Текст книги "Ключ к счастью"

Глава 19

Как только за ними закрылась дверь на кухню, Пен подбежала к едва заметной шаткой лестнице, ведущей наверх. Боясь прикасаться к сломанным перилам, опасаясь, что под ней рухнет ступенька, она полуощупью добралась до какой-то двери неизвестно куда. Скорее всего на чердак.

«Пускай она не будет заперта!» – молила Пен, поворачивая ручку. Дверь со скрипом приоткрылась, за ней было темное, холодное, как могила, помещение, куда Пен некоторое время не решалась ступить, парализованная страхом от того, что там увидит или чего не увидит.

Она все же вошла, не закрывая двери, чтобы проникал слабый свет снизу, и, постепенно привыкая к темноте, сумела разглядеть на полу какие-то три свертка.

– Кто тут? – раздался испуганный шепот из первого свертка, и Пен направилась в ту сторону по кривым доскам пола, боясь провалиться и стараясь, чтобы внизу не услышали ее шагов.

Опустившись на колени, она разглядела истощенное лицо маленькой девочки и на нем огромные глаза.

– Все хорошо… все хорошо… – бормотала Пен, не вполне отдавая себе отчет в том, что говорит. – Не бойся. Это я…

Рядом с девочкой под вторым рваным одеялом на охапке соломы она увидела ребенка. Это был мальчик, тоже истощенный, тоже с грязным лицом. Он крепко спал. Сколько ему лет, она определить не могла. Но совсем мало.

Третий сверток – еще один маленький мальчик. Этот бодрствовал и смотрел на нее печальными старческими глазами, засунув в рот палец.

Отчаяние охватило ее, грозя смыть и потопить все надежды, всю уверенность. Перед ней двое, и каждый может быть ее сыном. Тем самым, кого она восемь месяцев носила в своем чреве, кто появился на свет сквозь долгие часы немыслимой боли.

Но ведь должен быть материнский инстинкт, который подскажет, какой ребенок принадлежит ей и только ей! Разве не так?

Она распрямилась, сумела побороть слезы – они сейчас не помогут. Поможет решимость. Только она!.. Сколько у нее времени? Как долго Оуэн задержит разговорами эту мерзкую старуху?.. Нужно забрать обоих детей! Обоих мальчиков! Из ее головы напрочь исчезла мысль, что, быть может, ни один из них – не сын. Все равно она должна их забрать отсюда! Спасти!

Нагнувшись, она подняла ребенка. Того, который не спал. Солома под ним была влажная, сопревшая, одежда состояла из одной рваной рубашонки. Он с молчаливым испугом смотрел на нее.

– Тише… тише, мой маленький, – говорила она, прижимая его к груди, – плохо тебе не будет…

Он вытащил палец изо рта, но кричать не стал.

Она поднесла его к двери, где было чуть светлее, стала жадно вглядываться в его лицо, лихорадочно пытаясь отыскать в нем черты Филиппа – его глаза, нос, рот… Их она не увидела. Ничего даже отдаленно напоминавшего Филиппа или ее саму. Еще крепче она прижала к себе худое тельце, моля небо, чтобы ей открылись какие-то неведомые внутренние связи с этим существом, но все было тщетно.

Она поставила его на пол возле двери, и он стоял там, покачиваясь, глядя на нее с удивлением, пока она поднимала с соломы второго ребенка и несла к двери. Ребенок проснулся и собрался было заплакать, но она осторожно прикрыла ему рот ладонью. И тоже изучала его лицо, не находя в нем искомого.

Этого ребенка она поставила рядом с первым. Они были как близнецы: одинакового роста, одинаково худы и грязны. Теперь она могла примерно определить возраст: около двух лет. Или чуть больше.

– Как тебя зовут? – спросила она любителя сосать палец. – Имя… как твое имя?

Он не отвечал, только качал головой.

– Его никак не зовут… и второго тоже, – внезапно послышался голос девочки, оставшейся там, в темноте. Она подошла ближе.

Пен увидела, что говорившая намного старше, чем ей показалось вначале, – девочке было лет шесть-семь. Она схватила одного из мальчиков и прижала к себе.

– Они мои! Я слежу за ними и никому не отдам! Куда вы их берете?

– Откуда вы все тут взялись? – спросила Пен. – Чьи вы дети?

– Моя мама прачка, работает там, – девочка показала рукой куда-то вне пределов дома, – а моя сестра здесь, у мистрис Логан. Откуда мальчики, не знаю, мне велят за ними глядеть… кормить… – Она посмотрела на Пен голодными глазами. – У вас никакой еды, случайно, нет?

Пен стало стыдно, что она ничего съедобного с собой не захватила, но она не знала, представить себе не могла, что почти рядом с ее миром существует такой – голодный и страшный.

Это открытие еще больше укрепило ее намерение, которое она решила немедленно осуществить. Схватив в обе руки по ребенку, крепко прижав их к своим бокам, она стала медленно и осторожно спускаться по расшатанной лестнице.

– Эй! – закричала девочка. – Они не ваши! Что вы делаете? Я должна за ними смотреть. За них деньги плотят. Мистрис Логан сдерет с меня три шкуры!

– Тогда иди и ты со мной, если хочешь, – в отчаянии сказала Пен. – Только я пока сама не знаю, куда мы все…

– И пойду! Пойду с вами! Я не могу оставить мальчиков.

Ноша у Пен была не тяжелая – дети почти ничего не весили. С ними на руках и девочкой, которая шла по пятам, она снова оказалась в нижней комнате и, больше не собираясь таиться, громко позвала:

– Оуэн!

И решительно толкнула едва заметную дверь в кухню, где возле стола увидела Оуэна и хозяйку, которая обомлела от того, что представилось ее глазам.

– Эй! – закричала она. – Ты свихнулась? Эти дети должны жить здесь!.. Нелли! – Схватив деревянный черпак, она замахнулась на девочку, которая спряталась за юбку Пен. – Сколько раз тебе говорить, чтобы никого не подпускала к детям? Я убью тебя, гадину!

– Я не виновата. Честное слово, не виновата! – заныла девочка, заливаясь слезами.

– Она не виновата. Прекратите!

Это был спокойный голос Оуэна. Он схватил руку хозяйки, задержал в воздухе и отобрал орудие наказания. Все это время он не сводил глаз с лица Пен. Никогда не видел он на нем такой смеси отчаяния и надежды, радости и ярости. Как прижимала она к себе двух оборванных тощих детей, в которых едва теплилась жизнь!

Он понимал причину ее отчаяния: она осознала въяве, что не может, и не сможет никогда, опознать своего ребенка. Только чудо могло ей помочь сделать это. Она все еще надеялась на себя, в ней теплилась надежда… И таяла с каждой минутой.

Ему было безмерно жаль ее, но чем и как мог он способствовать разрешению загадки? Разумеется, надо нажать на старуху, но как вытащить из нее всю правду и кто поручится, что это и есть правда? Шансов у них остается все меньше, и если сейчас они не добьются истины, то он, по правде говоря, не знает, как действовать дальше, где искать…

Пен попыталась найти выход раньше, чем он, и первая приступила к атаке на хозяйку. Подойдя к ней ближе, она крикнула:

– Один из этих мальчиков – мой ребенок! Понимаете это? Украден у меня!.. Его принес вам мужчина, которого зовут лорд Брайанстон. Какого из них он принес?.. Говорите! Ну!.. Или…

От ее голоса, от ее глаз хозяйка притона попятилась. Но тут же собралась с духом и закричала в ответ:

– Ты спятила? Не пойму, про чего толкуешь! Они принадлежат мне, эти дети. А почему живут здесь, не ваше дело!

Крик был пронзительный, голос уверенный, но во взгляде сквозило явное беспокойство. И удивление. С чего вдруг эта по виду забитая шлюха так осмелела? И ведь как переменилась! Повелительный тон, в глазах смелость, отчаяние, готовность совершить все, что угодно, – ударить… убить.

Пен посадила детей на колченогий стул, оградив их своим телом, и снова обратилась к женщине.

– Отвечайте! Кто из них тот, о котором я говорю?.. Молчите? Тогда я попрошу своего друга помочь мне. Кстати, он неплохо владеет кинжалом…

«Надеюсь, обойдется без него», – подумал Оуэн, но вынул оружие из ножен. И еще подумал, что Пен неплохо взялась за дело, хотя он предпочел бы начать не с угроз, а с подкупа.

Вид клинка подействовал на старуху сильнее, чем слова.

– Не знаю, о чем таком вы говорите, мистрис, – пробормотала она смиренным тоном.

– Прекрасно знаете, – подал голос Оуэн, продолжая играть оружием. – От вас требуется одно: сказать, какого ребенка принес вам мужчина по имени граф Брайанстон. Или кто-то по его поручению. Это одно и то же.

– Не знаю я никакого графа, клянусь вам, – продолжала бормотать хозяйка, отступая назад. – Никто не говорил мне никакого имени.

– Он толстый, с красным лицом и маленькими глазами, – попыталась Пен описать своего деверя.

Со стула позади нее раздался детский плач. Оба ребенка заплакали в унисон. Девочка Нелли, стоявшая в дверях и готовая в любую минуту удрать из комнаты, взирала на все с испугом, но и с немалым интересом.

Она раньше, чем Пен, увидела, как хозяйка схватила лежащий на каком-то ящике огромный нож для разделки мяса. Но еще раньше заметил это Оуэн и, заломив руку женщины за спину, вырвал у нее нож, а затем уж без больших угрызений совести приставил кинжал к ее морщинистому горлу.

Старуха взвизгнула. Дети продолжали дружно плакать. Девочка Нелли тоже начала всхлипывать.

Пен подступила как можно ближе к хозяйке и, стараясь не замечать исходившего от той малоприятного запаха, сказала негромко и внятно:

– Толстый. Краснолицый. Маленькие глаза. Коротко стриженные волосы. Богато одетый. Наверное, нетрезвый… Кого из этих детей он сюда принес? Кого? Отвечай сейчас же!

Женщина испуганно вращала глазами, но молчала. Не то из упрямства, не то от страха. А может, не понимала, о чем речь.

Оуэн решил сменить тактику: перейти от кнута к прянику. Он убрал кинжал от горла старухи и вложил в ножны. Встретив удивленно-осуждающий взгляд Пен, кивнул ей, как бы говоря: все в порядке, я знаю, что делаю.

– Мистрис, – обратился он к хозяйке, – оставим в покое ножи и поговорим о деле. То есть о деньгах. Я возьму этого ребенка у вас и заплачу втрое больше, чем платит вам Брайанстон. А вы можете сказать ему, если хотите, что ребенок умер. От лихорадки. Думаю, он не очень удивится, что такое случилось в подобном месте.

Странная тишина воцарилась после этих слов. Даже дети перестали плакать: возможно, их поразили звуки мужского голоса, которого они почти никогда не слышали.

Пен, обеспокоенная внезапным молчанием малышей, подошла к ним, опустилась на колени и прижала их, заплаканных, грязных, сопливых, к своему наряду дешевой шлюхи. Но смотрела при этом только на старуху.

– Итак, мистрис, – повторил Оуэн, – переходим к условиям нашего соглашения.

Та продолжала беспокойно вращать глазами и ничего не говорила.

– Какой из них? – в который раз повторила Пен, не сводя с нее взгляда.

Оуэн вынул из кармана кожаный кошелек. Такой же он оставил недавно в доме у Бетси Кошем.

Несмотря на всю напряженность момента, Пен вспомнила вдруг, что не вернула ему тех денег.

Теперь глаза хозяйки не бегали по сторонам, а сосредоточились на одном предмете – на кожаном кошельке.

– Сколько? – спросила она хрипло.

– Пять гиней.

Она сощурилась, из глаз сочилась жадность.

– Лорд платит мне две гинеи в месяц за то, что я держу его.

– Глупости! – не выдержала Пен. – Его мать никогда не позволит ему тратить столько.

Выражение лица и голос Оуэна резко изменились. В глазах появилась жесткость, голос стал презрительно-властным.

– За две гинеи в месяц, – сказал он, – можно сытно кормить и держать в чистоте два десятка малолетних детей. Не похоже, чтобы вы одели и накормили даже двух… Короче говоря: я плачу вам пять гиней. Соглашайтесь, или мы прибегнем к другим способам убеждения.

Женщина медленно повернула голову к Пен, все еще обнимающей обоих мальчиков.

– Лорд принес сюда вот этого.

Она указала на малыша, который снова засунул в рот палец.

– Обещал две гинеи в месяц, ей-богу. – Она сплюнула на пол себе под ноги. – Я и половины от этого не видела. Клянусь.

– Зато теперь видите целых пять.

Оуэн вытряхнул их на стол.

Пен неотрывно смотрела в грязное, изможденное лицо ребенка. Ее ребенка. Он по-прежнему сосал палец, глаза то и дело закрывались – хотел спать или от истощения. Ей показалось, они такого же цвета, как у Филиппа, эти глаза. Ей хотелось, чтобы она ощутила сейчас восторг, материнский экстаз, но этого не было. Только удовлетворение, что цель достигнута. И какое-то отчуждение. Отрешенность. Словно мучился все эти годы, мечтал и надеялся найти ребенка один человек, а нашел, добился того, о чем мечтал, – совсем другой.

Да, она обрела своего ребенка. Он жив и, даст Бог, будет здоров. Почему же вместо радостного успокоения и чувства счастья странное ощущение пустоты… опустошенности?..

Она взглянула на Оуэна. Он выглядел очень спокойным, но таким равнодушным… безучастным. В тот момент, когда она впервые в жизни держит в руках своего ребенка.

Он выполнил то, что обещал. За это ему огромная благодарность. Так зачем же требовать от него соучастия в ее переживаниях, чувствах? Тем более что она сама в них еще не разобралась. Кроме того, он сказал, что в его жизни нет места детям, даже его собственным. А Робин в своем рассказе о нем кое-что к этому добавил.

Она смотрела сейчас на Оуэна – своего любовника, своего возлюбленного – как на чужого человека. Никогда она не знала его, не понимала… Но это он помог ей найти ребенка! И еще (не забыть!) она должна вернуть ему деньги…

Потом она посмотрела на второго мальчика, который тоже засыпал, прижавшись к ней, и внезапно произнесла, отчетливо и резко:

– Заплатите ей и за другого ребенка!

Оуэн уставился на нее и негромко переспросил:

– Что вы сказали, Пен?

Она твердо встретила его недоуменный взгляд и так же отчетливо сказала:

– Я не могу бросить на произвол судьбы это дитя… как, возможно, могли бы поступить вы, Оуэн.

Последние слова она не хотела произносить, видит Бог, они вырвались сами, по своей воле. Она повторяла себе, что прошлое Оуэна не должно ее касаться, заботить, интересовать. Что в любом случае – сумеет он ей помочь или нет – им суждено вскоре расстаться, и это естественный конец недолговечной любовной истории, в которой перемешались деловая необходимость, чувство и простое вожделение… Почему же все-таки ее так задело то, что она услышала? Почему она захотела узнать от него самого, отчего он сделал то, что сделал? И было ли все это на самом деле?..

Оуэн продолжал смотреть на нее.

Откуда она узнала? Кто ей сказал?

Взгляд его сделался жестче, губы плотно сжались.

– Заплатите этой мерзкой твари, – повторила Пен, – сколько она потребует за второго ребенка. За обоих.

– И за девочку тоже? – холодно спросил он.

– У девочки есть мать. Она служит здесь.

Хозяйка с хищным интересом прислушивалась к их разговору и решила вмешаться, видимо, боясь, как бы не передумали.

– Двенадцать гиней за двух, милорд, – почтительно сказала она и добавила как бы в оправдание:

– Мне же надо будет чего-то отвечать про них, когда спросят, вы ж понимаете…

– Заплатите же ей! – крикнула Пен. – Пожалуйста! Я не могу слышать эту торговку детскими жизнями!

Она схватила обоих детей и выскочила с ними на улицу. Только там сообразила, что они почти голые, и, сняв теплый плащ, завернула их в него, отчего держать стало тяжелее и неудобнее. Не дожидаясь, пока Оуэн выйдет из дома, она пошла куда-то по темной улице. Куда угодно, только подальше отсюда!

Оуэн бросил деньги на стол и направился к выходу. Проходя мимо девочки Нелли, он вложил шестипенсовик в ее костлявую руку, напоминавшую птичью лапку. Что еще мог он сделать? Ни он, ни Пен не в состоянии забрать всех несчастных, полумертвых от голода детей из этого страшного района Лондона.

Пен нигде не было видно. Бормоча сквозь зубы проклятия, он бросился ей вдогонку, туда, откуда тускло мерцали береговые огни.

…Кто ей рассказал о нем? И в каком духе представил все, что было? Уж наверняка не в самом истинном.

Не в истинном хотя бы потому, что всю правду знали только он сам и его мать. Теперь если кто и вспоминает события тех лет, то, пожалуй, лишь с небрежным пожатием плеч. Ведь Эстелла давно умерла, а ее бывший муж многие годы не появлялся при дворе в Париже. То, что было, стало историей полузабытой и мало кому понятной и интересной. Кто же, черт возьми, решил вспомнить и воскресить ее? И с какой целью?..

Он быстро догнал Пен, неловко шагавшую под тяжестью живого груза. Она вся промокла, платье прилипло к телу, волосы разметались по лицу и спине. Сняв свой плащ, он набросил его ей на плечи и потребовал:

– Отдайте мне детей!

И прежде чем она раскрыла рот для протеста, отобрал их и быстро пошел вперед – так, что она еле за ним поспевала, – туда, где их поджидало судно французского посланника.

Она прыгнула вслед за ним на палубу и прошла в каюту, споткнувшись на пороге и чуть не упав. В тесном помещении ярко пылала жаровня, было почти светло. Не каюта, а чудесная сказочная пещера!

Оуэн опустил детей на пол, обернулся к Пен, которая скинула с себя его плащ и стояла, не в силах унять дрожь. Тем не менее она сразу кинулась к детям, развернула их, но не знала, что делать дальше, если бы Оуэн, подойдя к стенному шкафу, не достал оттуда несколько полотенец и два одеяла.

– Вытрите их насухо, – сказал он, – и не забудьте о себе. Переоденьтесь немедленно в собственную одежду.

Другим полотенцем он вытер волосы, потом снял и бросил на пол промокшую вязаную куртку. За ней последовала рубашка, после чего, подойдя ближе к жаровне, он стал усердно тереть свое смуглое тело.

Пен не видела этого: она была всецело занята детьми, растирая и укрывая их, ужасаясь немыслимой худобе. Слава Богу, на их телах не было следов от побоев или чего похуже. Посадив завернутых в толстые одеяла детей на скамью, она обернулась к Оуэну.

– Хотелось бы немного еды… молока… чего-нибудь для них.

– Насколько я знаю, – ответил он, кивая в сторону другого шкафчика, – там вы найдете хлеб, сыр, молоко и пиво. Но еще раз советую сменить мокрую одежду. Вы не очень сможете помочь этим детям, если схватите воспаление легких.

Он был совершенно прав, она не могла не признать этого, хотя ей не нравился сухой, недоброжелательный тон, каким он стал с ней разговаривать. Впрочем, чего она ожидала после того, как дала понять, что знает о его прошлых грехах?

Она скинула промокшее платье, завернулась в полотенце, тоже приблизилась к жаровне, стараясь не смотреть на Оуэна, не сводя глаз с детей.

Они сидели удивительно тихо, пораженные и, как видно, удовлетворенные происходящим. И, как все дети, находящие в этом интерес.

– Вот, выпейте немного, – сказал Оуэн, протягивая ей флягу.

Огненная влага обожгла горло, постепенно тепло распространилось по всему телу, дрожь унялась.

Теперь можно было надеть то, в чем она пришла сюда из дворца, – сухую теплую одежду. Без помощи она обойтись не могла, и Оуэн с вежливым каменным лицом быстро и ловко стянул ленты корсажа и, пока она застегивала пуговицы на рукавах, достал из шкафчика хлеб, сыр, нарезал и дал детям, которые смотрели на непонятное угощение раскрыв рот, видимо, боясь, что оно сейчас исчезнет или его отнимут.

– Ешьте, – тихо сказала Пен, подходя к ним. – Ешьте. Вы хотите есть?.. Вы голодные?

Они дружно закивали головами, поняв, что она сказала, и так же дружно начали запихивать в рот еду.

– Они еще не сказали ни слова, – с беспокойством проговорила Пен. – Может, они вообще не умеют говорить?

– Возможно, и так, – бесстрастно сказал Оуэн. – Во всяком случае, не думаю, что с ними много разговаривали.

Ее снова задело равнодушие его тона, но сейчас было не до выяснения отношений, не до спора о проявлении чувств. Сейчас у нее на руках два голодных, исхудавших и, вполне возможно, больных ребенка, с которыми нужно что-то делать.

Словно угадав ее мысли, Оуэн спросил все тем же безучастным тоном:

– Как вы намерены поступить с ними? Куда поместить? Я не смогу долго держать лодку посланника у пристани в Гринвиче.

Она не знала, что отвечать не только ему, но и самой себе. До этой минуты ей было достаточно мысли, что ее ребенок существует – он жив, он у нее на руках… Разумеется, его следует сразу отвезти к ее родителям… к бабушке и деду. Там он будет в безопасности. Но как это сделать среди ночи?.. А утром она должна, она обещала, быть у принцессы Марии, чтобы помочь той вырваться из дворца, ставшего для нее тюрьмой. И как это сделать, один Бог знает…

Хорошее отношение принцессы ей сейчас нужно как никогда. Кто, как не Мария, может сыграть решающую роль и перетянуть чашу весов в пользу Пен, когда дело дойдет до признания подлинности существования и происхождения ее сына, которое будет оспариваться со скрежетом зубовным известно кем. В качестве законной наследницы престола одна лишь принцесса Мария вправе принять единоличное решение – объявить сына Филиппа Брайанстона его правомерным наследником. Будучи фактической пленницей герцога Нортумберленда, принцесса не обладает ни достаточной силой, ни влиянием. Только освободившись из его лап, сумеет она собрать сторонников и воспользоваться их поддержкой…

Так и не ответив Оуэну на его вопрос, Пен снова обратила все внимание на детей, пытаясь напоить их молоком, вкуса которого они, похоже, не знали или давно забыли.

Но она не забыла, не могла забыть всего, что Оуэн уже сделал для нее, и понимала: хочет она или нет, а придется, видимо, опять обращаться к его помощи. Теперь не для себя лично, а для принцессы Марии и, значит, можно сказать, для Англии и косвенно для Франции. Если этой стране по-прежнему выгодно делать ставку на принцессу и помогать ей взойти на престол…

Оуэн сидел у стола в центре каюты, закинув ногу на ногу. Он явно не одобрял ее молчания и, не скрывая недовольства, повторил:

– Итак, мы возвращаемся в Гринвич, если не ошибаюсь? А потом?

Погруженная в свои размышления, она не сразу ощутила или не поняла его раздражения и немного растерянно ответила:

– Да… да, в Гринвич. Конечно… По правде говоря, не знаю, что делать… Детей хочу отправить в Холборн к матери, но перед этим должна… обязана помочь принцессе выбраться из дворца.

Поднявшись со скамьи, она поставила на стол кружку с молоком и повернулась к Оуэну, продолжая говорить.

– Вы знаете не хуже меня, что Нортумберленд держит принцессу почти как узницу. Он настраивает против нее Эдуарда, и она с минуты на минуту ждет, что под любым предлогом ее арестуют и отправят в Тауэр. Герцог добьется от больного короля разрешения на что угодно… Я подумала, Оуэн… – Она впервые за долгое время посмотрела ему прямо в глаза. В глаза человека, который вдруг, против ее воли, стал казаться ей чужим. – Я подумала, – повторила она, – что мне… нам… необходима ваша помощь… Опять…

Она стояла с бессильно опущенными руками, не отводя от него глаз. Он молчал. Она заговорила первая, голос ее обрел твердость.

– Если, как вы утверждали раньше, ваше правительство на стороне принцессы, вы не можете отказать ей в помощи. Не должны.

Это прозвучало как вызов, как проверка истинности его слов, сказанных некоторое время назад. Совсем недавно.

Оуэн не ответил на вызов. Возможно, не ощутил его. То, что она услышала, было ответом.

– Вам не нужно заниматься устройством детей, Пен. Вы сойдете в Гринвиче, а я доставлю их в Холборн к вашей матери. Потом обсудим положение принцессы Марии.

– Нет! – непроизвольно вырвалось у Пен. – Вы не сделаете этого! Я не хочу…

Как она может доверить своего чудом найденного ребенка человеку, бросившему собственных детей?

– Почему нет? – спокойно спросил он. – Вы не верите, что я довезу их туда?

Она поспешно попыталась объяснить:

– Теперь, когда я нашла свое дитя, я не хочу сразу же расстаться с ним.

Она видела, он не принимает ее слова за чистую монету и оскорблен, хотя не показывает этого.

Отвернувшись от нее, он крикнул гребцам:

– Мы плывем в Гринвич!

– Слушаем, милорд.

И лодка, выплывшая на середину реки, повернула в нужном направлении.

Приняв прежнюю позу возле стола, Оуэн произнес всего одно слово:

– Объясните!

Пен вернулась к скамье, где сидели дети.

– Я думаю, вы поняли, – сказала она оттуда. – Я узнала… да… О том, что ваша жена… дети…

– Это не должно вас касаться.

Презрительные нотки в его голосе поразили ее. Выглядело так, будто он… он уличал ее в чем-то недостойном. Вместо того чтобы защищаться, оправдываться, отрицать то, в чем его, по словам Робина, обвиняли многие, чуть ли не весь высший свет Франции, он стал в позу обвинителя.

Это возмутило ее.

– Конечно, – сказала она язвительно, – какое мне может быть дело до вашего прошлого, а также до настоящего? До того, какой вы на самом деле?.. Кажется, я начинаю понимать…

– Вы? – Короткое слово прозвучало как оскорбление. – Вы не понимаете ничего… Ничего.

Схватив свой намокший плащ, он выскочил из каюты.

Пен осталась неподвижно сидеть на скамье рядом с детьми, которые уже уснули.

Чего она не понимает? И почему, если так, он не хочет объяснить ей, убедить?.. Ведь не мог Робин выдумать того, что она от него услышала, и не стал бы никогда рассказывать ей то, что посчитал бы просто сплетней, пустыми пересудами. Кроме того – как это говорится? – нет дыма без огня. Даже если половина из того, в чем обвиняют Оуэна, правда, – это ужасно. Так поступить с женщиной, с детьми…

Она поднялась, подошла к скамье взглянуть на спящего сына. Ее сына. О Господи, неужели это правда? Это свершилось?.. Теперь нужно, чтобы он остался жить, чтобы на нем не сохранились следы от первых двух с лишним страшных лет его существования… И еще необходимо, чтобы она по-настоящему, до конца, почувствовала себя его матерью, чтобы в ней родилась и укрепилась любовь к нему, любовь, не знающая границ и предела.

Она отошла от скамьи, недовольная собой, не удовлетворенная тем, что вынуждена напоминать сама себе о материнских чувствах, нагнетать их.

…Но все-таки чего она не понимает? В чем Оуэн чуть ли не обвиняет ее?

Она накинула плащ, вышла на палубу. Оуэн стоял на корме, глядя на мутные огни удаляющегося города.

Ей стоило некоторых усилий приблизиться к нему и заговорить.

– Но тогда почему… – словно продолжая начатый разговор, спросила она, – почему вы сделали то, о чем я узнала?

Он не повернулся к ней, голос его был резок и враждебен.

– Что вы знаете обо мне и моей жизни? И какое имеете право судить о ней?.. Идите обратно в каюту!

Она ощутила подлинную боль в его словах и поняла, что совершила ошибку, ужасную ошибку, когда, поддавшись первому впечатлению, поторопилась безоговорочно осудить его. А теперь не ведала, как поправить содеянное.

Спустившись в каюту, она села рядом со спящими детьми, сложив руки на коленях, и так просидела, пока нос лодки не уткнулся в доски пристани недалеко от Гринвича.

В небе появились приметы наступающего утра.

Робин, вздрогнув, проснулся, открыл глаза. Все было по-прежнему в комнате: негромко тикали бронзовые часы на каминной полке, стрелки показывали пять утра. Пен не появилась. Где же она?

Он сразу вспомнил разговор с Нортумберлендом, его угрозы; вспомнил о новости, которую узнал, когда его пригласили в святая святых герцога, – о предстоящем браке его сына и дочери Суффолка, Джейн. Это означало, понял он со всей определенностью, что над принцессой Марией и ее младшей сестрой Елизаветой нависает серьезная угроза. А также над теми, кто близок к ним. Собственно, Нортумберленд несколько часок назад прямо угрожал и ему, и Пен. Черт бы его побрал, этого негодяя!

Робин вскочил с кресла, в котором задремал, подошел к окну – начинался рассвет, а с ним новые неприятности, необходимость новых решений и поступков.

Нортумберленд планирует отвлечь французов от возни вокруг английского трона обещанием выдать принцессу за герцога Орлеанского. Совершенно ясно, что, когда он добьется желаемого – то есть посадит на трон Джейн, а через нее и своего сына, – принцесса Мария вместо свадебного пира окажется в тюрьме, и те, кто поддерживает ее, тоже. Пен будет среди них независимо от того, согласится она сейчас помочь герцогу или нет. И ни французы, ни испанцы со всеми своими армиями не помогут ни принцессам, ни их сторонникам…

Так что же ему делать? Прежде всего предупредить Пен. Она к утру, несомненно, вернется во дворец, и он должен встретить ее… не здесь, нет, а прямо на пристани, где он сразу наймет лодку и немедленно увезет ее в Холборн. Какое-то время она будет там в безопасности… Да, так он и сделает!

Он выскочил из комнаты, на ходу натягивая плащ. В коридорах и на лестницах уже копошились слуги: гасили светильники, подметали, мыли полы. Никто не обращал внимания на спешащего куда-то придворного. Одного из многих.

Дождь прекратился, слегка подморозило, дорожка, выложенная кирпичом, была скользкой. На реке в этот час почти не видно лодок, зато их множество стояло у берега в ожидании пассажиров.

Он обратил внимание на одну из них, шикарную, с гербом Франции на борту, только что пришвартовавшуюся к берегу. С нее сходила Пен. Как удачно! Но что она несет в руках?.. За ней идет Оуэн д'Арси, у него тоже какой-то сверток.

Робин бросился к ней.

– Пен!..