Текст книги "Тайнопись плоти"

Я расплачиваюсь и выхожу. Я иду пешком, как будто мне есть куда идти. Как будто в моей квартире горит свет и ты ждешь меня, как мы договорились. Спешить не нужно, я могу радоваться вечернему морозцу, щиплющему щеки. Лето прошло, зима наступила. Сегодня мне достался поход по магазинам, а ты сказала, что займешься готовкой. Я позвоню с дороги и прихвачу с собой вино. Во мне живет эта бесшабашная уверенность: ты дома, ты ждешь меня. В этом есть некая целостность. В этом свобода. Мы – пара воздушных змеев, мы можем держать друг друга за бечевки: зачем бояться, что сильный ветер разнесет нас в стороны?

Вот я и дома. Света в окнах нет. В комнатах холодно. Ты уже не вернешься. Все равно я усядусь на пол в прихожей, на всякий случай напишу тебе записку с моим адресом и завтра утром, прежде чем уехать, подсуну ее под дверь. Если ты получишь ее, пожалуйста, ответь. И давай встретимся в том кафе? Ведь ты сможешь прийти? Ты придешь?

Мягкое покачивание пассажирского поезда – приятный контраст с ревом городской подземки. Ныне «Бритиш Рейл» обращаются ко мне: «клиент», я же предпочитаю старомодное «пассажир». Не кажется ли вам, что слова: «Я взглянул на пассажира, сидящего напротив меня» – более романтичны и от них больше веет теплом, чем от слов: «Я окинул взглядом клиентов, заполнивших вагон». Клиенты стригутся, приобретают сыр, мочалки, презервативы. Хотя у пассажира в багаже тоже могут находиться все эти предметы, но вовсе не они делают его привлекательным для вас. Попутчик может оказаться началом приключения. С клиентом же меня роднит только купленный недавно чемодан.

На пересадочной станции я проскакиваю под громыханье динамиков под табло «Задержка отправления». За грузовым складом осталась узкоколейка – когда-то она была здесь единственной. Когда-то здесь все строения были выкрашены в цвет бургундского, а в зале ожидания стояла настоящая печь и обязательно лежали утренние газеты. В былые времена, если вы спрашивали у начальника вокзала, который час, он торжественно извлекал из жилетного кармана массивные серебряные часы, щелкал крышкой и сверялся с циферблатом, словно дельфийская сивилла. Ответ напоминал вечную истину, хотя уже принадлежал прошлому. Так бывало в раннем детстве, когда это было возможно: начальник вокзала вполне мог укрыть меня своим брюхом, пока мой отец смотрел ему прямо в глаза. А мне было так мало лет, что от меня правды никто и не ожидал.

Теперь эта короткая линия приговорена и, вероятно, на следующий год ее казнят. Не сохранился и зал ожидания, и негде укрыться от ветра и дождя. Над землей высится лишь современная платформа.

Проходящий поезд остановился с неприятным сиплым скрежетом и рыгнул. В нем всего четыре вагона, грязных и без малейших признаков охраны или кондукторов. В кабине машиниста никого не разглядеть – стекло залеплено вчерашним номером «Сан». В вагоне же густо пахнет мазутом и горячими буксами, немытым полом – знакомый тошнотворный запах железной дороги. Мне кажется, что я снова дома и смотрю проплывающий пейзаж, как пыльный, поцарапанный, прокрученный множество раз, но милый душе фильм.

В вакууме все фотоны имеют одинаковую скорость. Когда они проходят через воздух, воду или стекло, их скорость замедляется. Фотоны, обладающие разной энергией, замедляются с разной скоростью. Если бы Толстой знал это, он не допустил бы такой вопиющей ошибки в начале «Анны Карениной»: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». В действительности все наоборот. Именно счастье индивидуально. Несчастье – общее состояние. Люди всегда знают, почему они счастливы, но мало кто понимает, почему он несчастен.

Несчастье – это вакуум. Место без воздуха, мертвое удушающее пространство, обиталище отверженных, униженных и оскорбленных. Несчастье – чужие меблированные комнаты, что меньше тюремной камеры или птичьей клетки: вы сидите в собственном помете, валяетесь в собственной грязи. На пути несчастья нет знаков разворота, нет стоянок и парковок. Вы падаете вниз, подталкиваемые теми, кто позади вас, увлекаемые теми, кто впереди. Падение вниз на чудовищной скорости, хотя дни и ночи – мумии, залитые в свинец. Это происходит быстро, стоит вам только пуститься в путь. Нет никаких якорей, что смогут удержать вас в вашем медленном и неуклонном падении, поскольку несчастье освобождает вас от четких рамок обыденной жизни. Каким бы ни был ваш личный ад, вы найдете миллионы себе подобных, погруженных в Несчастье. Это город, где ночные кошмары сбываются.

В вагоне поезда, за толстым стеклом, я прячусь от всякой ответственности за происходящее. Поезд мчится вдаль, а в душе моей ничего не происходит, ничего не произрастает, она превратилась в стерильную зону. Мне не хочется смотреть в лицо фактам, не хочется ни вычислять, ни принимать, ни отвергать. В пространстве, из которого откачан воздух, на сухом ложе души я учусь жить без кислорода. В этом даже есть некое мазохистское удовольствие. Меня затянуло слишком глубоко, я уже не в силах принимать решения, и это приносит облегчение, от которого мутится в голове. Свобода человека, гуляющего в невесомости по лунной поверхности. Там бродит сплоченными рядами множество людей в толстых скафандрах, которые ничем не проткнуть, и тяжелых шлемах, в которых невозможно разговаривать. Миллионы несчастных, что двигаются во времени без всякой надежды. Несчастные часов не наблюдают, они слышат только бесконечное и беспрерывное тиканье.

Поезд стоит. Мы маемся, просматривая вечерние газеты и прислушиваясь к усталому рокоту двигателя. Ничто не менялось в этом застывшем натюрморте. Я вытягиваю ноги на соседнее грязное сиденье. Человек через два кресла от меня храпит во сне. Мы не можем ехать дальше – выйти из вагона мы тоже не можем. Ну и что? Почему бы не сдаться в расслабляющей духоте недвижной атмосферы? В СЛУЧАЕ НЕОБХОДИМОСТИ РАЗБЕЙТЕ СТЕКЛО. У меня есть необходимость, но нет сил поднять руку, нет сил пробить себе выход. Мне не хватает духу поднять тревогу. Мне хочется встать, ощутить прилив сил, выпрыгнуть наружу через окно и, стряхнув с рукава осколки, сказать: «То было вчера, а я живу сегодня». Мне хотелось бы принять все, что сделано, и двигаться дальше. Но я не могу сдвинуться с места, потому что Луиза, возможно, еще не отпустила другой конец веревки.

Станция, где я схожу, совсем крохотная, переулок ведет от нее прямо в поля, засеянные озимыми. Никаких контролеров на выходе – только лампочка в сорок ватт да указатель: «Выход здесь». Очень полезная подсказка.

Переулочек посыпан угольным шлаком, который пронзительно скрипит под ногами. На ботинках остаются угольные полосы и белая зола, но это все же лучше, чем тащиться в дождь по чавкающей грязи. Правда, сейчас дождя нет. Небо твердое, словно стеклянное, ни облачка, только звезды и завалившаяся набок пьяная луна. Островерхая изгородь и ряд ясеней обозначают границу – за постройками человека дикая пустошь, где могут жить только овцы. Я слышу в темноте их чавканье, они пасутся на кочках, пережевывая толстые и жесткие стебли травы. Осторожно, держись правее, там канава.

Уже поздно, можно дойти до местного паба и взять такси, а не тащиться пешком шесть миль без фонарика. Но то ли от морозного шлепка по щекам, то ли от глотка холодного воздуха я направляюсь не к пабу и телефонной будке, а, закинув дорожную сумку за спину, бреду к холмам. Вверх и на ту сторону. Три мили вверх и три вниз. Мы с Луизой бродили здесь как-то всю ночь. И вдвоем вынырнули из ночи, как из темного тоннеля. И вступили в утро, встретившее нас. Вместе любовались восходом, идеальным восходом – солнцем над распростертыми полями. В то утро хорошо была видна тьма: она осталась у той черты, где мы ее покинули. Разве могло мне прийти в голову, что она настигнет нас.

С трудом я прокладываю себе путь через стадо коров, на чьих копытах красуются браслеты из глины. На мои подошвы налипли большие комья грязи. Кто бы мог подумать, что мягко сбегающие склоны холмов служат дренажными трубами. Засушенная после долгой летней жары почва не пропускала дождя – только ручьи могли смягчить ее, и то неглубоко. Они вырывались пенистыми потоками и заканчивали свой бег в прудах, на берегах которых бродил, разыскивая траву повыше, скот. На мое счастье, луна, отражаясь в воде, освещала тропу – хотя и грязную, но относительно сухую. Мои городские ботинки и тонкие носки недолго сопротивлялись слякоти, полы длинного пальто были забрызганы грязью. Коровы смотрели на меня тем недоверчиво-подозрительным взглядом, которым все животные смотрят на людей. Мы кажемся им глупыми созданиями – мы не являемся частью природы. Наше вторжение разрушает установленные природой правила сосуществования тех, на кого охотятся, и тех, кто охотится. Животные прекрасно знают их и следуют им, пока не встречаются с нами. Сегодня ночью коровы вволю посмеялись напоследок. Их мирное жвачное существование, их незамысловатые тела, черневшие на склоне, – просто насмешка над неуклюжей фигурой с тяжеленной сумкой на плече. Я сталкиваюсь с ними – эй, тащи сюда свой нелепый огузок! Поскольку мяса я не ем, то не смогу им даже отомстить. Способны ли вы прикончить корову? Иногда я играю с собой в такую игру. Что или кого я могу убить? Дальше утки моя фантазия обычно не простирается, но тут я вижу такую утку в пруду – она мерзко крякает, ныряет, отклячив зад, желтые лапы взбалтывают бурую воду. Схватить ее и свернуть шею? Но убивать из ружья гораздо удобнее, потому что издали. Я не стану есть то, что убью, – грязное это дело, ханжеское. Коровам, пасущимся на склоне холма, незачем меня бояться. Коровы, как по команде, поднимают головы – как те парни в писсуаре, коровы и овцы все делают в унисон. Меня всегда это раздражало. Таращиться, щипать травку и мочиться – ну что тут может быть общего?

Я иду писать в кустики. Очередная загадка, почему в середине ночи, в пустынном месте, где нет ни души, человек ищет кустики?

На вершине холма, где посуше, свистит ветер и открывается вид. Внизу светятся огни поселка – точно дают наводку бомбардировщикам в войну: тайный сговор домов и дорог под покровом тьмы. Я присаживаюсь и доедаю сэндвич с яйцом и салатом. Мимо быстро прошмыгнул кролик и, прежде чем скрыться в норе, окинул меня тем же недоверчиво-подозрительным взглядом, что и корова.

Ленты огней там, где пролегают дороги. На дальней фабрике – какие-то яркие вспышки. В небе – зеленые и красные огни самолета, полного спящих пассажиров. Прямо внизу более слабые огоньки деревеньки, а поодаль, отдельно от других, одинокий огонь горит в ночи – будто указывает мне путь. Мне бы хотелось, чтобы это был мой дом. Вот бы взобраться на гребень и увидеть, куда мне идти. Но прежде чем выйти на прямую дорогу, мне предстоит обрывистый спуск по мрачным зарослям.

Я не могу без тебя, Луиза. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Что же тогда убивает любовь? Только одно – небрежение. Не видеть тебя, когда ты стоишь передо мной. Забывать о тебе в тысяче мелочей. Не торить тебе путь, не накрывать стол. Желать не от страсти, а по привычке. Проходить мимо продавцов цветов, не вспомнив о тебе. Оставлять невымытой посуду, незастеленной постель, не обращать на тебя внимания по утрам, но пользоваться тобой ночью. Желать другую, чмокая тебя в щеку. Произносить твое имя, не слыша его и присвоив его.

Почему до меня не дошли твои слова о том, что ты не хочешь возвращаться к Элгину? Почему не получилось увидеть твоего серьезного лица? Мне казалось, что я поступаю правильно и соображения мои разумны. Время показало, что сердцевина не должна быть жесткой. Что означали на деле мой героизм и моя жертвенность? То была твоя тупость – или моя?

Мой друг сказал мне перед моим отъездом из Лондона: «По крайней мере, твои отношения с Луизой удались. Это был чудесный роман».

Да? Вот она – цена совершенства? Оперная героика и трагический конец? А нелепый конец? Многие оперы заканчиваются нелепо. Счастливый финал часто – компромисс. И что же, больше никакого выбора?

Луиза, звезды в твоих глазах – мой единственный свет, но прежде глаза мои были прикованы к земле. Ты повела меня ввысь, ты вывела меня к свету, мы парили над крышами, и наш путь не был путем благоразумия и пристойного поведения. Никаких компромиссов. Мне следовало довериться тебе, но дух мой оказался слаб.

Вскарабкавшись наверх, я на ощупь нахожу тропинку, ведущую через заросли кустарника вниз к дороге. То был медленный спуск, лишь через полтора часа я перебрасываю через последнюю канаву свою сумку и перепрыгиваю следом. Высоко в небе сияет луна, бросая длинные тени на ухабистую дорогу. Тишина, разве что в лесу прошмыгнет лиса. Тишина, только ухает где-то сова. Тишина, лишь мои ботинки хрустят по гравию.

За полмили до дома я вижу, что окна моего коттеджа ярко освещены. Гейл Райт знала, что я возвращаюсь, мне удалось дозвониться ей в бар. Она присматривала за котом и обещала, что оставит растопленную печь и какую-нибудь еду. Мне нужен огонь и еда, но не Гейл Райт. Она занимает слишком много места, она слишком настоящая, я же с каждым днем все меньше присутствую в настоящем. Ходьба измотала меня. Тело мое одеревенело. Мне хочется завалиться в кровать, хоть ненадолго впасть в забытье. Я не стану церемониться с Гейл.

В свете луны земля кажется заиндевелой, серебрится у меня под ногами. Там, где река жирной полосой рассекает заросли, низко над водой висит туман. Река журчит спокойно, прочно и глубоко. Я наклоняюсь и ополаскиваю лицо, вода проливается мне на шарф и течет по горлу. Я отряхиваюсь и, глубоко вдохнув, наполняю легкие твердым морозным воздухом, обжигающим нёбо и глотку. Очень холодно сегодня, металлические звезды висят надо мной в вышине.

Добравшись до коттеджа, я обнаруживаю, что дверь не заперта и Гейл Райт дремлет в кресле. Огонь горит, как заговоренный, и на столе стоят свежие цветы. Свежие цветы и скатерть. Новые занавески на обшарпанных окнах. Мое сердце упало. Должно быть, Гейл Райт собирается переселиться ко мне.

Она просыпается и придирчиво оглядывает себя в зеркальце. Потом легко целует меня и принимается разматывать мой шарф.

– Сколько воды!

– Мне захотелось постоять у реки.

– Надеюсь, не для того, чтобы покончить счеты с жизнью?

Я мотаю головой и стягиваю с себя пальто – мне кажется, оно стало слишком тяжелым.

– Садись, лапа. Я сейчас приготовлю чай.

Я опускаюсь в продавленное кресло. Вот таким и должен быть правильный конец? А если не правильный, то неизбежный?

Гейл возвращается с чайником, пар над ним клубится, как джинн, выпущенный из бутылки. Это новый чайник – не тот, что с отбитым носиком плесневел на полке. Новый горшок для старого питья.

– Мне не удалось найти ее, Гейл.

Она треплет меня по плечу.

– А много было попыток?

– Бессчетное множество. Она исчезла.

– Люди не исчезают.

– Еще как исчезают. Она возникла из воздуха, а теперь испарилась. Где бы она ни была, я не могу туда добраться.

– А если сможешь?

– Если бы… Верь я в загробную жизнь после смерти, ты нашла бы меня на дне реки. Уже сегодня.

– Не надо! – говорит Гейл. – Я не умею плавать.

– Как ты думаешь – она умерла?

– А ты?

– Я не могу ее найти. Я не могу обнаружить никаких ее следов! Будто Луиза никогда не существовала, будто она – персонаж романа. Неужели она – моя фантазия?

– Нет, но чуть было не стала ею, – замечает Гейл. – Не тебе ее придумать.

– Разве это не странно? Жизнь, что должна быть богатой и полной приключений, как поиск сокровищ, на поверку оборачивается стертой медной монеткой. Голова – на одной стороне, история – на другой: кого-то любишь, и вот что случилось. И в карманах больше ничего. А самое главное – на монете чье-то чужое лицо. Но чей же еще профиль тогда отпечатался на пальцах?

– Ты все еще любишь ее?

– Всей душой.

– И что ты собираешься делать?

– А что я могу сделать? Луиза как-то сказала, что все беды – от клише. А что хочешь от меня услышать ты? Что я все это переживу? Ведь так? Так принято говорить. Время – великий умертвитель.

– Прости меня, – говорит Гейл.

– И ты меня тоже прости. Мне бы так хотелось сказать ей правду.

В дверях кухни – лицо Луизы. Тоньше, бледнее, но густая грива волос по-прежнему – кровавая. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до нее. Она берет мою ладонь и подносит к губам. Знакомый шрам жжет меня. Может быть, я схожу с ума? Она теплая и живая.

Вот здесь и начинается наша история – в этой запущенной комнатушке. Стены раскалываются, окна превращаются в телескопы. Увеличенные луна и звезды вплывают в комнату. Солнце зависает над камином. Протянув руку, я достаю до края света. Мир сворачивается в клубок и весь умещается в комнате. Мы же выйдем наружу, за двери, туда, где река, туда, где дороги. Мы можем прихватить с собой весь мир, когда уйдем, можем сунуть солнце под мышку и забрать его с собой. Давай скорее, уже темнеет. Не знаю, можно ли считать такой конец счастливым, но мы выходим на волю – в открытые поля.