика, когда станет чуть-чуть легче дышать, – коротко и зло засмеялся. – В прямом и переносном смысле. Как ни странно, но в этой моей котельной я выжил, а мой тубик отступил… Короче, Легат. Как хочешь, так и поступай. Ты мне – не адвокат и не медбрат, я тебе – не судья. Сказал, что болит… А вообще-то уже и заживать стало, время – лекарь… Но ты меня понял?