Текст книги "Фиалковый венец"

Глава 12
АРХОНТ-БАСИЛЕВС

– А сколько времени, – вкрадчиво спросил Милон, – должна длиться хорошая речь в Народном собрании?

Алексид очнулся от задумчивости и сообразил, что вопрос обращен к нему.

– Восемь дней, – ответил он машинально.

Все вокруг захохотали, а старый софист подошел к нему и сказал со злой усмешкой:

– Да неужели, Алексид? Позволю себе заметить, что к концу такого срока слушатели несколько устанут даже от твоего прославленного красноречия.

Ученики захихикали.

– Прошу… прошу прощения. Я, наверно, задумался.

– Я так и предполагал. А о чем, мы лучше спрашивать не будем. Ну, так продолжим…

«Восемь дней», твердил про себя Алексид. Уже восемь дней ожидания – и кто знает, когда оно кончится? Восемь дней назад комедия была передана архонту-басилевсу. Быть может, именно сейчас этот почтенный муж сидит над развернутым свитком, громко хохочет, забыв о соблюдении достоинства, и даже не глядит на другие свитки, лежащие у его ног!

Ах, если бы! Но, конечно, это несбыточная мечта. У архонта есть и другие дела, кроме чтения комедий. Ведь он второе лицо в Афинах. Недаром он зовется басилевсом – этот титул восходит к седой старине, когда городом правили цари – басилевсы. Ему подведомственно все, что имеет отношение к религии, – от судов над нечестивцами и богохульниками, вроде того, на котором присутствовал Алексид, до религиозных праздников. Весенние Дионисии были только одним из таких праздников, а отбор комедий для них – лишь частью необходимых приготовлений.

Да и как бы то ни было, убеждал себя Алексид, почему он вдруг выберет «Овода»? Ему предстоит прочесть множество комедий, а отобрать он должен только три. И одна из них уж наверняка будет аристофановской. Ведь народ очень любит его комедии и он так часто побеждал на состязаниях, что архонт просто не посмеет его обойти… Значит, для «Овода» останется только два возможных места, а не три…

– Итак, заметьте, – монотонно говорил Милон, – когда вам приходится писать речь заранее, вы должны знать, сколько строк надо написать, чтобы она продолжалась час, а сколько – чтобы она продолжалась два часа или три. Сколько примерно надо написать строк для обычной речи, произносимой в Народном собрании? Сколько строк, Алексид?

– А… э… две, – растерянно ответил Алексид, подпрыгнув от неожиданности.

– Гм! Две строки? Не коротковато ли? Теперь ты впадаешь в другую крайность. Не будешь ли ты так любезен сочинить и написать речь, которую подашь мне завтра, и не в две строки, а в двести? Темой возьми «Народное собрание считает, что молодежь должна внимательнее слушать наставления старших».

– Хорошо, – ответил Алексид, подавив тяжелый вздох.

Один день сменялся другим. Алексид совсем измучился от ожидания. И ему не с кем было поделиться своими тревогами.

Домашним никак нельзя сказать, что он подал архонту комедию. Эту тайну он не решался доверить даже Лукиану. Кроме него самого, она была известна только двум людям – дядюшке Живописцу и Коринне. Но дядюшка Живописец не принимал все это всерьез. Он даже не прочел комедии и видел в ней просто мальчишескую причуду, которая скоро будет забыта. А с Коринной он почти не виделся. Последнее время Горго встречала его уже не так приветливо, как раньше, и, хотя в ее кухне было по-прежнему тепло, от нее самой так и веяло холодом.

– И чего ты водишься с этим мальчишкой! – ворчала она на Коринну. Он болтает с тобой, будто ты ему ровня, а ты по глупости задираешь нос. Смотреть противно! То ли дело важные господа вроде Гиппия! С ними сразу знаешь, как себя держать.

Но Коринна была не очень согласна с этим. Она не забыла рассказов Алексида, Гиппий водил странные знакомства с людьми вроде Магнета, с изгнанниками, которые не смеют показываться на улицах Афин при свете дня. Как бы не пришлось ее матери когда-нибудь пожалеть, если она будет слишком привечать Гиппия!

– Хоть бы ты перестала ломаться! – продолжала ворчать Горго. – Пошла бы вместе другими на какой-нибудь его пир с своей свирелью. И тебе было бы хорошо, и мне. Совсем ты меня не жалеешь! А я-то работаю с утра до ночи, рук не покладая. И ведь выросла, кажется, а все никак образумиться не может, бегает по горам, словно коза какая-нибудь!..

– Я ведь не отказываюсь работать. Только скажи, что надо, и я все сделаю.

– И будешь своей заносчивостью отваживать от нас гостей, гордячка ты эдакая? Нет уж, спасибо, по хозяйству мне и рабыня поможет, да и толку от нее будет больше, чем от тебя. А взялась бы ты за ум, так своей флейтой могла бы хорошие деньги зарабатывать. Ты ведь и не дурочка, и всему обучена, не в пример мне, так престала бы ты только упрямиться, и, глядишь, ни одна флейтистка с тобой не сравнилась бы. Видеть не могу, как ты сама себе жизнь портишь. Вот тебе и весь мой сказ.

Коринна пожала плечами и поспешила уйти. Она все больше и больше ненавидела харчевню. Вот будь у нее отец, жизнь была бы совсем другой! А Горго почти ничего о нем не рассказывала – говорила только, что он умер, когда она была еще несмышленой крошкой. Горго вообще не любила вспоминать прошлое, да и неудивительно: она ведь была замужем три раза, то и дело переезжала из города в город и всегда путала, где и когда что случилось. Коринна еще маленькой девочкой как-то спросила, были ли у нее братья и сестры, и мать ответила: нет, Коринна ее единственное дитя. Но много лет спустя Коринна услышала, как мать, болтая с соседкой о детях, вдруг сказала: «Вот и мой сыночек, когда родился…» Коринна, конечно, потом спросила ее: «Так, значит, у меня все-таки был брат? А что с ним случилось? Он умер?» Горго как будто растерялась, а затем ответила: «Да, деточка. Он и жил-то всего два денька. Потому я о нем никогда и не говорю». Коринна сказала со слезами на глазах: «Я… я не знала». И теперь, когда мать была с ней резка или начинала ворчать, она всегда вспоминала этот их разговор и терпеливо сносила попреки. Ведь Горго лишилась сына, а родители всегда любят сыновей больше, чем дочерей.

Теперь они с Алексидом могли встречаться только в пещере. А зимой это была нелегкая прогулка, но уж лучше помокнуть под дождем и померзнуть, чем совсем не видеться.

– Если бы могли хоть костер развести! – как-то пожаловалась Коринна.

– Ну что ж, давай попробуем. В следующий раз я принесу углей в горшке. Хворосту кругом много. Если сейчас сложить его в пещере, то он успеет высохнуть.

– А если я сумею утащить что-нибудь из кладовой, то мы даже сможем состряпать ужин!

– Почему мы только не подумали об этом раньше!

И они тут же принялись собирать хворост. По каменоломне разнесся хруст ломающихся сухих веток. Коринне и Алексиду давно уже не было так весело, как в этот день.

В следующий раз Алексид, как и обещал, принес с собой горшок с раскаленными углями.

– Как приятно! – вздохнула Коринна, прижимая озябшие руки к его теплому глиняному боку.

Алексид высыпал угли аккуратной горкой на пол пещеры, лег рядом и принялся их тихонько раздувать, а потом положил на них прутья и еловые шишки.

– А вот дуть-то следовало тебе, – сказал он, еле преводя дух и посмеиваясь.

– Почему это?

– Потому что ты привыкла дуть в свою флейту и у тебя это получилось бы лучше.

– Я буду стряпать для тебя, разве этого недостаточно?

– Смотря что у тебя получится, – шутливо проворчал он.

Костер горел прекрасно. Сквозняк вытягивал дым куда-то в глубину темного прохода, и вскоре Коринна уже раскалила на огне гладкий камень и выливала на него жидкое тесто, которое тут же превращалось в хрустящие лепешки.

– Ну как, хорошо? – спросила Коринна, когда, покончив с угощением, они расположились поудобнее возле догорающего костра.

– Очень! Вот если бы я еще знал, как кончится дело с комедией…

– Может, мне сходить завтра в храм Диониса и принести ему жертву, чтобы он тебе помог? – предложила она. – Правда, много я дать не смогу – ведь у матери не попросишь, – но…

– Спасибо, Коринна. Только пользы от этого не будет.

– А почему? Он же покровитель театра, и это его праздник…

– Я не об этом. Правда, Сократ, говорит, что в положенное время следует приносить жертвы. Но не для того, чтобы выпрашивать милости для себя.

– Да ведь жертвы только для этого и приносят.

– Пойми, если боги все-таки существуют, они же не дети и не польстятся на подарки. Уж если они есть, то они должны быть куда справедливее и неподкупнее людей. И в таком случае Дионис захочет, чтобы для его праздника отобрали лучшие комедии, а не те, чьи авторы не поскупились не жертвоприношения.

Однако переубедить Коринну ему не удалось. В глубине души она продолжала считать, что молитва и маленькая жертва не испортили бы дела, а, наоборот, могли бы сократить срок мучительного ожидания. Поэтому она решила, что на следующее же утро на восходе солнца она прольет на землю немного вина и тихонько попросит Диониса поторопить архонта и не упустить одну из лучших комедий, какие когда-либо ему предлагались. Трудно сказать, помогла ли ее просьба, но, во всяком случае, на другой день произошли всякие неожиданные события.

– Нет, нет, милая, мне нужен не обед, а Алексид.

Семья как раз кончила обедать, когда в комнату, где они всегда ели в холодные зимние месяцы, торопливо вошел дядюшка Живописец. На его бородатом лице было написано беспокойство.

– А ты уверен, что ты уже обедал? – с улыбкой повторила мать Алексида.

– Да-да! То есть нет… То есть я не хочу обедать. Мне нужно только поговорить с Алексидом во дворе, если вы позволите.

Дядюшка Живописец был вне себя от волнения, и Алексид торопливо соскочил с ложа.

– Можно я выйду с ним, отец? – с тревогой спросил он.

– Что еще натворил этот мальчишка? – подозрительно спросил Леонт, внимательно посмотрев на сына.

Дядюшка Живописец с трудом овладел собой.

– Он ничего не натворил, Леонт. Откуда ты это взял? Мне просто надо поговорить с ним. Я хочу, чтобы он мне помог. У меня… у меня одно затруднение…

– А я не могу тебе помочь?

– Ну что ты, что ты! Зачем тебе беспокоиться, Леонт? Но вот если бы Алексид ненадолго пошел со мной… а то и на весь день…

– Иди, иди, Алексид, – сказал с улыбкой Леонт. – Помоги деду.

Когда они вышли, старик сказал со стоном:

– Ну и попал же я из-за тебя в беду! Да если бы я только мог предположить…

– Что случилось, дядюшка? Ты из-за… из-за комедии? Куда мы идем?

К этому времени они уже шагали по улице.

– Мы идем к архрнту-басилевсу, – сказал старик тоном глубокого отчаяния.

– К архонту-басилевсу? – Сердце Алексида подпрыгнуло от радости, но тут же тревожно сжалась. – Это значит… что он догадался?

– Одни боги знают, что это значит! А я знаю только, что ко мне пришел раб и казал, что архонт-басилевс хочет меня видеть. По поводу моей комедии. «Моей комедии»! Как будто я ее хотя бы читал! Не говоря уж о том, что я ее не писал. Что я ему скажу? – В голубых глазах старика застыл ужас.

– Ты сначала послушай, что скажет тебе он, дядюшка. Постарайся его провести.

– Провести? Провести архонта-басилевса?

– Я тебе помогу…

– Очень благородно с твоей стороны! Очень великодушно!

Алексид ласково погладил его руку.

– Если дело обернется плохо, ты прямо расскажи обо мне. Я во всем признаюсь.

– Ну, посмотрим, посмотрим. – Дядюшка Живописец уже несколько оправился от испуга. – Что гадать, пока мы еще ничего не знаем… Да, ты прав, надо сначала его послушать. А я уж постараюсь не выйти из своей роли. – Он усмехнулся. – Вот видишь, я уже заговорил, как заправский актер. «Не выйду из своей роли» – так ведь?

– Ты молодец, дядюшка! – со смехом заверил его Алексид.

– Дядюшка Живописец гордо расправил плечи.

– Нам надо решить, как именно сыграть эту сцену, – сказал он. – Нет, ты только послушай: «сыграть эту сцену»! Оказывается, это вовсе и не трудно – выбирать актерские слова, а?

– Да, но не стоит чересчур уж перегибать палку.

Они приблизились к общественному зданию, где архонт-бвсилевс и его помощники вершили дела государства. Оставалось только решить, как вести себя там.

Архонт-басилевс оказался величественным стариком, но в его глазах пряталась смешинка. Когда они вошли, он встал, здороваясь с ними.

– Алексид, сын Леонта? – спросил он.

– Да, почтеннейший архонт, – ответил дядюшка Живописец с уважением, но и с достоинством. Он не стал кланяться, так как архонт, в конце-то концов, был таким же гражданином Афин, как и он сам, и архонтом его выбирали только на год.

– Так садись же. А кто этот юноша?

– Мой внучатый племянник. Он… он мне кое в чем помогает.

Дядюшка Живописец сел напротив архонта, а Алексид стал рядом с ним, настороженно прищурившись.

– Признаюсь, – заметил архонт, поглаживая бороду, – прочитав комедию, я решил, что ее писала более молодая рука.

– Более молодая? – удивился дядюшка Живописец. – Ах, да! Более молодая, чем моя, хотел ты сказать.

– Разумеется. Надеюсь, ты не сочтешь мои слова за обид, – я знаю, что старость не мешает писать хорошо. Ведь Софокл создавал великие трагедии и тогда, когда ему было уже за девяносто. Однако писать он начал еще молодым. А ты, Алексид, мне кажется, уже не в тех годах, когда человек впервые представляет свою комедию на театральные состязания.

– Было бы сердце молодо, почтеннейший архонт!

В глазах архонта промелькнула улыбка.

– А твое сердце, по-видимому, полно юного жара. От души поздравляю тебя. Читая «Овода», невозможно дать его автору больше двадцати лет.

– Ну, я еще не так дряхл, как ты, кажется, думаешь.

– Отнюдь, отнюдь! Но, – продолжал архонт более серьезным тоном, – прейдем к делу. Я никак не могу решить, допустить твою комедию или нет. В ней, разумеется, есть недостатки…

– Само собой, – согласился дядюшка Живописец, по мнению Алексида, слишком уж охотно.

– Однако она обладает и незаурядными достоинствами.

– Очень лестная похвала!

Алексид застыл и только надеялся, что архонт не посмотрит на него и не заметит, как он покраснел.

– Когда я ее читал, мне показалось, что некоторые вещи будет не так-то просто показать в театре. Вот, например, корову.

– Корову? – с недоумением повторил дядюшка Живописец.

– Ну как же, дядюшка, – поспешно вмешался Алексид. – Та смешная сцена, когда овод кусает корову и она начинает брыкаться и бегать взад и вперед.

– Вот-вот, – сказал архонт. – Как, по-твоему, можно будет это показать?

Дядюшка Живописец не знал, что и ответить. В его глазах опять появился испуг. Заметив, что он дергает себя за бороду и что-то невнятно бормочет, Алексид поторопился сказать:

– Дядюшка думал накрыть двух человек большой пятнистой шкурой. Переднему сделать маску с рогами, а второму – хвост…

– Так я и задумал! – подхватил дядюшка Живописец. – Вот смеху-то будет!

– Гм!.. По-твоему, это может получиться?

– Ну конечно, – горячо выкликнул Алексид. – В позапрошлом году в театре показывали кентавра – двух человек, прикрытых одной шкурой.

– Неужели? – спросил архонт, бросив на него проницательный взгляд. Я не присутствовал на тех Дионисиях – я командовал триерой…[28]28
  триера – древнегреческий военный корабль с тремя рядами весел


[Закрыть] Гм, гм…

Архонт задумчиво поглаживал бороду, и Алексид боялся даже дышать. Сумеют ли они обмануть его? Эти ласковые глаза были очень проницательны. И, конечно, они могут стать строгими и суровыми. Архонт привык разгадывать козни политических интриганов и лукавство чужеземных послов. Так неужели они с дядюшкой Живописцем сумеют его провести? Алексида вдруг охватил ужас пред собственной дерзостью. Почему, почему они сразу во всем не признались? Но в таком случае комедия не была бы допущена к представлению. Пусть она даже и понравилась архонту, он все же не решится оскорбить афинян, предложив им комедию, написанную безвестным мальчишкой. Вдруг архонт поднял голову и снова обратился к дядюшке Живописцу.

– Вот еще одно трудное место, – сказал он медленно. – Выход египетского раба в третьей сцене.

– Ну… конечно…

– Ах, дядюшка! Почтенный архонт, вероятно, спутал твою комедию с какой-то другой! – многозначительно воскликнул Алексид, наклоняясь вперед и предостерегающе хмуря брови. – В твоей комедии нет никакого египетского раба! Ведь так?

– Конечно, нет, – раздраженно отозвался старик. – Я как раз это и хотел сказать. Нет в ней никакого египетского раба. А ты меня не перебивай.

– Значит, я ошибся, – любезно сказал архонт. – И неудивительно – ведь мне пришлось прочесть десятка три комедий. – Он внимательно посмотрел на Алексида. – Твой внучатый племянник, кажется, неплохой помощник. Комедию он как будто знает немногим хуже тебя самого.

– Я ее записывал, – объяснил Алексид скромно. – Глаза у дядюшки уже не те, что прежде.

– Что ж, – сказал архонт. – Я хотел задать тебе еще несколько вопросов, но, пожалуй, будет лучше, если мы обойдемся без них. – Он встал, показывая, что разговор окончен. – Я думаю, вы оба понимаете, что мне все равно, написал ли комедию дряхлый старец или… – тут он с улыбкой взглянул на Алексида, – или совсем мальчик. Но афиняне поручили мне выбрать, а они, как вам известно, народ обидчивый.

– Ну конечно, конечно, – добродушно отозвался дядюшка Живописец, хотя он не имел ни малейшего понятия, принята комедия или нет.

Алексид облизнул пересохшие губы.

– Это… это значит, что комедия никуда не годится, что она отвергнута?

– Вовсе нет, милый юноша. Она достойна быть представленной на празднике. Я не вижу причин, которые могли бы этому помешать, и, – тут по его лицу снова скользнула улыбка, – не хочу их видеть. – Он повернулся к дядюшке Живописцу, глядевшему на него с изумлением и тревогой. – Тебе сообщат имя твоего хорега и каких актеров я тебе выделю. Актерам плачу я, но твой хорег оплатит хор и возьмет на себя все другие расходы. Тебе же, разумеется, надо будет вести репетиции и позаботиться об остальном…

– Мне? Но, боги…

– Если хочешь, можешь также сам сыграть какую-нибудь роль, – любезно предложил архонт. – Вероятно, твой внучатый племянник будет незаменим на репетициях. Он сумеет вспомнить все, что ты забудешь, и не сомневаюсь, покажет себя весьма изобретательным в любых затруднениях.

– Почтеннейший архонт, я…

– Желаю тебе удачи. И… до свидания.

Дядюшке Живописцу и Алексиду оставалось только уйти, что они и сделали.

Глава 13
ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ СТАВИТ КОМЕДИЮ

Старший Алексид посмотрел на младшего и во второй раз за этот день горестно воскликнул:

– Ну и попал же я из-за тебя в беду!

Алексид же чуть не плясал от радости.

– Дядюшка, но ведь это чудесно! Разве ты не понял? Он же принял ее!

Мою комедию! Ее покажут на празднике Дионисий! Ущипни меня, вдруг это мне только снится?

– Я бы тебя с радостью не только ущипнул! – Дядюшка Живописец почесал в затылке. – Что же нам теперь делать?

– Как – что? Репетировать комедию.

– Опомнись! Да разве мы сумеем? Я же в этом ничего не смыслю!

– Зато я смыслю!

– Вот ты и репетируй! – И дядюшка Живописец сердито заковылял прочь, громко стуча по земле, чтобы дать исход гневу.

Алексид догнал его и принялся уговаривать:

– Ну, дядюшка, актеры же и слушать не захотят мальчишку!

– Конечно, не захотят – они, наверно, умнее меня.

– Неужели ты теперь все испортишь? Ведь тебе надо будет просто повторять то, что я скажу.

– Надо мной будут смеяться все Афины! – ворчал старик. – Мне проходу не дадут. «Сочинил комедию – это он-то! А когда ты сочинишь еще одну?» Вся моя жизнь переменится. Я никогда не искал славы – занимался потихоньку своим делом, и ладно, а что теперь будет? Мне до самой смерти придется играть чужую роль.

– Только до Дионисий! После праздников, если комедия понравится зрителям, мы откроем тайну, и тебя больше не будут тревожить.

– Если она будет одобрена! Ну, а если не будет? Тогда нам ради архонта придется держать язык за зубами.

Алексид смущенно кивнул:

– Да, получается, словно мы кидаем монету: выпадет богиня – я выиграл, выпадет жертвенник – ты проиграл.

Дядюшка Живописец вдруг остановился, стукнул палкой о землю и сказал с неожиданной твердостью:

– Я иду к архонту и все ему расскажу!

– И комедию не допустят к представлению!

– Ты можешь через несколько лет подать ее еще раз, от своего имени. И дядюшка Живописец, повернувшись, решительно зашагал обратно.

Алексид кинулся за ним и дернул его за плащ.

– Я не могу ждать несколько лет, – сказал он умоляюще. – «Овод» устареет, он написан специально для этих Дионисий.

– Это меня не касается, – отрезал дядюшка Живописец и, побагровев, ускорил шаг.

Алексид прибегнул к последнему средству:

– Мать так огорчится…

Старик остановился.

– Твоя мать? Почему?

– Ну, ведь она очень обрадовалась бы, если бы узнала, что я написал комедию, которую допустили к представлению. Каково же ей будет узнать, что все шло так хорошо, а ты под конец взял да и испортил дело!

Дядюшка Живописец постоял в нерешительности, повернулся, вновь стукнул палкой о землю и пошел в сторону своего дома.

– Очень уж ты похож не свою мать, – буркнул он.

– Как так?

– Вот она тоже всегда умела заставить меня поступить по-своему.

На обратном пути они договорились, что пока не станут посвящать в свою тайну никого из родных.

– Мне, конечно, неприятно обманывать твоих родителей, – ворчал старик, – да только есть кое-что еще неприятнее…

– Что?

– Обманывать всех остальных и знать, что твои мать и отец видят это.

И старику пришлось скрепя сердце принимать поздравления изумленных родственников и соседей.

– Просто не верится, дядя! – сказал Леонт.

– Я всегда знала, что дядюшка Живописец человек очень одаренный, хотя вы этого и не замечали, – укоризненно проговорила его жена.

– Молодец, дядюшка Живописец! – кричал Теон, прыгая вокруг него. – Ты ведь пустишь меня на репетицию, правда?

– А меня даже в театр не пустят, – уныло вздохнула Ника.

– Мы все очень гордимся твоим успехом, господин, – сказал Парменон с фамильярностью старого слуги.

Дядюшка Живописец совсем растерялся под этим градом похвал и расспросов, но все же не забыл обратиться к Леонту с просьбой, чтобы он разрешил Алексиду пропускать занятия у Милона, если мальчик будет ему нужен на репетициях. Леонт, конечно, не мог отказать старику, а Алексид решил про себя, что будет «нужен» дядюшке каждый день.

Алексиду было немножко досадно слышать, как дядюшку Живописца хвалят и поздравляют, – ведь все эти лестные слова по праву должны были бы говориться ему. Сам же дядюшка, как только немного свыкся со своей ролью, быстро вошел во вкус и забыл недавние тревоги. Без малого семьдесят лет родные считали его неудачником, и вот теперь он обнаружил, что купаться в лучах славы – довольно приятное занятие. Алексид не стал ему мешать и чуть ли не бегом направился в харчевню, чтобы поделиться новостью с единственным человеком, который знал всю правду.

Коринна как раз выходила из дверей, неся на голове пустой кувшин. Она чуть не уронила его, когда Алексид, схватив ее за руку, начал бессвязно рассказывать о случившемся.

– Как это замечательно, Алексид! – Ее лицо просияло от радости. Оглядевшись по сторонам, Коринна добавила:

– Проводи меня до источника. Мать ведь ждать не любит… Ах, как я рада! И, по-моему, твой дядюшка просто прелесть.

– Еще бы! То его терзают страхи, то он вдруг приободряется, и тогда ему уже нравится делать вид, будто он сочинил комедию. Одним богам известно, как мы проведем все репетиции так, чтобы никто не догадался!

Тем временем они подошли к источнику Коринна подставила кувшин под струю, вырывавшуюся из львиной пасти. Прозрачная вода с журчанием наполнила кувшин, и Коринна, грациозным движением поставив его себе на голову, выпрямилась и повернулась, чтобы уйти.

– Если бы я могла тебе как-нибудь помочь! – сказала она.

– Ты и так мне очень помогла, – ответил он горячо. – Без тебя я, наверно, никогда не кончил бы «Овода».

На следующий день было официально объявлено, что на празднике Дионисий будут показаны комедии Аристофана, Эвполида и Алексида. Каждому из них был назначен хорег, оплачивающий все расходы. Эта обязанность возлагалась по очереди на всех самых богатых граждан Афин: каждый из них должен был либо оплатить театральное представление, либо снарядить военный корабль.

Расходы по «Оводу» должен был нести богач Конон. Когда дядюшка Живописец услышал об этом, лицо его вытянулось.

– В чем дело? – спросил Алексид. – Ты знаешь о нем что-нибудь плохое?

– Не-ет, но лучше бы нам назначили кого-нибудь другого.

– Но почему?

– Ну… – Дядюшка Живописец растерянно поскреб в затылке. – Это трудно объяснить. Видишь ли, Конона весельчаком не назовешь. Он редко бывает в Афинах… а в театр не заглядывал уже много лет…

– Вот оно что! – Алексид досадливо нахмурился: вряд ли от Конона можно было ждать большой помощи. – А где он живет?

– У него имение под Колоном, и он его почти не покидает. Говорят, он живет скромно, словно простой земледелец, но денег у него, должно быть, много. Ему ведь принадлежат серебряные рудники.

– Значит, он скряга?

– Да нет, пожалуй. В былые дни он даже славился своей щедростью. Но последние годы он живет в деревне настоящим затворником, и никто о нем толком ничего не знает. Кроме, конечно, – тут дядюшка Живописец весело усмехнулся, – государственного казначея.

– Какая таинственность! Нам надо будет сходить к нему?

– Ну, он-то, во всяком случае, не явится в город, чтобы повидать нас.

И вот в этот день вазы остались неразрисованными, а два Алексида вышли за городские ворота в поля, озаренные неярким солнцем. Был один из тех прозрачных зимних дней, когда обнаженные ветви деревьев кажутся особенно черными на фоне синего неба и одетых снегами горных вершин. Над темной вспаханной землей с резкими криками кружили белые чайки.

Наши путники миновали небольшой храм, прошли через знаменитую соловьиную рощу, теперь, правда, безмолвную, и спросили у пахаря, где им найти Конона.

– Конона? – повторил он и ткнул большим пальцем через плечо. – А вы идите вон по той дороге – по той, которая ведет к фиванской границе. Имение его в пяти стадиях отсюда. Только застанете ли вы его дома… и как он вас встретит… Ну, да сопутствует вам удача!

– И правда она нам как будто понадобится, – пробормотал Алексид.

Эти пять стадиев показались им очень длинными. Дядюшка Живописец, запыхавшись, остановился и тяжело оперся на палку. Он вдруг вспомнил, что к фиванской границе от Колона ведут две дороги. Может быть, они пошли не по той, которую имел в виду пахарь?

– Слышишь? – сказал Алексид. – Нас нагоняет какой-то всадник. Спросим у него, правильно ли мы идем.

Стук копыт становился все громче, и вот на фоне синего неба и бегущих облаков над гребнем крутого холма, с которого они только что спустились, возник всадник и тотчас остановил своего коня, как будто удивившись при виде путников. Он был высок и худ, лицо его казалось высеченным из камня, а серый жеребец был словно создан из мрамора, шелка и огня. У Алексида перехватило дыхание: на секунду ему почудилось, что перед ним возник из земли сам Посейдон, бог – укротитель коней.

Незнакомец собирался было повернуть коня и ускакать, но, когда дядюшка Живописец окликнул его, он во весь опор промчался по обрывистому склону и остановился рядом с ними.

– Так ведь и убиться недолго, – заметил дядюшка Живописец, поглядывая на опасную крутизну.

Всадник бросил на старика внимательный взгляд и, по-видимому решив, что возраст дает тому право говорить все, что угодно, ответил с сухим смешком:

– Если человек не боится смерти, ему ничто не грозит. Я в этом не раз убеждался. Вы сбились с дороги?

– Да я и сам не знаю, – ответил дядюшка Живописец. – Мы ищем имение Конона…

– Я Конон.

Алексид с интересом взглянул на всадника. Он был моложе дядюшки Живописца, но гораздо старше Леонта. Теперь, когда он приблизился, стало видно, что его обветренное лицо изрезано глубокими морщинами. В далекие дни молодости он, вероятно, был очень хорош собой. Даже теперь его лицо хранило следы благородной красоты.

– Я Конон, – повторил он еще более резко и перебил их, едва они начали свои объяснения. – Я знаю. Архонт-басилевс прислал ко мне утром гонца. Сколько вам нужно?

– Ну… э… видишь ли…

– Вопрос скорее в том, – смело вмешался Алексид, – сколько нам могут дать.

Конон в первый раз поглядел на него внимательно. Его голос стал чуть мягче.

– А кто ты такой? Для его сына ты как будто молод. – И он вопросительно посмотрел на дядюшку Живописца.

– Нет, нет, – торопливо ответил тот, – я не был женат и, к моей большой печали, никогда не имел сына.

– Считай себя счастливцем. Твоя печаль могла бы оказаться куда горше, – мрачно заметил Конон.

Воцарилось неловкое молчание, и дядюшка Живописец, чтобы как-то прервать его, начал длинные и довольно бессвязные объяснения:

– Это мой внучатый племянник. Он помогает мне с комедией… У него очень ясная голова… и я взял его с собой потому, что на его память можно положиться, а я с годами что-то забывчив становлюсь…

– Это, пожалуй, не такая уж большая беда, как ты полагаешь, – сказал Конон, думая, как показалось Алексиду, о чем-то своем. Но потом, взяв себя в руки, он продолжал:

– Вы пришли издалека. Так отдохните у меня в доме, и мы обо всем там поговорим.

Он повернул коня, и они пошли рядом. Чтобы нарушить неприятное молчание, Алексид похвалил жеребца, и Конону это было, очевидно, приятно, хотя на его угрюмом лице не появилось даже тени улыбки.

– Чем же еще заниматься в Колоне, как не разведением лошадей? – заметил он. – Ведь, если верить легенде, впервые лошадь была объезжена именно здесь, и селение было названо в честь человека, который сделал это. Загородный дом Конона был довольно велик и стоял на южном склоне скалистого холма. Над его кровлей простирались ветви могучего орехового дерева, дальше тянулся фруктовый сад – ряды старых, корявых яблонь, а обвитая сухими виноградными лозами деревянная решетка весной, по-видимому, превращалась в красивую беседку. Но больше всего понравился Алексиду ручей, кипевший и бурливший в узкой расселине.

Конон спрыгнул с коня, бросил уздечку удивленному рабу и провел своих гостей в комнату, которая обогревалась маленький жаровней, полной раскаленных углей. Сидевшая там красивая пожилая женщина молча собрала свое рукоделие и встала, чтобы уйти, но Конон жестом остановил ее.

– Тебе незачем уходить, милая, – сказал он ласково и, повернувшись к дядюшке Живописцу, пояснил:

– Моя жена Деметрия. Мы ведем здесь простую жизнь и не соблюдаем городских обычаев. Не понимаю, почему хозяйка дома должна, словно кролик, убегать из собственной комнаты только потому, что к мужу кто-то пришел.

– Я хочу позаботиться об угощении для наших гостей, – тихим голосом сказала Деметрия и, чуть-чуть улыбнувшись, вышла, но вскоре вернулась в сопровождении служанки, которая несла вино и лепешки.

– Да ведь это же одна из моих амфор! – воскликнул дядюшка Живописец, радуясь, словно ребенок, и все стали наперебой хвалить изящные фигуры, которыми он украсил эту амфору двадцать лет назад.