Текст книги "Там, где начинается река"

ГЛАВА Х

В продолжение нескольких секунд он не подымал головы. Девушка продолжала крепко обнимать его, и он чувствовал теплое прикосновение ее щечки к своим волосам. Сознание совершаемого им преступления давило на его душу, как тяжелый свинцовый груз, и тем не менее только что душа эта издала крик: «Да, я хочу, чтобы ты осталась со мной»… Казалось, душа повторяла эти слова и тогда, когда он уже плотно сжал губы и совершенно определенно мысленно назвал себя преступником.

У него создалось такое впечатление, точно это странное, прекрасное и недавно абсолютно чужое и чуждое дитя пришло к нему из другого мира и губами своими, руками своими, ласками своими вырвало его из того своего мира, в котором он до сих пор находился, и бросило в бурный мальстрем, поглотивший его целиком. Во всяком случае, он никак не мог нащупать дна этого мальстрема.

Она признала его в присутствии Мак-Довеля. И в присутствии Мак-Довеля он признал в ней свою сестру. Он произнес величайшую ложь в своей жизни, так требовал его инстинкт самосохранения – и он победил… Но победа эта не доставляла ему ожидаемой радости. В его мозгу загорелся всепожирающий огонь, завихрилось неудержимое желание заявить всю правду, открыться всем, рассказать девушке, что он не Дервент Коннистон, ее брат, а Джон Кейт, преступник и убийца! Он хотел этого, но что-то сильнее этого желания, властнее и повелительнее его удерживало от рискованного шага. И Кейт понимал, что в нем говорит тот же инстинкт самосохранения, который так силен в самом отважном борце.

Сделав легкое усилие, он освободился из объятий девушки. Она осталась на прежнем месте, в большом кресле, и улыбалась ему, и, не в силах совладать с собой, он ответил ей такой же ласковой, искренней улыбкой.

– Ну, Мэри-Джозефина, теперь я должен уложить тебя, – сказал он, – а завтра утром потолкуем обо всем остальном. Ты, вероятно, так устала, что можешь уснуть в любую минуту, как только очутишься в постели.

На ее прелестном лобике показались мелкие морщинки, и Кейт с первого же раза полюбил эту ее особенность.

– А все-таки, Дерри, я должна сказать тебе, что ты сильно изменился за это время, – ответила она. – Ведь ты всегда называл меня «Джудди». Я понимаю, что за истекший промежуток я сильно выросла, изменилась; я понимаю, что теперь больше подходит называть меня Мэри-Джозефина, но все же я прошу тебя не очень злоупотреблять этим именем. Дерри, скажи мне всю правду и безо всяких стеснений: ты боишься меня?

– Боюсь тебя?

– Ну да, боишься меня потому, что я сильно выросла! Ты уже не любишь меня так, как любил год, два, три, семь лет назад? Если бы ты любил меня по-прежнему, ты ни за что не сказал бы, что я должна идти спать так рано, спустя несколько минут после нашей встречи… Дерри, Дерри, я сейчас заплачу… ей-богу, заплачу. Я такое…

– Нет, нет, не надо ничего такого! – взмолился он. – Ради всего святого, не надо плакать!

Он чувствовал себя так, как строгий вол в крохотной китайской лавчонке, и не знал, что ему делать, куда повернуться. К счастью, Мэри пришла к нему на помощь, стремительно поднялась с большого кресла, усадила на него своего мнимого брата и живо уселась к нему на колени.

– Сиди! – повелительно крикнула она и взглянула на маленькие часики на своей руке. – Сиди, и так мы будем сидеть всего только два часа, после чего отправимся спать. Мы поговорим сейчас о том, что, как ты сам, Дерри, понимаешь, не может ждать до завтра. Ведь ты прекрасно знаешь, что я хочу сказать. Я не смогу уснуть до тех пор, пока ты все не расскажешь мне. И ты должен, ты обязан рассказать мне всю правду. Что бы ты ни рассказал мне, моя любовь к тебе останется той же самой, что была всегда. Той же самой, – ты слышишь, что я говорю тебе? Дерри, Дерри, почему ты сделал это?

– Что? – с тупым выражением в глазах спросил он.

Казалось, очаровательная мягкость оставила нежное существо, которое сидело на его коленях. Девушка как будто сжалась и напружинилась. Она с безнадежным выражением смотрела в огонь, и, не глядя, Кейт видел, читал страстный вопрос в ее глазах. Он почувствовал ту быструю перемену, которая произошла в Мэри. Она с трудом дышала, и ясно было, что вопрос Кейта прозвучал по меньшей мере смешно. Как он ни старался, но до сих пор он все еще не мог войти целиком в роль Дервента Коннистона. Наконец он взглянул на нее. Яркие, нежные краски сбежали с ее лица. Она как-то сразу поблекла. Рука, которая минуту назад нежно и крепко обнимала его шею, бессильно свисла с его плеча.

– Мне кажется, Дерри, – начала она, – мне кажется, что ты предпочел бы, чтобы я совсем не приезжала сюда. – Она сделала неимоверное усилие для того, чтобы говорить более или менее спокойно. – И я скажу тебе следующее: если тебе почему-либо неудобно или же просто неугодно, я вернусь. Это будет нелегко! Ведь я всегда неустанно мечтала о твоем обещании: что когда-нибудь придет прекрасный день, когда ты пришлешь за мной или же приедешь сам. И мне хотелось бы сейчас знать, почему раньше ты был совсем другим. Ты, значит, все эти годы скрывал что-то от меня? Иначе ты не оставил бы меня в обществе людей, которые так же ненавидели меня, как ненавидели и ненавидят тебя самого! Может быть, все это объясняется вообще невниманием ко мне. Или же имеется другая причина, и причина эта заключается в том… – Она склонила голову и как-то странно произнесла: – может быть она заключается в том, что ты все-таки боишься меня?

– Боюсь? – медленно повторил он за ней, устремив взор в огонь. – Я боюсь?

Он хотел добавить: «Но чего же я боюсь?», но вовремя сдержал свое волнение и ничего больше не сказал.

Девушка напряженно ждала его ответа. Ее губы сомкнулись сильнее прежнего. Его неуверенность, медлительность, отсутствие горячности в приеме ее, сестры, которую он так давно не видел, определенное нежелание его коснуться той тайны, которая так много значила для нее – все это, вместе взятое, вызвало выражение тяжелой боли в ее глазах. Кейт подумал, что точно такое же страдание он часто читал в глазах животных, которым люди причиняли физическую боль.

Он протянул вперед руки и отбросил густые, мягкие пряди волос с ее лица. Его пальцы глубоко погрузились в шелковистый хаос, и с минуту он пристально смотрел прямо в глаза девушки. Он медлил начать свою речь.

– Милая девочка, – произнес он наконец, – можете ли, хотите ли вы сказать мне всю правду? Вы находите, что я действительно похож на Дервента Коннистона? На вашего брата Дервента Коннистона? Как ты думаешь? – снова перешел он на «ты».

Ее голос прозвучал очень слабо и тревожно, но боль угасала в ее глазах по мере того, как все сладостнее становилось прикосновение его пальцев к ее волосам.

– Нет! – ответила она. – Ты сильно изменился!

– Да, это верно: я сильно, страшно изменился. Значительная часть Дервента Коннистона умерла семь лет назад. Затем другая часть его умерла в ту самую минуту, как он сегодня вечером зашел в эту комнату и увидел тебя. Затем он снова воскрес к жизни, но воскресение шло так медленно, так медленно, что и передать в точности нельзя. То, что казалось умершим, вдруг начало воскресать, подыматься с прежней силой и питаться соками того, что когда-то было но прошло. Теперь, дорогая Мэри-Джозефина, ты понимаешь, что происходит со мной? Вот посмотри еще на это!

Он поднес руку ко лбу и пальцем прикоснулся к шраму над глазом.

– Этот шрам был нанесен семь лет назад. И он убил половину Дервента Коннистона, а другая половина продолжала жить. Ты понимаешь, что я говорю?

Ее глаза приковались к нему и сделались такими большими, темными и сверкающими, что казались живыми огнями ужаса. Ему очень трудно было продолжать свою ложь, но пришлось сделать над собой еще одно усилие.

– В продолжение нескольких недель я был как мертвый. Когда же я вернулся к физической жизни, я позабыл многое из того, что было со мной в прошлом. Я знал мое имя, знал, что я – Дервент Коннистон, но почти все остальное и пережитое затянулось непроглядной завесой. Я помнил о твоем существовании, но и ты представлялась мне как во сне, как призрак, и призрак этот почти не разлучался со мной. Мне часто казалось, что я целую вечность искал какое-то лицо, какой-то голос, который я когда-то любил больше всего на свете, который был совсем близко и который в то же время никак нельзя было ни найти, ни уловить. И это лицо, и этот голос принадлежали тебе, Мэри-Джозефина! Только тебе!

Неужели все эти слова произносил Дервент Коннистон? То, что началось со лжи, мало-помалу превращалось в самую доподлинную правду. Теперь он, Кейт, допрашивал, допытывался, жаждал слышать, знать и надеяться… Это был Джон Кейт, а не Дервент Коннистон! И это он вернулся в мир, который казался юдолью отчаяния и полного, мучительного одиночества, и это ему судьба послала очаровательное существо, послала в тот час, когда, казалось, горе его достигло крайней степени…

Нет, теперь он не лгал. Теперь он боролся! Боролся за то, чтобы удержать подле себя единственный человеческий атом, который значил для него гораздо больше, чем все остальное человечество! Боролся за великую любовь, явившуюся ему из мира, где не было для него больше ни друга, ни родного очага, ни привета! Боролся так, как только может бороться утопающий, вдруг увидевший на поверхности безбрежного моря спасательный пояс…

Когда рука девушки снова коснулась его лица и когда он услышал, как жалобно и горестно она произносит его имя, он уже перестал отдавать себе отчет в словах, которые произносил. Он не хотел ни о чем думать, только теснее и теснее прижимал девушку к своей груди, целовал ее рот, целовал ее глаза и волосы и снова, и снова, и без конца повторял, что теперь, после того как он наконец нашел ее, он никому не отдаст ее и никуда больше не отпустит.

Утопая в его объятиях; она ничего другого и слышать не хотела. Они были как двое детей, которые после долгой и злой разлуки опять встретились, и только теперь Джон Кейт понял, как должен был любить свою сестренку Дервент Коннистон! Его ложь спасла его лично и вместе с тем Коннистона. Теперь было не время разбираться в том, почему он встретил девушку, пришедшую к нему из-за моря, не так радостно и душевно, как можно и надо было ожидать. На сегодня вполне достаточно сознания, что он – Коннистон и что девушка досталась ему как драгоценное наследство.

Они уже стояли рядом, но Кейт отодвинулся немного и таким образом мог глядеть на мокрое от слез личико девушка и в ее сияющие счастьем глаза. Она протянула вперед руку и коснулась его шрама, и в глазах ее было столько нежности, так много жалости и любви и готовности отдать все, что никаких слов не хватило бы для того, чтобы описать, что прочел Кейт в ее взоре. Она очень осторожно и ласково притронулась к шраму, и тотчас из-под ног Кейта плавно уплыл весь старый мир, и он почувствовал бесконечную благодарность к тому невыразимому и не совсем понятному, что пришло как раз вовремя и принесло ему новые силы и новую отвагу для дальнейшей лжи… Ибо она верила ему, верила без малейшей тени какого бы то ни было подозрения.

– Завтра, – сказал он, – ты напомнишь мне о бесконечном множестве самых разнообразных вещей, а теперь, уважаемая Мэри-Джозефина, извольте лечь в постель.

Она снова взглянула на его шрам.

– А я в продолжение всех истекших лет не имела об этом никакого представления! – сказала она. – Я ничего не знала. Они все уверяли меня, что ты умер, но я прекрасно знала и чувствовала, что это – отчаянная ложь. И только полковник Реппингтон…

Она увидела что-то в его лице, что заставило ее замолчать на минутку.

– Дерри, ты не припоминаешь?

– Надеюсь, что завтра я все вспомню, но сегодня я не способен на это, я не способен вообще о чем-либо думать сейчас. Завтра… Вот завтра…

Она подняла головку и быстро поцеловала ожог, произведенный раскаленным дулом револьвера.

– Да, да, Дерри, это правда! Нам надо теперь лечь спать! – закричала она. – Ты теперь ни о чем не должен думать. Сегодня мы говорили только обо мне, а завтра мы спокойненько все припомним и все обсудим. Теперь можешь уложить меня спать, если хочешь. А помнишь ли?..

Она спохватилась, закусила губу и проглотила слово, которое готово было сорваться.

– Ну, в чем дело? – спросил он. – Скажи мне, не бойся. Что надо мне еще припомнить?

– Ты помнишь, как ты всегда приходил ко мне совсем-совсем поздно, Дерри? И как мы долго-долго шептались в ночной тишине? И как, наконец, ты уходил, поцеловав меня и пожелав спокойной ночи? Я хорошо засыпала только после твоего поцелуя.

Он утвердительно кивнул головой.

– Да, да, девочка, я все помню! – сказал он.

Он повел ее в маленькую, скромно обставленную комнату, принес два старых изношенных дорожных мешка и зажег свет. Это была чисто мужская спальня, но Мэри минуту глядела на нее с нескрываемым восторгом.

– Это как дома, Дерри… – прошептала она. – Я чувствую себя совсем как дома.

Он не счел нужным тут же на месте объяснить ей, что он «снимает» этот дом и сегодня проводит в нем первую ночь. Все эти второстепенные и не столь важные детали можно было оставить и на завтра. Он показал Мэри ванну и всю водопроводную систему и после этого объяснил Валли, что его сестра будет ночевать здесь, а поэтому он лично хочет устроиться в другом месте. Он не изменил себе до конца, зная, что ему надлежит делать, и сделал это по всем правилам. Он поцеловал Мэри-Джозефину на ночь. Даже два раза поцеловал. И Мэри-Джозефина в свою очередь поцеловала его и подарила ему такое объятие, какого никогда до этой ночи он не знавал. Это объятие зажгло в нем всю кровь, которая забурлила и заплясала в нем, словно у пьяного…

Он погасил свет и около часа сидел подле умирающего огня в печке. Впервые с тех пор, как он вернулся от Мириам Киркстон, он получил возможность остаться наедине с самим собой и подумать. И мысли его теперь были холодные и ясные, бесстрастные. Он увидел ложь свою во всем ее голом, неприкрашенном виде, но, однако, нисколько не жалел о том, что прибегнул к ней. Он спас Коннистона. Он спас самого себя. И он спас еще сестру Коннистона – девушку, которую хотел полюбить, за которую хотел бороться, для которой хотел выйти победителем из тяжкого боя. В свою ложь он вложил все сердце, всю душу, все свое мужество. Рассказав правду, он, во-первых, казнил бы самого себя, выдал бы с головой мертвого англичанина, который подарил ему имя и все добро свое, и жестоко, безжалостно огорчил бы молодую девушку, для которой солнце все еще сияло в небе.

Нет, никакого сожаления он не чувствовал! Не чувствовал и стыда. Им владела теперь только одна мысль, обуревало только одно желание: бороться! Он видел впереди себя только борьбу, которую желал вести так, как ее вел бы сам Коннистон. Им снова завладела та вдохновенная мысль, которая захватила его в тот миг, когда он стоял лицом к грозе и прислушивался к голосам, доносившимся к нему с западных гор. Да, он дойдет до того места, где речка берет свое начало, и выполнит все планы, намеченные до того, как Мак-Довель рассказал ему о Смите и Мириам Киркстон… Но теперь он пойдет не один – с ним пойдет Мэри-Джозефина!

Ровно в полночь он поднялся с огромного кресла и пошел к себе.

Дверь была закрыта. Он открыл ее и вошел. И почти одновременно рука его рванулась к стене, на которой висело оружие, и ноздри его уловили запах, которому, казалось, тут не было места. Запах этот наполнял комнату точно так же, как он недавно наполнял всю приемную в доме Киркстонов, и являлся таинственным ароматом какой-то сигареты. Он стлался в воздухе как тяжелый, удушливый фимиам.

Кейт зажег свет, пристально и тщательно оглядел всю комнату и вполне приготовился к тому, чтобы обнаружить присутствие Смита.

Но комната была пуста.

Кейт направил взор свой к двум окнам. На одном штора была спущена, а на другом поднята, причем само окно было приподнято на два-три дюйма от подоконника. Кейт схватил револьвер и подошел ко второму окну. После этого он вернулся к столу, на котором находилась лампа, трубки, табак и журналы Брэди.

Он тотчас же увидел в пепельнице окурок недавно притушенной сигареты. Смит явился сюда тайно, но не сделал ни малейшего усилия для того, чтобы скрыть следы своего пребывания.

Кейт открыл на столе еще кое-что, чего раньше там не было. Это была узенькая прямоугольная деревянная шкатулочка, не шире половины его ладони. Он вспомнил, что нервные пальцы Мириам Киркстон играли с такой же точно шкатулкой, когда он был у нее. С первого же взгляда можно было установить полное сходство. Обе шкатулочки были покрыты искуснейшей резьбой, а дерево было отполировано и натерто так, что отливало всеми нюансами драгоценного черного дерева.

На одну минуту Кейту почудилось, что это была та же коробочка, которую он давеча видел в руках Мириам. Она послала ему этот подарок, а Смит просто выполнил роль курьера. Эта абсурдная мысль крепко держалась в его голове до тех пор, пока он не заметил на крышке шкатулки узенькую белую карточку, на наружной стороне которой ничего не было написано. На другой стороне почерком, столь же искусным, как и резьба на дереве, были нанизаны следующие слова:

«С приветом от Смита».

Кейт мгновенно раскрыл ящик и увидел внутри его тщательно сложенный листок бумаги, на котором имелась лишь одна писаная строка. У него застыло сердце и остановилась кровь в жилах, когда он прочел послание судьбы в следующих восьми словах, начертанных Смитом:

«Что случилось с Дервентом Коннистоном? Вы убили его?»

ГЛАВА XI

Пораженный неожиданным ударом, который на несколько секунд парализовал все нервы его тела, Кейт неподвижно стоял с клочком белой бумаги в руках.

Он был опознан!

Это была единственная мысль, которая тяжелым молотом колотилась в его мозгу.

Он был опознан в тот самый час, когда, казалось, достиг вершины успеха, в час, когда мир раскрыл пред ним все свои двери, суля радость и надежду, и когда жизнь после нескольких лет адского существования вновь предстала перед ним во всей своей красе.

Если бы этот удар был нанесен на несколько часов раньше, Кейт реагировал бы на него совершенно иначе. Тогда он ждал его и мог бы встретить во всеоружии. Он ждал удара в тот момент, когда входил в канцелярию Мак-Довеля. Был готов к нему и несколько позже. Неудача, проигрыш, раскрытие его тайны и смерть были вполне возможным результатом той отчаянной игры, которую он затеял, и он не боялся этого потому, что в самом крайнем случае рисковал только собственной жизнью, которой, в конце концов, он не так уж дорожил.

Но теперь все обстояло совершенно иначе.

Мэри-Джозефина явилась к нему словно редкостный и гениальный алхимик, который обладает чудодейственной силой превращать свинец в золото. В продолжение нескольких минут она совершенно изменила тот мир, в котором он жил до сих пор, и залила все вокруг волнами великой любви и еще более великого желания.

Прошло столько времени, а он все еще чувствовал на губах своих ее поцелуи, а на шее след ее крепкого объятия… Очень может быть, что она еще не спит! Может быть, она сидит по ту сторону двери и думает… думает о нем, точно так же, как он думает о ней, с огромной любовью! Может быть, она стоит теперь на коленях и в тот момент, как он держит в руках таинственное предостережение Смита, молится за него!

Первым импульсом, властно заговорившим в нем, было – бежать, бежать немедленно и тем спасти свою жизнь. Он сможет бежать! Ночь проглотит его совершенно незаметно для других. Но уже в следующую минуту он назвал себя подлым изменником по отношению к Мэри. Его возбужденные нервы начали мало-помалу успокаиваться.

Во-первых: чего ради Смит счел нужным сделать подобное предостережение?

Почему не отправился непосредственно к инспектору Мак-Довелю и не раскрыл ему того очевидного факта, что человек, выдающий себя за Дервента Коннистона, на самом деле не Дервент Коннистон, а Джон Кейт, убийца отца Мириам Киркстон?

Этот вопрос снова взбудоражил все его нервы. Он еще и еще раз прочел записку. Это было определенное утверждение и ни в коем случае не предположение. Смит не выстрелил на авось, на всякий случай. Он знал, что делает, на что идет, он был уверен, что обращается не к Дервенту Коннистону, а к Джону Кейту. И почти не сомневался в том, что Джон Кейт убил англичанина с единственной целью завладеть его бумагами.

И при всем том он не направился к Мак-Довелю!

Глаза Кейта снова обратились к белой карточке.

«С приветом от Смита».

Что должны обозначать эти загадочные слова? Ведь несомненно следующее: написав свое приветствие, Смит хотел предостеречь его и дать ему полную возможность спастись, пока не поздно.

Его первая тревога несколько улеглась. Чем дальше он разглядывал белую бумажку, которую держал в руке, тем более убеждался в том, что Смит меньше всего думает разыгрывать мелодраму, а действует на основании личных мотивов. Смит вел свою собственную игру, и если избрал столь странный способ предупреждения, так сделал это только потому, что сложившиеся условия требовали таких мер, а не иных. Ясно было еще и то, что Смит всячески остерегается непосредственного участия в этом деле, личной ответственности. Таково, по крайней мере, было впечатление Кейта.

Он повернулся к окну, желая тщательнее прежнего осмотреть его. Не было никакого сомнения, что китаец пришел этим путем. На подоконнике, равно как и на шторе, хранились следы грязи; большое грязное пятно было и на полу. Впервые, быть может, в жизни безупречный Смит не обратил внимания на свои ноги. Кейт легко обнаружил то место возле двери, ведущей в большую комнату, на котором Смит стоял и прислушивался к разговору Мэри-Джозефины и Мак-Довеля, дожидавшихся возвращения мнимого Дервента Коннистона.

Совершенно неожиданно для самого себя Кейт впился взором в среднюю филенку двери. Стены комнаты были выкрашены белой краской, а дверь – желтоватой, под слоновую кость. И на филенке резко выделялась отметка, сделанная свинцовым карандашом: «10 час. 45 мин. веч.» Смит таким образом отметил время своего ухода.

Изумление Кейта нашло выход в тихом восклицании. Он взглянул на часы: четверть первого! Он вернулся домой раньше десяти часов вечера, и пронырливый Смит таким таинственным образом давал ему знать, что в продолжение трех четвертей часа (с лишним даже) он стоял у двери и прислушивался к его разговору с Мэри-Джозефиной и в замочную скважину следил за всеми их действиями…

Кейт подумал было о том, что в этом деле замешан маленький Валли, но он не надолго остановился на этом предположении и, к большому своему изумлению, поймал себя на том, что почти спокойно реагировал на откровенное признание Смита в подслушивании и подглядывании. Комната, в которой он сейчас находился, раскрывала ему странную, загадочную, замысловатую повесть, и он прислушивался к ней с нарастающим интересом, прекрасно понимая, что все свои знаки Смит оставил не из бравады, а с определенным, сознательным намерением.

Кейт всегда очень остро и четко откликался на всевозможные психологические явления и в большинстве случаев без труда раскрывал их истинную сущность. Точно так же, как уверенность в духовной близости Дервента Коннистона заставила его недавно лгать Мэри, и теперь какое-то чувство подсказывало ему, что комната может и должна поведать многое, что имеет решающее значение для его жизни.

Для разъяснения создавшегося положения Кейт решил прибегнуть к старому испытанному способу, основанному на дедукции. Он сел, снова зажег свою трубку и постарался всеми мыслями сосредоточиться на Смите, отделив от него то, что имело какое-либо касательство к этой комнате и к событиям истекшего вечера.

Анализируя этого человека, Кейт принял во внимание четыре фактора чисто эмоционального свойства: страх, сомнение, ненависть и личную вражду. Он снова удивился, установив довольно странный и, во всяком случае, неожиданный ход своих мыслей. В первый же миг, как он увидел Смита у Мак-Довеля, он почувствовал в нем главного врага своей свободы, самого яростного своего противника, самую страшную угрозу своей жизни. Теперь же он чувствовал, что Смит не питает к нему ни личной вражды, ни ненависти. Таким образом, оставались страх и сомнение, но страх носил безличный характер, а сомнение неизбежно в тех случаях, когда человек следит за ловким противником, с которым затеял очень ответственную игру.

Его отношение к Смиту как-то сразу и радикально изменилось. Он почти видел, как его мысль бежит рядом, бок о бок, с мыслью Смита, причем берет такие препятствия, на которые никогда раньше не отважилась бы. И тут-то он нашел ключ, который он так тщательно искал.

Он понял, что его первый импульс при встрече со Смитом был абсолютно неправильным. Понял он и то, что Смит вовсе не предлагает ему искать спасения в бегстве. Он, так сказать, авансом поверил в то, что Кейт окажется более дальновидным. Очевидно, наибольшее и наисильнейшее желание его заключалось в следующем: довести до сведения Джона Кейта, что не только он, Джон Кейт, затеял крупную игру, выбросив такую козырную карту, как Дервент Коннистон, но и что он сам, Смит, играет на того же подставного англичанина и все свои надежды строит на том, удачно или неудачно кончится эта азартная партия.

Для того, чтобы вразумить Кейта, он прежде всего довел до его сведения, что обман им лично раскрыт: он прекрасно знает, что имеет дело с Джоном Кейтом, а не Дервентом Коннистоном. Точно так же он дал понять, что верит в возможность убийства англичанина: при создавшихся обстоятельствах иначе, пожалуй, нельзя было поступить, и это было почти логично. При всем том он изложил свои подозрения не в форме запугивания. Напротив, оставив свою карточку, он как бы выразил вежливое сочувствие. Отметка карандашом на филенке двери имела лишь одну цель: сделать корректный и чуть ли не дружеский намек. Он хотел уведомить Кейта, что вполне входит в его очень тяжелое положение и не скрывает того, что слышал, а частью и видел сцену, разыгранную им и Мэри-Джозефиной. Слегка раскрытое окно, грязь и вода на подоконнике, шторах и полу, окурки сигарет в пепельнице – все это должно было привлечь внимание Кейта к шкатулке на столе.

Поняв все это, Кейт не мог не проникнуться известным чувством уважения к китайцу. Ему оставалось теперь ответить самому себе на два вопроса: какую игру ведет Смит и чего ждет Смит от него лично?

Перед его мысленным взором тотчас же пронеслась Мириам Киркстон как вполне возможный мотив визита Смита. Он тут же вспомнил ее странный и неожиданный вопрос, который она задала вчера и в котором явно сквозило сомнение в смерти Джона Кейта.

Он пришел к Мириам в восемь часов вечера. Это, должно быть, случилось вскоре после его прихода. Девушка бросила мгновенный взгляд на лицо, мелькнувшее в окне, и Смит немедленно отправился в «хату» Брэди.

Медленно, но верно, как бы сами собой, распутывались сложные и перевившиеся нити всего того, что произошло за истекший вечер. Во всяком случае, хаос предположений и теорий рассеялся, и Кейт очутился лицом к лицу с основным фактом. Ясно было одно: если бы в большом доме на холме не было девушки по имени Мириам Киркстон, Смит незамедлительно отправился бы к Мак-Довелю, и он, Джон Кейт, в настоящий момент сидел бы в кандалах. В конце концов, инспектор поступил бы именно так, как он обязан был поступить.

Ясно было также следующее: Мириам Киркстон боролась за что-то, что было важнее ее собственной жизни. И мысль об этом «что-то» искривила лицо Кейта и напружинила его кулаки. Да, Смит торжествовал победу, но не окончательную! Часть плода победы была вне пределов досягаемости… Два человека – прекрасная Мириам Киркстон и страшный Смит – сцепились в последней, решительной схватке за обладание им, Кейтом, который должен был достаться победившей стороне. Каким образом и когда это должно было случиться, он не знал, но одна мысль не возбуждала в нем ни малейших сомнений: в надежде на козырную карту Смит подарил ему жизнь.

Завтра должно разъясниться многое!

А завтрашний день уже начал заниматься. Был час ночи, когда Джон Кейт снова взглянул на часы. Ровно двадцать часов назад он почуял запах ветчины, которым был пропитан Энди Дюгган, и приблизительно столько же прошло с того момента, как он вышел из маленькой парикмахерской на углу и задался вопросом: что даст ему первая встреча с Мак-Довелем?

Ему казалось совершенно невозможным и невероятным, что с минуты этой встречи прошло 15 часов! Но если в нем возникли по этому поводу сомнения, то достаточно было взглянуть на кровать для того, чтобы они испарились. Он увидел самую настоящую кровать, на которой не спал вот уже в продолжение нескольких лет.

Валли приготовил постель по всем правилам. Простыни манили своей белоснежной чистотой. Кейт увидел чудесное стеганое одеяло с бахромой, а также подушки, взбитые так замечательно, что они покрылись рядом волн, готовых, казалось, взвиться в воздух. Но если бы даже они улетучились на его глазах, то подобный редкостный феномен не произвел бы на него особого впечатления. После всего того, что случилось с ним за последние 15 часов, летучие подушки показались бы ему весьма ординарным явлением!

Но подушки, маня своими грудями, не улетучивались, продолжали оставаться на своих местах и просто говорили Кейту, что все вокруг него обстояло и обстоит самым естественным образом.

Во-первых, никуда он сегодня ночью не уйдет!

Во-вторых, нет никакого смысла в том, чтобы до утра оставаться в таком положении!

А раз так, почему бы ему не поспать?

В призыве кровати и подушек он уловил что-то личное, индивидуальное. Постель звала не кого-либо вообще, а именно его, Джона Кейта. И Джон Кейт дал должный ответ на этот призыв.

Он снова посмотрел на часы, которые показали половину второго ночи, наметил себе, что может спать только четыре часа, так как необходимо было подняться с зарей, и лег спать.