Текст книги "Случайная вакансия"

Свободных мест уже не осталось. Приглушенный лязг, гулкий топот и тихие шорохи оживляли пыльный воздух: люди тянулись сплошным потоком и выстраивались сзади, вдоль левой стены. Немногочисленные оптимисты на цыпочках бродили по проходу, высматривая, куда бы втиснуться. Говард сидел неподвижным утесом, но вдруг Ширли постукала его по плечу и шепнула:

– Обри и Джулия!

Говард обернулся всем своим массивным корпусом и помахал программкой церковной службы, чтобы привлечь внимание четы Фоли. Те заспешили по голубой дорожке: высокий, худой, лысоватый Обри, одетый в темный костюм, и Джулия, чьи бледно-рыжие волосы были стянуты на затылке в низкий пучок. Они благодарно заулыбались, потому что Говард подвинулся, утрамбовал остальных и удостоверился, что мужу и жене Фоли будет просторно.

Саманту так стиснули между Майлзом и Морин, что с одного боку в нее впивалась острая кость, а с другой – связка ключей мужа. Она недовольно поерзала, чтобы отвоевать себе хоть сантиметр пространства, но Майлзу и Морин двигаться было некуда, и ей осталось только глазеть перед собой и мстительно вспоминать Викрама, который ничуть не утратил своей привлекательности за тот месяц с небольшим, что она его не видела. Он был вызывающе, неоспоримо, абсурдно хорош собой. Длинные ноги, широкие плечи, плоский живот под рубашкой и брюками, карие глаза в опушке густых черных ресниц – он выглядел как бог в сравнении с другими мужчинами Пэгфорда, рыхлыми, бесцветными и обрюзгшими. Когда Майлз, нагнувшись вперед, стал любезничать с Джулией Фоли, его ключи едва не пропороли Саманте бедро, и она вообразила, как Викрам рвет застежку ее темно-синего платья, а под ним даже не надета (что не соответствовало действительности) тщательно подобранная в цвет комбинация, скрывающая глубокий каньон ее бюста…

Скрипнули органные регистры, а затем наступила тишина, нарушаемая только настойчивым мягким шорохом.

Доверенные лица, которые несли гроб, оказались до странности разнокалиберными: братья Барри, шедшие впереди, были пяти футов и шести дюймов росточку каждый, а шедший сзади Колин Уолл возвышался на две головы, отчего гроб в задней части был вздернут кверху. Причем гроб этот был изготовлен не из полированного красного дерева, а из плетеных прутьев.

«На пикник, что ли?!» Возмущению Говарда не было предела.

Многие не могли скрыть своего удивления, когда мимо проплывал ивовый короб, но некоторые знали его предысторию. Мэри поделилась с Тессой (а та – с Парминдер): такой материал выбрал Фергюс, старший сын Барри, потому что ивняк экологически рационален, быстро возобновляем и безопасен для природы и человека. Фергюс был страстным борцом за сохранение окружающей среды.

Парминдер отнеслась к этому плетеному гробу намного, намного благосклоннее, чем к массивным деревянным сундукам, в которые англичане, как правило, помещают своих усопших. Ее бабушку всегда преследовал суеверный страх, что душа не сможет вырваться из массивной непроницаемой темницы, тем более что гробовщики-британцы еще и заколачивали гроб гвоздями. Ивовый гроб опустили на похоронные дроги, накрытые парчой; сын Барри, его братья и шурин сели в первый ряд, а Колин прыгающей походкой направился к жене с сыном.

Гэвин пару мгновений разрывался от нерешительности. Парминдер видела, что он не знает, куда себя девать: ему претило идти по всему проходу под взглядами трех сотен присутствующих. Но Мэри, вероятно, сделала ему знак, потому что он, отчаянно краснея, юркнул в первый ряд, под бок к матери покойного. Парминдер общалась с Гэвином только у себя в кабинете, когда нашла у него хламидиоз и провела курс лечения. После этого он старался не попадаться ей на глаза.

«Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек…»

Викарий, как ей казалось, не вдумывался в смысл произносимых слов, а заботился лишь о выразительности, читая ритмично и нараспев. Такой стиль был ей знаком: Парминдер вместе с другими родителями, чьи дети посещали начальную школу Святого Фомы, годами водила детей на рождественские богослужения с пением гимнов. За это время бледнолицый воин, взиравший на нее сверху вниз, обилие темного дерева, неудобные скамьи, чужой алтарь с изукрашенным золотым крестом не стали ей ближе, а отпевание вызывало у нее холодок и тревогу.

От декламации викария она вернулась мыслями к своему отцу. В тот день она увидела его из кухонного окна: он лежал ничком, а над кроличьей клеткой по-прежнему надрывалось радио. Он пролежал во дворе два часа, а они с матерью и сестрами все это время изучали ассортимент магазина готовой одежды. До сих пор она явственно ощущала, как трясет отца за плечо сквозь нагретую солнцем рубашку: «Папа-а-а. Папа-а-а».

Прах Даршана развеяли над бирмингемской речушкой Ри. Парминдер хорошо помнила, как в тот облачный июньский день тусклая глинистая поверхность вод уносила от нее серо-белые хлопья.

Орган, звякнув, проснулся к жизни, и Парминдер вместе со всеми встала. Впереди виднелись золотисто-рыжие затылки Нив и Шивон; она сама в таком же возрасте осталась без отца. Ее охватили нежность и щемящая боль; в смущении она поймала себя на том, что готова прижать их к себе и сказать, как ей знакомо и понятно…

 
Утро настало, как первое утро…[9]9
  Первая строка из стихотворения детской писательницы Элеанор Фарджон (1881–1965), которое в Великобритании стало любимым детьми христианским гимном. В 1971 г. эта песня была записана популярным автором-исполнителем Кэтом Стивенсом и получила широкую известность.


[Закрыть]
 

В первом ряду Гэвин различил пронзительный дискант: у младшего сына Барри еще не начал ломаться голос. Ему было известно, что Деклан сам выбрал этот гимн. Это была еще одна неприятная ему подробность, которую он узнал от Мэри.

Церемония оказалась еще более гнетущей, чем он ожидал. Возможно, деревянный гроб не произвел бы на него такого отталкивающего впечатления, а так он с животным ужасом ощущал в этой легкой плетеной люльке мертвое тело Барри, его физическую массу. Все эти люди, как ни в чем бывало взиравшие на него со своих мест, – они хоть понимали, что именно он несет по проходу?

Потом настал ужасающий миг: до него дошло, что никто не занял ему места, а потому сейчас придется у всех на виду шагать назад, прятаться за спинами стоящих… но вместо этого его усадили в первый ряд, опять же на погляд всем. Как на переднем сиденье вагончика американских горок, когда ты первым принимаешь на себя все обрывы и виражи.

Сидя у моря фрезий и лилейников, на расстоянии вытянутой руки от подсолнуха Шивон, похожего на крышку от сковороды, он, как ни странно, пожалел, что не взял с собой Кей. Окажись рядом кто-нибудь из своих, ему было бы легче; Кей хотя бы место для него придержала бы. Да и люди, наверное, сочли его бирюком, когда он явился в одиночку.

Гимн отзвучал. Старший брат Барри вышел вперед, чтобы сказать прощальное слово. У Гэвина не укладывалось в голове, как можно на такое решиться, когда труп Барри лежит прямо здесь, накрытый этим подсолнухом (за долгие месяцы любовно выращенным из семечка); не понимал он и Мэри, которая спокойно сидела на скамье и, как могло показаться со стороны, разглядывала сложенные на коленях руки. Гэвин стал про себя комментировать речь, чтобы разбавить елей.

«Сейчас пробубнит положенные фразы, а потом начнет рассказывать, как Барри встретил Мэри… счастливое детство, разные экивоки, ля-ля… Давай не тяни…»

Потом Барри опять погрузят в катафалк и повезут в Ярвил, на городское кладбище, потому что здешний скромный погост при церкви Архангела Михаила и Всех Святых закрыли двадцать лет назад. Гэвин представил, как на виду у всей толпы будет опускать в могилу плетеный гроб. Это почище, чем нести его в церковь и обратно…

Одна из близняшек заплакала. Краем глаза Гэвин заметил, как Мэри взяла ее за руку.

«Да закругляйся ты, черт возьми. Сколько можно».

– Думаю, будет справедливо сказать, что Барри всегда знал, чего хочет, – хрипло продолжал брат покойного.

Он рассказал несколько случаев из детства Барри, удостоившись сдержанных смешков. Его не отпускало ощутимое напряжение.

– Перед свадьбой я устраивал мальчишник и позвал друзей на природу; Барри – ему тогда было двадцать четыре – приехал к нам из Ливерпуля. В первый же вечер мы нагрянули в паб, где по субботам за стойкой подрабатывала студентка, белокурая красавица, дочка владельца. К неудовольствию отца этой девушки, Барри весь вечер торчал у стойки, как будто знать не знал шумную компанию, которая бузила в углу.

Вялый смешок. Мэри потупилась и взяла за руки сидевших рядом детей.

– В ту ночь, когда мы вернулись в палатку, Барри сообщил мне, что решил жениться. Я еще подумал: «Кто из нас пьян?» – (Опять приглушенное хмыканье.) – На другой день он потащил нас в тот же паб. А по возвращении домой первым делом послал этой девушке открытку, пообещав приехать на следующие выходные. Ровно через год они поженились. Думаю, все согласятся: у Барри был глаз-алмаз. У них родилось четверо прекрасных детей: Фергюс, Нив, Шивон и Деклан…

Гэвин с трудом восстановил дыхание и постарался дальше не слушать; можно было только догадываться, что сказал бы в такой ситуации его родной брат. Не всем так повезло, как Барри; в жизни Гэвина романтические истории заканчивались неприглядно. Он бы то-же не возражал заглянуть в паб и найти там идеальную жену, улыбчивую блондинку, готовую налить пинту пива. Так нет же, ему досталась Лиза, которая ни в грош его не ставила; после семи лет беспрестанной вражды он от нее словил на конец, а потом, практически сразу, появилась Кей, которая присосалась к нему, как хищная голодная пиявка…

Но все равно надо будет потом ей позвонить, чтобы только не возвращаться после таких испытаний в пустой дом. Он ей расскажет как на духу, какой стресс и ужас пережил на этих похоронах и как сожалел, что ее не было рядом. Это, конечно, смягчит ее обиду. Ему определенно не хотелось коротать вечер в одиночестве.

В двух рядах позади от него Колин Уолл тихо всхлипывал в мокрый носовой платок. Тесса бережно положила руку ему на колено. Она думала о Барри: как он ей помогал приводить в чувство Колина, как они все вместе смеялись, как он поражал ее своей душевной щедростью. Она не могла забыть, как он, приземистый, раскрасневшийся, учил Парминдер танцевать джайв, как смешно передразнивал Говарда Моллисона, задумавшего уничтожить Филдс, и насколько тактично советовал Колину не придавать значения подростковым закидонам Пупса и не искать в них преступного умысла.

Тессе страшно было подумать, какие последствия будет иметь для сидящего рядом с ней человека потеря Барри Фейрбразера и как теперь закрывать зияющую брешь, которая образовалась с его внезапным уходом; ее страшило, что Колин дал покойному невыполнимую клятву и до сих пор не понял, какую неприязнь испытывает к нему Мэри, – его постоянно тянуло с ней побеседовать. А за всеми скорбными тревогами Тессу червячком подтачивало неотвязное и привычное беспокойство – Пупс: как бы он не взбрыкнул, как бы не сбежал перед поездкой на кладбище, а если сбежит (возможно, это было бы к лучшему), как выгородить его перед Колином.

– В завершение прощальной церемонии прозвучит песня, выбранная дочерьми Барри – Нив и Шивон: она много значила для них самих и для их отца, – объявил викарий.

Судя по его тону, он снял с себя ответственность за то, что должно было сейчас произойти.

Барабанная дробь вырвалась из замаскированных динамиков так резко, что прихожане вздрогнули. Громкий американский голос выводил «ах-ха, ах-ха», а потом вступил рэпер Джей-Зи:

 
Good girl gone bad —
Take three —
Action.
No clouds in my storms…
Let it rain, I hydroplane into fame
Comin’ down with the Dow Jones…
 

Многие решили, что это досадная накладка; Говард и Ширли обменялись возмущенными взглядами, но никто не подумал отключить звук или извиниться перед прихожанами. А песню уже продолжил мощный чувственный женский голос:

 
You had my heart
And we’ll never be worlds apart
Maybe in magazines
But you’ll still be my star…[10]10
Мое сердце принадлежит тебе,И мы уже не разлучимся,Разве что на фото в журналах,Но ты останешься моей звездой… (англ.)

[Закрыть]
 

Все те же доверенные лица несли плетеный гроб к выходу; Мэри с детьми шла следом.

 
…Now that it’s raining more than ever
Know that we’ll still have each other
You can stand under my umbuh-rella
You can stand under my umbuh-rella[11]11
Пусть хлещет небывалый дождь,Знай: мы с тобою все равно будем вместе.Спрячься под моим зонтом,Спрячься под моим зонтом (англ.).

[Закрыть]
 

Прихожане тоже потянулись к дверям, стараясь не пританцовывать.

Эндрю Прайс осторожно вывел из гаража отцовский гоночный велосипед и удостоверился, что не поцарапал машину. По каменным ступеням и по дорожке он пронес велик на себе, а за калиткой поставил одну ногу на педаль, оттолкнулся, проехал несколько метров, как на самокате, и только потом перекинул другую ногу через седло. Он помчался налево, потом вниз по склону и, ни разу не нажав на тормоза, вихрем понесся в сторону Пэгфорда. Небо пятном растворилось в живой изгороди; он воображал себя велогонщиком, а ветер хлестал его по отдраенному до жжения лицу. Поравнявшись с клиновидным садом Фейрбразеров, он нажал на тормоза, потому что за пару месяцев до этого не вписался в поворот и грохнулся, после чего пришлось тащиться обратно в разорванных джинсах и с расцарапанной в кровь щекой…

Когда он на свободном ходу, придерживая руль одной рукой и успев еще раз насладиться скоростью (правда, уже не столь захватывающей), покатил по Черч-роу, из церкви вынесли гроб и стали грузить в катафалк, а вслед за тем из массивных деревянных дверей повалила темная толпа. Эндрю стал изо всех сил крутить педали, чтобы поскорей скрыться за углом и не вогнать Пупса в краску, когда тот будет выходить из церкви вместе с убитым горем Кабби, в дешевом костюме и галстуке, которые он с комичным отвращением описал ему вчера на уроке английского. Это было бы все равно что ворваться в сортир, когда друг тужится на толчке.

Неспешно нарезая круги по главной площади, Эндрю одной рукой пригладил волосы и попытался определить, как подействовал холодный ветер на его пунцово-красные прыщи и помогло ли жидкое антибактериальное мыло. На всякий случай у него была заготовлена отмазка: он был у Пупса (такое вполне возможно, почему нет?), а от него по Хоуп-стрит спустился к реке – совершенно естественный маршрут, ничем не хуже, чем переулками. Это чтобы Гайя Боден (если вдруг она случайно выглянет из окошка, когда он проедет мимо, случайно его заметит и случайно узнает) не подумала, что он примчался сюда ради нее. Эндрю вовсе не предполагал, что ему нужно будет перед ней обставляться, но с этой легендой он чувствовал, что у него все под контролем.

Ему просто хотелось посмотреть, где она живет. Уже два раза по выходным, трепеща каждым нервом, он проезжал по короткой, спускающейся уступами улочке, но так и не выяснил, где именно хранится Священный Грааль. Единственное, что он тайком разобрал сквозь замызганное окно школьного автобуса: дом ее должен быть справа, на четной стороне.

Свернув за угол, он напустил на себя сосредоточенный вид: ну, едет человек на речку, думает о своем, но заметь он кого-нибудь из одноклассников – непременно поздоровается…

Она была тут как тут. На тротуаре. Эндрю продолжал работать ногами, не чувствуя педалей, и вдруг почувствовал, что шины у велика страшно узкие. Она рылась в кожаной сумке, бронзово-каштановые волосы ниспадали ей на лицо. У нее за спиной, над неплотно прикрытой дверью, – табличка с номером десять; черная майка не достает до талии; полоска голой кожи, тяжелый ремень, джинсы в обтяжку… Не успел он с ней поравняться, как она уже захлопнула дверь и обернулась, отбросила волосы со своего прекрасного лица и отчетливо произнесла столичным тоном:

– А, привет.

– Привет, – отозвался он.

Ноги сами крутили педали. Он отъехал футов на шесть, потом на двенадцать; почему было не остановиться? Шок толкал его в спину до самого конца улицы; он так и не решился посмотреть через плечо; хотя бы не свались, придурок; велосипед свернул за угол, и Эндрю даже не успел понять, что это было: облегчение или разочарование.

Зараза.

Он доехал до лесистого подножья холма Паргеттер, где среди деревьев поблескивала речка, но видел перед собой только Гайю, которая неоном обжигала ему сетчатку. Узкая дорога перешла в лесную тропу, и легкий речной ветерок погладил его по лицу, которое, как он считал, даже не успело покраснеть, потому что все произошло слишком быстро.

– Мать вашу! – крикнул он свежему ветру и безлюдной тропинке.

Эндрю возбужденно перерывал свою богатую нежданную сокровищницу: идеальное тело, подчеркнутое узкими джинсами и эластичным топиком; табличка с номером десять на облупленной синей двери; легкое и непринужденное «а, привет», говорившее, что его черты запечатлелись где-то в уме, живущем за этим удивительным лицом.

Велосипед подпрыгивал на неровной, каменистой тропке. От полноты чувств Эндрю едва не навернулся и только после этого притормозил. Дальше он покатил велик прямо между деревьями и бросил его на узком берегу, где с прошлого раза успели расцвести белые звездочки ветрениц.

Когда он повадился брать этот велосипед, отец ему сказал: «Отойдешь в магазин – велосипед замкни цепью. Если сопрут, пеняй на себя…».

Но цепь была слишком короткой, чтобы замкнуть ее вокруг дерева; кроме того, чем дальше Эндрю уходил от своего отца, тем меньше его боялся. Вспоминая плоскую голую полоску кожи и необыкновенное лицо Гайи, Эндрю шагал туда, где берег упирался в выветренный склон, нависающий каменисто-земляной стеной над бурными зелеными водами.

Вдоль подножья холма тянулся едва заметный искрошенный, скользкий выступ. Теперь, когда ступни стали вдвое больше, чем в ту пору, когда Эндрю наведался сюда впервые, преодолеть его можно было только бочком, прижимаясь к отвесной стене и крепко держась где за корни, где за выступающие камни.

Прелый зеленый запах речки и сырого дерна был ему так же хорошо знаком, как этот узкий выступ под ногами, как трещины и камни склона под ладонями. Они с Пупсом открыли это место в одиннадцать лет. Понятно, что это был запретный и опасный плод: родители не разрешали спускаться к реке. Не показывая своего страха, Пупс и Эндрю преодолели выступ, цепляясь за все, что торчало из стены, а в самом узком месте – друг за друга.

С годами Эндрю наловчился и теперь спокойно полз, как краб, вдоль каменисто-земляного обрыва, под которым в трех футах от его кроссовок бежала вода; ловко, с поворотом спрыгнув, он оказался в расщелине, открытой ими давным-давно. Тогда им показалось, что это награда за смелость. Эндрю уже не мог выпрямиться здесь в полный рост – места в пещере было не больше, чем в двухместной палатке, но лежа они вполне помещались тут вдвоем и сквозь треугольную рамку глядели на воду, на деревья, на синеющее сквозь ветви небо.

В первый раз они обстучали всю заднюю стену палками, но так и не нашли подземный ход в аббатство; зато у них теперь было секретное убежище, и они поклялись хранить его в тайне от всех до самой смерти. Эндрю уже смутно помнил, как звучала их клятва и как они плевали через плечо. Вначале они называли это место пещерой, но не так давно переименовали в «каббину».

В тесной нише пахло землей, хотя потолок, переходящий в стены, образовывала горная порода. Темно-зеленая полоска говорила о том, что в прошлом сюда поднималась вода, правда не до потолка. На полу валялись их окурки и обрывки сигаретных пачек. Эндрю сел на краю, свесив ноги к воде, и достал из кармана куртки сигареты и зажигалку, которые купил на последние гроши, полученные ко дню рождения: карманных денег ему теперь не давали. Он закурил, сделал глубокую затяжку и еще раз перебрал в уме все подробности встречи с Гайей Боден: тонкая талия, округлые бедра, кремовая кожа между ремнем и майкой, полные, сочные губы, «а, привет». Он впервые увидел ее без школьной формы. Куда она собиралась с этой кожаной сумкой? Чем занималась в Пэгфорде субботним утром? Или намылилась в Ярвил? Что вытворяла вдали от посторонних глаз, какие женские тайны занимали ее ум?-

В который раз он задался вопросом: не может ли быть, что за такой плотью скрывается банальная личность? Раньше он об этом не задумывался; до знакомства с Гайей он не разделял тело и душу. Он бы охотно заглянул под ее тонкую форменную блузу, скрывавшую белый лифчик, чтобы узнать, каковы на вид и на ощупь ее груди, но при этом не хотел верить, что его влечет к ней только физиология. Ее движения волновали его больше, чем музыка, а музыка волновала его больше всего на свете. Наверняка душа, оживлявшая это несравненное тело, тоже необыкновенна? Зачем природа создала такой сосуд, если не поместила туда нечто еще более ценное?

Эндрю знал, как выглядят голые женщины: у Пупса в мансарде на компьютере не было родительского контроля. Они вдвоем изучили всю бесплатную порнушку: бритые лобки, разведенные в стороны розовые половые губы, открывающие темную щель; раздвинутые ягодицы с морщинистым анусом в середине; густо накрашенные рты; тягучие капли спермы. Правда, Эндрю немного дергался из-за того, что миссис Уолл всегда неслышно поднималась по лестнице, обнаруживая себя уже под дверью. Иногда им попадались такие странности, на которые невозможно было смотреть без хохота; правда, Эндрю не всегда понимал, насколько они его возбуждают и насколько отталкивают (плетки и седла, упряжь, веревки, шланги, а однажды – даже Пупс не засмеялся – они увидели снятые крупным планом какие-то приспособления с металлическими болтами, иголки, вогнанные в нежную плоть, и женские лица, искаженные мучительным криком).

Они с Пупсом стали большими знатоками силиконовых бюстов, огромных, упругих, шарообразных. «Фальшак», – походя указывал либо Эндрю, либо Пупс, когда они сидели перед монитором, на всякий случай подперев дверь. Экранная блондинка с поднятыми руками оседлала волосатого мужика, и ее груди с коричневыми сосками выпирали из щуплого торса, как шары для боулинга, причем под каждой краснел тонкий шрам, указывающий, где вставляли силиконовый имплантат. По виду несложно было догадаться, каковы они на ощупь: тугие, как будто под кожу загнали футбольный мяч. Эндрю не мог представить ничего более эротичного, чем естественная женская грудь: мягкая, губчатая и, вероятно, слегка пружинистая, и только соски (как он надеялся) твердые.

И все эти образы поздними вечерами сливались в его сознании с теми возможностями, которые сулили нормальные человеческие девчонки, а также с той малостью, которую можно было прощупать через одежду, если подойти вплотную. Нив была менее привлекательной из близняшек Фейрбразер, но в душном театральном зале, во время рождественской дискотеки, оказалась более покладистой. Полускрытые пыльным занавесом, они с ней прижались друг к другу, и Эндрю засунул язык ей в рот. Руки добрались до ее бретелек, но не дальше, потому что она стала вырываться. Его подхлестывало главным образом то, что где-то на улице, в темноте, Пупс продвигался гораздо дальше.

Но сейчас его мысли полнились и пульсировали Гайей. Она была самой сексуальной из всех известных ему девчонок и в то же время служила источником совершенно иного, необъяснимого влечения. Бывали такие переборы струн, такие ритмы, от которых вздрагивало все его существо; вот и в Гайе Боден было нечто такое, что действовало на него примерно так же.

Он прикурил вторую сигарету от первой и бросил ненужный окурок в воду. Тут до него донеслось знакомое шарканье по узкому уступу, и, высунувшись из расщелины, он увидел, как приближается Пупс: прямо в черном костюме тот жался к вертикальной стене обрыва, перебирал руками от выступа к выступу и боком подползал к пещере, где сидел Эндрю.

– Пупс.

– Арф.

Эндрю поджал ноги, чтобы пропустить Пупса в «каббину».

– Задолбали, – сказал Пупс, вползая в пещеру.

Неловкий и голенастый, он смахивал на паука; траурный костюм подчеркивал его худобу.

Эндрю протянул ему сигарету. Пупс всегда прикуривал будто на ветру: старательно защищал пламя ладонью и слегка хмурился. Он затянулся, выпустил из «каббины» колечко дыма и ослабил темно-серый галстук. Вид у него в этом костюме был, в общем-то, совсем не дурацкий, но Пупс выглядел в нем старше своих лет; на коленях и обшлагах остались следы от скалолазания.

– Можно подумать, они и вправду были голубки, – выговорил Пупс после очередной глубокой затяжки.

– Кабби расстраивается, да?

– Расстраивается? Да он истерит. До икоты себя довел. Вдова и та сопли не распускала.

Эндрю усмехнулся. Пупс опять выдул колечко дыма и подергал себя за оттопыренное ухо.

– Пришлось откланяться пораньше. Тело еще не предано земле.

С минуту они молча курили и смотрели на илистую воду. Размышляя над фразой «Пришлось откланяться пораньше», Эндрю подумал, что у Пупса гораздо больше свободы, чем у него. Между Эндрю и свободой стояли Саймон и его злоба: в Хиллтоп-Хаусе легко можно было схлопотать по башке, всего лишь попав под горячую руку. Однажды на уроке по философии и религии его воображение захватила тема языческих богов, отличавшихся беспричинной гневливостью и жестокостью; на заре цивилизации люди пытались их умилостивить. Тогда Эндрю впервые задумался о сущности правосудия, как он ее понимал: отец представился ему языческим богом, а мать – верховной жрицей, которая берет на себя толкование и заступничество, доказывая, чаще всего безуспешно, вопреки очевидному, что в основе всех поступков ее божества лежат великодушие и целесообразность.

Пупс прислонился головой к каменной стене «каббины» и стал пускать кольца дыма в потолок. Он готовился сказать Эндрю то, что собирался. Во время отпевания, пока отец хлюпал и рыдал в платок, он в уме репетировал, как начнет. Нетерпение было так велико, что он едва сдерживался, но твердо решил не комкать такое известие. Для Пупса сказать было не менее важно, чем сделать. Он не хотел, чтобы Эндрю подумал, будто он только за этим и примчался.

– Ты же знаешь, что Фейрбразер был в совете? – спросил Эндрю.

– Ну, – ответил Пупс, радуясь, что Эндрю заполнил паузу.

– СайМой-Зай говорит, что хочет пролезть на его место.

– Кто? СайМой-Зай? – Пупс нахмурился. – С чего это?

– Он считает, что Фейрбразер получал откаты от какого-то подрядчика. – В то утро Эндрю слышал, как Саймон на кухне обсуждал это с Рут. Ему все стало ясно. – Хочет урвать свой кусок.

– Да это не Фейрбразер! – хохотнул Пупс, стряхивая пепел на камни. – И не в местном совете. Это какой-то Фрайерли, из Ярвила. Он входил в школьный совет «Уинтердауна». Кабби чуть не рехнулся. Журналюги приперли его к стенке и все такое. Этого Фрайерли сразу вышибли. СайМой-Зай газет не читает, что ли?

Эндрю уставился на Пупса:

– Он же самый умный.

Он загасил сигарету о земляной пол, стыдясь отцовского идиотизма. Саймон в очередной раз показал свою тупость. Поливал помоями горожан, высмеивал их возню, кичился своим паршивым домишком на горе, а потом услышал звон, да не понял, где он; теперь семья позора не оберется.

– Выходит, СайМой-Зай решил погреть руки, – заключил Пупс.

Пупс однажды был приглашен к ним на чаепитие и услышал, как Рут говорила мужу «Сай, мой Зай»; кличка приросла.

– Да, типа того, – ответил Эндрю, а сам задумался, как бы помешать этой затее, объяснив отцу, что он подумал не на тот совет и не на того человека.

– Бывают же такие совпадения, – сказал Пупс. – Кабби тоже решил баллотироваться. – Он выпустил дым через ноздри, глядя в стену поверх головы Эндрю, и спросил: – За кем же пойдут избиратели? За сопляком или за мудаком?

Эндрю захохотал. Он обожал, когда Пупс обзывал его отца мудаком.

– Такое дело надо перекурить, – сказал Пупс, зажав сигарету в зубах и похлопывая себя по бедрам, хотя прекрасно знал, что конверт лежит у него в нагрудном кармане. – Вот. – Открыв клапан, он показал Эндрю содержимое: бурые зерна размером с горошины черного перца в грубом порошке раскрошенных стеблей и листьев. – Называется сенсимилья.

– Это еще что?

– Почки и побеги неопыленной конопли, – объяснил Пупс. – Приготовлено специально для вашего наслаждения.

– Чем она отличается от обычной дури? – спросил Эндрю, которому Пупс пару раз приносил в «каббину» восковые кусочки черной смолы каннабиса.

– Просто дымок другой, – ответил Пупс, загасив свою сигарету, достал из кармана упаковку папиросной бумаги и слепил вместе три листочка.

– У Кирби взял? – поинтересовался Эндрю, вороша пальцем и нюхая бурую смесь.

Все знали, что у Ская Кирби всегда можно разжиться наркотой. Он учился на класс старше. Его деда, старого хиппаря, не раз привлекали за выращивание анаши.

– У него. Кстати, есть один тип, зовут Оббо, – добавил Пупс, вытряхивая табак из сигарет на папиросную бумагу, – в Филдсе живет, так у него можно достать абсолютно все. В том числе и герыч.

– Не, герыч не надо, – возразил Эндрю, не сводя глаз с Пупса.

– Никто и не предлагает, – сказал Пупс, высыпая сенсимилью поверх табака.

Скрутив косяк, он лизнул край бумажного квадратика и тщательно утрамбовал содержимое.

– Кайф, – с довольным видом протянул он.

Свою новость он хотел предварить употреблением сенсимильи – для разогрева.

Взяв у Эндрю зажигалку, он сжал косяк губами, раскурил и глубоко, вдумчиво затянулся, а потом выдохнул длинную голубую змейку дыма и повторил этот процесс еще раз.

– Мм, – протянул он, задерживая дым в легких, и передразнил Кабби, которому Тесса как-то подарила на Рождество справочник сомелье: – Пряный букет. Сильное послевкусие. С нотками… зараза… – Хоть он и сидел, его качнуло; он выдохнул и захохотал. – Курни.

Эндрю наклонился к нему и взял косяк, ухмыляясь от предвкушения и от вида блаженной улыбки Пупса, которая совершенно не вязалась с его обычной, насупленной, как при запоре, миной.

Он затянулся и сразу почувствовал, как от его легких исходит удивительная сила, которая снимает напряжение и придает легкости. Еще одна затяжка – и его разум будто встряхнули, как перину, разровняли каждую складочку, и все стало гладко, просто и хорошо.

– Кайф, – эхом повторил он за Пупсом и заулыбался звукам своего голоса.

Вкладывая косяк в нетерпеливые пальцы Пупса, он смаковал ощущение полного благополучия.

– Хочешь, расскажу кое-что клевое? – предложил Пупс, непроизвольно ухмыляясь.

– Валяй.

– Я вчера ее трахнул.

Эндрю чуть не спросил «кого?», но его затуманенный рассудок подсказал: Кристал Уидон, естественно, Кристал Уидон, кого же еще?

– Где? – задал он дурацкий вопрос, хотя интересовало его совсем другое.

Всем своим закованным в траурный костюм телом Пупс вытянулся ногами к речке. Эндрю без единого звука вытянулся в противоположном направлении. В детстве, оставаясь друг у друга ночевать, они всегда спали «валетиком». Уставившись в каменный потолок, под которым медленно плыл голубой дым, Эндрю сгорал от нетерпения.

– Я сказал Кабби и Тесс, что еду к тебе, – смотри не проболтайся, – предупредил Пупс. Он сунул косяк в протянутую руку Эндрю, а потом сцепил на груди свои длинные пальцы и стал слушать собственный рассказ. – А сам на автобус – и в Поля. Встретились у винного.