Текст книги "Каждый умирает в одиночку"

2

Бичвуд-авеню, улица длиной в три мили с двухсторонним движением, разделенная бульваром, который засажен магнолиями, змеей поднималась по холму позади Феирвью и спускалась в долину к Сан-Францисской и Лос-Анджелесской автострадам. Это тихая улица, застроенная по обеим сторонам величественными домами с балконами, с белыми колонами и с очень высокими портиками.

Дом номер 235, принадлежащий Цезарю Миллсу, скрывался за высокой белой отштукатуренной оградой. В лунном свете я смог, проезжая мимо, прочитать хромированные цифры на семифутовых воротах. Из-за ограды была видна лишь крыша дома, выложенная зеленой черепицей.

Примерно в двухстах ярдах впереди я заметил тупик, ведший к одному из огромных имений. Заехав в него, я прижался к краю тротуара, выключил все, кроме габаритных огней, и вышел из автомобиля.

Это была жаркая, тихая, спокойная ночь. Воздух благоухал ароматами цветов, произрастающих в скрытых садах, и магнолий на бульваре. Милое место и подходящее время для целующихся парочек и грабителей.

Я, словно невзначай, пошел к дому 235, не спеша, подобно человеку, совершающему небольшой моцион перед тем, как отойти ко сну. Было двадцать минут одиннадцатого. Я чувствовал себя разбитым и усталым, тяжелая жара отнюдь не придавала комфорта. У меня также было чувство, что я зря трачу свое время и мне здесь абсолютно нечего делать. Я должен был сконцентрироваться на Ли Тейлере, а еще лучше – лежать спокойно в кровати и спать, готовясь к беспокойному утру.

Я остановился около семифутовых ворот и оглянулся. Вокруг никого не было, я поднял задвижку, открыл ворота и всмотрелся в маленький, ухоженный садик, залитый лунным светом. Передо мной стоял дом в полтора этажа с шестью деревянными колоннами, поддерживающими крышу над верандой, в которой было три мансардных окна. Четыре окна выходили прямо на веранду, и сквозь них струился свет. Было похоже, что Цезарь Миллс дома.

Я решил, раз уж я здесь, украдкой посмотреть на него. Пробравшись по садовой дорожке на веранду, я заглянул внутрь через ближайшее окно.

С первого взгляда мне стало ясно, что Миллс живет с шиком. Кругом царили комфорт и роскошь. На паркетном полу лежали китайские ковры, по комнате были расставлены два больших длинных мягких дивана, четыре кресла и тахта, у одной из стен располагался стол из орехового дерева, заставленный бутылками. Лампы с пергаментными абажурами создавали пятна приглушенного света на полированном полу и коврах. Это была прелестная комната: комната, обставленная со вкусом. В такой приятно жить.

Цезарь Миллс сидел в одном из кресел, с сигаретой в зубах и со стаканом виски в руке. На нем был темно-синий шелковый халат, белая шелковая пижама, босые ноги засунуты в шлепанцы. Он читал журнал, и по скучающему, хмурому выражению его лица мне стало ясно, что он не особенно вдумывается в то, что читает.

Я поразмыслил, стоит ли чего-то ждать. Я был бы не прочь попасть в дом и осмотреть его, но не склонен рисковать, мне также не хотелось скандалить с Миллсом. Но поскольку был шанс, что он скоро пойдет спать, я решил полчасика подождать.

Я выбрал место в полумраке и присел на край большой каменной кадки с петуниями. С этого места я мог беспрепятственно рассматривать Миллса, уверенный в том, что он меня не заметит.

Медленно прошло двадцать минут. Время я знал точно, потому что то и дело я посматривал на часы, думая, как хорошо бы было пойти домой и немножко поспать. Наблюдать за Миллсом, расслабляющимся в кресле, пока я сидел на краю каменной кадки, страдая от боли в голове и спине, было не слишком весело. Но я доверяю своей интуиции, и я настойчив, поэтому я ждал. Спустя какое-то время он отбросил в сторону журнал и встал.

Я надеялся, что он собирается запереться на ночь, но вместо этого он подошел к бутылкам на столике из орехового дерева и долил себе в стакан виски. Наблюдая за тем, как течет из бутылки животворящий напиток, от зависти у меня аж горло подергивалось. Мне было жарко, я устал, и хорошая порция виски помогла бы мне взбодриться.

Затем, когда он вернулся в свое кресло, я заметил, как он напрягся, наклонил в сторону голову и прислушался. Я последовал его примеру.

Тишину ночи потревожил звук быстро приближающегося автомобиля. Миллс поставил свой стакан, подошел к большому зеркалу над камином и взглянул на себя, затем он встал у двери, ожидая.

Снаружи к воротам подъехала машина, потом хлопнула дверца и щелкнула щеколда на воротах.

К этому моменту я был на ногах и отступил назад в густую тень дома. Я услышал, как отворились ворота и звук шагов по дорожке: быстрых, легких – шагов женщины.

Я ждал, прижавшись к стене, глядя из темноты на великолепно освещенный сад. Из-за угла дома действительно вышла женщина: женщина в желтовато-коричневых льняных широких брюках и в свободной зеленой спортивной блузе. Ее голова была не покрыта, и она несла сумочку, сделанную из желтовато-коричневой материи, подходящую к ее брюкам.

Она прошла близко от меня, и я уловил запах ее духов. При лунном свете на ее белом лице залегли резкие тени, на ее губах играла невеселая усмешка.

Она торопливо прошла через веранду в комнату. Как только она исчезла из поля видимости, я достал носовой платок и промокнул лицо и руки. Я больше не чувствовал усталости. Моя голова больше не болела. Я был доволен собой – всегда приятно убедиться, что ты не ошибся, доверив своему предчувствию. Женщиной была Натали Серф.

3

Там в полумраке и жаре было очень тихо. Где-то вдалеке я мог слышать звук океанских волн, бьющихся о риф у Ист-Бич: тихий звук, который казался громким в царившем безмолвии вокруг меня.

И пока я стоял в темноте, ожидая, что будет дальше, я пытался вспомнить, что рассказывала Паула о Натали Серф. Два года назад произошло дорожно-транспортное происшествие. Мать Натали погибла, а Натали была сильно покалечена. Ее лечил, просвечивал на рентгене и обследовал каждый хоть чего-то стоивший доктор. Серф выплатил сотни тысяч долларов: никто из них не смог поставить ее на ноги.

Выглядело так, словно медицина пропустила чудесного целителя в лице Цезаря Миллса. То, что не смогли сделать умы лучших в стране медицинских мужей, очевидно, сделал он, так как Натали прошла в его комнату более чем живо.

Я услышал, как Миллс довольно резко произнес:

– Ты не говорила, что приедешь. Я не ждал тебя. Почему ты не позвонила?

Под прикрытием его голоса я подкрался поближе, так чтобы можно было заглянуть в окно.

Миллс стоял в дверях так, словно он только что зашел в комнату. На его лице застыло угрюмое выражение, а его бледные глаза смотрели жестко.

– Я побеспокоила тебя? – вежливо спросила Натали.

С тревожным выражением на лице она прямо сидела на подлокотнике длинного мягкого дивана, ее тонкие руки сложены на сумочке.

– Я собирался идти спать.

– Неужели? Сейчас еще не очень поздно. Это и есть причина, по которой ты выглядишь так угрюмо?

Он зашел в комнату и закрыл дверь.

– Не в этом дело. Мне не нравится, когда ты вот так вот врываешься. У меня мог быть здесь парень или еще кто-нибудь.

Он поднял стакан, который оставил на столике. Она следила за ним, ее лицо внезапно стало таким же ничего не выражающим, как и лицо манекена в витрине магазина.

– Я не думаю, что мне надо спрашивать разрешения для того, чтобы прийти в свой собственный дом, – тихо произнесла она.

Хотя слова были враждебными, ее тон, несмотря на это, был примирительным.

– В следующий раз я это учту.

Миллсу явно не понравилось это высказывание, но он ничего не сказал. Он вернулся к своему креслу и сел в него. Последовала длинная – чрезмерно длинная – пауза.

Она беспечно поинтересовалась:

– Ты не собираешься предложить мне выпить?

Он даже не взглянул на нее:

– Это твой дом. Это твоя выпивка. Налей себе сама.

Она соскользнула с подлокотника и подошла к столику. Я наблюдал за тем, как она налила в стакан виски на три дюйма и бросила в него кусок льда. Ее узкая, худая спина была прямой, ее руки были тверды, но ее губы тряслись.

– В чем причина, Цезарь? – спросила она не оборачиваясь.

Она все еще пыталась сохранить легкий, подтрунивающий тон, но он прозвучал неубедительно.

– Как долго, ты думаешь, это будет продолжаться? – вопросом на вопрос ответил он.

Она плавно повернулась к нему лицом:

– Как долго будет продолжаться что?

– Ты знаешь – это… – Он обвел рукой комнату. – Как долго, ты думаешь, я буду болтаться у ворот, отдавая честь подобно лакею? Как долго, ты думаешь, я буду пробираться в твою спальню, обходя Серфа, который знает, что происходит, но притворяется, что не знает?

– Но что еще мы можем сделать? – спросила она, хмурясь.

– Мы можем пожениться, не так ли? Как много еще раз мне придется это говорить? Мы можем жить здесь, разве нет? У тебя есть свои собственные деньги. Серф ничего с этим не сможет сделать.

Он осушил свой стакан и поставил его на край полки над камином.

– Мы можем пожениться, – убежденно повторил он. – Вот что мы можем сделать.

– Нет, не можем.

– Мы можем пожениться, – настаивал он. – Ты можешь сказать Серфу правду. Ты ведь думаешь, что он тревожится, а? Может быть, он тревожился, когда это произошло, но не сейчас. Парень не может прожить с такого рода вещью два года, не привыкнув к этой мысли. Ты обманываешь себя, если ты думаешь, что он все еще тревожится. Он не тревожится.

– Нет, он тревожится, – возразила она, ее глаза были расширены и резко выделялись на белом напряженном лице.

Он встал и теперь стоял, засунув руки в карманы халата, голова чуточку склонена набок, на бледных губах легкая, насмешливая улыбка.

– Я говорю тебе, что ему все равно, – произнес он.

Они оба разговаривали тихо, но вокруг них была напряженность, которая говорила мне, что они сдерживают себя, словно знают, что, пока они владеют собой, ситуация под контролем. И это было очевидно, так как обоим было что терять, поэтому они не хотели, чтобы ситуация выходила из-под контроля.

– И я скажу тебе почему, – продолжил Миллс. – Посмотри на то, как он обращается с тобой. Как часто он приходит повидаться с тобой? Два раза в день.

Он запнулся, когда она сделала легкое нетерпеливое движение, и сказал:

– Я знаю, что ты думаешь.

– Что я думаю?

– Ты думаешь, что он видится с тобой только два раза в день потому, что ему тяжело приходить чаще. У тебя есть бестолковое убеждение в том, что его беспокоит совесть. Ты думаешь, что каждый раз, когда он приходит в твою комнату и видит тебя сидящей в твоем кресле или лежащей на кровати с этим обиженным, одиноким выражением на твоем озлобленном, маленьком лице, он получает удар по сердцу. Так ты думаешь, правда?

– Нет необходимости быть грубым, – сказала она, сжав за спиной ладони в кулаки.

– Правда? – повторил он.

– Да! Я знаю, что это так! – выкрикнула она, ее голос прозвучал внезапно громко и грубо. – Я знаю, что ему тяжело видеть меня, и я рада! Ты слышишь?! Я рада!

– Настало время тебе прекратить обманывать себя, – произнес он, не повышая голоса, наблюдая за ней, очень уверенный, перекатываясь с мысков на пятки и обратно. – Время посмотреть правде в лицо, детка. Твой обман был раскрыт, когда он женился на этой блондинке.

– Я не собираюсь говорить об этом! – выкрикнула она. – С меня достаточно, Цезарь! И не называй меня деткой. Это пошло и отвратительно.

– Если мы не поговорим об этом сейчас, это будет последний раз, когда мы вообще говорим о чем-либо, – произнес он, пересек комнату, чтобы взять сигарету из серебряной коробочки, лежащей на дальнем столике. – Но как знаешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Все достаточно просто. Завтра я сдаю мои красивые высокие сапоги и фуражку. Я сыт по горло стоянием у твоих ворот. Мне надоело пробираться по задней лестнице в твою комнату. Вот что я имею в виду.

Она внезапно грубо рассмеялась. Это был очень неприятный звук.

– Я полагаю, ты откажешься от всего этого?

– Если ты имеешь в виду этом дом и все это барахло, то ты на этот раз права, детка.

Он закурил и выпустил струю дыма сквозь свои тонкие ноздри.

– Я увольняюсь, если мы не поженимся.

– Я не могу выйти за тебя, Цезарь, – сказала она. – Нет, пока он жив, я не могу сделать этого.

– Ты думаешь, кто-нибудь захочет жениться на тебе к тому времени, как он умрет?

– Почему мы не можем оставить все, как есть? Что тебе еще нужно? У тебя есть твоя свобода и вообще все, что ты хочешь. Я не надоедаю тебе.

Он подошел к ней, схватил за запястье и подтащил ее к себе:

– Я устал быть твоим постельным лакеем.

Она ударила его по лицу. Звук удара ее ладони о его упругую, загорелую щеку был громким, как пистолетный выстрел.

Они стояли, глядя друг на друга, затем он отпустил ее запястье и, усмехнувшись, отступил назад.

Она внезапно села, словно силы покинули ее.

– Я не хотела делать этого, – тихо произнесла она. – Извини меня.

– Думаешь, меня это волнует? – Он рассмеялся. – В этот раз я задел тебя за живое, детка. Мне приятно видеть, как ты испытываешь смущение. Рано или поздно это должно было подойти к концу. Что ж, я догадываюсь, что это расплата. С меня довольно.

– Не говори так. Ты же не думаешь так. Ты зол. Я сейчас уйду. Мы можем поговорить об этом завтра.

– Ты и говори об этом завтра. А меня здесь уже не будет.

Он бросил окурок в камин. Ее глаза перескочили с него на тлеющие остатки сигареты, и ее губы сжались. Удостоверившись в том, что девушка смотрит на окурок, он поставил на него ногу и растоптал на плитке.

– Вот так вот, – нежно произнес он.

– Цезарь, пожалуйста…

– Вот так вот, – повторил он. – Ты и я – вот так вот.

Последовала длинная пауза.

Потом она сказала:

– Тебе не будет хватать этого дома и денег. Тебе не будет хватать всего того, что я делаю для тебя.

– Детка, как ты любишь себя обманывать. Не будет хватать этого дома и денег? Это не единственный дом и ты не единственная девушка с деньгами. Ты ведь понимаешь это, правда?

– Давай больше не будем продолжать об этом, Цезарь, – произнесла она, сжимая свои кулаки.

– Мы продолжим об этом. Я могу найти другую девушку, такую же красивую, как и ты, и такую же богатую, как и ты. Это легко. Этот город заполонен девушками, подобными тебе. Девушками, которые ищут парня с мускулами, чтобы поразвлечься; которым нравится покупать для него костюмы и одалживать ему свой дом, щелкать ему пальцами каждый раз, когда они хотят его; и ты знаешь, почему они хотят его, не так ли? Я не должен углубляться в это, а? – Он засмеялся. – Богатые, избалованные девушки, которые не могут сделать ничего лучшего, чем купить мужчину, потому что у него есть мускулы. Что ж, ты не первая, детка, и ты не будешь последней. Если хочешь удержать меня, выходи за меня замуж. Выходи за меня, чтобы я мог запустить свои руки в твои деньги, ведь это единственная причина, по которой я женюсь на тебе.

– Ты сказал, что я не первая? – спросила она, ее глаза закрылись.

Она откинулась назад в кресле, пока он говорил, ее лицо посерело, на нем появилось какое-то болезненное выражение.

– Именно так я и сказал: ты не первая, и также ты не будешь последней.

– Нет, – мягко возразила она. – Я могу быть последней.

– Не рассчитывай на это, детка. Не рассчитывай.

Он допил виски, зевнул, пробежал пальцами по волосам.

– Что ж, пойду-ка я спать. Мне тошно от этого. Тебе лучше поехать домой.

Ее глаза расширились.

– А завтра? – спросила она холодным надтреснутым голосом.

– Завтра я уберусь отсюда к черту.

Она медленно поднялась на ноги:

– Ты правда уедешь?

– Да что с тобой? – грубо спросил он. – Разве я недостаточно просто выражаюсь? С меня достаточно. Я увольняюсь. Я ухожу в отставку. Я окончательно оставляю тебя. Я отмахиваюсь от тебя. Теперь ты поняла это? Я стряхиваю пыль этого любовного гнездышка со своих ботинок. Я собираюсь забыть то, как ты выглядишь, то, как ты себя ведешь, слова, что ты произносишь, и знаешь, детка, это будет длинным и прекрасным отдыхом.

Она стояла не двигаясь, с беспокойством в глазах.

– Ты сказал об этом Аните? – спросила она.

Миллс бросил на нее быстрый, испытующий взгляд, затем рассмеялся:

– А ты не глупа, не так ли? Так ты знала о ней? Что ж, она протянула недолго, все равно она особо ничего из себя не представляла. У нее не было твоей ребяческой восторженности.

Он отвернулся, чтобы налить себе еще.

– Почему ты не дашь шанс Франклину? – спросил он и снова рассмеялся. – Франклин стар, но могу поспорить, он энергичен.

Она повернулась спиной к нему и расстегнула защелку на сумочке. Она заглянула туда и вытащила автоматический пистолет 25-го калибра. Тяжелая никелевая пластинка на пистолете отражала свет лампы, отбрасывая яркие вспышки на потолок.

Миллс услышал щелчок предохранителя и развернулся, когда она навела оружие на него.

– Ты никуда не уходишь, Цезарь, – мягко сказала она.

Теперь она стояла спиной ко мне. Я не мог видеть выражение ее лица, но я мог видеть выражение лица Миллса. Самоуверенная улыбка в момент слетела с его губ, как соскальзывает с прилавка торговца мокрая рыба. Он стоял не шевелясь, едва дыша, его глаза были широко раскрыты.

– Тебе будет лучше убрать этот пистолет, – произнес он одеревеневшими губами. – Может произойти несчастный случай.

– Будет несчастный случай, – сказала она и начала медленно отходить спиной к створчатому окну. – О да, Цезарь, несчастный случай произойдет. Не двигайся. Я знаю, как пользоваться этой вещичкой. У дочери миллионера есть столько возможностей многому научиться: стрельба из этой штучки одна из них. Я довольно-таки хороший стрелок, Цезарь.

– Теперь послушай, детка…

– Я тебе сказала, не называй меня так. Не шуми и не двигайся. Теперь моя очередь говорить.

Она была у окна, в трех футах от меня. Я чувствовал запах ее волос, видел взволнованный блеск ее глаз. Я не шевелился, я был неподвижен и тих, как труп. Я не знал, насколько быстрой она может быть. Малейшее движение с моей стороны могло привести к тому, что она бы одновременно развернулась и выстрелила. Я был слишком близко, чтобы она промахнулась. От этой мысли меня прошиб пот.

– Ты знал, что рано или поздно это произойдет, – продолжала она. – Я знала, рано или поздно мне придется сделать это. Ты не тот человек, Цезарь, который торгуется. Но ты красив и силен, и ты порой забавен, но не всегда. Ты отнюдь не всегда забавен. Каждый раз через некоторое время твой подлый, отвратительный, грязный, маленький эгоизм захватывает все лучшее в тебе. И не думай, что когда-нибудь ты одурачивал меня. Нет. Я знала об Аните. Я наблюдала за вами двоими. Какая же ты свинья, Цезарь. Какая прелестная, красивая ты свинья.

О да. Я хотела, чтобы это между нами продолжалось, но я знала, что рано или поздно тебе это наскучит и ты найдешь кого-нибудь другого. И я знала, что для тебя не составит труда найти кого-нибудь еще. И я также знала, что ты будешь говорить обо мне как о проститутке, которую ты подобрал. Ты не можешь устоять против того, чтобы не говорить, а, Цезарь? Ты разговаривал со мной. Думаешь, мне нравилось лежать рядом с тобой и слушать все детали о других девушках, зная, что в один из дней ты будешь рассказывать какой-нибудь другой девушке обо мне? Но ты не будешь делать этого, Цезарь, и также ты не будешь рассказывать какой-либо другой девушке о другой девушке. Больше никогда.

– Ты сумасшедшая, – неестественно промычал Миллс.

– Нет, я не сумасшедшая. Я должна быть безумной, чтобы позволить тебе уйти отсюда. Они найдут тебя утром, все проанализируют и выяснят, что это стреляла женщина, но они не будут знать, какая именно. Их было так много, правда, Цезарь? Множество женщин: все, кто хотел бы тогда или сейчас пристрелить тебя. Я не думаю, что меня даже заподозрят. Каждый в этом любопытном городе знает, что я не могу ходить. Как я могла прийти сюда и застрелить тебя? Они могут подумать, что я сделала это потому, что мне принадлежит этот дом, но им всего лишь надо поговорить с доктором Маккиндли, и он подтвердит, что я не могу ходить. Он не может позволить себе признаться, что я дурачила его в течение многих месяцев. И затем есть преданный Франклин. Он знает, что я прихожу сюда встречаться с тобой. Новость об убийстве доставит ему удовольствие, Цезарь. Ты ему не нравишься, и он не выдаст меня.

Миллс выговорил белыми одеревеневшими губами:

– Опусти его, ты, маленькая дурочка! Не наставляй его на меня! Опусти его!

– Прощай, Цезарь, – произнесла она, и короткое блестящее дуло двинулось, нацеливаясь на его голову. – Ты будешь одиноким. Это то, значение чего ты пока еще не знаешь. Но узнаешь. Ты будешь одиноким, когда будешь мертвым, Цезарь.

– Не делай этого! – закричал он и, вскинув руки, повернулся боком, видя, что она собиралась стрелять, и осознавая, что он ничего не может с этим поделать.

Я замахнулся и ударил ее по локтю, когда пистолет выстрелил. Удар парализовал ее руку, она выронила пистолет, но вдруг развернулась и ударила меня. Я почувствовал, как ее ногти проскребли мою щеку, когда я схватил ее, но она увернулась и побежала мимо меня в сад.

Я отпустил ее и позволил ей пробежать вниз по залитой лунным светом дорожке к воротам и автомобилю.