Текст книги "Фиалковый венец"

Алексид побледнел и спросил, с трудом заставляя свой голос звучать равнодушно:

– А кого будут судить, отец?

Он облегченно вздохнул, когда Леонт назвал незнакомое имя.

– Это, должно быть, интересно, – продолжал Леонт. – Подобные дела редко рассматриваются в суде. Последнее было много лет назад. Хотя, – закончил он многозначительно, – пожалуй, такие суды следовало бы устраивать почаще.

Сразу после завтрака они отправились на рыночную площадь, где уже собралась большая толпа – почти все пять тысяч присяжных, внесенных в списки на этот год.

– Их разбивают на десять коллегий, по пятьсот в каждой, – объяснил Леонт. – И даже утром в день суда никто еще не знает, какая коллегия будет заседать. Сейчас как раз бросают жребий.

– А все остальные только напрасно теряют время, являясь сюда!

– На это есть причина. Ведь если заранее неизвестно, какие именно присяжные будут рассматривать дело, их нельзя подкупить.

Алексид задумался, а потом спросил спокойным тоном, чуть-чуть напоминавшим тон Сократа:

– А не лучше ли набрать в присяжные честных людей, которых вообще нельзя было бы подкупить?

– Гораздо лучше, – согласился отец, – но зато и гораздо труднее.

Тут наступила глубокая тишина, и глашатай назвал коллегию присяжных, на которую пал жребий. В толпе началось движение: те, кто оказались свободными, расходились по домам, а избранные присяжные становились в очередь за раскрашенными жезлами и черепками, дававшими им право после суда получить плату.

– Это коллегия моего отца, – с гордостью сказал Лукиан. – Идемте, они всегда заседают в Среднем суде. Сейчас мы можем занять удобные места, у самой ограды.

Прошло еще полчаса, прежде чем были закончены все предварительные приготовления, совершено жертвоприношение и присяжные расположились на устланных циновками скамьях; стражники оттеснили зрителей за ограду, а старшина присяжных занял свое место на возвышении, по обеим сторонам которого находились два помоста пониже – для обвинители и обвиняемого.

– В ящичке, который открывает писец, – шепотом объяснял Леонт, – хранятся свитки с обвинением и уликами. Их запечатали после подачи жалобы.

Этот ящичек называют «ежом».

– Почему?

– Не знаю, – признался Леонт. – Так уж повелось.

– Я вечером спрошу у отца, – сказал Лукиан. – Уж он-то наверное знает.

Началось разбирательство дела. К немалой радости Алексида, оказалось, что, хотя его отец и не знал, почему запечатанный ящичек зовется ежом, он прекрасно разбирался во всех тонкостях судопроизводства. Его объяснения были точными и ясными, и он умел ответить на любой вопрос.

Однако само дело показалось Алексиду гораздо интереснее, чем судебная процедура. Одного школьного учителя обвиняли в том, что он говорил своим ученикам, будто солнце – это вовсе не бог Аполлон, который в огненной колеснице объезжает небо, а огромный, добела раскаленный шар, величиной чуть ли не во всю Грецию. И будто луна тоже не богиня Артемида, сестра Аполлона, а другой безжизненный каменный шар, отражающий свет солнца.

– Да он не в своем уме! – процедил сквозь зубы Лукиан. – Что за чепуха!

– Пожалуй, и не в своем, если учил этому в школе, – согласился Алексид. – Но, может быть, это не такая уж чепуха.

Он постарался, чтобы отец не расслышал его последних слов. С него было достаточно и возмущенного взгляда Лукиана.

Обвиняемый, защищаясь, говорил, что никогда не внушал своим ученикам, будто это предположение – истина. Да, он упоминал о том, что такое мнение существует. Он считает, что мальчиков надо приучать мыслить самостоятельно, чтобы они умели сами разбираться, где правда, а где ложь. А придумал это вовсе не он – кто угодно может купить сочинения философа Анаксагора, где такое мнение изложено очень подробно.

Среди присяжных послышался возмущенный ропот. Упоминать об Анаксагоре при подобных обстоятельствах было более чем неуместно.

– Его ведь изгнали в дни моей молодости как раз за такие разговоры, – объяснил Леонт. – Эта история наделала много шуму, потому что он был другом Перикла, но даже Перикл не мог его спасти.

Разбирательство дела окончилось. Присяжные вереницей потянулись мимо урн для голосования. У каждого было два боба: один, черный, означал «виновен», другой, белый – «невиновен». Один из них опускался в первую урну. Второй, ненужный, бросали во вторую.

Учитель был признан виновным значительным большинством голосов. Обвинитель требовал, чтобы его приговорили к изгнанию. Учитель, окруженный женой и детьми, – все они были одеты в самую старую свою одежду и горько рыдали, стараясь разжалобить судей, – просил, чтобы с него лучше взыскали штраф.

– Но почему он называет такую большую сумму? – удивился Лукиан.

– Присяжные должны выбрать то или иное наказание, но назначить сумму штрафа они не могут.

– Ах, вот как! Значит, если он попросит малого штрафа, его наверняка приговорят к изгнанию?

– Именно так.

Алексид обрадовался, когда был оглашен результат второго голосования. Учителя приговорили к штрафу.

– Но, конечно, – заметил Лукиан, – его школе конец. Какой же человек пошлет своего ребенка учиться у полоумного?

Выйдя за ограду, они встретили отца Лукиана. Он сказал, что голосовал за штраф.

– Видишь ли, – пояснил он своему негодующему сыну, – этот учитель, в конце концов, мелкая рыбешка. Судили его только для того, чтобы посмотреть, как настроен народ.

– Значит, – спросил Алексид, и сердце его сжалось, – будут и еще обвинения в богохульстве? Против… против других людей?

– Этим давно пора заняться. Надо же как-то ограждать вас, незрелых юнцов. А в наши дни болтают много всякой опасной чепухи. Свобода речей – вещь, конечно, прекрасная, но… – Он пожал плечами. – Тут нужна большая осмотрительность. Эти преступления не похожи на обычные. Все зависит от настроения народа, а оно переменчиво. Мы можем взяться за опасных смутьянов, только если будем заранее уверены, что их признают виновными. Это все очень хитрые молодчики, и если есть хоть малейшая вероятность того, что они будут оправданы, то уж лучше вовсе их не трогать – меньше будет вреда.

– Будем надеяться, что это дело послужит предостережением для остальных, – заметил Леонт. – Мне не по душе, когда людям препятствуют высказывать то, что они думают, но…

– Нет, еще нескольких таких обвинений не миновать, – заверил их отец Лукиана. – Кое-кто ждет не дождется проучить этих умников! – Он даже причмокнул от удовольствия.

А Алексид с ужасом представил себе, что пред гелиэей стоит Сократ – перед пятьюстами присяжных, столь же самодовольных и глухих ко всему новому, как отец Лукиана. А ведь Сократ не станет просить о милосердии. Если уж он предстанет перед судом, его ждет изгнание, а то и смерть.

Глава 11
ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ

– Я просто не знаю, Алексид, что с тобой делать!

Леонт был очень рассержен. Он бросился на ложе рядом со столом, на котором был накрыт ужин, но не прикоснулся к еде. Его жена, Ника и Теон, почувствовав в воздухе бурю, замерли на своих табуретках. Алексид, который учился есть в полулежачем положении, как полагается взрослым мужчинам, приподнялся на локте и с беспокойством посмотрел на отца.

– Не понимаю, на что ты тратишь свое время! Во всяком случае, не на атлетические упражнения.

– Я много гулял, отец, и купался, и…

– Он вовсе не бездельник, – заметила мать. – Но не могут же все наши сыновья отличаться на состязаниях.

– Я этого и не требую! – Леонт наконец с неохотой принялся за еду.

Скупо освещенную маленьким светильником комнату наполнили аппетитный запах жареной свинины. Они не слишком часто ели мясо, но сегодня ради праздника был принесен в жертву поросенок. Берцовые кости и немного жира были сожжены на алтаре, лучший кусок отдан жрецу, все остальное попало на кухню. «И надо же было, – думала мать, – чтобы Леонт именно сегодня вечером повстречал этого человека! Такой вкусный ужин – и никого он не радует!»

– Я давно уже не надеюсь, что Алексид когда-нибудь прославится как атлет, – продолжал Леонт, – однако я полагал, что и он по-своему станет украшением нашей семьи. Но я, кажется, ошибся.

– В чем же я провинился на этот раз?

– В чем ты провинился на этот раз? Не смей мне дерзить, мальчишка!

– Прости, отец, я не хотел…

– В дни моей юности мы не смели задавать вопросы старшим. Мы помалкивали, пока нас не спрашивали. Ты набрался этих привычек от людей вроде Сократа. Наверно, ты опять вертишься около него, хотя я тебе давно это запретил!

– Нет, отец! – с негодованием ответил Алексид.

Не раз, завидев Сократа и его друзей на рыночной площади или в гимнасии, он готов был нарушить запрет, но привычка к послушанию всегда брала верх.

– Сократ? – с интересом спросил Теон. – Это тот старик, который всегда богохульствует?

– Да! – сказал Леонт.

– Нет! – одновременно с ним воскликнул Алексид.

Случись это в другое время, оба они, наверно, рассмеялись бы, но теперь только обменялись гневными взглядами.

– А! – понимающим тоном произнес Теон. – Значит, он… этот… вменяемый богохульник.

– Не вмешивайся не в свое дело, Теон! – Голос Леонта, однако, не был строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец пока смотрел на его выходки снисходительно.

Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало его гораздо меньше:

– Только что по дороге домой я встретил Милона.

– Я слушаю, отец.

– Он говорит, что ты пропускаешь занятия, готовишь упражнения кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.

– Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, – вмешалась мать. Хотя, конечно, Милон ему не нравится.

– Ну, а если ему скучно, – сказала Ника, зардевшись от собственной смелости, – значит, Милону следовало бы учить более интересно.

– Ты кончила? – спросил Леонт, сердито хмурясь. – А теперь пусть он сам говорит. Я послал его к одному из прославленных афинских софистов именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.

– Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый лучший!

– не сдержался Алексид. – Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И, что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же краснобаев и обманщиков – скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не знаешь, что Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не дерзил Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.

– «Указывал»! Ты еще слишком молод, чтобы кому-нибудь указывать. Твое дело – стараться изо всех сил, не лениться и запоминать все, чему тебя учат.

– Отец, из меня же никогда не выйдет оратора…

– А ты пробовал добиться этого? Во всяком случае, вместо того чтобы в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все занятия, побольше упражняться и быть почтительным с Милоном. Или я попросту ошибся в тебе и мне надо смириться с мыслью, что один из моих сыновей будет никчемным неудачником вроде моего старика дяди? Видно, имя «Алексид» приносит несчастье!

– Твой дядя Алексид очень хороший человек, – решительно заявила его жена. – Если он беден, то лишь потому, что всегда заботился о других, а не о себе.

– Это вы про дядюшку Живописца? – спросил Теон. – Я его очень люблю.

– К несчастью, – возразил Леонт, – в городе его уважают куда меньше, чем в этом доме. Надеюсь, что все мои сыновья добьются в жизни большего. Дети упрямо молчали. Они все любили старого дядю своего отца. Они давно уже прозвали его дядюшкой Живописцем, потому что он все дни проводил в гончарной мастерской, покрывая черным лаком готовые чаши и амфоры и выцарапывая по нему рисунки. Это прозвище шло к нему. «Двоюродный дедушка Алексид» звучало бы слишком сухо.

– Как бы то ни было, – сказал Леонт, – если Алексид решил, что лень и небрежность помогут ему увернуться он занятий с Милоном, он заблуждается. Ему просто придется повторить все сначала. Я уговорил Милона – надо сказать, он был рад сделать мне одолжение, – взять Алексида в ученики и на будущий год.

На смену осени подходила зима. Под свинцовыми тучами стаи журавлей летели в Египет. Потом начались дожди и свирепые ветры. Блестели омытые водой скалы, кружили в воздухе сухие листья, вздувшийся Илисс бурлил в лощине.

– Скоро мы уже не сможем приходить в пещеру, – вздохнув, сказала Коринна. – Будет так холодно! Да и дни становятся такими короткими, что не успеешь прийти сюда, как уже надо торопиться домой, пока не стемнело.

– Мы могли бы развести костер, тогда в пещере будет тепло.

Они сидели скорчившись у выхода из пещеры и смотрели, как струи дождя хлещут по скрипящим на ветру ветвям.

– Ничего, скоро опять придет весна, – утешила его Коринна. – А с ней и Великие Дионисии. Тебе надо собраться с силами и закончить свою комедию. – Я ее закончил.

– Что? Ты сочинил и последнюю сцену?

– И новые строфы хора вместо тех, которые мне не нравились. Я почти не спал ночь, все переделывал и переделывал их в уме.

– Ах, вот почему ты такой бледный, как мелом вымазанный!

– Да нет, я чувствую себя хорошо.

– А как строфы хора?

– Как будто ничего. Хотя теперь я не слишком в этом уверен.

– Ну, так прочти мне.

Алексид вытащил свиток и прочел стихи, в которые он вложил всю свою любовь к Афинам, всю гордость за них. Когда он дошел до заключительных строк, его голос дрогнул:

 
Фиалковый венец наш город носит,
И море синее – кайма его одежд.
 

Коринна молчала очень долго, и Алексид уже решил, что стихи ей не понравились. Наконец она сказала совсем тихо:

– Они прекрасны! Как, наверно, приятно чувствовать себя афинянином! Знать, что это твой родной город. Если, услышав эти строфы, зрители не… – Никакие зрители их на услышат, – с горечью перебил ее Алексид и свернул свиток. – Ее не примут к представлению.

– Но почему, Алексид? Это же так хорошо – вся комедия, хочу я сказать. Неужели ты думаешь, что все остальные обязательно будут лучше?

– Архонт ведь и в руки не возьмет комедию, написанную вчерашним школьником! Я просто дурак, что не хотел прежде взглянуть правде в глаза. Коринна внимательно посмотрела на него. Потом схватила за плечи и так встряхнула, что мокрые волосы упали ему на лоб.

– Ты разговаривал с Лукианом! – строго сказала она.

– Нет, с его отцом.

– И ты рассказывал ему про нашу комедию?!

– Конечно, нет! Я расспросил его обиняками. Он назубок знает все законы и установления. Он сказал, что молодому человеку нечего и надеяться увидеть свою комедию в театре. «Видишь ли, милый мальчик, – Алексид с невеселой улыбкой передразнил отца Лукиана, – архонт тратит на это общественные деньги и не должен забывать, что он отвечает перед… э… теми, кто его выбрал. Какой бы хорошей ни показалась рукопись ему, как… э… частному лицу, как должностное лицо он проявит величайшую осторожность и осмотрительность…»

– Какая чепуха! – со злостью сказала Коринна.

– Однако боюсь, что он прав.

– Ты уверен? Наверно, можно найти какой-нибудь обходной путь.

– Конечно, я могу спрятать рукопись на несколько лет и представить ее на состязание, когда мне исполнится двадцать один год. Все равно шутки у меня такие старые, что могут и еще полежать.

– Перестань зубоскалить, Алексид! Ты говоришь так, будто тебе все равно.

– Но ведь так и следует поступать тому, кто пишет комедии, – смотреть на все весело.

К этому времени дождь уже перестал. Тучи разошлись, и вдруг все кругом озарилось бледным золотом осеннего солнца. Серая даль превратилась в сине-зеленое море. Над городскими кровлями встала лиловатая глыба Акрополя.

– Посмотри, – сказала Коринна и вполголоса произнесла:

 
Фиалковый венец наш город носит,
И море синее – кайма его одежд.
 

Она улыбнулась, и в глазах ее появилась глубокая уверенность.

– Ты увидишь свою комедию в театре, – сказала она.

Однако потом она призналась, что не имела ни малейшего понятия, как можно этого добиться.

Через два дня она придумала план действий. Ей так не терпелось рассказать о нем Алексиду, что она решила перехватить его, когда он отправится к Милону, – зайти к нему домой она не решалась, опасаясь гнева его отца.

Алексида она не встретила, но зато увидела Лукиана. Нетерпение взяло верх над осторожностью, и, подбежав к нему, она дернула его за хитон.

– Лукиан! – окликнула она его, еле переводя дух.

Он оглянулся, и в его блестящих темных глазах появилась досада.

– Что тебе от меня нужно? – Мне необходимо поговорить с Алексидом! Ты ему это передашь?

Лукиан смерил ее взглядом, и, хотя его красивое лицо оставалось непроницаемым, ей показалось, что она без труда читает его мысли: нежелательное знакомство… девушка, да к тому же бедная чужестранка… следует оградить своего лучшего друга…

Однако после некоторого колебания тот ответил:

– Хорошо, я ему передам.

– Спасибо тебе!

– Ну… мне пора. Я и так опаздываю. – И, нервно оглянувшись по сторонам, багрово покрасневший Лукиан поспешил дальше чуть ли не бегом. Коринна вернулась в харчевню, решив никуда не отлучаться, пока не придет Алексид.

– Нечего шляться без дела, – такими словами встретила ее мать. – И не торчи во дворе. Зачем это ты надела свой праздничный желтый хитон? Сразу его замажешь. Иди-ка переоденься и берись за работу, нечего даром есть хлеб.

– Ну хорошо, хорошо.

Коринна подчинилась с большой неохотой. Не потому, что не любила помогать матери стряпать – кухня зимой была очень уютным местом, – но разве приятно будет, если Алексид увидит ее в лохмотьях, красную от жара печки, с сажей на носу? Однако Горго не терпела, чтобы ей перечили. Казалось, утро никогда не кончится. Но вот тени во дворе стали совсем короткими. Приходили и уходили какие-то люди. Заслышав шаги, Коринна спешила обтереть лицо и осторожно выглядывала за дверь, но Алексида все не было.

Последнее разочарование постигло ее уже пред самым обедом. В кухню заглянул богато одетый раб. Он спросил Горго, а потом важно указал на своего хозяина, оставшегося в дворике. Горго опытным глазом сразу оценила дорогой плащ и щегольские сапожки и поспешила навстречу гостю, вытирая руки о передник.

– Ты хочешь меня видеть, господин?

– Да. Если тебя зовут Горго.

– Это мое имя, господин.

– Гм! Ну, я заглянул в твое не слишком-то благоуханное заведение потому, что хочу устроить пир и слышал, будто ты одна из самых искусных поварих в Афинах. Говорят, ты знаешь сиракузскую кухню и всякие тонкости. Горго просияла:

– Уж я постараюсь угодить господину! Я прожила в Сиракузах шесть лет, и, хоть не мне это говорить, я…

– Довольно, довольно! – Он остановил ее изящным жестом, сверкнув перстнями. – Постарайся, любезнейшая, ты об этом не пожалеешь. Ты можешь позаботиться и о развлечениях для моих гостей – ну, там, музыка, танцы… – Уж положись на меня, господин! Я подыщу для тебя самых лучших флейтисток и акробаток. Вот Хлоя – не только танцует, но и жонглирует просто на диво; а такой акробатки, как Праксилла, ты нигде не найдешь – просто не понимаю, как это у нее все получается, я бы так не смогла… Ну, правда, она потоньше будет… – Горго вся заколыхалась от смеха, и ее маленькие глазки превратились в узенькие щелочки.

– Ну, довольно. Я полагаюсь на твой выбор. Не присылай старых уродин, но и не завывай, что красота – это еще не все. Как-то у меня на пиру была флейтистка, очень красивая, но она не умела взять ни одной верной ноты… – Тут он заметил в дверях Коринну и указал на нее тростью. – Это одна из твоих девушек?

– Моя дочка, господин. Уж она-то умеет играть на флейте, как… – Тут Горго осеклась, заметив яростный взгляд Коринны. – Только очень уж она робка. Да и молода к тому же. Я ее еще не пускаю играть на пирах. – Горго обычно не стеснялась говорить неправду, но на этот раз она солгала с большой неохотой.

– Жаль, – заметил молодой человек. Затем он сообщил, в какой день он думает устроить пир и сколько гостей позовет.

– А как твое имя, господин?

Тут у входа показался Алексид. Увидев Коринну, он улыбнулся ей.

– Гиппий, – ответил молодой человек, который стоял спиной ко входу.

Ни он, ни Алексид еще не заметили друг друга.

Гиппий! Ну конечно же, самодовольный щеголь, которого Алексид передразнил в театре! Тот самый, которого так ловко высмеял Сократ, тот самый, который, как думает Алексид, поддерживает тайные сношения с изгнанным заговорщиком Магнетом!.. Коринна не стала терять времени. Она сделала знак Алексиду скорей спрятаться. Он сначала не понял, а потом, сообразив, в чем дело, мгновенно исчез за углом дома, словно кролик в норе.

Гиппий удалился важной походкой в сопровождении почтительного раба.

Горго набросилась на Коринну с упреками:

– Упустить такой выгодный случай! Другая-то мать не смотрела бы на твои капризы! Вот с такими богачами и надо ладить! А от твоего мальчишки что толку? Небось его отец в жизни не задавал этакого пира…

– Замолчи же, мать! – в ужасе умоляла Коринна: к ним, улыбаясь во весь рот, подходил Алексид.

Горго удивленно уставилась на него, а затем, не сказав больше ни слова, исчезла в кухне.

– Ловко я от него увернулся! – воскликнул Алексид. – Лукиан сказал, что ты меня искала.

– Да! – Коринна подбежала к нему, забыв, что ее нос, возможно, весь в саже. – Я кое-кого расспросила, – зашептала она взволнованно. – Ты знаешь, сколько лет было Аристофану, когда он написал свою первую комедию? Не больше, чем тебе! А предложил он ее под чужим именем… у него был друг актер, и вот он…

– Но у меня же нет друзей-актеров!

– А при чем здесь это? Лишь бы он был афинским гражданином.

Алексид задумался.

– Кого бы я мог попросить? Не всякий согласится выдать за свою комедию, которую сочинил мальчишка.

– А Ксенофонт? Он ведь хотел, чтобы кто-нибудь написал такую комедию.

– Может, он и согласится – ради Сократа. Но ведь он сам хочет заниматься литературой…

Пожалуй, к нему все-таки обращаться не стоит.

– Ну, подыщи кого-нибудь другого. Твой отец может попросить своих друзей.

Алексид прикусил губу.

– Нет, – сказал он твердо, – с отцом я об этом говорить не буду. Он только рассердится, что я тратил свое время на пустяки.

– Ну конечно, если тебе вовсе и не хочется, чтобы твоя комедия…

– Нет, хочется. Я просто думаю… Знаю! Я поговорю с дядюшкой Живописцем.

Сразу же после обеда Алексид отправился к своему двоюродному деду. В этот час послеобеденного отдыха в гончарной никого не было. Но старик, как и ожидал Алексид, сидел в углу и с увлечением занимался своей обычной работой.

– Дядюшка! Я к тебе за помощью.

– Ну что ты еще натворил? – Старший Алексид поднял на него добрые голубые глаза, но тут же снова опустил их на большой кратер[27]27
  большая чаша, в которой смешивали вино с водой


[Закрыть], который стоял перед ним.

Он уже покрыл чашу черным блестящим лаком, а теперь принялся проводить внутри нее тонкие линии, вновь обнажавшие красную глину. Черта за чертой – и вот уже за нимфой в развевающихся одеждах погнался веселый сатир. Алексид стоял и дивился уверенности, с которой его дед выцарапывал фигуру на вогнутой поверхности чаши. Нельзя было заметить ни единой погрешности. На блестящем черном фоне красиво выделялись все мельчайшие детали: глаза, пальцы на руках и ногах. До чего искусен дядюшка Живописец! Как же можно называть его неудачником, когда он уже пятьдесят лет покрывает вазы и амфоры такими вот прекрасными рисунками и, наверно, нет ни одного города на Средиземном море, где не нашлось бы изделия, побывавшего в его руках!

– Рассказывай же, – подбодрил его старик, принимаясь отделывать второго сатира, который вдруг стал чуть-чуть похож на его внука в минуту буйной веселости.

Алексид рассказал ему о своих затруднениях.

– И, если ты согласишься, – закончил он, – это будет самый удачный выход.

– Удачный? – Дядюшка Живописец подправил копыта сатира, его косматые ноги и красиво изогнутый хвост. – Но ведь я никогда нечего не писал. Я только и умею, что подписывать имена на вазах – кто где изображен.

– Да я не об этом. Тебя ведь тоже зовут Алексид, а прадедушку звали Леонтом, так что ты Алексид, сын Леонта, как и я сам.

– Очень неприятное совпадение.

– Какое же это совпадение? Старших сыновей всегда называют в честь деда. Отец был старшим, вот его и назвали Леонтом.

– Но я-то тебе не родной дед.

– Конечно, а я – не старший сын. Мать назвала меня в твою честь, потому что жалела, что у тебя нет своих внуков.

– Твоя мать всегда была доброй девочкой, – заметил дядюшка Живописец, и на чаше появилась еще одна нимфа, стройная и красивая, – точь-в-точь жена его племянника в молодости.

– Так ты позволишь поставить на моей комедии твое имя? – просил Алексид. – Это ведь только для виду. Ее же все равно не примут.

– Ну уговорил. Ради нее. – Одно ловкое движение руки, и по обнаженным плечам нимфы рассыпались длинные кудри.

– Спасибо тебе, дядюшка Живописец!

Алексид пришел в такой восторг, что принялся обнимать старика, и тот смог вернуться к работе, только пригрозив внуку, что выкрасит ему нос черным лаком, если он немедленно его не отпустит.