Текст книги "Спектакль"

Глава 16

Натали пока не хотела идти домой.

Она бродила, не зная, куда хочет пойти. Стоя рядом с какими-то испанскими туристами, она заметила у них карту. Ее взгляд упал на то место, куда они указывали, – Булонский лес.

Идеальное место – парк, где она сможет побыть одна среди людей и провести этот жаркий день. Она была там незадолго до переезда Симоны, необычайно теплым апрелем. Они вдвоем провели там день, растянувшись на пледе и поедая фрукты и пирожные «Мадлен», наблюдая за людьми. Придумывали про каждого молодого человека, проходившего мимо, какая у него могла быть любовная история.

Казалось, что это было сто лет назад.

Она направилась к ближайшей остановке трамвая и успела вскочить в него; ее злость утихала, пока трамвай катился по рельсам. Ей пришлось еще дважды пересесть на другой трамвай, чтобы добраться до Булонского леса, и хотя людей там было полно, она все же ощутила умиротворение, ступив на траву.

У каждого дерева кто-то сидел: парочки, семьи и одиночки растянулись практически в каждом пятнышке тени. Натали прогуливалась, пока не увидела, как женщина с маленьким сыном собрались и освободили как раз подходящее местечко в тени.

Она прилегла, вытянув руки и ноги, и стала смотреть в небо, обрамленное листвой ближайшего вяза. Опустила ладонь на траву, наслаждаясь тем, как трава щекочет пальцы. Другой рукой она расстегнула верхнюю пуговку, пальцы положила на ключицу. У нее не было сил двинуть ни одной мышцей.

Хор парка, явно различимый, состоявший из разных звуков и голосов, вскоре стал казаться ровным гулом – не шумом, но и не симфонией. Пробежавшись пару раз по событиям дня, ее мысли стали расплываться.

Сначала к Симоне и их предыдущей ссоре. Это случилось чуть больше двух лет назад из-за самовлюбленного, мрачного парня, который плохо влиял на Симону. Симона так не считала, и они не разговаривали месяц, а по истечении его Симона решила, что парень был и правда слишком самовлюбленным и мрачным. Натали скорее чувствовала сожаление, чем удовлетворение от собственной правоты, поклявшись никогда больше не осуждать Симонин выбор парней. А что касается Луи… Сейчас это уже не так и важно, да? Раз они с Симоной больше не разговаривают.

Она подумала об Агнес, ее любопытстве по поводу убийств, решении Натали не рассказывать ей о видениях. Может, теперь она ей и скажет, раз это все осталось в прошлом.

Теперь ее мысли перетекли к папе. Она просто-напросто скучала по нему. Он был дома пару недель перед маминым несчастным случаем. А потом снова уплыл, как он часто делал, на многие месяцы. И вернется не раньше сентября. А затем пробудет с ними до января или февраля, и Натали уже представляла, как они будут играть в карты, ходить в Лувр и катакомбы и вместе готовить суп и хлеб. Папа любит печь хлеб.

Затем она подумала о том, когда последний раз видела тетю Бриджит «на свободе», до того, как ее заперли в психиатрической лечебнице. Натали помнила, что была в ярко-красном зимнем пальто, которое ей сшила бабушка на Рождество. Оно был велико и объемно. (Есть подозрение, что бабуля считала, будто ей десять лет, а не семь, потому что была довольно морщинистой и забывчивой. Тогда Натали думала, что морщинки ухудшают память.) Мама все равно настояла, чтобы она его носила. Хорошего в этом было только то, что она еще была в новеньких сапожках, а значит, могла прыгать по лужам, когда мама не видела. И даже один раз у мамы на глазах, но Натали сделала вид, что это была случайность.

Они отправились к тете Бриджит, чтобы помочь ей собрать вещи и прибрать комнату, которую она арендовала у мадам Плуфф.

– Куда тетушка уезжает? – спросила Натали, когда они подходили к белокаменному домику, увитому плющом.

– Туда, где ей помогут, – ответил папа.

– Почему ей нужна помощь?

– Потому что она болеет.

Натали этого не понимала. Тетя Бриджит была худенькой, но ходила быстро и никогда не кашляла, не жаловалась на боль в животе. Она не выглядела больной.

– Что с ней не так?

Папа с мамой переглянулись, и затем папа сказал:

– Она стала забывчивой.

– Как бабуля?

– Вроде того.

Натали сомневалась, верить папе или нет. В конце концов, у тети Бриджит совсем не было морщинок, а волосы ее были каштановыми, а не седыми.

– А почему тогда бабуле не нужна помощь?

– Потому что твоей бабушке помогает твой папа, – сказала мама, беря ее за руки в варежках и наклоняясь, чтобы посмотреть ей в глаза. – А тетушка одинока. Она хочет туда, где больше людей, а медсестры ей помогут поправиться.

С этими словами мама поцеловала ее ладошки (точнее, варежки), а этот жест, Натали знала, обычно означал: больше никаких вопросов.

Натали не помнила, чтобы у тети Бриджит когда-либо была квартира. Она просто снимала комнату у доброй старушки, которая «помогала женщинам вроде Бриджит», как папа сказал. У мадам Плуфф было много комнат, и много людей жило в них – как же могла тетушка чувствовать себя одинокой? – и она для них готовила еду. Иногда она играла для них на пианино после ужина, как рассказывала тетя Бриджит. Когда приходила Натали, мадам Плуфф всегда давала ей соленое или сладкое печенье. Она была очень милой женщиной, по мнению Натали, и было так жаль, что тетушка переезжала. Натали надеялась, что на новом месте тоже будет милая женщина, которая будет угощать вкусностями.

Папа поднял ее, чтобы она постучала дверным молотком («Только три раза и не слишком сильно», – говорил папа). Мадам Плуфф открыла дверь с непривычно серьезным выражением лица и впустила их. Она шепнула что-то папе, пока мама с Натали поднимались по лестнице в комнату к тете Бриджит. Папа их догнал.

Тетя Бриджит сидела за маленьким столиком и раскладывала пасьянс. Она встала и обняла их всех по очереди, улыбаясь, будто приветствовала на своем празднике. По комнате, темной, пахнувшей цветами, которые мама называла гардениями, были разбросаны бумаги. На полу, на кровати, даже на гардениях. Папа попросил Натали сесть за стол с тетушкой, чтобы они с мамой могли убраться в комнате и уложить вещи в сумки.

– Хочешь, научу играть? – спросила тетя Бриджит.

Натали кивнула. Следующие несколько минут она смотрела, как тетя раскладывает пасьянс, объясняя ей по ходу правила. И поглядывала на то, как папа собирает бумаги, пока тетя Бриджит говорила. Натали больше не могла терпеть. Любопытство терзало ее, как прыщавый одноклассник Жак, который тыкал ее карандашом, чтобы она подсказала ответы на задачки контрольной.

– Что это за бумаги?

– Это моя история, – сказала тетя Бриджит с озарившимся гордостью лицом. – Давай я тебе покажу.

Она нагнулась, чтобы подобрать один из листков, и ее блузка приподнялась.

Натали ахнула.

– Твой живот! – прошипела она.

Мама и папа разговаривали и не услышали ее.

– Просто немного бо-бо. Все хорошо. – Тетя Бриджит похлопала себя по животу, чуть вздрагивая, и передала Натали лист бумаги, поднятый с пола. – Знаю, ты хорошо читаешь. Прочти мою историю.

Она взяла лист, не отводя взгляда от живота тети. Может, это как раз то, что ее родители имели в виду под тетиной болезнью, потому что ранки наверняка болят. Натали посмотрела на маму, укладывавшую одежду в чемодан, и папу, собиравшего бумаги в стопку. «Вы видели?»

Она положила бумагу на стол и подложила ладони под себя, сидя на стуле. На верху листа было слово, написанное крупными буквами: ОЗАРЕНИЕ. Натали не знала, что оно значит, но запомнила его (она очень хорошо умела запоминать значения и правописание новых слов), чтобы проверить его значение потом. Она попыталась прочитать слова под ним и нахмурилась. Почерк тети Бриджит было непросто разобрать, это были каракули. Не то что у мамы.

– Бриджит! – И папа оказался рядом с ней, закрывая большой ладонью написанное. – Она еще ребенок. Ей такое нельзя смотреть.

Он схватил лист со стола, и не успела она моргнуть, как мама уже держала ее за руку.

– Пойдем, – сказала мама. – Пойдем к мадам Плуфф. Думаю, у нее для тебя есть печенье.

Натали слезла со слишком высокого стула. Она помахала тете Бриджит, а та улыбнулась.

– Мама, – прошептала Натали, – тетин живот.

Мама пересекла комнату, рука ее сжимала руку Натали с каждым шагом все крепче.

Натали прошептала еще тише:

– Он весь в красных крестиках, будто кто-то вдавил их в ее кожу до крови.

И вдруг Натали ощутила это. Руки в перчатках сжимаются вокруг ее горла. Она повернулась, увидев лицо тети Бриджит над собой, и хватка ее становилась все крепче, пока… Она пыталась вдохнуть…

Ее глаза открылись, и перед ними было голубое небо, листья и ветви. Натали несколько раз моргнула и выдохнула. Это все было воспоминанием, кроме самого конца. Тетя Бриджит никогда не душила ее. Никогда. Наверное, она в этот момент как раз уснула.

Рука Натали была на ее шее, сейчас спокойно лежала, но пальцы были напряженными, уставшими.

Какими угодно, только не расслабленными.

Глава 17

Натали взяла сумку и направилась к Триумфальной арке, где села в забитый людьми омнибус, шедший вдоль усаженной деревьями авеню Елисейских полей. Она вышла на площади Согласия, у садов Лувра, устав сидеть среди других пассажиров. Остаток пути до дома она решила пройти пешком, хоть идти и долго, но ей хотелось выпустить пар.

Сначала она даже не просто шла, а вышагивала, как неугомонная пантера в бродячем зверинце в ботаническом саду. Каждый раз, бывая в зоопарке, она приходила посмотреть на пантеру. В любую погоду, в любое время года или дня пантера мерила шагами клетку практически непрерывно, останавливаясь только в часы кормежки.

Но она не была пантерой и не была в заточении, так что ритм был неподходящий. Она перешла на обычный прогулочный шаг. Хотела утомиться, устать настолько, чтобы просто с ног валиться по возвращении домой. Это было бы облегчением после всего… этого. Не было другого слова для описания. Это. Все, что ей нужно, – это дойти до изнеможения.

Но она не могла, никак не уставала. По крайней мере, пока.

После этого полувоспоминания-полусна из головы не шли бумаги в комнате тети Бриджит. Она не вспоминала о них ни разу за десять лет; полностью забыла об их существовании. Но теперь, когда она вышла из парка, все ее мысли были заняты ими.

Впрочем, это было лучше, чем думать о Темном художнике, которым то ли являлся, то ли не являлся мистер Перчаткин; о том, что он делал сейчас и следил ли он за ней тогда, неделю назад, вчера, сейчас.

Это было и лучше, чем думать о Симоне, которая, как решила Натали, просто очень изменилась после переезда. Прежняя Симона ни за что так не прицепилась бы к идее «дара», который нужно сохранять любой ценой, даже если это означало потерю памяти. Несомненно, это Le Chat Noir и его влияние, в том числе Луи, сыграли роль в Симониных увлечениях сверхъестественным.

Она пошла путем, пролегающим вдоль Сены. Периферийным зрением она заметила что-то на поверхности воды. «Еще одно тело?» Она резко повернула голову.

Купальщица. Просто девушка, которая решила освежиться, плыла на спине. Девушка подняла голову и заговорила с другом, сидевшим на берегу, который тоже прыгнул в воду, подняв брызги.

Натали хмыкнула. «Прощайте, видения. Я не буду скучать по паранойе».

Душевное спокойствие было к ней недружелюбно последнее время, но она надеялась с ним примириться уже очень скоро и навсегда.

Вздохнув, она потянулась к сумке за своим флакончиком с землей из катакомб. Пальцы шарили внутри сумки, пока не наткнулись на стекло. Она схватила цилиндрик.

Он показался ей непривычным на ощупь: короче, толще, увесистее.

Она выдернула его из сумки, маленький сосуд с темно-красной жидкостью.

«Кровь».

Натали споткнулась и чуть не налетела на прохожего. Она шагнула к стене, прислоняясь к ней спиной, чтобы не упасть.

«Дыши».

Может, это и не кровь вовсе. Это просто поспешный вывод из-за того, что ей померещился труп в реке.

Она подняла сосуд к глазам, наклоняя его, чтобы оценить консистенцию. То, как жидкость медленно стекала по стенкам, некая ее густота – она была права. Она хотела ошибиться, потому что тогда это оказалось бы безобидным, или чьей-то шуткой, или ошибкой. И это значило бы, что она не стоит здесь, у Сены, с флаконом чьей-то крови в руках, в этой странной жизни, которая будто была не ее.

Затем она заметила что-то еще внутри сосуда: маленькое, непрозрачное.

Она отвинтила крышку и понюхала содержимое, морщась от узнаваемого металлического запаха. Внутри был кусочек бумаги, погруженный в кровь полностью, кроме маленького уголка.

Ветер прибил к ее ногам листву. Она взяла несколько листиков, уложив их на ладонь, и вытянула бумажку за чистый уголок. Кровь закапала на землю. Отвратительно. Она держала ее на вытянутой руке, подальше от себя, и положила поверх листьев.

На бумажке что-то было написано. Даже несмотря на кровь, чернила были хорошо видны. Всего одно слово.

«Вдохновение».

Она смяла листья в руке, сжимая кулак.

«Чья это кровь? Почему? Когда?» В омнибусе… Нет, она слишком опасалась карманников и в толпе всегда держала сумку близко.

В парке? Это могло произойти, пока она спала. Она попыталась представить мистера Перчаткина, подходящего к ней спящей, насвистывающего, со своей крысой в кармане. Картинка не складывалась, она даже толком не знала, почему.

Или…

Нет.

Мысль была почти невыносимой, и ей захотелось превратиться в воду и просочиться сквозь сухую землю. Как кровь, которая в ее видениях втекала обратно в раны.

Возможно, она встретилась с Темным художником и не помнит этого.

Может, он даже подходил к ней, угрожал ей, что-то ей сделал. А она не может вспомнить. Может, ее дневной сон не был сном – сновидение, начавшееся как воспоминание, было новым видом провала в памяти, вызванным… Чем? Видом восковых фигур в сцене морга, ссорой с Симоной, чем-то еще? Что-то могло случиться. А может, и нет.

Она не была уверена.

– Это кровь?

Натали подняла взгляд, увидев молодую женщину в черном одеянии, белом головном уборе с оборками и черным покровом. Она узнала одежду: такую носили сестры Доброй помощи, ухаживающие за больными.

– Это… да.

Монахиня посмотрела на бутылочку, которую Натали держала в одной руке, а потом на кулак, в который она сжала другую. Острый взгляд ее зеленых глаз перешел на лицо Натали.

– Это не моя. – Она помотала головой. – Я не знаю, чья. Кто-то… подложил мне это в сумку, наверное. – «Хотя это и пугает, но это лучше, чем если бы я встретила убийцу и забыла об этом». – Я только что ее нашла.

Правда была абсурдной. Она знала, как странно она выглядела и как неправдоподобно звучали ее слова. И все же не могла соврать монахине.

Та наклонилась ближе.

– Тебе нужна помощь? – прошептала монахиня. – Я могу побыть с тобой, пока семья не придет. У тебя есть семья?

Тон ее был полон сочувствия, на лице – забота. Но была и осторожность, такая, с которой мама говорила с тетей Бриджит, когда та вела себя странно.

– Спасибо, да, есть. Я как раз иду домой. Я… мне не нужно в больницу, – сказала Натали, поглядывая на сосуд с кровью.

– Ты уверена?

– Да.

Монахиня, глядя на нее со смесью сочувствия и жалости, тронула ее за локоть. Она медленно закрыла глаза, а потом открыла снова.

– Хорошо, – поклонившись, та пошла прочь.

– Помолитесь за меня, сестра, – крикнула ей в спину Натали.

Монахиня обернулась с легкой улыбкой:

– Я уже молюсь.

Натали болтала ногами над Сеной. Сидеть на цементе было неудобно, и ей было очень тревожно останавливаться на одном месте надолго, но нужно было поразмыслить.

Она ненавидела свою жизнь. Хотела бы, чтобы тогда, в первый раз, она не прикоснулась к стеклу, а разбила его. Если бы она могла путешествовать во времени, то так и сделала бы.

Видения разрушили все привычное и хорошее. Ощущение реальности и воображение сплелись наихудшим образом из всех возможных. Ее отношения с мамой. Ее дружба с Симоной. Ее честность в письмах к Агнес. Ее спокойный сон. Еда. Память.

А Темному художнику что было за дело? Он никак не мог знать о ее способности. Кого, по его мнению, он мучил: девочку – посетительницу морга или анонимного журналиста, автора репортажей из морга? Не мог же он знать, что это все она.

Или мог?

Он мог следить за каждым ее шагом с момента первого видения или играть в игру, как с полицией и Le Petit Journal, куда посылал свои дурацкие письма. Мог уже знать все о ней или ничего не знать. После сна и своей ненадежной памяти она не могла себе доверять.

И что теперь?

Вдохновение. Очевидно, что она не понимала, что это значит. В этом все дело, без сомнения. Запутать ее и заставить размышлять, что какой-то там убийца-психопат имел в виду в своих двусмысленных посланиях. Но она больше не собиралась это делать.

«Почему я? Почему все это, почему мне?»

В крови не было никакого смысла, кроме как помучить ее. Если она принесет ее в полицию, то ей не поверят, скажи она, будто ее подложили незаметно или она появилась после встречи, которую она забыла. Даже если полиция каким-то образом примет ее всерьез, они неспособны ничего сделать или сказать, чья это кровь: жертвы Темного художника или крысы из канализации.

Натали вылила кровь в реку и туда же выбросила бутылочку, затем крышечку, а потом и смятые листья, в которых была пропитанная кровью бумажка. Она смотрела, как кровь рассеивается в воде, а сосуд наполняется водой, и вот река все поглотила полностью. Листья и бумажка успели отплыть на метр, прежде чем начать тонуть. Она опустила руку в реку, позволяя течению бежать сквозь пальцы. Затем встала, вытерла руки о платье и пошла домой так быстро, как только могла.

Глава 18

Единственным утешением Натали в этот день, помимо уюта от улегшегося в ее ногах Стэнли, было письмо от Агнес.

Дорогая Ната,

вот это да! Я все перечитываю эти газетные вырезки. Пожалуйста, присылай еще. Я хотела бы узнать все о Темном художнике и этих убийствах. Какое интересное время в Париже. Осмелюсь сказать, что мое любопытство перевесило бы брезгливость и я, наверное, с тобой вместе ходила бы смотреть в морг.

У тебя есть догадки? Ты слышала что-нибудь в редакции, что не опубликовали? Как считаешь, каким образом он выбирает жертву? Наверное, тебе страшно одной ходить по улицам? Будь осторожна, подруга.

Мы на днях ходили в яблоневый сад. Хоть яблоки еще и не созрели, гулять по рядам довольно крепких деревьев просто великолепно. Они все выстроились в линию, как толстенькие костяшки домино. Пышные и ароматные. Правда, пчелам они тоже очень нравятся, и Роже покусали. Я, наверное, ужасная сестра, но сказала ему перестать плакать и что он это все равно заслужил. За пару минут до этого мама велела ему прекратить так носиться. И, конечно, он не послушал, опрокинул мою корзину, почти полную, и даже не помог собрать рассыпанные яблоки. Я одно бросила в него и промахнулась. И рада, что пчела оказалась более меткой.

Я думала о том, как описать тебе запах океана, и все еще не уверена, что могу дать точное определение. Соль и вода, как ты сказала, и жизнь. А также смерть и разложение – как в случае водорослей, – но даже этот запах приятен. Если движение, сила и красота имеют запах, то это запах океана. Полагаю, это не очень полезно, да? Надеюсь, в следующем году сама поймешь, когда приедешь в своем викинговом шлеме.

Bisous,

Агнес

Она не решила, как ответит по поводу Темного художника, и вообще не хотела об этом сейчас думать. А пока просто была благодарна за дружбу с Агнес и с нетерпением ждала ее возвращения домой.

Побеги сожаления стали подкрадываться к ней ночью.

Натали сначала их не замечала. Лежала, гордая тем, что вырвала контроль у своей способности, у Темного художника, у вредного влияния Симоны. Они все были здесь, в тени, но она была слишком непримиримо настроена, чтобы заметить.

Затем они потянулись к ней через сны о Симоне – приятные, счастливые воспоминания о приятных, счастливых днях. Такие сны, что обманывали ее, и после пробуждения ей казалось, что между ними все хорошо и что она может вскочить с постели и побежать рассказывать ей о сосуде с кровью. Будто так все еще можно было сделать.

Эти побеги подобрались еще ближе следующим утром, когда она прочитала о Мирабель.

«Анонимная записка, присланная вчера в морг, сообщила имя жертвы – Мирабель. Это было подтверждено позже кузиной жертвы, опознавшей ее как Мирабель Грегуар, которая за несколько дней до этого поссорилась с мужем и вышла из дома в Плезире, что почти в 30 км от Парижа».

Лицо Натали так разгорелось, что зачесалось. Симона. Кто еще мог отправить месье Ганьону имя?

Это не Симонино видение. Она не имела права никому рассказывать.

«Для нее это волнующе. Развлечение. Сенсация».

Натали никому не могла доверять. Тетя Бриджит, хоть и безумна, оказалась в этом права.

Затем нахлынула первая волна сомнений. Если она не могла довериться Симоне и надеяться даже на ее понимание, то не могла довериться никому, особенно без доказательств. Избавиться от крови и записки было облегчением, но кто ей теперь поверит, что флакончик с кровью вообще существовал? Она не планировала никому о нем рассказывать, на это не было причин… По крайней мере, сейчас. Может, когда-то причина появится. И что тогда? Скажут, что у нее истерия, или какую-нибудь другую чушь. Так что она снова осталась ни с чем.

Она отсекла этот побег. Что сделано, то сделано. Это уже не имеет значения.

«Или имеет?»

Если Темный художник упоминал «вдохновение» или кровь в одном из своих издевательских писем в полицию, то, может, и имеет.

«Нет. Постоянные размышления – одна из причин, почему я положила конец этому безумию. Я устала зацикливаться на ответах».

И не потому ли месье Перчаткин стал ее навязчивой идеей? Не то чтобы он безупречно вписывался в ее представление о том, кто убийца, как убийца может выглядеть и действовать. Эксцентричный мужчина привлек к себе внимание и сам того не понял, боже ты мой. Но она хотела получить ответ, причем любой. Потому что любой ответ лучше того, что у них было сейчас, то есть никаких подозреваемых, никаких теорий и вообще ничего, кроме растерзанных девушек на плитах в морге. Может, месье Перчаткин и был убийцей, но впервые она допустила, что, может, и не был.

Так что этот побег она обрезала тоже.

Новые сожаления отрастали быстрее, чем Натали успевала их пресекать. Уйдет еще два дня на то, чтобы они оплели ее сердце полностью, лоза сомнений переплелась с другими чувствами: злостью и стыдом, неуверенностью и страхом, облегчением, желанием забыть.

Может, эти провалы в памяти были не так плохи и ей их нужно побольше, чтобы забыть все это?

Она слышала о способе забыть что-либо раз и навсегда. Каждый день она видела эту рекламу в Le Petit Journal.

Гипноз.

Только вчера она читала в газете о том, что испытала одна женщина под гипнозом. Однажды она проснулась уверенной в том, что съездила в Лондон, хотя никогда там не бывала. И вот, подумать только, газета сообщает, что ее родители ездили туда, когда ей было три года. Воспоминания были в ее голове, просто глубоко. Гипнотизер во всем разобрался.

Если гипноз способен вскрыть воспоминание, то вдруг сможет и спрятать обратно?

Идея избавиться навсегда от этого благословенного проклятья или проклятого благословения внезапно позвала ее как Сирена. В неизвестности была надежда, и попробовать стоило.

Через час после этого решения Натали уже шла по узкому переулку на левом берегу Сены, ища взглядом надпись «Этьен Лебо, гипнотизер и френолог».

Френология. Это, должно быть, самая абсурдная идея на свете. Верить, что можно «прочесть» характер человека по форме его или ее черепа, просто смехотворно.

Из-за смехотворности это не пугало. Это просто была чушь.

И гипноз – это совсем не чушь. Как раз наоборот, по мнению Натали. И, даже если она испытывала тревогу, гипноз как раз может прекратить эти страдания.

У нее не было точного адреса – в объявлении только была указана улица Ксавье Прива, и все. Извивающаяся булыжная дорога ухмылялась ей мелькающими тенями и неожиданными поворотами, закрывая от взора все, кроме следующей пары шагов. Она прошла мимо винной лавки, зубного кабинета (она никогда не была у зубного и надеялась, что никогда не придется), сыромятни, шляпной мастерской. Если бы она не приблизилась вплотную к стене, чтобы обойти толстенькую серо-белую маму-кошку, кормившую котят, то могла бы и не заметить маленькой желтой, потертой таблички, размером не больше книжной обложки. Знак на месте Лебо содержал рисунок пальца, указывающего на темную лестницу вверх, а лестница выглядела так, будто на нее нога человека не ступала долгие годы.

Натали сунула руку в сумку за флаконом с землей из катакомб и положила его в карман платья. С глубоким выдохом она поставила ногу на первую ступеньку.

– Все будет хорошо.

Она повернулась через плечо на голос и увидела рыжеволосого молодого человека с понимающей усмешкой. Луи.

– Месье Карр, – произнесла она, оглядываясь, нет ли рядом Симоны. Слава богу, нет. – Занятно, что мы именно тут встретились.

– О, – начал он, взмахнув рукой, – я за вами следил.

– Что?

– Не в том смысле. – Луи пригладил накрахмаленный воротничок своей белой рубашки. – Я работаю в The Quill, книжном магазине, он вон там. Я увидел, как вы проходили мимо, и позвал вас, но вы, наверное, не услышали… – Его слова усилили ее тревожность.

Натали помнила, как проходила мимо книжного магазина. Она не слышала, чтобы кто-то ее звал: ну конечно, ведь она была поглощена своим делом. Район здесь шумный, лавочники зазывают покупателей, женщины перекрикиваются с соседками через улицу из одного окна на третьем этаже в другое.

– Я вас не слышала.

– Улица тут шумная. Я… я надеялся, что мы сможем поговорить минутку. Симона рассказала мне, что вы с ней…

– Прошу вас, месье Карр…

– Просто Луи.

– Луи, прошу вас. Я не хочу обсуждать Симону. И если позволите, у меня… у меня есть дело, – сказала она, взглядом показывая на лестницу.

Его улыбка из понимающей стала насмешливой. Симона же не рассказала ему о видениях?

– Я к нему как-то раз ходил. – Луи сказал своим заговорщицким тоном. – Находишься в состоянии между сном и явью. Старик курит опиум, но безвреден.

Опиум? Натали посмотрела на лестницу и убрала ногу с первой ступеньки. Может, не такая это и хорошая идея. Она слышала истории о курильщиках опиума, но мало что знала об этом, кроме того, что папа рассказывал после плавания в Китай: люди там собираются в комнатах, лежат на подушках, курят до тех пор, пока не начинают говорить о вещах вроде смеющихся цветов и плачущих домов.

Как курильщик опиума может достаточно сконцентрироваться, чтобы заниматься гипнозом?

– Извините, что напугал вас, Натали. Симона очень расстроена из-за ссоры, и… Может, вы с ней как-нибудь все-таки поговорите? Вот что я хотел сказать. Удачи с гипнозом. – Луи кивнул на прощание и ушел обратно той же дорогой. Натали смотрела, как его рыжая голова удаляется в толпе, за первым поворотом исчезая из вида.

Крыса выбежала из-под лестницы, пугая ее. Она заметила маму-кошку и метнулась за мешки.

«Иди уже. Если он может помочь тебе забыть, что у тебя когда-либо в морге были видения, то это дело стоящее, независимо от того, что он там курит».