Текст книги "Натуралист на мушке, или групповой портрет с природой"

С этими словами я наклонился за черепахой, но… увы, она исчезла. Со скоростью, отнюдь не свойственной этому пресмыкающемуся, она успела отползти на полсотни ярдов и скрылась в зарослях акации. Остается добавить, что этот сюжет пришлось полностью выбросить.

Следующий замысел Аластера был еще более блистательный: в качестве заставки к фильму – я в обнимку с белым носорогом. Идея настолько крепко засела в голове нашего режиссера, что три следующих дня мы только тем и занимались, что с утра до вечера колесили по саванне в поисках достойного объекта. Не то чтобы найти его было так уж трудно – парк буквально кишел ими. Трудность заключалась в другом – надо было уговорить носорога сотрудничать с Аластером. Наконец нам приглянулась одна дородная мамаша с упитанным младенцем, мирно соседствующая в одной луже с буйволом. Спина и лопатки буйвола были покрыты толстым слоем высохшей и растрескавшейся грязи, так что он походил на грязно-серую головоломку. Мать и дитя совершенно не подозревали о нашем существовании, и, если бы не злосчастный сосед, вся сцена завершилась бы к полному удовольствию Аластера. А пока, стоя по уши в мутной жиже, зверь пребывал в состоянии такого неземного блаженства, в какое впадает любой уважающий себя буйвол, доведись ему попасть в лужу. Вдруг он открыл глаза и вздрогнул, увидев меня совсем близко.

Он дернулся было бежать, но его массивная туша настолько глубоко погрузилась в воду, а ноги так увязли, что он свалился на бок и начал бешено барахтаться. Тут уж и носороги смекнули, что происходит что-то неладное, и через минуту вся троица (включая и восставшего из тины буйвола) отчаянно топоча скрылась за деревьями. И так происходило каждый раз. Носороги, будучи близорукими, компенсируют этот недостаток чрезвычайно острым слухом и хорошим обонянием. К тому же, вероятно из-за плохого зрения, они крайне подозрительны, хотя, по правде сказать, ума не приложу, какие враги могут быть у таких махин. Как бы там ни было, все мои попытки сняться в двойном портрете с носорогом терпели фиаско, и было похоже, что мы покинем Южную Африку без этого жизненно важного для нашего режиссера кадра.

Наступило предотъездное утро, и, несмотря на отчаянные мольбы всей съемочной группы, неумолимый Аластер решил в последний раз попытать счастья. В конечном счете, я думаю, нам повезло только потому, что было еще очень рано и мы застали «своего» носорога тепленьким, только-только из постели. Это был старый, очень крупный самец. Стараясь держаться против ветра, мы осторожно подбирались к нему. Не доезжая сорока футов, мы выключили мотор и стали шепотом обсуждать, что делать дальше, в то время как гигантская зверюга стояла на одном месте, подозрительно поводя ушами. Интуитивно он подозревал, что готовится какая-то пакость, но вот какая? Нам на руку играло еще и то обстоятельство, что на нем не сидело ни единой птички, иначе они непременно подняли бы гвалт и заставили бы нашего храбреца спасаться бегством.

– Ну, а теперь, – возбужденно зашептал Аластер, – тебе нужно выйти из машины, подойти к нему как можно ближе, повернуться к камере и сказать вступительное слово.

– Отлично придумано, – вяло похвалил я. – А ты что, тем временем будешь сидеть в машине?

– Я буду с тобой мысленно, – ответил Аластер.

Мне не оставалось ничего другого, как выйти из машины, припоминая все уловки, с помощью которых можно было бы обхитрить близорукого носорога. Пока я плелся к нему, он, казалось, рос на моих глазах, становясь все больше и больше. Я подбирался к нему осторожно, удерживая дыхание, стараясь не наступать на сухие веточки. Носорог наклонил свою огромную башку, глухо похрюкивал и поводил ушами, издавая при этом малоприятные звуки наподобие щелканья хлыста. Рог его казался не только раза в два больше Эйфелевой башни, но и гораздо острее. Не дойдя до зверя двадцати шагов, я остановился

– приблизиться к нему еще хоть на шаг было выше моих сил. Затем, глубоко вздохнув, решительно повернулся к носорогу спиной и с лучезарной улыбкой, стараясь поглубже запрятать страх, начал вступительное слово. Дойдя почти до середины речи, я услышал сзади жуткий скрип, унесший, вероятно, несколько лет моей жизни. В следующее мгновение я ожидал, что взлечу в воздух, поддетый острым, как ятаган, рогом. Наконец, не выдержав, бросил как бы невзначай взгляд через плечо и с неимоверным облегчением увидел, что носорог, развернувшись, направился в противоположную сторону, сердито пыхтя себе под нос. Я обернулся к камере и закончил выступление без малейшей дрожи в голосе. Но, оглядываясь назад, должен признаться, что две тысячи фунтов носорога за спиной – самое пренеприятное ощущение, пережитое мною в Южной Африке.

ФИЛЬМ ДЕВЯТЫЙ

Итак, из африканской саванны мы снова прилетели в весеннюю Англию. Ранняя весна в Англии – прелестное время года: бледно-голубое небо; берега рек украшены гирляндами сливочно-желтых первоцветов; леса окутаны у корней таинственной сизо-голубой дымкой колокольчиков; поляны, золотые от лютиков и калужниц; мягкий, чуть слышный шелест только что распустившейся листвы и ласковое, теплое солнце.

Но стоит только задумать об этом фильм, как куда что девается!

Нашу следующую программу мы решили посвятить английским прудам и рекам, где можно найти массу интересного, особенно весной, когда у многочисленных обитателей водной среды – от жаб и тритонов до выдр и поденок – начинается брачный сезон.

Но эта весна была из ряда вон выходящей – самая настоящая кинематографическая весна: со свинцовым небом, собачьим холодом, сопровождавшимся дождем, градом и слякотью; и наконец под занавес, когда мы думали, что природа выдала все, на что была способна, она обрушила на наши головы снегопад. Живописный пруд, очаровавший Джонатана полупрозрачной, янтарного цвета водой, напоминавшей цвет хереса, превратился в грязную, мутную лужу, в которой ничего нельзя было увидеть. Река Уай (также выбранная местом наших съемок), которая обычно весело журчала по каменистому ложу, прозрачная, будто расплавленное стекло, из-за взбаламученного ила и плывущих в ней обломков напоминала поток лавы, извергнутой из недр разбушевавшегося вулкана. Не удивительно, что все это производило на Джонатана удручающее впечатление. Стоило ему выглянуть в окно, как он разражался проклятиями. Мы метались между двумя съемочными площадками (расположенными, как водится, в противоположных концах страны) в надежде, что погода улучшится, но увы. Паула пребывала в отчаянии, потому что она как продюсер в первую очередь отвечала за настроение съемочной группы, но в столь антиклиматических условиях это оказалось ей не под силу. В довершение всего Паулу с Джонатаном угораздило влюбиться друг в друга, причем так сильно, что они вознамерились пожениться сразу же после окончания съемок. А пока Джонатан занимался тем, что проводил параллели между преобладавшим большую часть времени ненастьем и своим будущим браком – подходящая увертюра для счастливой семейной жизни. Это время было тяжким испытанием для всех нас.

– Послушай, милый, – подала разумную мысль Паула, – почему бы нам пока не отснять Ли в эпизоде на каноэ? Ведь для этих кадров безразлично, прозрачная вода или нет.

– Отличная идея, – обрадовалась Ли, жаждавшая приобщиться к водному слалому. – Давай попробуем, Джонатан, ну пожалуйста.

– Тебе определенно полегчает при виде моей жены, рискующей жизнью в страшных водоворотах, садист ты этакий, – съязвил я.

– Пожалуй, мы так и сделаем, – угрюмо согласился Джонатан, – начнем с каноэ.

Упаковав наше оборудование на берегу грязно-коричневого пруда, мы доставили его к реке Уай, которая клокотала среди черных скал. Темные, упругие водяные струи разбивались о камни, образуя облака пены; вокруг стоял неумолчный шум и грохот воды. Ли, взволнованная предстоящим дебютом, была наряжена в алый непромокаемый костюм и ярко-желтый пробковый шлем, который очень к ней шел. Затем ее втиснули в длинное, хрупкое на вид каноэ и спустили на реку в том месте, где течение было спокойным. Здесь она получила свой первый и единственный урок по технике управления каноэ. Но такова сила женского упрямства, что уже через полчаса она управляла лодкой почти так же (если не лучше), чем ее инструктор.

В этом эпизоде мы хотели показать, как человек, управляющий каноэ, заставляет реку себе служить, используя силу течения для продвижения вперед, различные потоки – для лучшего маневрирования, а водовороты в излучинах реки

– в качестве мест отдыха, вроде стоянок на воде. Эти кадры могли послужить иллюстрацией жизни животных, населяющих бурные воды и пользующихся точно такими же приемами для выживания. Одна из камер была установлена на скале напротив порогов, а Ли, сидя в каноэ, в четверти мили вверх по течению ждала знака начала съемки. Сбоку к каноэ была приделана крошечная камера, и вдоль борта от нее тянулся провод к кнопке рядом с сидением. План был таков: достигнув порогов, Ли нажимала кнопку, и камера начинала снимать крупным планом ее саму, окатываемую с головы до ног водой, и разрезающую носом волны лодку. В это время другая камера, расположенная на берегу, делает панорамные съемки. По знаку каноэ отправилось в путь, скользя между острых, черных скал, подскакивая и падая в сверкавшей воде, зарываясь носом в облака пены, словно свинья, копающаяся в букете белых роз в поисках трюфелей. Должен сказать, что Ли управляла каноэ очень уверенно, будто она всю жизнь только этим и занималась, но я все равно волновался и вздохнул с облегчением, когда она преодолела опасное место и остановилась. Тут мы обнаружили, что хотя она и включила камеру вначале, но, проходя пороги и отчаянно работая веслом, чтобы ее не перевернуло, вероятно, случайно нажала на кнопку и отключила камеру. Ничего не поделаешь – пришлось повторить все сначала. Каноэ подняли вверх по течению на четверть мили и моя жена (вообразившая себя старым морским волком), взобравшись в лодку, прошла пороги еще раз, причем каноэ скользило по поверхности и выпрыгивало из воды, словно идущий на нерест лосось. К счастью, на сей раз камера не отключилась.

Как ни трудно вообразить, но все, даже величайшие реки земного шара, такие, как Амазонка, Нил, Миссисипи, начинаются почти незаметно – с маленького, бьющего из земли ключа, и только потом, преодолев длинный путь и накопив силы, становятся могучими и полноводными. Реки, большие и малые, – это кровеносные сосуды Земли, дающие пищу и кров бесчисленному множеству существ, обитающих в воде или живущих по берегам.

Обладая достаточным воображением, можно представить себе, как много обитателей таится в глубине обычного пруда; но ничуть не меньше их живет в быстрых, стремительных водах рек, превосходно приспособившись к экстремальным условиям. У нас уже имелись кадры с некоторыми наиболее необычными речными жителями; снимались эти эпизоды в искусственно созданных условиях, чтобы иметь возможность взглянуть с близкого расстояния на жизнь существ в бурном речном водовороте. Возьмем, к примеру, личинку обычного ручейника. Почти в каждом пруду живет много существ, вьющих себе кокон, а потом камуфлирующих его песком или крошечными растительными остатками. (В детстве я вел себя по отношению к таким созданиям не очень честно. Я вынимал личинку из кокона, а когда она начинала плести другой, подкладывал ей разноцветный материал, например кирпичную пыль или растертый в порошок грифель, и таким образом получал разноцветный чехлик личинки ручейника.) В стоячей прудовой воде камуфляж под растительные остатки вполне сходил, но в быстрой реке нужно было придумать, в дополнение, что-то посущественнее, типа якоря, чтобы домик не унесло течением. В качестве грузила ручейники используют гальку, кажущуюся крошкам-личинкам огромными валунами. Иногда при исследовании каменистого дна ручья поражаешься, когда кучка гальки вдруг начинает двигаться. Другой вид ручейника вообще не имеет кокона, справляясь с течением иным способом и обращая его себе на пользу. Выбрав пещерку между галькой в качестве домика, он плетет сеть и завешивает ею вход, причем концы сети прячет под камешками, чтобы не унесло. Затем, словно прячущаяся за кружевной занавеской старая дева викторианских времен, он сидит и терпеливо ждет, пока щедрая река наполнит его сеть едой.

Еще одно создание, которое, несмотря на свою субтильность, успешно противостоит яростной стихии (пропорциональной по масштабам обрушившемуся на человека Ниагарскому водопаду), – это личинка мошки. Она похожа на крошечную, вытянутую гусеницу с парой огромных, в стиле короля Эдуарда, висящих на голове усов. Личинка сооружает на камнях из слизи валик, напоминающий подушку для иголок, и с помощью нескольких острых, расположенных в хвостовой части крючков прикрепляется к нему; стоя на подушечке, она процеживает воду сквозь усы и вылавливает оттуда корм. Способ кормления с помощью усов – зрелище довольно любопытное. Другой удивительный обитатель рек – рачок-бокоплав. Он совсем не похож на живущих вблизи рек многочисленных представителей класса ракообразных, а выглядит так, будто по нему проехал каток, и потому плыть он может только боком. На самом деле такое сплющенное тело необычайно удобно: почти не оказывая сопротивления потоку, оно позволяет рачку перебираться по дну из одной расщелинки в другую и так плотно там застревать, что никакое течение не в силах его оттуда вымыть.

По прошествии нескольких дней Джонатан, несмотря на плохую погоду, несколько успокоился. Кроме всех связующих кадров со мной и Ли он отснял красочных пятнистых окуней и отличных ныряльщиков – водяных полевок, элегантную норку и семейство одетых в желтое джерси птенцов лысух, чьи красные мордашки делали их похожими на хронических гипертоников. В них есть даже что-то от панков, но, на мой взгляд, они куда милее. Нам удалось заснять превосходные кадры с лебедями, этими воздушными жирафами, которые величаво плыли мимо, погружая длинные шеи глубоко в воду, чтобы достать водоросли, а затем грациозным взмахом перебрасывали корм назад, за спину, где его подхватывала целая флотилия пушистого серого молодняка, следовавшая по пятам за взрослыми в ожидании подачки.

Распрощавшись на этом с рекой, мы поспешили к пруду, который хоть и не обрел былой прозрачности, но уже не был таким грязным, как во время нашего последнего посещения. Здесь у нас было запланировано несколько серий: одна с лодкой, а другая с моим «хождением» по воде. Пруд – это огромный мир, в котором живет множество созданий, чье существование прямо или косвенно от него зависит. К сожалению, по всей Англии количество прудов ежегодно сокращается; их осушают и засыпают землей, потому что до страсти обожающий природу британский фермер считает пруды бесполезными лужами, на месте которых стоит выращивать зерно или пасти скот. А мысль, что сама жизнь многочисленных его обитателей, таких, как жабы, лягушки, стрекозы и мириады микроскопических созданий, зависит от существования пруда, как-то не приходит в голову современному высокообразованному обществу.

К счастью, есть люди, которым не безразлична судьба природы, и они борются, чтобы не допустить полного ее истребления. В Великобритании существует Общество помощи лягушкам, созданное под эгидой Королевского общества охраны природы. По прямому телефону (причем номер этот ежедневно сообщается по местному радио и в местных газетах) вы можете позвонить и сообщить о лягушачьей или жабьей икре, обнаруженной в канаве, садовом водоеме или пруду.

Нанеся указанное вами место кладки икры на особую карту, ученые получат более полное представление о местах размножения земноводных. С лягушками в этом смысле дело обстоит проще, потому что они проводят всю жизнь в тех местах, где родились. А вот жабы представляют целую проблему. Как только жабята выйдут на сушу, они тут же разбредаются в разные стороны: их кожа, в отличие от лягушачьей, не нуждается в постоянной влаге. Но когда они вырастают и наступает брачный сезон, жабы толпами устремляются к тому пруду или озеру, где появились на свет. По пути им приходится пересекать множество дорог и автострад, и ежегодно тысячи их гибнут под колесами автомашин.

В Нидерландах, где бережно относятся к живой природе, под автострадами строят специальные туннели для жаб-путешественниц. До такой утонченности Великобритании пока далеко, но все же и мы сделали шаг вперед, повсеместно выставив лозунг: «Помогите жабе перейти дорогу». Люди, сочувствующие жабам (а почему бы и нет, если в каждой из них скрывается заколдованный принц?), берут ведра, мусорные бачки и ящики и приносят их к местам переходов жаб; как только наберется достаточно амфибий, сажают их в емкости и переносят через дорогу. Было бы недурно, если бы бойскауты несколько модернизировали традицию помощи пожилым дамам при переходе улиц, сосредоточив свое внимание на жабах.

Конечно, как и всегда, кое-какие прудовые сцены были сняты в искусственно созданных условиях, и эти кадры были превосходны. Например, с забавной крошечной рыбкой горчак, использующей двустворчатого моллюска в качестве няньки своих детей. В брачный сезон у самки вырастает длинный, белый, слегка изогнутый, похожий на пластмассовый яйцеклад. В сопровождении самца самка отправляется на поиски няни.

Пресноводные двустворчатые моллюски, четырех-пяти дюймов длиной, лежат на боку, зарывшись в тину, напоминая овальную плоскую гальку. На одном конце раковины моллюска имеются два сифона – один вводной, другой выводной. Засасывая воду через вводное отверстие и забирая все, что в ней содержится съестного, моллюск выпускает отфильтрованную воду через другой сифон. Оба сифона похожи на маленькие круглые рты и могут плотно закрываться, когда животное почувствует опасность. Горчаки, казалось, прекрасно об этом осведомлены; выбрав подходящую раковину, они подплывают к ней и начинают настойчиво толкать ее головами. Испуганный моллюск крепко захлопывает ставни.

Но рыбешки не прекращают атаку, и моллюск, решив, что продолжительные толчки вряд ли означают какую-нибудь опасность, расслабляется, приоткрывает створки сифона и продолжает процеживать воду. Этого только и ждали горчаки. Самка зависает над раковиной, опускает свой длинный яйцеклад в выводное отверстие и начинает откладывать яйца, похожие на крошечные белые пинг-понговые шарики. (До того как эти кадры были сняты, ученые считали, что для кладки яиц используется вводной сифон.) Как только яйца отложены, самец подплывает и оплодотворяет их. Иногда, вынимая из сифона яйцеклад, самка случайно захватывает какую-нибудь икринку, которая тут же съедается одним из родителей. Мотовство до нужды доведет – в данном случае это не просто поговорка, а непреложный закон природы.

После того как партия икринок отложена и оплодотворена, мать и отец начисто забывают о своем потомстве, оставив его на попечение няни. Занятно, не правда ли?

Но дальше происходят еще более любопытные вещи.

Ко времени появления на свет маленьких рыбок моллюск тоже успевает отложить икру, из которой появляются будущие моллюски, похожие в младенчестве на крошечные, утыканные крючочками кастаньеты. С помощью крючочков кастаньеты прикрепляются к рыбкам, и когда те покидают раковину, они уносят на себе малышей-моллюсков, которые, отцепившись от них через какое-то время, опускаются на дно и начинают самостоятельную жизнь вдали от родительского гнезда.

Нам удалось также запечатлеть жизнь необычного паучка. Вряд ли кому придет в голову мысль искать паука на дне пруда, но водяной паук-серебрянка именно там и живет. В зарослях водорослей он сооружает нечто вроде водолазного колокола – шелковую перевернутую вверх дном чашу, которую заполняет принесенными с поверхности на мохнатых лапках пузырьками воздуха. Вокруг этого колокола он плетет сеть, как и обычные пауки, а сам скрывается в подводном доме и ждет, пока головастик, гребняк или еще какая-нибудь добыча попадет в западню. Когда-то один из натуралистов упомянул о том, что, когда воздух в жилище паука становится спертым, паук заменяет его свежим; но так как подобное заявление позже никем не подтвердилось, то наблюдение это сочли ошибкой. Нам удалось не только наблюдать, но и заснять этот удивительный процесс. Паук подбирается к вершине колокола и слегка надрывает шелковую сеть, чтобы освободить пузырьки воздуха; подхватывая их лапками, он всплывает на поверхность, а на обратном пути приносит пузырьки свежего воздуха и наполняет ими купол – точь-в-точь как хозяйка вытряхивает пепельницы и проветривает комнату после ухода гостей.

Пожалуй, одними из самых невероятных существ, которых нам удалось заснять, были превосходно акклиматизировавшиеся в водной среде планарии. Это странные эклероподобные существа, которые скользили в тине быстро, словно ртуть, и казались сделанными из влажного черного бархата. Они относятся к типу плоских червей и слегка похожи на водяных слизней. Планарии – гермафродиты: у каждой особи имеются женские и мужские половые органы, вырабатывающие соответственно яйцеклетки и сперму. Но яйцеклетки одной особи могут оплодотворяться только спермой другой особи. Питаются они в основном дохлыми головастиками и мелкой рыбешкой, вгрызаясь в мертвечину и высасывая из нее соки. Долгое время планарии могут вообще обходиться без пищи, становясь с каждым днем все меньше и меньше, ибо в буквальном смысле поедают самих себя. Еще одна любопытная особенность: рот служит как для приема пищи, так и для выброса экскрементов. Процесс воспроизводства в полной мере можно отнести к области научной фантастики: если любое из отложенных планарией яиц будет случайно разрезано пополам, то из двух половинок яйца выйдут две совершенно нормальные жизнеспособные особи. Некоторые виды играют сами с собой в игру наподобие перетягивания каната, разрывая себя надвое и способствуя таким образом увеличению популяции. Серия любопытных опытов, проводившихся на американской планарии, продемонстрировала, что с помощью слабого электрического разряда их можно научить отличать черный туннель от белого при выборе правильного выхода из лабиринта. Более того, если животное разрезать надвое, то обе половинки отлично помнят усвоенный урок. И в довершение всего оказывается (правда, это пока еще только гипотеза), что если «ученого» собрата сожрет неуч, то последний унаследует «знания» жертвы. Если гипотеза подтвердится, она откроет одну из самых ярких страниц в изучении поведения животных. Невольно напрашивается сравнение: стоит недотепе-ученику угоститься учителем (предварительно хорошенько его прожарив) – и вот он уже первый в классе! Как тут не вспомнить одно из древних поверий: если съесть побежденного в битве противника, его сила и храбрость перейдут к вам.

А теперь познакомлю вас еще с двумя прудовыми сюжетами, включающими катание на лодке и скольжение по воде на специальном приспособлении, которое мы шутливо окрестили «водоступами». «Водоступы» устроены довольно необычно. Представьте себе два шестифутовой длины каноэ, соединенных между собой жестким креплением; сзади к каждому каноэ прикрепляется что-то вроде половинки резинового или пластмассового дельфиньего хвоста, и перед вами – приблизительная картина этого курьезного средства передвижения. Пользуются ими так. Вы становитесь в разные каноэ, проталкивая ступни вперед таким образом, чтобы упереться пальцами в парусиновый носок, а затем беретесь за руль – длинный шест, соединенный с бортами вашего судна, и с помощью кого-нибудь из посторонних выходите на старт. Как только вас спустили на воду, вы начинаете бить по воде ногами. При этом движении обе половинки дельфиньих хвостов хлопают по воде, продвигая вас вперед. Работая ногами, вы так устаете, что скоро чувствуете даже те мышцы, о существовании которых и не подозревали. К тому же занятие это небезопасное – если вы потеряете равновесие и упадете, ноги из парусины, закрывающей каноэ, вытащить совершенно невозможно; поэтому в ожидании, пока кто-либо придет вам на помощь, вы можете преспокойно утонуть.

Лодка, которую Джонатан раздобыл для съемок, была величественным, длиной около десяти футов, широченным баркасом, похожим на толстого жука, с облупившейся, словно кожа у незадачливого загоральщика, краской с бортов. Пока я прилежно утаптывал водную гладь «водоступами», Джонатан с оператором и кинокамерой сопровождали меня на лодке. Как только Джонатан решил, что сцена с «водохождением» удалась, наш доблестный звукооператор Брайан, с завистью следивший за моим водным дебютом, возжелал испробовать себя в этой новой для него роли. Взяв удачный старт, он уверенно прошел круг, но при подходе к берегу с ним случилась неприятность. Попав на мелководье, он потерял равновесие, упал набок и остался лежать, не в состоянии выдернуть ноги из «водоступов», отчаянно работая руками, чтобы не захлебнуться. Хорошо, что было неглубоко, всего около двух футов; он оперся о дно рукой, стараясь держать голову на поверхности. Случись подобная история в более глубоком месте и не окажись поблизости людей, он вполне мог бы утонуть.

В следующей сцене предполагалось снять меня и Ли в лодке, где я объясняю телезрителям, что настоящему натуралисту-любителю нет смысла тратиться на дорогостоящее оборудование: если привлечь на помощь смекалку, можно из подручных средств, таких, например, как крючок от вешалки, сделать вполне приличный дрек, чтобы доставать водоросли со дна водоема. (Ведь каждому натуралисту хорошо известно, что лучшие виды водорослей растут на самой большой глубине непременно в центре пруда.) Но идиллическая картина нашего с Ли катания на лодке по тихому пруду, в соломенных шляпах, далась нам не так просто. Начну с того, что лодка оказалась вовсе не такой большой; в ней было тесно даже нам двоим. Когда же в лодку кроме нас набились еще оператор со своим помощником, звукооператор и режиссер, она так глубоко погрузилась, что чуть не зачерпнула воды. Потом наше многострадальное суденышко, управляемое моей несчастной женой, долго кружило по пруду, пока удовлетворенный съемкой Джонатан не положил конец нашим страданиям.

Оставив за спиной вспухший от дождей пруд, а заодно и холодную мокрую Англию, мы перенеслись через Атлантику в то место, которое сами американцы, неведомо почему, называют Биг Эппл*, – в город Нью-Йорк. Здесь под руководством Аластера, опекой Паулы и с помощью оператора Роддерса мы собирались показать, что для настоящего любителя-натуралиста даже такой огромный современный город может стать местом увлекательных природных открытий. Аластер приветствовал нас так, как это может делать только он и никто больше – ухмылка во весь рот, горящие глаза, голова набок (горе-вешатель и в этот раз умудрился затянуть узел где-то под левым ухом).

Биг Эппл – большое яблоко (англ.).

– Черви, – выпалил он вместо приветствия, – черви, буравящие землю, словно дождевые струи… кладбище… уйма жизни на кладбище.

Я попытался представить себе все виденные мною когда-либо в жизни кладбища – одни строгие и белые, словно больничные палаты, другие заросшие мхом и лишайником, где приходится сначала поработать ножом, чтобы очистить и прочесть полустертые от времени надписи на могильных плитах. Я ни разу в жизни не нарушал могильного покоя, теребя плиты в поисках живых существ. Правда, сама идея – поисков жизни на кладбище – была довольно свежей и оригинальной и вполне в духе свойственного Аластеру черного юмора. Итак, мы отправились на кладбище Калвари.

Не подумайте, что это было обычное кладбище, из тех, на которых хоронят простых смертных, вроде нас с вами. Здесь находились чудовищные с куполами и портиками мини-мавзолеи – нечто среднее между Акрополем и собором святого Павла, в которых, насколько я мог судить, покоились останки некоих незабвенных Луиджи Вермишелли или Гвидо Пармезана. Кладбище располагалось на холме, и каждый памятник был белым и чистым, словно снежный склон или только что вылезший из земли гриб. Картина казалась особенно жуткой, когда, стоя на вершине холма, вы смотрели вниз, видя перед собой нескончаемые ряды памятников, плавно переходящих в очертания нью-йоркских небоскребов, которые словно бы отражали и расширяли границы кладбища, становясь его частью. Трудно было сказать, где кончались небоскребы и начинались могилы. Вам начинало казаться, что небоскребы – это гигантские мавзолеи, и в голову невольно приходила мысль: стоит ли тратить на мертвых такое количество пригодной земли. Правда, мои сомнения относительно возможной жизни на кладбище вскоре были развеяны.

Оказывается, не одни только черви жили здесь, усердно роя землю; фазаны и канадские казарки выводили птенцов между могилами, а лисицы и еноты выращивали свое потомство под сенью мавзолеев, принадлежащих итальянским мертвецам. «Как чудесно, – думал я, – что даже здесь, в Нью-Йорке, ты можешь спокойно умереть, убаюканный мыслью, что теплый симпатяга-енот будет растить детей на твоей хладной груди».

Путь из царства мертвых на городскую мусорную свалку показался мне вполне закономерным. Зрелище неимоверного количества отбросов, созданных конгломерацией человекообразных существ, которые одни из всех обитающих на Земле животных могут позволить себе роскошь столь чудовищного расточительства, производило самое удручающее впечатление. Перед нами, пополняясь каждый час, лежала гигантская, копошащаяся, разноцветная куча мусора. Расточительность всегда была мне глубоко омерзительна; часто в Африке и Южной Америке мне приходилось видеть людей, пользующихся пустой консервной банкой, обрывком веревки и клочком бумаги размером с ноготь для удовлетворения своих самых насущных потребностей. Правда, в этих же странах, например в Аргентине, из окна гостиницы я наблюдал за тем, как подъезжал фургон и нагружался так называемыми отбросами – слегка надломленными кусками хлеба; едва надрезанными, толщиной с том Британской энциклопедии, лангетами; горами бобов и прочих овощей, способными в течение многих месяцев кормить не одну индейскую деревню. В самой Америке я знавал не одну семью, где, как по наивности полагал, все члены страдают от неизлечимой болезни обмена веществ; лишь позже я узнал, что их феноменальная тучность была вызвана обжорством. Попади они миссионерами в богом забытую колонию на Новой Гвинее, то-то было бы радости какому-нибудь племени каннибалов. Правда, у чаек эти огромные мусорные кучи считались лучшим рестораном Нью-Йорка, и они слетались сюда тысячами, кружили, кричали, дрались друг с другом, камнем бросались сверху, углядев лакомый кусочек. То обстоятельство, что свалка давала пищу эскадрильям красавиц-птиц, в какой-то мере оправдывало чудовищную расточительность людей.