Текст книги "Фиалковый венец"

…Дома мать встретила его тревожным взглядом, а Теон сказал:

– Тебя искал отец.

Ника дернула его за локоть и шепнула:

– Что ты натворил, Алексид? Мне ведь никогда ничего не рассказывают.

– Право же, Ника, я не знаю…

Но тут в дворик быстрым шагом вошел отец. Вот оно! Алексид приготовился к худшему: кто-нибудь видел, как он входил в харчевню, чтобы поговорить с Каринной, или…

– Алексид!

Голос отца был строг, но спокоен. Последнее время Леонт старался не забывать, что Алексид уже больше не мальчик. Теперь он не приказывал, а старался разговаривать с ним, как мужчина с мужчиной, но старые привычки часто давали себя знать. Даже Филиппу, когда он приезжал в отпуск, приходилось выслушивать от отца суровые выговоры.

– Что, отец? – спросил Алексид, подходя к нему.

Они остановились под смоковницей. В одной из дверей показался было Парменон, но тут же юркнул обратно в дом. Во дворе стало удивительно тихо, однако Алексид не сомневался, что Теон и Ника притаились где-нибудь поблизости и изо всех сил стараются разобрать, что говорит вполголоса отец.

А тот говорил:

– Мне было грустно узнать, то мой сын заводит крайне нежелательные знакомства.

Значит, он все-таки слышал про Коринну! Но чем так уж страшно это знакомство? Кровь прилила к щекам Алексида, но он попытался ответить отцу столь же сдержанно:

– А почему оно нежелательно?

– Неужели ты не понимаешь? – спросил Леонт тем же спокойным тоном. Ведь этот Сократ – притча во языцей.

Ах, так, значит, дело не в Коринне, а в Сократе!

– Но почему, отец! – смущенно пробормотал он.

– Во-первых, он безбожник – он не признает наших богов. Тех юношей, которые попадают в его сети, ждет верная гибель.

– Это несправедливо…

– Нет, это правда, Алексид. Я не слишком виню тебя, то ты сам не сумел в нем разобраться. Он хитрый старик и умеет войти в доверие к молодым людям. А потом заставляет их забыть все те правильные и нужные вещи, которым их учили, и набивает им голову всякой ядовитой чепухой.

– Но ведь… – растерянно бормотал Алексид, пытаясь найти хоть какое-то сходство между тем Сократом, которого он знал, и человеком, которого описывал отец.

– Алкивиад[25]25
  афинский государственный деятель (ок. 451-404 до н.э.); помогал спартанцам в их борьбе против Афин


[Закрыть] попался на его удочку, и какова была его судьба? Он мог стать украшением Афин, а вместо этого продал родину врагу! И не один он плохо кончил. А что за юношей собрал Сократ вокруг себя теперь? Вот Платон – его дядя Хармид считается одним из самых опасных противников нашей демократии. Или Ксенофонт, который открыто восхищается порядками Спарты. Приятно ли мне, что мой сын знается с подобными людьми? – Алексид хотел было возразить, но Леонт поднял палец, требуя, чтобы его не перебивали. – К счастью, ты еще очень молод. Ты можешь больше не встречаться с ними, и все кончится хорошо. Но помни: больше ты с ними не знаком. С этой минуты! Сократ и его вздорное учение погибельны для юношей. – Он ласково положил руку на плечо Алексида. – Но с тобой ничего дурного не случится. Я этого не допущу – ты мне слишком дорог.

Глава 9
ТРАГЕДИЯ… ИЛИ КОМЕДИЯ?

«Ру-у, ру-у, ру-ру-ру!» – заворковал лесной голубь, и обрывы вокруг заброшенной каменоломни ответили ему негромким эхом. Пригнувшийся в кустах Алексид заметил на обрыве яркое пятно. Значит, Коринна, как всегда, пришла в пещеру раньше его. Хитон у нее был золотистый, как цветок крокуса. Девушка стояла у края расселины и оглядывалась по сторонам.

«Ха-ха-ха!» – раздался насмешливый крик сойки в кустах сирени у самых ее ног. Корина улыбнулась и посмотрела вниз:

– Ты меня не обманешь, Алексид! Хотя, честно говоря, я было поверила, что это и вправду ворковал голубь. Ну, влезай же сюда.

Алексид поставил ногу на развилку, ухватился за протянутую руку Коринны и одним прыжком очутился на уступе рядом с ней.

Она притворилась рассерженной:

– Ты просто язва! Хорошо бы и вправду это был лесной голубь. Я еще ни разу не видела тут голубей и не слышала их.

Корина вела счет птицам разных пород, которые залетали в каменоломню. Дятел, кукушка, сорока, сойка, сокол, куропатка – список все увеличивался. У маленького водопада они один раз видели зимородка и не сомневались, что где-то поблизости должен жить соловей. Они даже собрались было как-нибудь остаться тут на всю ночь, чтобы его послушать, но потом решили, что во всех отношениях будет благоразумнее этого не делать.

– Мать покажет мне соловья! – с сожалением сказала Коринна.

Горго не была строгой матерью, ее добродушие не уступало ее толщине, но и она не потерпела бы ночных прогулок.

«Как и отец, – подумал Алексид, – хоть он даже и не знает, что на свете есть Коринна».

– Что мы сегодня будем читать? – спросила девушка.

– Сегодня мы займемся письмом.

Из складок своего хитона Алексид извлек свиток чистого папируса и положил рядом с нем не землю тростниковые перья, нож, чтобы расщеплять их, и маленький кувшинчик, в котором, когда он вытащил затычку, блеснули черные чернила.

– Вот хорошо-то! А с чего мне переписывать?

– Я тебе продиктую… одну вещь, которую знаю наизусть.

– Еврипида? Гомера?

– Потом узнаешь.

– Но мне же неинтересно писать неизвестно что!

– Но, может быть, тебе все-таки будет интересно.

– Ну и учитель! – Коринна показала ему язык: жизнь в харчевне не придала ее манерам изысканности.

Алексид расщепил тростинку, заточил ее и передал своей ученице. Она устроилась на ровном полу пещеры, опираясь на левый локоть, и приготовилась писать. Алексид, скрестив руки на груди, стал у входа в пещеру и устремил глаза не город и далекое море. Затем медленно и отчетливо он продиктовал:

– «Со скорбной вестью я пришел к тебе, Ахилл…»

Продиктовав двенадцать строк, он остановился. Чтобы записать их, потребовалось немало времени, но Коринна с каждым занятием, несомненно, писала и говорила все лучше. Она выводила изящные буквы с такой любовью и тщательностью, словно занималась вышиванием. Алексид нагнулся и указал ей на несколько ошибок.

– Ну, что ты об этом скажешь? – спросил он небрежно.

– Что скажу? Ах, ты об этой речи! Очень неплохо. Только чересчур уж уныло, как ты думаешь?

– Ну, а как же иначе? Это ведь из трагедии! Не хочешь же ты, чтобы вестник за живот держался от хохота. Он же пришел рассказать Ахиллу о смерти его лучшего друга.

– А-а… Только комедии нравятся мне гораздо больше. Помнишь, ты приносил одну – Аристофана. О том, как все женщины заперлись в крепости и отказывались вернуться к домашним очагам, пока их мужья не обещают навсегда прекратить войну.

– Она называлась «Лисистрата».

– Вот-вот! – Коринна заткнула кувшинчик с чернилами и еще раз перечитала написанное.

Трудно было сказать, что ее интересует – стихи или собственный почерк. Алексид нервно облизнул губы. Сердце у него так и подскочило, когда она, кончив читать, сказала:

– А все-таки и это очень хорошо. Из какой трагедии ты это взял?

– Из «Патрокла», – буркнул он.

– Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?

– Алексид, сын Леонта.

– Алексид… – И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги. – Ты говоришь о себе? Ах, Алексид, какой ты умный! А мне и в голову не пришло…

Коринна говорила так искренне, что Алексид не мог скрыть свое удовольствие.

– Я рад, что тебе понравилось! – сказал он улыбаясь.

– Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так и сказала – ты бы обиделся, и…

– Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на самом деле.

– А ты помнишь еще что-нибудь?

– Я помню все, что у меня готово. Стихов двести – триста. Я ведь должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов спасения не будет.

– Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.

– Да это… – Он хотел было сказать: «Я как раз и собирался сделать», но вовремя спохватился. – Ты замечательно придумала! – договорил он с жаром.

– Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, – потребовала Коринна. – Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо интереснее.

Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив декламировать, произнес обычным тоном:

– Вот и все, что я пока сочинил.

– Ах, Алексид! – тихо сказала она. – Как тебе, наверно, было грустно, пока ты все это придумывал!

Он рассмеялся принужденным смехом.

– Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?

Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и…

– Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.

Он понял, что спорить с ней бесполезно.

– Последнее время мне и правда было невесело, – признался он.

– Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его слушать?

– Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить, когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может оказаться мне не по душе. – Он засмеялся, на этот раз искреннее.

– Хорошо хоть одно, – сказал он задумчиво, – ты всегда можешь сам над собой посмеяться.

– И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж… – Он нагнулся и поднял свиток папируса. – Стихи, конечно, не бессмертные, но, когда я все это излил, мне стало легче на душе.

– Нет, стихи хорошие. Они мне очень понравились, хотя я не все поняла.

Но лучше бы ты написал комедию.

– Нельзя писать по заказу, – объяснил он. – Надо, чтобы замысел совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.

Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по берегу прихотливо извивающегося Илисса.

– Я люблю деревню, – заметила Коринна.

Лето было уже в разгаре. На небольших полях начинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там – синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: «Счастливы кузнечики – их самки лишены голоса».

– О да, – невозмутимо согласилась Коринна, – но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.

Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.

– Да, я тоже люблю деревню, – сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. – На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.

– Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!

– Ну, глины он не боится, он ведь гончар.

Коринна засмеялась:

– Ах, да! Ты же мне говорил.

Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.

– Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?

Коринна прислушалась. В неумолчное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.

– Но ведь это же… – вдруг взволнованно шепнул Алексид, – это же голос Сократа! Не может быть…

– Почему не может быть?

– Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и…

– Что ж, – сказала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, – если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ…

Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.

– Давай тихонечко уйдем он них, – пробормотал он.

– Ты, наверно, хотел сказать: «тихонечко пойдем к ним», – возразила она.

– Что?

– Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его. Такого случая я не упущу.

– Но мой отец сказал… – Алексид почувствовал, что говорит совсем как Лукиан.

– Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них такая дурная слава, – заспорила Коринна. – А если ты невзначай услышишь десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они сразу тебя испортят?

Алексид уступил ей – и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил отец, он продолжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы, он вовсе не нарушит отцовского запрета.

– А остальные кто? – шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж ветвей.

– Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, – это Ксенофонт. Его соседа, кажется, зовут Федр.

– А! – отозвалась Коринна, с любопытством разглядывая собеседников.

Платон и Ксенофонт были так же красивы, как их учитель безобразен. Платон, самый молодой, был сложен, как атлет, но тонкие, одухотворенные черты лица выдавали в нем поэта. Ксенофонт чем-то напоминал воина; видно было, что этот человек энергичный и деятельный.

Но ни Алексиду, ни Коринне не суждено было узнать, о каких важных предметах шел разговор между ними. Внезапно кусты затрещали, и Коринна испуганно вскрикнула. Прежде чем она успела сообразить, что напавший на них зверь просто веселый щенок, который и не думал кусаться, а хотел только, чтобы его приласкали, Ксенофонт уже вскочил на ноги и раздвинул ветки. Спасаться бегством было поздно. Готовые от смущения провалиться сквозь землю, они вышли на залитую солнцем поляну в сопровождении щенка, который радостно прыгал вокруг них.

– Да это же Алексид! – сказал Сократ, приподнявшись и глядя на Коринну. – А я-то не мог понять, почему ты нас совсем забыл. Но теперь, пожалуй, вопросы излишни.

Его глубоко посаженные глазки лукаво посмеивались. Ведь и он не всегда был невозмутимым философом. Когда-то он тоже был молод и влюблен и хорошо помнил это время.

– Я тут ни при чем, – сказала Коринна со своей грубоватой дорической прямотой.

– Правда? Ну, так я попробую угадать еще раз. Твой отец, Алексид?

– Да… – еле выдавил из себя Алексид. – Боюсь, он чего-то не понимает… Он… он думает, что ты дурно на меня влияешь…

– Видишь, Сократ? – перебил Ксенофонт многозначительным тоном, словно они только что говорили об этом. Он уже снова сидел на траве, лаская щенка.

– Но почему же мое влияние дурно, милый юноша?

– Ну, он говорит, что ты не веришь в богов.

– Он так говорит? – Сократ задумчиво покачал головой.

– Так говорят все Афины, – снова вмешался Ксенофонт. – Это плохо для тебя кончится, Сократ.

– Присядьте же, – сказал Сократ. – Хотя бы ненадолго, чтобы я мог объяснить.

Коринна в радостью приняла приглашение. Алексид несколько секунд колебался. Но ведь уйти было бы невежливо, решил он в конце концов.

– Разве ты никогда не слышал строку из Гомера, которую я люблю повторять! «Согласно достатку ты жертву богам приноси»? – Он усмехнулся. – Стал бы так говорить безбожник? Мы с Ксенофонтом всю ночь провели на пиру, и он подтвердит, что, прежде чем совершить омовение пред завтраком, я вознес молитву Аполлону. Ты можешь заверить своего отца, что жертвы и молитвы богам я возношу именно так, как советует Гомер.

– Но ты иногда порицаешь и Гомера, – сказал Ксенофонт. – Вот это-то и опасно. У нас нет священных книг, как у некоторых варваров, но поэмы Гомера нам их почти заменяют.

– Ну конечно, я порицаю Гомера и всех поэтов вплоть до Еврипида! – Сократ снова повернулся к Алексиду. – Тебя воспитали на этих поэмах, и ты судишь о богах по ним?

– Ну, само собой разумеется…

– А какими показаны боги в этих поэмах? Ведь они ссорятся, как дети, из-за пустяков, обижаются, перепиваются, крадут, влюбляются в чужих жен – короче говоря, поступают так, как ни один уважающий себя смертный поступать не станет. Разве в этих поэмах не говорится, что Зевс силой отнял верховную власть у своего отца? Какой пример он тебе подает? Что бы сказал на это твой отец, а?

– Не думаю, чтобы эта история ему особенно нравилась, – засмеялся Алексид.

– Если боги вообще существуют, ведь они должны быть лучше смертных, а не хуже? Их благородство должно превосходить все наши представления, не правда ли? И, значит, поэты, как бы увлекательно они ни сочиняли, просто отъявленные лгуны. Если у вас опять когда-нибудь зайдет об этом речь, попробуй объяснить своему отцу, что не верить в старые сказки – еще не значит не верить в богов.

– Если бы ты мог объяснить это всем Афинам! – с досадой воскликнул Ксенофонт.

– Я и стараюсь. Я готов толковать с каждым встречным. Но в Афинах живет много людей, а жизнь коротка.

– Вот именно! А твоя жизнь может стать еще короче, если ты и впредь будешь так же старательно обзаводиться врагами.

– Я? Врагами?

– А ты думаешь, людям нравится, когда их выставляют дураками, Сократ? Сегодня ты задеваешь Гиппия, завтра – кого-нибудь из сторонников демократии: тебе все равно, кто бы это ни был.

– Конечно, все равно. Меня интересуют идеи, а не личности. И, по-моему, если людям показать, насколько их идеи ошибочны, они будут только рады, что им помогли понять их заблуждения.

– Но люди почему-то этого не любят, – с глубокомысленным видом вставила Коринна.

Ксеноофонт с благодарностью посмотрел на нее, а затем сказал серьезно:

– Мы очень беспокоимся за тебя, Скрат. Если бы люди правильно понимали твои идеи, все было бы хорошо. Но знакомы с ними лишь немногие, а остальные полагаются на слухи и сплетни. Кроме того, тебя высмеивают в комедиях, и у зрителей складывается самое неверное представление о твоих взглядах. – Он повернулся к Платону. – Ты ведь хорошо пишешь, так почему бы тебе не написать комедию, чтобы показать Сократа таким, какой она на самом деле?

Платон с улыбкой покачал головой:

– Этого я, боюсь, не сумею. Я пишу лирику. Когда-нибудь, быть может, мне удастся написать трагедию. Но только не комедию.

– Однако разница между трагедией и комедией не так уж велика, – лукаво начал Сократ, стараясь завязать отвлеченный спор и прекратить разговор о себе.

Но Ксенофонт не поддался на эту уловку.

– А все-таки тебе следует попробовать, – резко сказал он Платону. Эх, если бы я умел писать![26]26
  до нас не дошло ни одно произведение Сократа; его философские взгляды известны нам из сочинений его учеников – Ксенофонта и Платона


[Закрыть] – Мне очень жаль, но человек должен следовать своим естественным склонностям. Мне не под силу состязаться с Аристофаном. Конечно, я мог бы попробовать писать диалоги в духе Софрона, но введя в них философские идеи Сократа…

К несчастью, философские диалоги в духе Софрона не показывают в театре! Нам нужна не книга – на изготовление списков требуется время, а чернь вообще ничего не читает, – нам нужна комедия, которую в будущем году мог бы посмотреть каждый афинянин, комедия, которая показала бы Сократа в истинном свете снискала бы ему уважение граждан.

– Что за страшная мысль! – заметил Сократ, и его толстый живот заколыхался от смеха.

– Но она могла бы спасти тебя от беды – от изгнания или чего-нибудь похуже. Однако, раз уже это неосуществимо, постарайся вести себя потише и не наживай больше врагов.

– Я ничего не могу с собой поделать, Ксенофонт. Наверно, боги наслали меня, будто овода, будоражить Афины, и все тут.

Алексид и Коринна с сожалением вспомнили, что им пора идти. Они попрощались с Сократом и его друзьями и пошли через поля к дороге – было уже слишком поздно, чтобы следовать за извивами Илисса. Коринне не терпелось высказать свое мнение о новых знакомых, но Алексид был рассеян и отвечал невпопад.

– О чем ты задумался? – спросила она.

– «Овод», – сказал он медленно. – Какое хорошее название для комедии!

Глава 10
ГЕЛИЭЯ

Лето подходило к концу. На полях поблескивали серпы, и высохшие золотые колосья с шелестом падали на землю. В виноградниках по склонам гор наливались и темнели тяжелые гроздья. Запряженные волами повозки поднимали длинные густые облака белой пыли. Сухие, сморщившиеся листья на неподвижных деревьях ждали осенних ветров.

Все лето Алексид писал комедию.

Он сам удивлялся, что случайная встреча с Сократом и Ксенофонтом так на него повлияла. Словно искра зажгла уже готовый костер. Ведь перед этим он так мечтал сочинить трагедию – он даже постарался забыть, что настоящую трагедию может написать только человек, много переживший и выстрадавший, а не вчерашний школьник. Теперь он видел, что его «Патрокл» был выспренним и неинтересным – всего лишь старательное подражание любимым поэтам-трагикам. Он писал «Патрокла» просто потому, что ему хотелось писать, а не потому, что ему надо было что-то сказать.

С «Оводом» все было по-другому. Он знал, чего он хочет и что должен сказать: «Вот каков настоящий Сократ. Не Сократ опасен для Афин, а те, кого он показывает в их подлинном виде, – самодовольные и суеверные люди, краснобаи и лицемеры».

Но сказать это просто словами было бы недостаточно. Свою мысль он должен был выразить через нелепые положения, в которые попадали его смешные персонажи, воплотить ее в веселых песенках, в шутках, в игре слов, в пародиях и острых намеках. И без всякого нажима, легко.

– Вот и со стряпней точно так же, – уверяла его Коринна. – Если у повара нет в руке легкости, он обязательно испортит блюдо.

Она вообще ему очень помогала. Прежде чем записать сочиненное, он декламировал ей все до последней строки.

– Проверяешь, словно на собаке, – шутила она, хотя никакая собака не была бы такой придирчивой… – Погоди-ка, – говорила она. – Тут у тебя получается чересчур серьезно.

Он начинал спорить, но потом убеждался, что она права. Он слишком увлекся, и сцена, как пирог в печке, «подгорела». К счастью, комедию, в отличие от питрога, можно было переделывать по кусочкам во время печения. Можно было добавить новой начинки, а подгорелые куски выбросить и заменить более удачными.

– По правде говоря, Алексид, я просто не понимаю, как это у тебя получается, – сказала как-то Коринна.

Если она была строгим критиком, то не скупилась и на похвалы, а если нужна была ее поддержка. Никто больше не знал о комедии. Лукиан был поглощен собственными делами – он готовился к большим атлетическим состязаниям и позировал ваятелю. Кроме того, хотя они и помирились, прежней дружеской откровенности между ними уже не было, Леонт все так же и слышать не хотел о Сократе и настоял, чтобы Алексид продолжал занятия у Милона. Таким образом, часы, которые он украдкой проводил с Коринной, иногда в их тайном убежище, иногда в гостеприимной кухне Грого, были единственными его счастливыми часами в это лето, если не считать тех, когда он в одиночестве сочинял свою комедию и с головой уходил в сказочный мир «Овода».

– Не понимаю, как ты все это придумываешь, – сказала Коринна, – а потом соединяешь в одно целое.

Он попробовал объяснить. Это было нелегко. В школе он основательно изучил стихи знаменитых поэтов, их трагедии и не раз отличался в упражнениях, когда надо было воспроизвести стиль прославленного автора, подделать его излюбленные приемы, уловить характерные обороты речи или же чуть-чуть изменить какую-нибудь известную строку, но так, чтобы она получила совсем иной смысл.

– Зрители любят пародию, – уверял он Коринну с высоты своего школьного опыта. – Больше, чем учителя, – добавил он со смехом. – Мой учитель говорил, что я не почитаю великих поэтов. Один раз я даже получил за это хорошую взбучку.

Кроме того, в школе они много занимались декламацией, и это ему всегда нравилось. Пока у него не начал ломаться голос, он пел в хоре мальчиков на праздниках, да и теперь принимал участие в менее торжественных песнопениях, когда после уборки урожая юноши ходили от дома к дому, распевая веселые пески и получая за это подарки. Все это, а также частые посещения театра и внимательное изучение списков трагедий и комедий, дало ему достаточно точное представление о правилах драматургии; однако всего этого было еще мало для того, чтобы комедия после ее окончания не оказалась жалкой мальчишеской стряпней, хотя и «недурной для его возраста».

Но, по мере того как недели складывались в месяцы и первый свиток папируса уже до самого конца покрылся блестящими черными буквами – «тридцать локтей смеха», называла его Коринна, – юному автору начинало казаться, что из «Овода» может получиться кое-что получше.

Коринна любила эти часы не меньше, чем он. Когда они познакомились поближе, он понял, что и у нее есть свои горести, но только она не хочет о них говорить. С первой же их встречи у заводи, когда Лукиан принял ее за нимфу, ему всегда почему-то казалось, что она и в самом деле немножечко нимфа, пусть она была обыкновенной смертной девушкой, любящей смеяться и есть сласти, но она, как духи леса и воды, была свободна бродить, где ей заблагорассудится, и поступать, как ей вздумается. Разумеется, по сравнению с Никой и сестрами его товарищей она действительно пользовалась большой свободой. Но и у нее были свои тревоги.

– Не могу я жить в этой харчевне! – вырвалось у нее однажды.

– Почему? Ведь там так интересно – кипит жизнь, все время новые люди, суета.

Такой представлялась харчевня Алексиду. На кухне Горго можно было узнать все городские сплетни, и отсюда Алексид почерпнул немало материала для своего «Овода». Горго и не подозревала, сколько ее сочных шуток и язвительных насмешек запомнил и использовал потом тихий юноша, который скромно сидел в уголке, поджидая, пока освободится ее дочь. Ее бесконечные рассказы о постояльцах и их рабах, ее любовь к сплетням и грубоватый юмор помогли ему справиться с теми комическими сценами, в которых требовалась непритязательная веселость. Алексид знал, что его комедию могут принять для представления, только если в ней будет пища на все вкусы. И тонкое остроумие (ему особенно нравилась сатирическая сцена, в которой длинноволосый щеголь, подозрительно смахивавший на Гиппия, оказывался истинным врагом страны), и исполненные чувства стихи, вложенные в уста хора, – стихи, ради которых он собирался писать трагедию, – и, наконец, шутки, понятные самому неискушенному сельскому зрителю.

– И было интересно, пока я была маленькой, – ответила Коринна, шевеля пальцами обутой в сандалию наги. – Но теперь мне так не кажется. Я боюсь наших постояльцев. Есть такие… такие бесцеремонные! А мать говорит, что они просто шутят, ничего дурного у них на уме нет, и еще говорит, что я слишком много себе понимаю, а людям нашего положения это не пристало. Иногда мы с ней страшно ругаемся.

Алексида это удивило. Он не раз слышал, как Горго бранила служанку или гостя, пытавшегося улизнуть, не расплатившись, но с Коринной она как будто всегда была ласкова, а его самого встречала очень приветливо.

– Еще бы! – сказала Коринна.

– Почему «еще бы»?

Девушка смутилась:

– Конечно, ты ей нравишься, Алексид, очень нравишься, но боюсь, она была бы с тобой так же приветлива, если бы ты совсем ей не нравился. – Не понимаю.

– Видишь ли, ты же из хорошей семьи. Твой отец – афинский гражданин, и ты тоже через несколько лет станешь афинским гражданином.

– Ну и что? – Мать говорит, к гражданам нужно подлаживаться. Где бы мы ни жили, всегда было одно и то же. «Они могут вышвырнуть нас отсюда, – говорит она. – Мы не должны об этом забывать. Мы ведь чужестранки, и они считают нас хуже грязи».

– Но я не думаю так ни о тебе, ни о твоей матери! – возмутился Алексид.

– Да, конечно. Но ты пойми, Алексид, как смотрит на это мать. Ведь ей очень трудно живется. Она всегда была бедна, и ей всегда приходилось бороться с нуждой. И так будет и дальше. Видишь ли, Алексид, таким, как мы, надеяться не на что, у нас нет будущего.

Он целую минуту молчал. Что он мог ответить? Прежде он никогда не задумывался над этим. Теперь, сравнив судьбу Коринны с судьбой Ники, он понял, что имела в виду девушка.

Ему было легко представить себе будущее сестры. Через год-два ей подыщут подходящего жениха. Этим займется отец, хотя, конечно, он не станет выдавать ее замуж насильно. Накануне свадьбы она торжественно посвятит Артемиде все свои детские игрушки и девичьи украшения; на следующий вечер ее торжественно отведут в дом жениха – все будут петь и осыпать их зерном; а потом будет пир и подношение подарков. После этого Ника станет хозяйкой собственного дома и рабов. Потом у нее родятся дети, и в конце концов, хоть сейчас ей это и кажется смешным, она станет бабушкой, окруженной любящими и почтительными внуками.

Но Коринну ждет другая судьба. Может быть, она и выйдет замуж, если Горго подыщет ей жениха среди афинских метеков, почти наверное бедняка: как ни красива Коринна, вряд ли найдется человек с положением, который захочет взять жену из харчевни.

– Да, это, конечно, нелегко, – сказал он смущенно. – Особенно без отца.

– Мать хочет, чтобы я ходила с флейтистками, – пробормотала она в ответ.

Алексид тревожно посмотрел на нее. Он знал, что человек, задумавший устроить пир, обращался к Горго и она за вознаграждение нанимала флейтисток и танцовщиц, чтобы развлекать его гостей. Так поступали все, и никто не видел в этом ничего дурного, но девушек, занимавшихся этим ремеслом, презирали, были ли они рабынями или свободными.

– Тебе это не понравится, – сказал он.

– Можешь не беспокоиться! – крикнула она гневно. – Я лучше умру с голода, а не пойду!

– Не понимаю, как твоя мать может требовать от тебя этого!

– Она говорит, что мне уже пора зарабатывать свой хлеб, а я умею только играть на флейте или исполнять черную работу по дому, которой занимаются рабыни. Ведь мы, девушки, ни на что другое не годимся. Правда, – закончила она с горечью, – на флейте я играю неплохо.

Она поднесла инструмент к губам, и, слушая жалобную мелодию, Алексид восхищенно кивнул. Да, Коринна неплохо играла на флейте.

Иногда комедия вдруг переставала продвигаться. И Алексид приходил в отчаяние. Она же никуда не годится! Зачем мучиться над нею и дальше? Полторы тысячи строк! Какой труд – и все впустую! Архонт, который отбирает комедии для представления в театре, не станет ее дочитывать. Однако вскоре случилось одно событие, после которого он решил любой ценой не только закончить комедию, но и добиться, чтобы ее непременно показали на весенних Дионисиях.

– Завтра ты не пойдешь к Милону, – сказал за ужином отец.

– Хорошо, отец. А почему? – обрадованно спросил он.

– Я возьму тебя с собой в суд. Юношам полезно бывать там и знакомиться с тем, как управляется государство. С нами пойдет Лукиан. Его отец, возможно, будет вызван, как присяжный, и я обещал присмотреть за твоим другом.

– Вот хорошо-то! Это, наверно, интересно. А какое дело будет рассматриваться, отец?

– О вменяемом богохульстве.

– В что такое «вменяемое богохульство»? – спросил Теон, с наслаждением произнося эти звучные слова.

– Богохульством называются слова или поступки, оскорбляющие богов. А «вменяемое» означает, что хотя все говорят, будто человек в этом повинен, но это еще надо доказать, прежде чем его наказывать.