Текст книги "Случайная вакансия"

Пятница

Тело Барри Фейрбразера перевезли в ритуальный зал. Глубокие черные разрезы на белой коже головы, как следы от коньков на льду, были прикрыты копной густых волос. Холодное, восковое, пустое тело, одетое в купленную к годовщине свадьбы выходную рубашку с брюками, покоилось в сумраке ритуального зала, где играла тихая музыка. Деликатно подгримированное лицо приобрело естественный оттенок. Казалось (правда, только с первого взгляда), будто человек просто спит.

Двое братьев и вдова с четырьмя детьми простились с телом Барри накануне похорон. Мэри до последнего не могла решить, кого из детей следует взять с собой. Деклан рос очень впечатлительным, по ночам его мучили страшные сны. А помимо всего прочего, в пятницу, во второй половине дня, возникла одна неловкость.

Колин Уолл по прозвищу Кабби вознамерился пойти на церемонию прощания вместе с ними. Мэри, обычно покладистая и доброжелательная, сочла это лишним. Во время телефонного разговора с Тессой в ее голосе зазвучали пронзительные нотки, а потом она и вовсе разрыдалась, с трудом объяснив, что рассчитывала лишь на присутствие самых близких, только родственников… Со множеством извинений Тесса заверила ее, что все понимает, и поспешила к мужу, который погрузился в уязвленное, обиженное молчание.

Он ведь просил о такой малости: постоять в одиночестве над телом Барри, отдать дань безмолвного уважения человеку, занимавшему особое место в его жизни. С ним одним Колин делился истинами и тайнами, не предназначенными для чужих ушей, и в маленьких карих глазах-бусинках всегда находил теплоту и понимание. За всю жизнь у Колина не было таких близких друзей; только поселившись в Пэгфорде, он оценил настоящее мужское доверие, равного которому найти больше не надеялся. Чудом был уже тот факт, что он, Колин, белая ворона и вечный неудачник, для кого жизнь сводилась к нескончаемой повседневной борьбе, нашел общий язык с оптимистом Барри, веселым и общительным. Собрав в кулак все свои понятия о чести, Колин дал себе слово не держать зла на Мэри, но весь день думал, что Барри был бы очень удивлен и расстроен ее решением.

В трех милях от Пэгфорда, в аккуратном пригородном домике под названием «Смити», то есть «Кузница», Гэвин сражался с нарастающей мрачностью: днем ему позвонила Мэри. Дрожащим от слез голосом она сообщила, что дети единодушно изъявили желание пойти на похороны. Шивон, которая любовно вырастила из семечка подсолнух, собиралась его срезать для украшения крышки гроба. Все четверо написали письма, которые хотели положить в гроб рядом с телом отца. Мэри тоже написала письмо, но намеревалась положить его в нагрудный карман Барри, над сердцем.

От таких разговоров Гэвину стало дурно. Ему не было дела до заветного подсолнуха и детских писем, но эти подробности упрямо роились в голове, пока он у себя на кухне доедал лазанью. Не имея привычки читать чужие письма, он все же терялся в догадках: что такого Мэри надумала сообщить покойному мужу?

В спальне, как висельник, болтался на плечиках доставленный из химчистки черный костюм, еще в полиэтиленовом чехле. Слов нет, Гэвин ценил оказанную ему честь, ведь Мэри прилюдно показала, что считает его одним из ближайших друзей всеми любимого Барри, однако перспектива похорон вызывала у него отторжение. Ополоснув посуду, Гэвин стал думать, что охотней остался бы дома. И уж меньше всего хотелось ему созерцать мертвое тело.

Накануне они с Кей серьезно повздорили и больше не перезванивались. Все началось с того, что она захотела пойти вместе с ним на похороны. «Еще не хватало», – ненароком вырвалось у Гэвина.

По ее лицу он тут же понял, что она расслышала все как есть: еще не хватало – люди, мол, подумают черт-те что; еще не хватало – с какой, мол, стати? Вообще говоря, он именно это и подразумевал, но сделал попытку оправдаться: «Ты же его совсем не знала, верно? Это будет бестактно, ты согласна?»

А Кей как с цепи сорвалась: решила загнать его в угол, требовала признаний, допытывалась, чего он вообще хочет от жизни и как представляет их совместное будущее. Он пустил в ход весь свой арсенал: попеременно глупил, увиливал и ловил ее на слове… удивительно, как легко можно заболтать выяснение отношений, если настаивать на точности формулировок. В конце концов она его просто выставила; он и не сопротивлялся, но понимал, что так просто не отделается. Это было бы слишком хорошо. Отражение Гэвина в кухонном окне несло на себе печать уныния и тоски; украденное будущее Барри скалистым утесом нависало над его собственной жизнью; Гэвин переживал и малодушничал, но больше всего ему хотелось, чтобы Кей убралась назад, в Лондон.

Над Пэгфордом собирался вечер; в бывшем доме викария Парминдер Джаванда перебирала свой гардероб, не зная, что надеть на похороны Барри. У нее было несколько подходящих темных платьев и костюмов, но она снова и снова оглядывала длинную штангу с вешалками.

«Надень сари. Чтобы позлить Ширли Моллисон. Ну же, надень сари».

Глупая мысль, безумная, неправильная, и, что еще хуже, ее высказал голос Барри. Барри мертв; вот уже пять дней она скорбит о нем, а завтра его закопают в землю. Парминдер не могла спокойно об этом думать. Идея захоронения была для нее неприемлема: тело медленно гниет в почве, пожираемое червями и мухами. У сикхов покойника кремируют, а прах развеивают над бегущими водами. Она снова окинула взглядом развешенные в шкафу вещи, однако к ней взывали сари, которые в Бирмингеме она надевала на бракосочетания родственников и семейные сборы. Но сейчас-то откуда вдруг эта необъяснимая тяга? Парминдер не любила привлекать к себе внимание. Протянув руку, она взялась за самое любимое, синее с золотом. В последний раз она надевала его на встречу Нового года в доме Фейрбразеров; Барри тогда вызвался научить ее танцевать джайв. Эксперимент с треском провалился, главным образом потому, что сам Барри был из тех танцоров, кому многое мешает; но она запомнила, что смеялась, как никогда в жизни, – неудержимо, исступленно, словно пьяная. Сари всегда смотрится элегантно и женственно, а кроме того, скрывает все возрастные дефекты фигуры; мать Парминдер в свои восемьдесят два года носила исключительно сари. Парминдер стесняться было нечего: ее фигура оставалась такой же изящной, как в двадцать лет. И все же она вытащила из шкафа длинный темный купон и приложила его к себе поверх домашнего халата. Украшенная тончайшей вышивкой материя ласкала босые ноги. Появление в таком виде означало бы тайную шутку, понятную только ей и Барри: как «дом бычком», как все комичные замечания, которые отпускал Барри в адрес Говарда, когда выходил вместе с ней после долгих, изматывающих заседаний совета. На душе у Парминдер лежала страшная тяжесть, но разве не учит священная книга «Гуру Грантх Сахиб», что родным и близким покойного негоже предаваться скорби? Они должны радоваться, что их незабвенный друг возвращается к Господу. Сдерживая предательские слезы, Парминдер без единого звука нараспев читала вечернюю молитву «Киртан сохила»:

Друг мой, говорю тебе, настало время служить святости.-

Кто обретет милость Господа в этой жизни, тот найдет мир и покой в следующей.

Жизнь укорачивается с каждым днем и с каждой ночью.

О разум, следуй заветам гуру, и ты уладишь дела свои…

Лежа в темноте на кровати, Сухвиндер слышала все, что делалось у них в доме. Прямо внизу раздавалось приглушенное бормотанье телевизора, то и дело перекрываемое негромким смехом отца и брата, которые по пятницам смотрели юмористическую передачу. Через площадку звучал голос старшей сестры, болтавшей по мобильнику с одной из множества подружек. Ближе всех находилась мама, которая рылась во встроенном шкафу за стенкой.

Сухвиндер задернула шторы и положила под дверь похожий на длинную колбасу валик от сквозняка. В отсутствие защелки этот валик хотя бы не давал быстро распахнуть дверь, хотя бы предупреждал об опасности. Впрочем, она и так знала, что к ней никто не зайдет. Она находилась у себя и занималась делом. Так они считали.

Она только что совершила жуткий каждодневный ритуал: открыла свою страницу в «Фейсбуке» и удалила очередное сообщение от неизвестного отправителя. Как только она заносила его имя в черный список, профиль менялся – и мерзости продолжались. Они могли появиться в любое время. Сегодня ей прислали черно-белую цирковую афишу девятнадцатого века: «Подлинная бородатая женщина, мисс Анна Джонс Эллиот». На ней была изображена одетая в кружевное платье темноволосая девушка с окладистой бородой и пышными усами. Сухвиндер считала, что за этим стоит Пупс Уолл, хотя, возможно, и кто-нибудь другой. Тот же Дейн Талли с дружками, которые всякий раз, когда она отвечала на уроках английского, издавали сдавленное обезьянье уханье. Они бы точно так же издевались и над другими ребятами с темным цветом кожи, просто в школе «Уинтердаун» таких больше не нашлось. Сухвиндер мучилась от позора и унижения, тем более что мистер Гэрри ни разу их не одернул. Как будто оглох. Наверное, он и сам считал, что Сухвиндер Каур Джаванда – обезьяна, волосатая обезьяна.

Лежа на спине поверх одеяла, Сухвиндер больше всего хотела умереть. Если бы усилием воли можно было совершить самоубийство, она бы пошла на это не задумываясь. Смерть недавно забрала мистера Фейрбразера, а почему не ее? А лучше всего было бы поменяться с ним местами: у Нив и Шивон по-прежнему был бы отец, а она, Сухвиндер, просто ушла бы в небытие, растворилась, пропала без следа.

Ненависть к себе, как рубашка из крапивы, жгла и саднила каждую клеточку ее тела. Нелегко было минуту за минутой держать себя в узде, терпеть, не двигаться, оттягивать одно-единственное дело, которое только и могло дать ей избавление. Приходилось выжидать, пока родные не улягутся спать. Какая мука – лежать пластом, слушать свое дыхание, ощущать тяжесть безобразного, отвратительного туловища. Сухвиндер предпочитала видеть себя утопленницей, которая опускается в прохладную зеленую воду и медленно исчезает…

Большой гермафродит, как мумия, сидит…

Стыд зудящей сыпью пробежал по телу. Она и слова такого не знала, пока Пупс Уолл не прошипел его на уроке у нее за спиной. Из-за своей дислексии она бы даже не смогла найти его в интернете. Но такая необходимость быстро отпала, потому что Пупс услужливо подсказал:

Противоречивая женско-мужская природа…

Он был еще хуже, чем Дейн Талли (тот не отличался изобретательностью). А грязный язык Пупса Уолла каждый раз устраивал ей нестерпимую новую пытку – не могла же она отключить слух. Все прозвища, все издевки застревали в голове у Сухвиндер прочнее любой науки. Заставь ее сдавать экзамен по этим гадостям, она бы впервые в жизни заработала пятерку с плюсом. Титьки-На-Тонну. Гермафродит. Бородатый тормоз.

Волосатая, жирная, глупая. Некрасивая, неуклюжая. Ленивая, ежедневно выговаривала ей мама, не скупясь на упреки. Отстающая наша, повторял папа, скрывая свое равнодушие за любовным тоном. Он не разменивался на отстающих. Зачем? У него ведь есть Ясвант и Раджпал, круглые отличники.

«Бедняжка Джолли», – мягко сокрушался Викрам, просматривая ее оценки.

Отцовское равнодушие все же было лучше, чем упреки матери. У Парминдер не укладывалось в голове, что ее ребенок может быть обделен талантами. Когда кто-нибудь из учителей заикался, что Сухвиндер могла бы успевать лучше, Парминдер торжествующе хваталась за эту мысль. «Вот: „Сухвиндер часто бросает начатое дело, ей не хватает уверенности в своих силах“. Ну? Теперь ты видишь? Учительница здесь пишет, что ты не стараешься, Сухвиндер». По поводу информатики – единственного предмета, в котором Сухвиндер достигла второго уровня (Пупса Уолла в этой группе не было, так что она изредка отваживалась поднять руку), – Парминдер пренебрежительно говорила: «Если столько времени просиживать в интернете, можно было бы и в самую сильную группу перейти». О том, чтобы пожаловаться родителям на обезьянье уханье или на бесконечные потоки желчи Стюарта Уолла, не могло быть и речи. Этим она бы только подтвердила, что посторонние тоже считают ее бездарью и уродкой. А кроме всего прочего, Парминдер дружила с матерью Стюарта Уолла. Сухвиндер иногда спрашивала себя, почему Стюарт так распоясался, и приходила к выводу, что он уверен в ее молчании. Он видел ее насквозь. Видел ее трусость, поскольку читал самые нелестные мысли Сухвиндер о себе самой и пересказывал их Эндрю Прайсу. Когда-то ей нравился Эндрю Прайс, но со временем до нее дошло, что она не имеет права увлекаться кем бы то ни было, что она – посмешище и чучело.

Сухвиндер заслышала на лестнице шаги и голоса папы с братом. Смех Раджпала зазвенел прямо у нее под дверью.

– Время позднее, – долетел из родительской спальни голос мамы. – Викрам, ему спать пора.

Из-за двери прозвучал голос Викрама, громкий и теплый:

– Ты не спишь, Джолли?

Он давно наградил ее этим ироническим прозвищем. Ясвант у него звалась Джаззи, а Сухвиндер, насупленная, безрадостная, неулыбчивая девочка, стала Джолли[8]8
  Jolly (англ.) – веселая, радостная.


[Закрыть].

– Нет еще, – отозвалась Сухвиндер. – Я только что легла.

– Представь себе, твой брат, он…

Что натворил Раджпал, она так и не узнала: папины слова утонули в смешливых протестах брата; теперь отец удалялся и на ходу поддразнивал Раджпала.

Сухвиндер дожидалась тишины. Она знала только одно избавление и держалась за него, как за спасательный круг, а сама все ждала, ждала, когда же они угомонятся…

(А пока ждала, вспомнила, как однажды вечером, уже давно, после тренировки они шли сквозь темноту к автостоянке на берегу канала. От гребли все болело: руки, живот, но это была здоровая, чистая боль. В дни тренировок Сухвиндер всегда легко засыпала. Так вот: Кристал, замыкавшая группу вместе с Сухвиндер, обозвала ее «чуркой». Ни с того ни с сего. До этого они все дурачились вместе с мистером Фейрбразером. Кристал считала себя острячкой. Через слово вставляла «бляха-муха» – можно подумать, очень смешно. А потом обозвала ее «чуркой», как могла бы сказать «чудачка» или «дурочка». Сухвиндер почувствовала, что у нее вытянулось лицо, а внутри, как всегда, что-то вспыхнуло и оборвалось.

– Как ты сказала?

Резко обернувшись, мистер Фейрбразер оказался лицом к лицу с Кристал. Они впервые увидели его по-настоящему злым.

– А че такого? – растерянно ощетинилась Кристал. – Пошутить нельзя. Она ж знает, что это я по приколу. Сама скажи, – потребовала она от Сухвиндер, и та покорно выдавила, что знает, да, это шутка.

– Чтобы я от тебя больше таких слов не слышал.

Ни для кого не было секретом, что Кристал – его любимица. Ни для кого не было секретом, что иногда он оплачивал ее поездки из своего кармана. Мистер Фейрбразер громче всех смеялся ее шуткам; она и вправду умела смешить.

Они побрели дальше; всем было неловко. Сухвиндер боялась смотреть на Кристал и, как всегда, чувствовала себя виноватой.

А на подходе к стоянке Кристал прошептала – так тихо, что не услышал даже мистер Фейрбразер:

– Ну пошутила я.

Сухвиндер поспешила ответить:

– Я знаю.

– Ну че там. Прости уж.

У нее получилось как-то скомканно, и Сухвиндер сочла за лучшее не отвечать. Но тем не менее это ее распрямило. Это вернуло ей достоинство. И по пути в Пэгфорд она первой затянула их коронную песню, попросив Кристал вначале изобразить рэп Джей-Зи.)

Медленно, очень медленно ее родные начали успокаиваться. Ясвант долго плескалась в ванной, там что-то звякало и падало. Сухвиндер это переждала, переждала родительские разговоры, и дом погрузился в тишину.

Теперь никаких препятствий не осталось. Сухвиндер села в постели, дотянулась до своего любимого плюшевого зайца и достала у него из уха бритвенное лезвие. Это было лезвие из запасов Викрама, хранившихся в шкафчике над ванной. Встав с кровати, она ощупью нашла у себя на полке фонарик и ком бумажных салфеток, а потом забилась в самый дальний угол, в небольшую круглую нишу. Отсюда – она проверяла – свет фонарика не был виден из коридора. Сухвиндер села на пол, прислонилась к стене и, закатав рукав ночной рубашки, обшарила лучом света шрамы, оставшиеся с прошлого раза и до сих пор темневшие крестом на внутренней стороне руки. С легким трепетом страха, который крупным планом высветил путь к желанному избавлению, она примерилась и рассекла кожу в направлении локтевого сгиба.

Резкая обжигающая боль и кровь хлынули единой струей; Сухвиндер заткнула длинную ранку бумажным комом, чтобы не запачкать рубашку и ковер. Выждав пару минут, она сделала второй надрез, поперек первого, а потом еще и еще, промокая кровь. Лезвие отсекло боль от ее горячечных мыслей и перенесло на поверхность, к животным нервным окончаниям; каждый следующий надрез был ступенькой к избавлению и легкости.

Наконец она вытерла лезвие и обвела взглядом груду окровавленных салфеток; кровавая лесенка причиняла такие муки, что из глаз брызнули слезы. Лучше всего было бы заснуть, если только отступит боль, но для этого требовалось выждать минут двадцать, чтобы свежие порезы чуть подсохли. Подтянув к себе коленки, она зажмурила мокрые глаза и застыла под окном, спиной к стене.

Вместе с кровью из нее понемногу вытекала и ненависть к себе. Мысли устремились к новенькой девочке по имени Гайя Боден, которая почему-то сразу к ней потянулась. Гайя при своей внешности, да еще с такой шикарной столичной речью, могла бы подружиться с кем угодно, однако в столовой и в школьном автобусе всегда подсаживалась к Сухвиндер, чем вызывала ее недоумение. У Сухвиндер даже вертелся на языке вопрос: чего ты добиваешься? Новенькая вот-вот должна была понять, что не стоит иметь дела с такой волосатой обезьяной, тупой и медлительной, достойной только презрения, фырканья и оскорблений. Пойми она свою промашку, на долю Сухвиндер осталось бы, как прежде, только жалостливое снисхождение давних ее подруг, близняшек Фейрбразер.

Суббота

К девяти утра все парковочные места на Черч-роу были заняты. Одетые в темное люди поодиночке, парами и группами сверху и снизу брели по склону, стягиваясь к церкви Архангела Михаила и Всех Святых, как металлические стружки к магниту. На дорожке, ведущей к ступеням церкви, стало людно, а потом и тесно; кого оттеснили в сторону, те рассредоточились среди могил и с осторожностью огибали надгробные плиты, чтобы не потревожить мертвых, но и не уйти слишком далеко от входа. Ясно было, что на скамьях поместятся далеко не все из тех, кто пришел проститься с Барри Фейрбразером. Его коллеги, банковские служащие, сгруппировались вокруг одного из самых вычурных памятников некрополя Суитлавов и досадовали на члена правления: тот говорил без умолку, да еще и отпускал плоские шутки, не двигаясь ни туда ни сюда. Лорен, Холли и Дженнифер, девочки из гребной восьмерки, отделились от родителей и жались друг к дружке под замшелым тисовым деревом. Тесса Уолл надела выходное пальто из серой чистошерстяной ткани, которое сильно жало под мышками и не давало поднять руки выше уровня груди. Стоя рядом с сыном на краю дорожки, она приветствовала знакомых грустными улыбками и жестами, а сама не переставала спорить с Пупсом, но из чувства приличия почти не размыкала губ. Посреди дорожки чинно беседовали депутаты местного самоуправления – довольно пестрая компания: лысеющие головы, толстые стекла очков, несколько черных соломенных шляпок и ниток искусственно выращенного жемчуга. Члены сквош и гольф-клубов обменивались сдержанными приветствиями; университетские однокашники, издали узнавая друг друга, сбивались в кучку, а вокруг этих персонажей кишело едва ли не все население Пэгфорда в самых добротных одеждах неярких расцветок. В воздухе негромко рокотали голоса; повсюду мельтешили внимательные, выжидающие лица.

– Прошу тебя, Стю. Он был папиным другом. Хоть раз потерпи.

– Меня никто не предупреждал, что придется здесь торчать до опупения. Ты сама говорила, что к полдвенадцатого эта бодяга закончится…

– Придержи язык. Я говорила, что около половины двенадцатого мы выйдем из церкви Архангела Ми…

– …и я решил, что сразу можно будет свалить, непонятно, что ли? Мы уже с Арфом договорились.

– Но ты обязан присутствовать на похоронах – твой отец понесет гроб! Позвони Арфу и договорись на завтра.

– Завтра он не сможет. Тем более у меня с собой мобильника нет. Кабби сказал, в церковь с мобильником нельзя.

– Не называй отца Кабби. Я тебе свой дам, – сказала Тесса, роясь в карманах.

– Я номер наизусть не помню, – на голубом глазу соврал Пупс.

Накануне Тесса и Колин ужинали вдвоем: Пупс сел на велосипед и укатил к Эндрю «делать проект по английскому». Во всяком случае, так он сказал матери, а она сделала вид, что поверила. Ей было только легче, если Пупс убирался из дому и не изводил Колина.

Ладно хоть надел новый костюм, купленный Тессой в Ярвиле. В третьем магазине она потеряла терпение: сын, долговязый и неуклюжий, в любом костюме смотрелся как огородное пугало, и она в раздражении подумала, что он нарочно паясничает – захотел бы, так приосанился, чтобы выглядеть по-человечески.

– Ш-ш-ш, – подстраховалась Тесса.

Пупс и не собирался ничего говорить, но к ним приближался Колин, за которым тянулись Джаванды, – похоже, от волнения он взял на себя еще и обязанности распорядителя: суетился у ворот, встречал вновь прибывших. Парминдер в своем сари казалась тощей, как скелет; за ней тащился ее выводок; зато Викрам в темном костюме выглядел просто клево, как герой экрана.

В нескольких шагах от церковных ступеней поджидала своего мужа Саманта Моллисон; уставившись в ясное, почти белое небо, она жалела, что солнце понапрасну растрачивает свои лучи где-то над пеленой облаков. Саманта прочно приросла к утоптанной дорожке; старухи вполне могли обойти по траве – не увязать же ей в грязи и сырости лакированными туфельками на шпильках.

На приветствия знакомых Майлз и Саманта отвечали доброжелательно, однако между собой не разговаривали. Накануне вечером они разругались. Знакомые спрашивали, где Лекси и Либби; обычно девочки приезжали на выходные, но в этот раз гостили у подруг. Саманта понимала, что Майлз этим недоволен: на публике он любил изображать образцового семьянина. Наверняка попросит, думала она не без приятного злорадства, чтобы и она, и дочки позировали с ним вместе для предвыборных листовок. Вот тут-то она ему все выскажет.

Он явно не ожидал такого столпотворения. Небось, жалел, что ему не отвели заметной роли в предстоящей церемонии, – была бы отличная возможность исподволь начать кампанию за место в совете при большом скоплении избирателей. Саманта сделала мысленную засечку, чтобы съязвить на этот счет при первом же удобном случае.

– Гэвин! – окликнул Майлз, завидев продолговатую светловолосую голову.

– А, здорово, Майлз. Привет, Сэм.

На фоне белой рубашки Гэвина лоснился новехонький черный галстук. Под блеклыми глазами пролегли фиолетовые круги. Саманта привстала на цыпочки, чтобы он волей-неволей поцеловал ее в щечку и вдохнул терпкий аромат духов.

– Народищу-то, – заметил Гэвин, озираясь по сторонам.

– Гэвин понесет гроб, – сообщил жене Майлз, как будто объявил, что отстающего ученика наградили книжкой за прилежание.

По правде говоря, он слегка удивился, когда Гэвин сказал ему, что удостоен такой чести. У Майлза теплилась надежда, что им с Самантой будет отведено особое место, окруженное ореолом тайны и значительности: не они ли находились рядом с Барри до последнего его вздоха? Мэри или ее близкие могли бы из уважения попросить его, Майлза, прочесть, как положено, отрывок из Священного Писания или же сказать несколько слов у гроба. Но Саманта всем своим видом показывала, что выбор совершенно справедливо был сделан в пользу Гэвина.

– Вы ведь с Барри были очень дружны, правда, Гэв?

Гэвин кивнул. Его знобило и подташнивало. Ночь прошла беспокойно: проснулся он ни свет ни заря от кошмарного сна, в котором уронил гроб, да так, что Барри выкатился на каменный пол; затем решил еще немного вздремнуть – и увидел другой сон, как проспал похороны и примчался в церковь Архангела Михаила и Всех Святых к шапочному разбору, а Мэри, бледная и злая, одиноко стоявшая на кладбище, стала кричать, что его убить мало.

– Ума не приложу, где мне следует находиться, – сказал он, оглядываясь по сторонам. – Никогда не выступал в такой роли.

– Дело нехитрое, – отозвался Майлз. – Главное – ничего не уронить, хи-хи-хи.

Писклявый смех Майлза совершенно не вязался с его басовитым голосом. Ни Гэвин, ни Саманта не улыбнулись.

Из плотной толпы появился Колин Уолл. Большой и нескладный, с высоким шишковатым лбом, он всегда напоминал Саманте чудовище Франкенштейна.

– Гэвин, – проговорил он, – вот ты где. Думаю, нам нужно стоять на тротуаре, они с минуты на минуту прибудут.

– Есть, – сказал Гэвин, радуясь, что за него все решили.

– Колин, – кивнул Майлз.

– Да, здравствуйте. – Колин засуетился и тут же исчез.

В толпе опять началось какое-то движение, и Саманта услышала рык Говарда: «Прошу прощения… извиняюсь… тут где-то наши родные…» Люди расступались, пропуская живот, а затем и самого Говарда, которому пальто с бархатной отделкой придавало совсем уж исполинские габариты. Сзади семенили Ширли и Морин: первая – ладненькая, собранная, в чем-то темно-синем, вторая – костлявая, как стервятница, в шляпке с небольшой черной вуалью.

– Здрасте, здрасте, – приговаривал Говард, от души целуя Саманту в обе щеки. – Как наша Сэмми?

Ее ответ утонул в общем шорохе и неловком шарканье ног: пришло время освободить дорожку, но никто не хотел сдавать завоеванные позиции у входа. Когда толпа раскололась посредине, в разломе стали видны знакомые лица, словно семечки какого-то плода. Среди этой бледной немочи Саманта выхватила взглядом семейство Джаванда с кожей цвета кофе: Викрам в темном костюме смотрелся до неприличия эффектно, а Парминдер вырядилась в сари (зачем? Неужели непонятно, что своим видом она только играет на руку таким, как Говард и Ширли?).

Мэри Фейрбразер с детьми медленно шла по дорожке к церкви. Белая как полотно, исхудавшая. Как ей удалось сбросить такой вес за шесть дней? Она вела за руку одну из близняшек и обнимала за плечи своего младшего, а старший сын, Фергюс, шагал сзади. Глаза ее были устремлены вперед, губы плотно сжаты. Следом шли родственники; сразу за порогом процессия исчезла в темном чреве церкви.

Тут все дружно ринулись ко входу; началась неприличная давка. Моллисоны оказались прижатыми к Джавандам.

– После вас, мистер Джаванда, сэр, только после вас… – грохотал Говард, любезно вытягивая вперед руку и пропуская хирурга.

Но при этом он удачно перегородил собою весь дверной проем и втиснулся сразу за Викрамом, предоставив их семьям следовать в кильватере.

В центральном проходе церкви Архангела Михаила и Всех Святых была расстелена голубая ковровая дорожка. На сводах поблескивали серебристые звезды; в медных табличках отражались люстры. Изумительные витражи светились всеми цветами и оттенками. В середине нефа, в южной его части, из самого большого витражного окна смотрел вниз сам архистратиг Михаил. Обутая в сандалию нога пригвоздила спину поверженного крылатого Сатаны с темным лицом; тот норовил вывернуться. Святой излучал благость.

Говард остановился под архистратигом Михаилом и указал своим на скамью слева от прохода; Викрам повернул в противоположную сторону. Пока Моллисоны, а с ними Морин, рассаживались, Говард, незыблемо стоя на голубом ковре, обратился к поравнявшейся с ним Парминдер:

– Вот ужас-то. Барри. Такой удар.

– Да, – только и сказала она, переборов отвращение к Говарду.

– Все время думаю: какой это удобный наряд. Я прав? – добавил он, кивая на ее сари.

Она не ответила и села рядом с Ясвант. Говард тоже сел, образовав собой внушительную затычку на краю скамьи, чтобы чужие не лезли.

Ширли скромно потупилась и сцепила пальцы, как перед молитвой, но в действительности она размышляла об этом сари. В Пэгфорде было немало горожан – к их числу относилась и Ширли, – которые оплакивали судьбу старинного дома викария, где прежде обитал англиканский священник с пышными бакен-бардами и целый штат его прислуги в крахмальных фартуках, а нынче поселились индусы по фамилии Джаванда (какой они придерживались веры, Ширли так и не поняла). Надумай Ширли с мужем прийти в какую-нибудь пагоду, в мечеть или в другой молельный дом, их бы непременно заставили покрыть головы, снять обувь, и это еще в лучшем случае, иначе был бы скандал. А Парминдер почему-то возомнила, что по церкви можно разгуливать в сари. Другое дело, если бы у нее не было нормальной одежды, но на работу-то она так не ходила. Весь ужас в том, что у этих людей двойная мораль; никакого уважения к чужой вере, а следовательно, и к Барри Фейрбразеру, в котором она, говорят, души не чаяла.

Расцепив пальцы и подняв голову, Ширли стала смотреть, как одеты другие, а заодно считать прислоненные к алтарной преграде букеты и венки, оценивая их размеры. Она нашла глазами венок от местного совета – сбор средств организовали они с Говардом лично. Венок заказали традиционный: большой, круглый, из белых и голубых (как герб Пэгфорда) цветов. Но все цветочные подношения затмила композиция в форме весла в натуральную величину, составленная из хризантем бронзового цвета по заказу девочек из школьной команды по гребле.

Сухвиндер со своего места высматривала Лорен, чья мама, художница-флористка, создала это весло; ей хотелось подать знак, что она его увидела и пришла в восторг, но народу было столько, что найти Лорен не удалось. Сухвиндер испытывала скорбную гордость оттого, что они это сделали, тем более что цветочное весло привлекало всеобщее внимание. Деньги на него сдали пятеро девочек из восьми. Лорен рассказала Сухвиндер, как на обеденной перемене разыскала Кристал Уидон, курившую с подружками у низкого парапета возле газетного павильона. Хотя девчонки ее обхамили, она все-таки спросила, внесет ли Кристал какую-нибудь сумму, и та сказала: «А то как же, внесу», однако деньги так и не сдала, поэтому ее имя на карточке не значилось. Похоже, Кристал и на похороны не пришла – Сухвиндер ее не увидела.

На Сухвиндер давила свинцовая тяжесть, но боль в левой руке, усиливаемая малейшим движением, оттягивала мысли на себя; хорошо еще, что Пупс Уолл, который явно изводился в новом черном костюме, сидел где-то в другом месте. Когда их семьи столкнулись перед входом в церковь, его сдержало присутствие родителей, как иногда сдерживало присутствие Эндрю Прайса.

Вчера к ночи анонимный мучитель прислал черно-белую, викторианских времен, фотографию голого ребенка, поросшего мягким темным пушком. Сухвиндер обнаружила и удалила ее утром, собираясь на похороны. Когда ей в последний раз было спокойно? А ведь в какой-то другой жизни, где еще не было обезьяньего фырканья, она год за годом приходила в эту самую церковь, садилась, всем довольная, на скамью и с воодушевлением распевала гимны на Рождество, Пасху и праздник урожая. Ей всегда нравился архистратиг Михаил: красивый, златовласый, с чуть женственным лицом, как на картинах прерафаэлитов… но сегодня утром она впервые увидела его другими глазами: он невозмутимо топтал изнемогающего смуглого дьявола, и в этой невозмутимости сквозило нечто зловещее и надменное.