Текст книги "История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен"

Глава 12
Американская мечта

«Капитан» прибывал в Город Ангелов.

13 ноября 1988 года газета Washington Post опубликовала статью под заголовком «Анархист за клавишами» – портрет совершавшего обширный тур по Америке Сергея Курёхина. Он должен был принять участие в конкурсе Телониуса Монка[220]220
  Thelonious Monk Jazz Competition – учрежденный в 1987 году Институтом Телониуса Монка ежегодный международный конкурс молодых джазовых пианистов памяти гения джазового фортепиано Телониуса Монка (1917–1982).


[Закрыть], поучаствовать в записи с нью-эйдж музыкантами в Аризоне[221]221
  В городе Тусон, штат Аризона, жили нью-эйдж музыканты Дин и Дадли Эвансон, с которыми Курёхин познакомился летом 1988 года в Ленинграде. У них была своя студия и своя фирма Soundings of the Planet, на которой по результатам визита Курёхина были изданы альбомы Music That Makes the Snow Melt Down и Morning Exercises in the Nuthouse.


[Закрыть], сыграть концерты в Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго, Вашингтоне и Бостоне, посетить оборудованный по последнему слову техники медийный центр в Массачусетском Технологическом институте и провести неделю в качестве приглашенного лидера со студенческим оркестром в Оберлинском колледже[222]222
  Президентом колледжа был профессор Фредерик Старр, известный специалист по истории СССР, сам музыкант и большой любитель джаза, автор первой в Америке книги о советском джазе Red and Hot: The Fate of Jazz in the Soviet Union.


[Закрыть]. Завершался тур в начале декабря фестивалем New Music America во Флориде.

Для меня самым главным было то, что первым городом в американском турне Сергея стал Лос-Анджелес. Я быстро организовала в его честь вечеринку, и в мой крохотный домик набились друзья, родители, сын сенатора Алана Крэнстона активист-эколог Ким Крэнстон, Фредерик и Билли Уайсманы и приличная группа живущих в Лос-Анджелесе русских эмигрантов, старых друзей Сергея. (Хотя я вот уже четыре года почти не вылезала из России, с живущими в Америке русскими я почти не общалась. Уж слишком они отличались от моих друзей в России. Большинство из них страну ненавидели, говорили о ней со злостью и откровенной неприязнью. Они давно и без сожаления отрубили связь с родиной, которую мои друзья хранили у себя в песнях и сердцах.)

И Сергей, и его русские друзья были откровенно удивлены крохотными размерами моего домика. Каждый сантиметр его был заполнен русским искусством, плакатами, фотографиями, сувенирами. Это был небольшой алтарь моего поклонения Стране Чудес, воплощение мой страсти и одержимости, и памятник замечательной музыке.

«Мини-музей», – с улыбкой произнес кто-то.

Сергей, в джинсах и пестром свитере, импровизировал на моем стареньком пианино. У него в руках оно звучало как «Стейнвэй», и тесная комната была наполнена чарующими звуками. Вылетающие у него из-под пальцев искрометные импровизации, как ковром-самолетом, уносили всех присутствовавших в волшебный красочный мир. У меня никогда не выветрится из памяти его фигура и сверкающие лукавой улыбкой глаза под русскими картинами в моей небольшой комнате.

К концу вечера, когда почти все уже разошлись, я заснула на диване рядом с Сергеем и одним из его старинных друзей. Они говорили много часов. Наверное, они уже и не чаяли когда бы то ни было увидеться, и встреча эта для обоих была как бальзам на душу. Мне хорошо знакомо это чувство, страх того, что развеянные по планете частички твоего сердца в одиночестве завянут и пропадут. Было здорово напомнить им, а заодно и самой себе, что несмотря ни на что сердце наше разбить невозможно.

На следующее утро я отвезла Сергея в Лорел Каньон[223]223
  Лорел Каньон – жилой район в гористой местности Голливудские холмы, в западной части Лос-Анджелеса. В середине 1960-х годов Лорел Каньон стал центром хиппистской контркультуры, здесь поселились Фрэнк Заппа, Джим Моррисон, Нил Янг, музыканты групп Eagles, Love, Monkees и др. Увековечен в песне группы The Mamas & the Papas – Twelve Thirty (Young Girls Are Coming to the Canyon), записанном в этом месте альбоме Blues from Laurel Canyon британского блюзмена Джона Мейолла и альбоме Джонни Митчелл Ladies of the Canyon.


[Закрыть] к Франку Заппе, где он должен был провести весь день.

– Джо, пойдешь со мной? – спросил Сергей, когда мы подъехали к дому и ждали, пока отворятся ворота.

Не успел он договорить, как я уже выбралась из машины. Кто устоит от соблазна стать свидетелем встречи этих двух величайших музыкальных эксцентриков? Заппа вышел к нам навстречу в просторной белой рубашке, с неизменными усами и выглядевшей, как веснушки, щетиной на лице.

– Сергей! – просто и дружелюбно сказал он, протягивая для приветствия руку. – Я много слышал о тебе!

Я с интересом слушала, как эти два безумных гения обсуждали звуки, музыку, самолеты и еще массу самых интересных вещей. Когда же они наконец решили отправиться в студию, я поняла, что и мне пора с ними прощаться. Перед тем как уйти, я, однако, сделала снимок на полароиде, зафиксировав для вечности историческую встречу. «Легенды, – думала я, садясь в машину. – Сергей будет теперь двигаться дальше и выше».

Недавно я расспросила Алекса, который был вместе с Сергеем на Восточном побережье, о конкурсе Телониуса Монка. Он чуть не поперхнулся водой, стакан с которой как раз подносил ко рту.

– Да он там совершенно провалился! Жюри его абсолютно не поняло и не приняло! Он категорически отказался соблюдать правила конкурса, – со смехом рассказывал Алекс. – Сергей ведь по натуре своей – бунтарь. Монка он боготворил именно как джазового революционера, но сам Монк к тому времени уже несколько лет как умер, а институт и конкурс его имени стали частью американского джазового истеблишмента. Сергей же действовал в своем духе, шел, как всегда, наперекор правилам, думал, что оценят его революционный подход. Но в Институте уже успели забыть, что Монк был революционер, он стал частью традиции, и бунтари типа Курёхина им больше не нужны.

– Вау! – воскликнула я. – Я ничего этого не знала!

– Ну, а чего же ты ожидала? – с улыбкой спросил Алекс.

– Сергею, наверное, понравился весь этот скандал.

– Ну, вообще-то он был в ярости, – сообщил мне Алекс.

В ярости Сергей бывал нередко. По-яростному страстный, по-яростному дикий, он с яростью бросался в самую гущу, пока волны от его прыжков не превращались в настоящее цунами. Он мечтал побороть себя, побороть всех, стать безошибочно точным и абсолютно вездесущим. В Knitting Factory[224]224
  Knitting Factory – основанный в 1987 году в нью-йоркском Нижнем Ист-Сайде клуб экспериментальной и авангардной музыки. В конце 1980-х – начале 1990-х годов – главный центр альтернативной музыки в Нью-Йорке. В октябре 1988 года Курёхин выступал там дуэтом с Джоном Зорном.


[Закрыть], который газета Washington Post охарактеризовала как «ночной клуб в Манхэттене, где выступают самые дерзкие из самых новых», он залез под рояль, ногами поднял его над собой, а затем с грохотом сбросил обратно на сцену. Подобного рода трюки иногда были приемлемы, как дополнение к его провидческой музыке. Он был как черная икра для людей, незнакомых с ее вкусом, к нему нужно было привыкнуть, он был король, и все, что он делал, было, несомненно, высочайшего уровня.

Раз уж речь зашла о королях и богах, Борис в это же время переживал свою собственную драму. Во время тура по Америке после выхода альбома Radio Silence к группе присоединилась жена бас-гитариста Саши Титова Ирина, и вскоре оказалось, что они с Борисом – пара. История эта развивалась на протяжении нескольких лет. Симпатия Ирины к Борису была для меня всегда очевидной. После тура Саша и Ирина поехали домой вместе, а Борис вернулся к своей жене Люде, но оба брака вскоре распались. Борис и Ирина оставили своих супругов и стали жить вместе. И по сей день, где бы мы ни встречались, мне явственно видно, как они любят друг друга. Ирина – любящий и надежный партнер, и Борис полностью полагается на ее любовь.

Как бы то ни было, но в тот момент мы, все трое, – Сергей, Борис и я, – находились в одной стране, но в то же время в разных мирах. Я не уставала поражаться тому, насколько разными дорогами все мы пошли, и, как бы я ни гордилась успехом друзей, я тосковала по тесной дружбе и неразрывному единству времен нашего андеграунда. Я стала чувствовать себя, как Элвис, – все разбежались, разъехались, а я так и сижу у себя дома в окружении многочисленных русских граффити, ярких, броских красок и лиц, при всей своей красоте, увы, безмолвных. Я стояла в носках, руки на бедрах и неотрывно глядела на раскрашенные, застывшие лица.

– Все это потому, что ваши мечты – в Америке. В отличие от моих, – сказала я им, а точнее, сама себе.

На следующей неделе, в ноябре 1988 года, я села в самолет и полетела в Россию. Виктор позвонил мне и сообщил, что ожидается большой концерт памяти Саши Башлачёва.

– Сможешь приехать? – спросил он далеким голосом.

Я улыбнулась в трубку, вспомнив доброе лицо Саши и его вдохновенные слова. Но с каждым днем времена меняются… Ты звени, звени, звени сердце под рубашкою!… Загремим, засвистим, защелкаем!

– Уже еду!

Глава 13
Разбитые стулья и разбитые сердца

Двадцатого ноября я находилась в переполненном Дворце спорта «Лужники», в самой гуще концерта в память о величайшем поэте рок-н-ролла.

Этот вечер стал одной из редких для меня возможностей услышать Майка Науменко и его группу «Зоопарк» – с настоящим, хорошим звуком через серьезную солидную аппаратуру, которой наконец-то стали оснащать концерты некогда андеграундных групп. «Кино» и «Алиса» были уже настолько популярны, что могли добиваться того, что им нужно.

Кинчев вывел группу в облако дыма, как будто с небес спустился темный ангел, – каким он, собственно, и был. Он по-хозяйски прошелся по сцене и вдруг взорвался.

– Мы вместе! – крикнул он в тут же подхвативший его слова зал.

Он пел в сопровождении только барабанов и энергии тысяч голосов зала.

Выходя со сцены и увидев меня за кулисами, Кинчев обнял и поцеловал меня – тело его было влажным и размякшим от напряжения концерта. Тем временем место «Алисы» на сцене заняли «Кино», и Виктор подошел к еще не высохшему от Костиного дыхания микрофону.

– Ребята, сейчас одну песню будет петь Джоанна Стингрей. Она прилетела на этот концерт специально из Америки. Она очень хорошо знала Сашу.

Виктор нашел меня взглядом за кулисами, кивнул, и я пошла на сцену. Под лучами прожекторов и сквозь неизменные темные очки зрители в зале превратились для меня в сплошную темную массу, но зато я слышала их дыхание и биение их сердец.

– Привет! – голос мой разлетелся по залу кругами эхо. – Добрый вечер! Я хорошо знала Сашу, и в его музыке я всегда ощущала силу его души. В сердце моем он останется навсегда.

Я подняла глаза вверх, туда, где потолок огромного зала переходил в небо.

– Саша, впервые в жизни я буду петь по-русски, и эта песня для тебя.

В память о Саше мне хотелось исполнить что-то особенное, и я выучила русские слова пронзительной песни «Игр» «Памятник»[225]225
  Текст песни «Памятник» написал ленинградский поэт Андрей Соловьев (1954–1996), в 1970-е годы сотрудничавший с музыкантами первой волны ленинградского рока – Николаем Корзининым и Владимиром Рекшаном. В 1980-е годы подружился с группой «Игры» и по просьбе Виктора Сологуба специально для них писал тексты. Сологуб называл его «незримым музыкантом группы “Игры”».


[Закрыть]. Мне хотелось, чтобы для Саши эта песня оказалась бы такой же близкой, как для меня и для всего зала. Зал встретил ее бурей восторга – аплодисменты, вскинутые вверх руки, развевающиеся в едином порыве волосы. Я послала в небо воздушный поцелуй, надеясь, что где-то там, наверху, бард сумеет его поймать.

«Игры» на сцене сменяла «Кино». Уходя, я от души расцеловалась с идущим мне навстречу Юрием. Зал затопал и завизжал от восторга.

На сцену вновь вышел Виктор – теперь уже вместе со своей группой. Я спряталась за занавесом, истощенная и взбодренная, и смотрела на него так же, как несколькими минутами ранее он смотрел на меня.

– Я в свою очередь хотел бы сказать несколько слов в свою защиту от газеты «Московский комсомолец», – начал он тихим спокойным голосом, слегка склонившись над микрофоном. – Я хочу сказать, что Москва – это единственный город, а я в последнее время был в нескольких городах, где, оказывается, танцевать – это преступление. Где, оказывается, если девушки, скажем, хотят подарить цветы артисту, то за это их бьют. Я не хотел бы устраивать никаких скандалов, но, если в зале есть журналисты, может быть, надо как-то изменить ситуацию. После наших концертов наконец-то догадались убрать партер. Хотя у нас был такой договор – они пригласили меня к себе на совещание: «Знаете, мол, Виктор, как нам быть, нам сломали все стулья». И я им говорю: «Единственный способ спасти стулья – убрать их, чтобы люди могли танцевать». Они сказали «хорошо», но также попросили меня: «Если вы можете, то скажите публике, чтобы не было никаких убийств и так далее». Я тоже сказал «хорошо». Но когда мы пришли на наш второй концерт, то стулья не только не были убраны – их стало еще больше. И, конечно, они в результате были сломаны, и, конечно, я счел себя свободным от всяких обязательств.

На этих словах под восторженные крики толпы группа начала играть. Все в зале вскочили на ноги. Каждый человек, все до единого, все десять тысяч знали, казалось, каждое слово каждой песни. Люди пели и танцевали.

Охватившая все здание энергия вдохновения и агрессия рок-н-ролла потрясли меня до глубины души. «Черт побери, – думала я. – Рок-н-ролл никогда не будет тонким искусством. Противостоять его энергии – то же самое, что противостоять натиску океанской волны во время шторма». От этих мыслей мне еще больше хотелось петь, хотелось продолжать выступления на сцене.

И вдруг из всех динамиков зала зазвучала песня Башлачёва. Виктор улыбнулся, пытаясь подыгрывать песне на гитаре, но усилитель и микрофон были отключены. Он отошел к краю сцены, сел на динамик и стал слушать мощный голос Саши, мудрые слова его песни. Я уверена, что многие в зале никогда до этого не слышали Сашу, они пришли на концерт ради выступающих здесь групп, но почтительное молчание и внимание лишь подчеркивали роль и значение погибшего несколько месяцев назад барда. Голос заполнил все огромное пространство, и на глазах у меня навернулись слезы радости. Саша заслужил, чтобы голос его звучал для тысяч. Я встретилась с бессмертием, и я продолжала петь.

С окончанием песни динамики не умолкли, и из них раздался женский голос:

– Уважаемые зрители, наш концерт окончен. Благодарим вас за внимание. Пожалуйста, соблюдайте порядок при выходе из зала. Желаем вам всего наилучшего и ждем вас в следующий раз.

Но толпа отказывалась расходиться. Люди стали топать ногами, кричать, требовать продолжения выступления «Кино». Виктор вновь вышел на сцену, пытаясь что-то сказать, но микрофон его был по-прежнему отключен. Я чувствовала, как в толпе закипает злость.

– Уважаемые зрители! – продолжал звучать голос из динамиков. – Вы покидаете Дворец спорта. Первыми выходят зрители из партера, затем зрители верхних рядов. Программа нашего вечера завершена. Мы просим вас соблюдать порядок при спуске по лестнице.

Никто не шелохнулся. Люди стояли, сомкнув ряды, с поднятыми вверх руками, перекрикивая продолжающий изрекать наставления женский голос из динамиков. Это был новый Советский Союз, и я поняла, что люди эти – не прежние послушные граждане, а тигры, больше не страшащиеся прячущихся где-то «медведей».

Наконец Виктор услышал, что его микрофон зафонил, – значит, его опять включили. Он вскочил и схватил микрофон в руки.

– Ребята, мы сами не понимаем, что происходит. Заранее было оговорено, что после окончания нашего выступления будет включена Сашина песня – именно та самая песня «Время колокольчиков», которую мы с вами только что слушали. Но по какой-то причине – я не могу вам сказать по какой – песню включили намного раньше, чем надо было. Очень жаль, что опять все получилось не так, как мы хотели!

Слова Виктора потонули в аплодисментах. Он выждал паузу, его острое точеное лицо, казалось, погружено в тяжелые раздумья.

– Эта песня должна была завершить концерт, и вы понимаете, что теперь нам не очень удобно выступать после нее…

Виктор знал, что этот вечер – вечер Башлачёва, и именно его голос и его слова должны были стать в нем финальной точкой. Уходя со сцены, он встретился со мной взглядом, и в глазах его я прочла уверенность, что у нас будет еще немало возможностей сказать последнее слово. И не только у него, но и у меня тоже.

– В следующий раз, – сказал он, обнимая меня за плечи. – Мы споем больше. И ты вместе с нами.

Глава 14
Образ и протокол

– Я просто хочу, чтобы вы своими глазами увидели, что представляет собой моя жизнь в России.

Вот уже года два я неустанно повторяла эти слова своим друзьям Джеффри и Ди, мечтая познакомить их с найденным мною в кроличьей норе волшебным миром. В день после Рождества 1988 года они, наконец, приземлились в аэропорту Хельсинки вместе со мной и нашей подругой Деб.

В офисе автопрокатной компании Hertz красовался огромный плакат: «НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ВЗЯТЫЕ ЗДЕСЬ НАПРОКАТ АВТОМОБИЛИ НЕ ДОЛЖНЫ ПЕРЕСЕКАТЬ ГРАНИЦУ С СССР». Мы вчетвером – я, Джеффри, Ди и Деб – втиснулись в машину вместе с кучей барахла, которое я везла с собой для нашей совместной с Юрием жизни. Вещей, которые я собиралась втиснуть в нашу комнату в квартире родителей Юрия, хватило бы, наверное, чтобы забить ими весь Кремль.

– Готовы? – бодро спросила я с водительского сиденья.

– Поехали! – радостно закричали в ответ Ди и Деб.

– Хм, Джо, а это у тебя что такое, тренажер, что ли? – поинтересовался Джеффри. С высоты почти под потолком салона он удивленно взирал на пристроенную у него между ногами черную конструкцию.

Я мчала по извилистым, обрамленным голубыми елями дорогам Финляндии, пока лес вдруг не превратился в кладбище спиленных деревьев с торчащими мокрыми пнями, а затем перешел в тундру. Во все стороны, насколько хватало взгляда, раскинулась однообразная снежная пустыня. На подъезде к пограничной будке, ощетинившейся торчащими из нее, как иглы из дикобраза, дулами автоматов Калашникова, друзья мои притихли.

Мы все вышли из машины и подошли к пропускному пункту. Взглянув на «медведя»-пограничника и встретившись с его холодным, враждебным взглядом, я ощутила знакомую тревогу, внутри зашевелился привычный страх.

– У вас нет автовизы. Вы не можете въехать на этом автомобиле, – сухо изрек он.

– Чего это вдруг?! – заверещала я в ответ, в то время как Джеффри и Ди лишь испуганно переводили взгляд с меня на автомобиль и обратно. – Да вы знаете, кто я такая?! Вы обязаны меня впустить! – Я стала выгребать из сумки журналы – американские и советские со статьями обо мне, фотографии, на которых я вместе с «Кино» и с Борисом. Часть из них посыпалась на снег под ноги пограничнику, часть я довольно бесцеремонно совала ему под нос.

Пограничники заморгали, выглядели они явно сбитыми с толку и даже слегка смущенными. Видно было, что они поняли: со мной лучше не связываться, но не могли пока сообразить, как бы это обустроить формально. Образ-то у меня был что надо, а вот протокол подкачал.

Они сгрудились вокруг старшего и стали совещаться. К нам тем временем подошли трое финнов, которые так же, как и мы, пытались пересечь границу на автомобиле. Они приехали раньше нас, и их держали на границе вот уже десять часов.

– И все из-за этого гребаного охотничьего ружья в багажнике! – раздраженно сплюнул один из них.

Мы все повернулись и уставились на пограничников. Те даже слегка отпрянули под нашими взглядами. Они явно не представляли, что делать со всеми нами.

Видно было, что Джеффри и Ди начинают нервничать. Деб села на стул у окна и принялась за вязание. Нет, совершенно немыслимо торчать десять часов в этой унылой бетонной берлоге, наблюдая за тем, как Деб довязывает пару носков. Надо отсюда как-то выбираться. И вдруг меня осенило.

Решительно обойдя пограничников, я подошла к висевшему на стене телефону и набрала ленинградский номер квартиры Юрия. И тут же стала просто орать в трубку, так, чтобы все вокруг хорошо слышали.

– Да ты что?! Я должна быть на сцене рок-клуба в восемь часов?! Представляешь, нас тут задержали на границе, не пропускают! Я могу не успеть!

Пограничники нервничали уже не меньше моих друзей. Я раздраженно швырнула трубку, пошла к машине, вытащила одну из сумок и, не говоря ни слова, исчезла в крохотном туалете. Через пять минут я вышла в полном концертном облачении в стиле Жан-Поля Готье[226]226
  Жан-Поль Готье (р. 1952) – французский модельер, один из законодателей высокой моды 1980–1990-х годов. Для Готье характерен провокационный эпатажный стиль, он много работал с поп– и рок-звездами.


[Закрыть]: остроконечный конусообразный бюстгальтер а-ля Мадонна[227]227
  Одно из самых эпатажных творений Готье – корсет с остроконечным бюстгальтером, созданный для мирового турне Мадонны.


[Закрыть] и полкилограмма грима на лице.

Челюсти у всех мгновенно отвисли.

– Вы должны меня пропустить, – решительно заявила я, подходя к группе пограничников. – Из-за вас я пропущу концерт! Вы можете себе это представить?! Вы всё испортите! Я всем, всей прессе расскажу, что случилось, как меня задержали на границе!

Буквально через минуту Деб, Ди, Джеффри и я сидели в машине, а пограничники прощально махали нам руками. Содержимое машины они так и не удосужились проверить.

– Ууууух! Мамочка! Круууууто! – Ди от восторга просто прыгала на сиденье.

– Слушай, а это ведь правда тренажер, так ведь? – пытаясь устроиться поудобнее, вновь спросил Джеффри.

От границы мы ехали по неширокому двухрядному шоссе, с обеих сторон обрамленному мрачным зимним лесом. Вдруг, откуда ни возьмись, нас стали догонять и преследовать бесконечные русские машины. Они подъезжали к нам вплотную, из окон высовывались фигуры с огромными бутылками водки в руках.

– Купите! Водка! Покупайте! – во весь голос орали они, громко сигналя и жестами предлагая нам остановиться.

– Не обращай на них внимания, Джо! – инструктировала меня Ди. – Никаких остановок, пока не доедем до места!

В зеркале заднего вида я видела, как наши спутники характерным жестом, потирая пальцами, предлагали нам поменять деньги, – им конечно же нужна была валюта. Я еще глубже утопила педаль газа, ускоряя движение в сердце страны, которую в бюро проката Hertz называли СССР. Мои друзья не провели в России еще и часа, а их впечатления уже были далеки от радужных. Мне нужно было продемонстрировать им магию места, и сделать это как можно скорее. Я физически чувствовала их ожидания, сомнения, колебания – все эти ощущения были более чем очевидны.

Остановились они в гостинице «Пулковская», расположенной на одной из самых широких площадей Ленинграда, в центре которой возвышается грандиозный памятник героям Второй мировой войны. В первый же вечер я повела их на вечеринку к одному из своих друзей-дипломатов из шведского консульства. На следующий день они пришли к нам с Юрием посмотреть, как мы устроились, и познакомиться с родителями Юрия. А ужинать мы отправились к Коле Васину, в царство «Битлз».

– Потрясающее у тебя здесь место! – сказал Коле пораженный Джеффри.

– I am the walrus! – ответил сияющий от удовольствия и гордости Васин.

Джеффри, не зная, что сказать на это, положил руку на плечо Ди.

Коля подошел поближе и обнял их обоих. – All you need is love![228]228
  Название песен The Beatles. I Am the Walrus («Я – морж»), Аll You Need I Love («Все, что тебе надо, – любовь»). Ниже будет процитирована еще одна песня – She Loves You («Она любит тебя»).


[Закрыть] – произнес он с той же сияющей улыбкой. Так они и стояли, застыв в тройном объятии посередине комнаты.

– А не сходить ли нам к Тамаре Фалалеевой?[229]229
  Тамара Фалалеева – мать Андрея Фалалеева, старинного приятеля «Аквариума», который еще в 1970-е годы эмигрировал в США и перед первой поездкой Джоанны в Ленинград в 1984 году дал ей координаты Бориса Гребенщикова и Севы Гаккеля.


[Закрыть] – пришла я на выручку. У Тамары был свой дом в Ленинграде, а ее сын был женат на сестре Ди.

– Как он мне понравился! – с восторгом произнесла Ди, как только мы оставили дом Коли и его неизменную улыбку.

– Коля, слышишь?! – изо всех сил заголосил Джеффри, повернувшись к окнам Коли. Глаза его сверкали. – She loves you, yeah, yeah, yeah!

Еще в какой-то день мы попытались пообедать в большом отеле, но несмотря на роскошный интерьер еды там практически не было. Вместе с официантом мы прочесали все обширное меню, но ничего из длинного списка в наличии не оказалось. В итоге мы довольствовались свеклой, черным хлебом и вареными вкрутую яйцами.

– Очень русская еда, – пытаясь утешить друзей, сказала я.

– Ой, мы ведь в России, – ответил, хитро подмигнув, Джеффри. – А я и не заметил.