Текст книги "Воин Арете"

Глава 37

ВЗГЛЯД МЕРТВЕЦА

Его лицо и застывшие, вытянутые вперед руки видятся мне, стоит лишь закрыть глаза. Он словно пытается поговорить со мной, но я не могу уловить слов. Попробую отвлечься и заняться своим дневником, хотя сперва придется, видно, побить хозяйского раба, чтобы заставить его наконец принести мне лампу. Буду писать, пока не усну от усталости прямо на этом табурете, опершись спиной о стену.

Горго и мальчик, которого они называют своим царем, приехали в ее колеснице. Возничим был раб, довольно мускулистый коротышка, по-моему, весьма неплохо разбирающийся в лошадях. Он стал спрашивать, много ли мне доводилось ездить на колеснице, и, когда я сказал, что не могу сказать с уверенностью, он счел это шуткой, подмигнул мне и толкнул ладонью в плечо.

Царица Горго говорила со мной. В мире нет второй такой женщины! Она спросила, помню ли я нашу первую встречу в храме Ортии. Когда я объяснил, что все забываю, она мягко упрекнула меня:

– Но ты же не мог забыть нашу вчерашнюю встречу в моем доме?

– Конечно нет! – отвечал я. – Разве можно забыть встречу со столь прекрасной и доброй царицей! – Из лести я соврал и, разумеется, тут же покраснел, а потому поспешил переменить тему – заговорил о ее лошадях.

Кони у нее серые, очень ухоженные и красивые.

– Я думаю, это самые лучшие лошади в Элладе, – сказала она. – Мы раньше не раз соревновались с моим племянником, и моя упряжка всегда легко побеждала. Но теперь он говорит, что его колесницу никому не обогнать, если ею будешь править ты. Надеюсь, ты не собираешься пользоваться каким-нибудь колдовством?

Я сказал, что понятия о колдовстве не имею.

Она медленно покачала головой; глаза ее были печальны.

– Ты мне напоминаешь Леонида; ты такой же простой и честный воин, как он. И в тебе, по-моему, заключена та же энергия, что была в нем. Для Спарты очень хорошо, когда в ней встречаются такие люди. Но как же это тяжело для их жен и матерей!

Пока я разговаривал с Горго, Полос внимательнейшим образом осматривал ее упряжку. Он сказал мне, что этим коням очень хочется бежать и они совершенно уверены в своей победе. По поводу той упряжки, которая предназначалась мне, он сказал:

– Они понимают, что им не победить, и хотят одного: поскорее со всем этим покончить и вернуться на пастбище.

– Почему они так уверены, что не победят? – спросил я. – Они что, сами тебе об этом сказали?

Полос пожал плечами с таким подавленным видом, словно сам был одним из этих коней.

– Они говорят, что тот человек, который управляет ими, всегда заставляет их бежать чересчур быстро, так что они выдыхаются задолго до конца состязаний.

Я опустился перед ним на колено и заглянул в глаза:

– Скажи им, что я не стану заставлять их лезть вон из кожи до самого последнего круга. И кричать на них тоже не буду. А если крикну – значит, до финиша осталось совсем чуть-чуть. Вот тут-то они и должны показать, на что способны. Обещаю, что потом они спокойно отправятся на пастбище.

Можешь это им передать?

– Наверное. Надеюсь, они меня поймут и запомнят эти слова.

Мы сделали три круга по краю поля, которое, как я уже говорил, было довольно большим. Круг начинался и кончался у огромного дуба, под которым мы отдыхали. Горго должна была судить. Она стояла под дубом и поднимала вверх руку с растопыренными пальцами, показывая нам количество пройденных кругов, в чем, собственно, не было никакой необходимости. Когда возничий на ее колеснице заметил, что я вовсе не гоню своих коней, то ухмыльнулся и поудобнее перехватил поводья. Пусть себе, подумал я, хотя все, даже регент Павсаний, кричали мне, чтобы я ехал быстрее.

Возможно, не стоит об этом писать, но мне доставляло огромное удовольствие ехать так – быстро и все же не понукая лошадей. Казалось, колесница плывет в прозрачном, теплом воздухе утра. С мягкой травы, увлажненной росой, не взлетала еще пыль, а высокие деревья по краю поля и низкие каменные стены сухой кладки, казалось, исполняли передо мной какой-то веселый танец.

Не знаю, на самом ли деле Полос умеет разговаривать с лошадьми.

По-моему, это невозможно. Но когда мы миновали последний поворот, я почувствовал, что моя четверка готова к последнему решающему рывку. Мы сразу и намного обогнали колесницу Горго.

Потом прошли полкруга… две трети… "Давай!" – заорал я, набрав полную грудь воздуха, и кнут мой молнией взвился над головами коней. Они полетели вперед точно дикие олени.

Когда обе колесницы наконец остановились, возничий царицы был разъярен и долго злобно ругался – я некоторые его ругательства вообще никогда не слышал. Пришлось Пасикрату встать между нами, потому что мой соперник все норовил еще и кнутом меня огреть. Регент Павсаний практически не обратил на него внимания и, к моему удивлению, улыбнулся Горго, которая улыбнулась ему в ответ. Что же касается хорошенькой Ио и маленького Полоса, то они прямо-таки сияли от радости. Даже Фемистокл и Симонид цвели улыбками.

Потом возничий Горго бросился к ее ногам и стал что-то очень быстро говорить, все время указывая на ее упряжку. Я не все из сказанного мог разобрать, но знаю, что он молил ее о втором заезде. А это всегда очень плохо – заставлять лошадь дважды в день выкладываться до предела. Хотя во время войны такое случается и куда чаще. По правде, лучше всего сейчас было бы дать лошадям несколько дней отдохнуть после трудного забега.

Однако регент с готовностью согласился на второй заезд. Лошадей выводили, дали им как следует обсохнуть, осмотрели им ноги и наконец разрешили немного попить. Я спросил Полоса, понимают ли наши лошади, что им придется бежать снова. Он кивнул, и я попросил его объяснить им, если можно, что моей вины тут нет. Я был уверен, что после первого заезда они смогут вернуться на пастбище.

Полосу было явно приятно слушать мои слова, и он сказал:

– Они совсем не против. Они даже хотят бежать снова.

Я бы не стал сдерживать их, даже если б мог. Впрочем, я их и не понукал. По собственной воле мчались они, подобно вихрю, держась вровень с колесницей царицы Горго до самого последнего поворота. И тут у ее колесницы вдруг отлетело колесо. Возничий упал, и четверка серых поволокла его по земле. На мгновение мне показалось, что мы его затопчем, но мои кони успели чуть свернуть вправо. Возница лишился чувств, а когда я увидел, как Пасикрат срезает вожжи, намотанные у него на руку, то решил, что он и вовсе умер. Однако не успели мы отъехать немного, как возница встал и пошел.

Позавтракали мы прямо под дубом. Еда была так себе, но Ио говорит, что в казармах куда хуже. По ее словам, мы там иногда едим. Она хочет, чтобы я попросил царицу разрешить нам ужинать с нею вместе, хотя в таком случае – и я уже говорил Ио об этом – Киклос непременно обидится и будет прав. Ио спросила Аглауса, где чернокожий, но он мог лишь сказать, что тот куда-то недавно ушел один.

Отправляясь с Гиппоклисом на репетицию, я случайно проходил мимо комнаты, где спят чернокожий с женой, и услышал, как он отдает ей какие-то приказания командирским тоном. Вскоре они оба нас догнали, и жена чернокожего спросила, задыхаясь от быстрого бега, смогу ли я носить свой меч, когда стану полноправным жителем Спарты. Гиппоклис сообщил, что любое оружие у них носить строго запрещено. Тогда она оттащила меня в сторонку чуть ли не силой, а чернокожий тем временем отвлекал Гиппоклиса.

– Сегодня ночью будут крупные неприятности, – едва слышно шепнула мне жена чернокожего. – Мой муж хочет, чтобы я придвинула к двери стол и никого не впускала, пока не услышу его голос. Он собирается на эту церемонию и принесет тебе твой меч, завернув его в плащ. В случае нужды он тебе его бросит.

Я сказал, чтобы она взяла к себе Ио и Полоса, но она возразила:

– Аглаус сумеет защитить их куда лучше меня, а мой муж убьет меня, если обнаружит в моей комнате Аглауса.

Я ничего не стану писать о репетиции; все было довольно скучно, я не могу вспомнить ничего, что стоило бы записывать, разве что скажу, что руководила всем царица Горго.

После ужина мы собрались, как и накануне, ждать восхода луны. Мы стояли в молчании, как нас учили на репетиции; а когда кто-нибудь все же осмеливался говорить, его сразу заставляли умолкнуть молодые спартанцы.

Тот раб, что стоял рядом со мною в темноте (жилистый, жуликоватого вида коротышка), раза два дотронулся до меня, словно желая уверить и себя, и меня, что все это не сон. Я слышал, как во время репетиции эти рабы разговаривали между собой, и знал, что они лучше всех бились на поле брани и были избраны своими соратниками.

Наконец взошла полная луна, и ее приветствовало низкое пение мужского хора. Нет на свете более прекрасного серебряного щита, чем тот, что надет на руку Великой богини!

Едва смолкли мужские голоса, как послышался рев быков. Они выбежали рысцой – один черный и один пегий; каждого держали на цепи, продетой сквозь ноздри, двое сильных мужчин. Жрицы подбросили в огонь дров, и, когда пламя взметнулось в два раза выше человеческого роста, царь Леотихид зарезал обоих бычков, которые, умирая, преклонили перед богиней колена.

Царица Горго и Тизамен (это прорицатель Павсания) осмотрели жертвенных животных, и Горго провозглашала каждый обнаруженный ею знак богов громким чистым голосом.

После этого по очереди говорил каждый из архонтов, восхваляя Фемистокла. А когда он выступил с ответной речью, громко приветствуемый криками всех присутствующих, я случайно столкнулся с молодым спартанцем, который был помощником того жилистого раба. По-моему, спартанец даже не обратил внимания на мою невольную неловкость, но сам я почувствовал, что под плащом у него спрятан кинжал, и подумал еще, что его, должно быть, тоже предупредили заранее, как и меня.

Леотихид и Плейстарх возложили на голову Фемистокла венок, и наши ликующие голоса вознеслись к небесам. Вряд ли имеет смысл перечислять все дары, которые получил затем Фемистокл, – их было слишком много; но, по-моему, самый лучший подарок он получил от принца: серебряную колесницу, украшенную драгоценными камнями и запряженную той самой четверкой коней, на которых я дважды победил упряжку царицы. Это был последний из даров, и я увидел, как широко распахнулись глаза Фемистокла, когда он его получил.

У человека всегда появляется особое выражение на лице, когда он достигает высот, о которых даже не мечтал, – вот такое выражение лица было и у Фемистокла Афинского.

Что же касается меня самого, то на моей физиономии изумление было написано столь явно, что Гиппоклис даже шепнул мне:

– Что-нибудь случилось?

Я покачал головой и не сказал ему, что помню эту колесницу, что я ее уже где-то видел!

Руки моей коснулся Аглаус, и, когда я обернулся, он указал мне на чернокожего, стоявшего среди зрителей вместе с Ио и Полосом. Луна поднялась еще выше, и свет от священного очага заливал теперь всю площадь.

Я видел узел в руках чернокожего, который он всячески оберегал, стараясь ни в коем случае не коснуться им кого-либо из молодых спартанцев.

Мы омылись в холодных водах Эврота, как делали это и во время репетиции, но на этот раз мы уже не надели свою старую одежду; наши помощники умастили нас благовонными маслами и облачили в новые белые одежды.

Когда с этим было покончено – а много времени это не заняло, – мы построились в двойную колонну, хотя и не без замешательства (несмотря на многочисленные тренировки). Мне очень хотелось скомандовать, точно на плацу, и я видел по лицам Гиппоклиса и других молодых спартанцев, что им хотелось того же, но все же мы молчали, и, возможно, колонна все же построилась как бы сама собой и довольно быстро именно потому, что мы сдержались.

Без сомнения, марш вокруг города должен был бы нас утомить. Не знаю, как остальные, но сам я почему-то не чувствовал ни малейшей усталости.

Возможно, боевой дух нам поднимали чистые голоса поющих женщин, изящные танцовщицы, все время менявшие фигуры танца, и торжественный вид храмов, где в неровном свете факелов нам улыбались резные лица богов. Наши голоса звонко вторили голосам женщин, прославляя каждого из богов по очереди.

Гораздо скорее, чем я ожидал, наша процессия подошла к концу. Еще один храм – и мы оказались на берегу Эврота. Последний храм принадлежал богине Ортии – круг замкнулся. И я наконец принес в дар богине серебряную статуэтку, которую припас для меня Гиппоклис, и выбросил свой вонючий факел в реку. Те, кто еще не успел принести дары богам, тоже клали к ногам богини статуэтки, но только из свинца. Моя же статуэтка изображала богиню крылатой; накинув на голову длинный шарф, она стояла перед своим священным деревом. И те из ее рабов, которых я мог разглядеть, были зверями лесными или же крошечными воинами, вооруженными луками и пращами[76]76
  Культ Артемиды Ортии в Спарте восходит к крито-микенскому времени, когда эта архаическая богиня считалась (прежде всего на Крите) владычицей зверей, обладавшей весьма агрессивным и решительным характером и губительными функциями. Хтоническая необузданность этой богини близка образу Великой Матери богов Кибеле.


[Закрыть].

Регент Павсаний собственноручно возложил мне на голову венок из цветов – в точности как мне и было обещано. Он казался еще более сердечным, чем утром, обнял меня и дважды приказывал Гиппоклису следить, чтобы ничего плохого со мной не случилось во время грядущего пира. Каждый раз Гиппоклис заверял его, что ничего дурного и не случится. Мне показалось странным, что меня, взрослого мужчину, крупнее и (как мне кажется) сильнее многих, опекают, как ребенка. Я не мог оторваться от сверкавших глаз царицы Горго, однако в том и заключалась моя глупость, вызванная чрезвычайным возбуждением и значительностью момента, что лишь когда на голову мне возложили венок, я понял, что глаза ее сверкают от слез.

Когда начался пир, Ио, чернокожий, Полос и Аглаус присоединились ко мне. Было очень много мяса и вина, фруктов и меда, медовых пирожков и всякого печенья – все, чего только может пожелать душа. Мы ели и пили вволю, а чернокожий даже прихватил с собой фиги, виноград и бурдюк отличного вина для Биттусилмы. К этому времени ставшая красной луна уже склонилась низко к западному краю неба. Половина или даже больше пирующих успели разойтись по домам – по крайней мере, мне так показалось. Я уже позабыл, о чем меня предупреждал чернокожий, сам он, возможно, тоже, хотя узелок, в котором были спрятаны наши мечи, лежал у его ног. Где-то неподалеку не менее сотни гончих гнали оленя, и их лай заглушил уже смолкавший гул пира.

Потом послышался вопль тоски и отчаяния – надеюсь, мне никогда в жизни больше не придется услышать такое! – и появился бегущий человек. Венок из цветущих растений наполовину свалился у него с головы, а в руке он держал один из тех огромных ножей, которыми пользовались жрицы во время жертвоприношения. Было уже очень темно, однако мне показалось, что человек этот весь в крови. Гиппоклис сразу вскочил, словно желая остановить его, и тут же получил удар в живот кривым ножом. Все это произошло так быстро, что я, точно завороженный, смотрел, как Гиппоклис мертвым сползает к моим ногам, стащив с моей головы праздничный венок.

Дюжина кинжалов сразу вонзилась в его убийцу; толпа сомкнулась вокруг нас, и я сразу потерял из виду чернокожего и остальных.

Потом мне показалось, что я целый век искал их, но так и не нашел.

Поняв, что уже занимается новый день, я, совершенно измученный и до конца так и не протрезвевший, решил вернуться в дом Киклоса. Несколько раз я здорово споткнулся, но упал лишь однажды, налетев на умирающего раба.

Он, как и я, тоже был в венке из цветов; венок валялся в пыли на расстоянии вытянутой руки от упавшего. Хотя изо рта несчастного струилась кровь, он все еще пытался мне что-то сказать – то ли просил прощения, то ли хотел о чем-то предупредить, то ли еще что-то, а может, просто просил о помощи. О боги, с какой радостью я помог бы ему! Ведь я узнал его, пытаясь остановить кровь и вытащив беднягу из тени на лунный свет! Это был тот самый раб, который управлял четверкой серых коней, принадлежавших царице Горго. Я не сделал ему ничего дурного, но воспоминания о его последних минутах до сих пор не дают мне уснуть.

Вернувшись, я узнал, что однорукий спартанец и другие молодые его соотечественники заставили чернокожего, детей и Аглауса покинуть пир, угрожая наказать их в соответствии с законами Спарты, если они не подчинятся.

Похоже, меня обложили со всех сторон.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава 38

ПИФИЯ

Жрица этого дельфийского бога очень молода. И кажется доброй.

Я написал это и не знаю, что писать дальше. Однако Кихезипп и моя девочка-рабыня стоят и смотрят на меня.

Они мои записи прочесть не могут, хотя грамоте разумеют. Если я просто так буду что-то царапать в этом свитке, они сразу догадаются и станут меня бранить. Но о чем же мне все-таки писать и зачем? Моя девочка-рабыня спала со мной. Когда мы проснулись, регент спросил, давно ли она моя любовница.

Она сказала, что давно, но я-то знаю, что это не правда. Она просто боится, что Павсаний пришлет мне мальчика.

* * *

И снова они пристают ко мне, заставляя писать. Ио говорит, что я всегда записывал аккуратно, а Кихезипп утверждает, что в письме легче рассказать о своем недуге – хоть ему, хоть самому Светлому богу, покровителю лекарей, в чьем храме мы находимся. Вообще хорошо просто рассказать о своей жизни – пусть даже папирусу, считает Кихезипп, ибо если мы сами себя слышим, то и боги нас слышат. Ерунда какая-то!

Я спросил Ио, что же мне писать. Она сказала: все, о чем помню. А хорошо я помню только одно: как мать целовала меня в детстве перед сном. А потом, наверное во сне, я умер и отправился в Страну мертвых, в темное царство под этими горами. Долго скитался я среди глубоких пропастей, где таится ночная тьма, среди каменных глыб, воды и бесплодной земли. Я слышал ржание коней Принимающего многих «Аида», а также – львиный рев. А вскоре я каким-то чудом снова стал бродить по этой земле, и сейчас сижу в шатре Павсания. Но я знаю: они еще придут за мной.

Ио сказала мне, как ее зовут; я считал ее своей сестрой, но, оказывается, она моя любовница. Остальные – регент Павсаний, Киклос (спартанский архонт), Кихезипп, чернокожий со шрамом на щеке, его жена, сердитый однорукий Пасикрат, неугомонный Полос, Амикл и Аглаус – составляют нашу довольно большую компанию. Есть и другие, имен которых Ио мне не назвала. В основном это рабы Павсания. Но теперь, при ярком свете утреннего солнца, сюда собираются тысячи людей.

* * *

Мы с Павсанием снова ходили в священную пещеру. Я пишу «снова», потому что, по словам Аполлония, мы здесь уже бывали, хоть я этого и не помню.

Жрица храма сандалий не носит, и вообще здешние жрецы никогда не должны мыть ног. Я не мог отвести глаз от их ужасных ступней, и регент мне все это объяснил. Он сказал также, что спать они обязаны на земле. Впрочем, здесь все так спят, кроме разве что самого регента. Мы совершили жертвоприношение, потом долго молились, потом омыли себя священными водами – в общем, сделали все, что велел Аполлоний. И только тогда вошли в пещеру.

Стены ее были влажны, а свод очень высок. У нас над головами была видна узкая полоска почти черного неба. По ней я и понял, что мы находимся не совсем в мире людей: только что, когда мы стояли на склоне горы у входа в пещеру, небо было светлым, цвета лазури (а это лучший из всех цветов!).

Здесь в священном очаге горели сосновые дрова и стебли белены. Рядом, окутанная сверхъестественным мраком, сидела на своем треножнике юная пифия, скрытая от посетителей легким газовым занавесом. Аполлоний проводил нас лишь до входа; Анох, проксен[77]77
  Проксен (греч. «друг гостя») – гражданин какого-либо полиса, официально представляющий интересы другого полиса и его граждан у себя на родине; проксения – это своеобразное дипломатическое представительство, почетная должность.


[Закрыть] Спарты, ждал у него за спиной.

– Мне была обещана победа, – сказал регент, – и все же мой возничий болен; мало того, охвачен ужасом, причины которого ни он, ни я не понимаем. Что же мне делать?

После этих его слов наступила полнейшая тишина, все так и застыли. Я, например, и пальцем бы не смог шевельнуть. Даже биение сердца более не отдавалось эхом у меня в ушах; я почти и не дышал. Точно издалека донесся голос пифии, звучавший удивительно монотонно и печально.

В глубинах земли шевельнулся питон[78]78
  Питон (Пифон) – рожденный Геей мифический дракон, который охранял близ Дельф (древнее название которых Пифо) оракул Геи. Аполлон убил его стрелой и основал там свой оракул (Пифийский), где прорицала пифия.


[Закрыть]. Я отчетливо слышал, как шуршит его чешуя, как шипит воздух у него в ноздрях – но все это тоже доносилось будто издалека, пока вдруг голова чудовища не показалась из щели прямо под хлипким треножником жрицы. Едва различимый во мраке, он обвил пифию своими кольцами.

Она дико вскрикнула, мы вздрогнули, и жизнь вернулась к нам. Пифия выбросила вперед руки, откинула голову назад так, что мне показалось, шея у нее вот-вот переломится, и из уст ее послышался голос регента Павсания.

Ошеломленный, я взглянул на него, но он молчал, хотя вид у него был не менее потрясенный.

– Ты из царской семьи, царем ты и будешь. – Таковы были слова, произнесенные пифией.

Но Аполлоний напомнил нам, что лишь жрец может понять откровения пифии, и преподнес их нам в виде следующего стиха:

 
Не самоцветы и не копья царей на трон возводят.
И дерево, что взращено богами, не уничтожить смертным.
Царица, хоть одень ее в лохмотья, царицей остается,
За милосердие и доброту с лихвою ей богами воздается.
 

Когда мы покинули священную пещеру, регент обратился ко мне:

– Ты ведь понял слова пифии, Латро? Скажи мне, что она говорила.

Испуганный, я спросил:

– Откуда ты знаешь, что я их понял?

– Потому что тебе знакомы слуги Великого бога и потому что я видел, какое у тебя было лицо, когда Аполлоний преподнес нам свое толкование. Ну, так что же сказала пифия на самом деле?

Я повторил ему слова прорицательницы.

– Истолкуй их сам.

Я молча покачал головой, и он ударил меня по лицу с такой силой, что я чуть не упал.

– Будь же мужчиной! – крикнул он. – Когда-нибудь ты непременно попытаешься убить меня за это оскорбление.

Он говорил мне еще всякие гадости. Я всего не помню и не стал бы этого записывать, даже если б помнил, несмотря на требования Кихезиппа и Ио записывать все. Возможно, он бы снова меня ударил, если бы верхом на жеребце не прискакал Полос.

Увидев Павсания, он тут же соскользнул с коня:

– Великий регент…

Павсаний резко повернулся к нему.

– Великий регент, когда мы были там, на севере, Латро все время ездил верхом. Ему это очень нравилось. Я подумал, что может быть…

В точности, как когда над морем пронесется гроза и вновь выглянет умытое дождем солнце, гнев исчез с покрытого шрамами лица Павсания; он улыбнулся и потрепал Полоса по каштановым кудрям.

– Ты прав. Наверно, это ему не повредит. Латро, не хочешь ли покататься на этом мешке с костями?

Я покачал головой.

– И все-таки тебе придется это сделать. Что за дохлятина, Полос! Где ты только нашел такого доходягу?

– Это конь моего дяди, господин мой. Он очень хороший, честное слово!

– Конь высокочтимого Амикла? В таком случае не стоит быть к нему слишком строгим. – Павсаний осмотрел зубы коня. – Но ведь он стар, Полос!

Ему, по крайней мере, лет тридцать. Слишком стар для такой работы.

Садись-ка на него, Латро.

Полос встал на четвереньки, чтобы я мог использовать его как подножку, отчего у меня возникло желание дать ему пинка. Как только я оказался в седле, он сказал:

– Я побегу рядом, великий регент. Не беспокойся, с Латро ничего не случится.

– Что ж, хорошо!

Я отпустил поводья, думая, что конь пойдет шагом (если вообще надумает тронуться с места), но, к моему удивлению, он понесся стрелой, точно беговая лошадь. Миновав дорогу, он нырнул под деревья и помчался дальше по склону холма, так что Полос и Павсаний остались далеко позади. Я натянул поводья, и сразу же старый конь замедлил свой бег и пошел шагом. Я чуть отпустил поводья, и он заржал – мне показалось, что я слышу в этом ржании человеческую речь. Конь явно благодарил меня.

– Пожалуйста, ступай медленнее, если хочешь, – сказал я ему и начал смотреть на сосны и лавры вокруг. Мне казалось, что я вижу даже их корни, сокрытые глубоко в земле и похожие на жадные пальцы, которыми они ломают кости мертвецов…

Вскоре к нам присоединился гнедой конек без седока, которому явно нравилось общество старого коня. Вскоре тропа – я по-прежнему ехал, отпустив поводья, – поползла вверх, но мы тоже, в общем-то, ползли, и мне показалось, что подъем занял очень много времени.

Наконец мы добрались до небольшого храма, построенного из местного известняка. В храме возвышалось мраморное изваяние Девы с луком, а рядом стояла живая женщина, ничуть не менее прекрасная. И она протянула ко мне руки.

– Слезь с коня, Латро. Нам с тобой нужно поговорить. Аглаус, позаботься о наших гостях.

Мой беззубый слуга, которого я сперва не заметил, вышел из-за колонны и взял под уздцы моего коня и увел прочь. Молодой жеребец поскакал за ними следом.

– Тут неподалеку есть родник, – сказала жрица. – Аглаус может принести тебе воды, если хочешь. Однако, кроме воды, увы, нам нечего предложить тебе. Ты не захватил с собой свою книгу?

Я покачал головой.

– Жаль. Мы будем говорить о серьезных вещах. Я пока не могу начать – не все еще прибыли, – но ты должен пообещать мне, Латро, что сразу запишешь все, о чем здесь будет говориться. Мне бы, конечно, следовало раньше об этом позаботиться, но я пью слишком много вина, как утверждает мой муж. И пью его, чтобы забывать, а не помнить.

Я пообещал, что все непременно запишу (чем, собственно, сейчас и занимаюсь). Я даже извинился, что не привез вина.

– Когда-то мы с тобой были неплохими любовниками, – сказала она. – Целовались и пили вино из одной чаши… Возможно, это еще повторится. Но не сейчас. И тогда ты будешь иным, не таким, как сегодня.

Я кивнул в знак согласия: у меня не было ни малейшего желания делить сейчас ложе с какой бы то ни было женщиной.

Вскоре вернулся Аглаус, и вместе с ним пришли Полос и его дядя, старый Амикл с несколько унылым длинным лицом. Они явно пили из родника: губы их были влажны и на щеках сверкали капли воды. Я отчетливо сознавал, что тоже хочу пить, и в то же время жажду испытывал как бы не я, а кто-то другой – мне казалось бессмысленным даже пытаться ее удовлетворить обычным способом. Женщина приветствовала гостей, и мы все вместе устроились под сенью храма.

– Надеюсь, ты не возражаешь, что мы привели тебя сюда, – сказал Полос.

– Мы всего лишь пытаемся тебе помочь.

Я сказал, что когда он предложил мне встать ему на спину, чтобы легче было садиться в седло, то несколько перегнул палку: я ведь пока что не старик.

– А прокатиться на мне верхом тебе бы не хотелось? – спросил он.

Я сказал, что мне бы такое и в голову не пришло.

– А ведь ты уже делал это – когда крал тех коней или убивал кабана, помнишь?

Я сердито посмотрел на него, и он примирительно сказал:

– Я знаю, ты не помнишь. Но это правда! Скажи ему, Элата, – ты же все видела!

Жрица кивнула головой и сказала:

– Если хочешь, я могу тебе это даже показать, Латро. Ты действительно украл коней Гелиоса с помощью Полоса, льва и некой женщины по имени Фаретра.

От досады у меня даже слезы выступили на глазах. Полос, смутившись, отвернулся, но его престарелый дядя положил руку ему на плечо:

– Ты считаешь, что великие воины не плачут? Неужели ты не знаешь, что как раз великие и должны уметь плакать?

Поскольку его племянник ничего не ответил, он продолжал:

– Ты слишком большое значение придаешь физической силе, Полос. Пока в этом нет ничего дурного – ведь сам ты еще не слишком силен. А вот Латро уже не ставит физическую мощь так высоко; он и сам очень силен и хорошо знает, как мало можно сделать с помощью одной лишь силы. Видишь ли, мальчику позволительно смотреть на героя снизу вверх – в конце концов, это даже естественно. Но если сам герой смотрит на себя с таким же обожанием, то он вовсе не герой, а просто чудовище.

Когда я вытер глаза, Полос сказал мне:

– Я вовсе не стыжусь за тебя, Латро. Правда! Ты просто вспомнил Фаретру, потому что Аглаус здесь.

Эти слова настолько удивили меня, что я на мгновение даже забыл о своем горе. По-моему, у меня просто челюсть отвисла от изумления, да и сам Аглаус выглядел не менее ошарашенным.

Полос обратился к дяде:

– Можно я скажу ему?

– Нет, я сам ему скажу. Ты действительно все забываешь, Латро, и, насколько я знаю, понимаешь это. Дело в том, что твоя забывчивость – дело рук Геи, это знает даже Ио, а Аглаус посвящен Великой богине.

Мой беззубый слуга стал оправдываться:

– Я ничего не хотел скрывать от тебя, господин мой, но мне и самому никто прежде не говорил об этом.

– Видимо, в ранней юности ты был ее любовником, Аглаус. Она, возможно, и любит тебя именно потому, что ты об этом даже не подозреваешь.

Воспоминание вдруг пробудилось в голове моей, точно певчая птичка.

– Ты же видел бога Пана! – сказал я Аглаусу. – Ты сам мне как-то говорил.

– Я много чего видел, – согласился Аглаус, не сводя глаз с Полоса и Амикла. – Обычно у меня хватает ума не говорить об этом с теми, кто может мне не поверить. Тебе я сказал только потому, что ты и сам его тогда видел.

– А как ты попал сюда, Аглаус? – спросил я. – Разве тебе дома делать нечего?

– Это она привела меня, – указал он на жрицу. – Она пришла, когда я помогал поварам, и позвала с собой. Ио ее хорошо знает и приказала мне идти с нею и делать то, что она мне велит.

– Это святилище моей госпожи, – сказала Элата. – Ты называешь ее богиней. Я ее служанка – но я куда ближе ей, чем Ио или Аглаус – тебе. Я здесь представляю ее интересы. А Полос, Амикл и Аглаус представляют интересы ее соперницы Геи, которая и отняла у тебя память.

– Регент Павсаний задал вопрос оракулу, – сказал Полос, – и Светлый бог сказал, чтобы он велел мне привести моего дядю тебе на помощь. Он знаменитый целитель.

Старый Амикл прибавил:

– Боюсь, мне немногого пока удалось добиться. Именно поэтому мы здесь.

– Ну а я здесь, – раздался вдруг чей-то голос, – просто потому, что Латро – мой друг.

Сказавший это вынырнул из сосняка, росшего чуть ниже по склону. Он был мускулист, среднего роста, с лисьими глазами.

– Сомневаюсь, что ты меня помнишь, Латро, но имя мое Сизиф. Тот возничий, которого ты победил в гонках на колесницах, все рассказал мне, и я подумал, что мне стоит вмешаться. – Он поколебался, но ничего объяснять не стал, а весело рассмеялся. – Ты пока не понимаешь, в чем тут дело, но может и вправду получиться здорово!

– Что ж, теперь мы можем начать, – прошептала пифия…

Узнав от Полоса, что моя длительная прогулка верхом несколько подняла мне настроение, Кихезипп прошелся со мной до города и обратно. Теперь он настаивает, чтобы я об этом написал. Воздух был чудесный, солнце ярко светило. Какой-то раб на рыночной площади назвал меня братом. Мне было стыдно, и я притворился, что не слышу его. Позже я спросил Кихезиппа, почему он так назвал меня, и Кихезипп объяснил, что я вместе с другими рабами был освобожден регентом Павсанием. А этот человек – один из финикийцев, чей корабль стоит в гавани Кипариссы[79]79
  Сипарисса – небольшой порт у подножия горы Парнас.


[Закрыть]. Их продадут вместе с привезенными товарами, которых, по слухам, очень много. Кихезипп сам – тоже раб принца и, по его словам, никакой свободы не желает. А та пифия из храма – рабыня божества, что, по сути дела, примерно то же самое.