Текст книги "Девушка ждёт"
Автор книги: Джон Голсуорси
Жанр: Литература 20 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Глава двадцать третья
В этом пристанище людей, понимающих толк в жизни, – в ресторане Пьемонт, – понимающие толк в жизни пребывали в разных стадиях насыщения; они наклонялись друг к другу, словно еда сближала их души. Они сидели за столиками попарно, вчетвером, а кое-где и впятером; там и сям попадался отшельник с сигарой в зубах, погруженный в меланхолию или созерцание; а между столиками сновали тощие и проворные официанты, – привычка мучительно напрягать память искажала их лица. В ближнем углу лорд Саксенден и Джин уже расправились с омаром, осушили полбутылки рейнвейна, поболтали о том, о сем, наконец Джин медленно подняла глаза от пустой клешни и спросила:
– Итак, лорд Саксенден?
Под этим взглядом, сверкнувшим из-под густых ресниц, он еще больше выпучил голубые глаза.
– Как омар? – спросил он.
– Изумительный.
– Я всегда сюда прихожу, когда хочу вкусно поесть. Официант, куропатка готова?
– Да, милорд.
– Давайте поскорей. Попробуйте-ка рейнвейна, мисс Тасборо; вы ничего не пьете.
Джин подняла зеленоватый бокал.
– Со вчерашнего дня я стала миссис Хьюберт Черрел. Об этом напечатано в газетах.
Лорд Саксенден слегка надул щеки, погрузившись в раздумье: «Интересно, выиграю я от этого что-нибудь или нет? Приятнее ли будет эта юная особа замужней?»
– Вы не теряете времени, – произнес он вслух, изучая ее лицо, словно пытался найти на нем следы ее изменившегося положения. – Если бы я знал, я бы не посмел пригласить вас обедать одну.
– Спасибо, – сказала Джин, – он сейчас за мной зайдет.
И сквозь приспущенные ресницы она посмотрела, как он задумчиво осушает бокал.
– Есть новости?
– Я видел Уолтера.
– Уолтера?
– Министра внутренних дел.
– Вот это мило с вашей стороны!
– Очень. Терпеть его не могу. У него голова совсем как яйцо, только волосы мешают.
– Что он сказал?
– Да будет вам известно, миледи, в правительственных учреждениях никто ничего не говорит. Всегда обещают «подумать». В этом смысл государственной власти.
– Но он ведь должен считаться с тем, что сказали вы. А что сказали вы?
Ледяные глаза лорда Саксендена как будто ответили: «Ну, знаете, это уж слишком».
Но Джин улыбнулась, и глаза постепенно оттаяли.
– Вы самая непосредственная женщина, какую мне доводилось видеть. Если уж на то пошло, я сказал: «Прекрати это, Уолтер!»
– Вот чудесно!
– Ему это не понравилось. Эта скотина стоит на страже закона.
– Могу я его повидать?
Лорд Саксенден расхохотался. Он хохотал, как человек, услышавший презабавнейшую остроту.
Джин дала ему посмеяться и сказала:
– Решено, я его повидаю.
Неловкую паузу заполнила подоспевшая куропатка.
– Послушайте, – сказал вдруг лорд Саксенден, – если вы серьезно, есть один человек, который может добиться для вас приема: это Бобби Феррар. Он служил с Уолтером, когда тот был министром иностранных дел. Я дам вам записку к Бобби. Хотите сладкого?
– Нет, спасибо. Но я хочу кофе. А вот и Хьюберт!
Вырвавшись из вертящейся западни, заменявшей здесь дверь, Хьюберт явно искал жену.
– Приведите его сюда!
Джин пристально посмотрела на мужа. Лицо у того прояснилось, и он направился прямо к ним.
– Ну и взгляд, – проворчал, поднимаясь, лорд Саксенден. – Здравствуйте. Ваша жена – редкая женщина, капитан Черрел. Хотите кофе?
И, вынув визитную карточку, он написал на ней аккуратным, четким почерком:
«Роберту Феррару эсквайру м. и. д., Уайтхолл. Дорогой Бобби, примите, пожалуйста, моего друга миссис Хьюберт Черрел и, если есть хоть малейшая возможность, устройте ей прием у Уолтера. – Саксенден».
Передав карточку Джин, он потребовал счет.
– Хьюберт, – сказала Джин, – покажи лорду Саксендену шрам.
И, расстегнув запонку на манжете Хьюберта, она закатала его рукав. На фоне белой скатерти как-то странно и зловеще выделялась синевато-багровая полоса.
– Гм, – изрек лорд Саксенден, – это будет вам очень кстати.
Хьюберт двинул рукой, и шрам исчез.
– Она все еще позволяет себе вольности, – сказал он.
Лорд Саксенден заплатил по счету и предложил Хьюберту сигару.
– Извините, но я должен бежать. Допивайте ваш кофе. До свидания, и желаю счастья вам обоим!
Он пожал им руки и стал пробираться между столиками к выходу. Молодая пара проводила его взглядом.
– Насколько я слышал, – сказал Хьюберт, – он не славится деликатностью. Ну как, Джин?
Джин подняла на него глаза.
– Что такое м. и. д.?
– Министерство иностранных дел, милая моя деревенщина.
– Допивай кофе, и пойдем к этому человеку.
Во дворе они услышали за спиной голос:
– А! Черрел! Мисс Тасборо!
– Профессор, это моя жена.
Халлорсен схватил их за руки.
– Ну, разве не замечательно? У меня в кармане телеграмма, которая стоит любого свадебного подарка.
Заглянув Хьюберту через плечо, Джин прочитала вслух:
– «Заявление Мануэля скрепленное присягой опровергающее обвинения послано почтой точка американское консульство в Ла‑Пас». Великолепно, профессор! А вы не сходите с нами насчет этого дела к одному человеку в министерстве иностранных дел?
– Охотно. Я и сам не хотел ничего откладывать в долгий ящик. Давайте возьмем машину.
Сидя против них в такси, Халлорсен весь сиял доброжелательством.
– Ну, и быстро же вы это состряпали, а?
– Это все Джин.
– Да, – сказал Халлорсен, словно Джин здесь не было, – как только я увидел ее в Липпингхолле, я сразу понял, что она девушка решительная. А сестра ваша рада?
– Как по-твоему, Джин?
– Конечно.
– Вот чудесная девушка! В низких зданиях есть своя прелесть. Приятно смотреть на ваш Уайтхолл. Чем больше солнца и звезд видишь прямо с улицы, тем больше в народе порядочности. Вы венчались в цилиндре, Черрел?
– Нет, я был одет, как сейчас.
– Жаль. Мне нравятся цилиндры, – словно носишь на голове символ утраченных идеалов. Вы, кажется, тоже из родовитой семьи, миссис Черрел. Ваш здешний обычай служить своей родине целыми семьями, от отца к сыну, подает вдохновляющий пример.
– Вот никогда об этом не думала!
– Я беседовал с вашим братом там, в Липпингхолле, и он сказал, что у вас в семье вот уже несколько столетий всегда есть моряк. А у вас, Черрел, говорят, всегда есть солдат. Я верю в наследственность. Это и есть министерство иностранных дел? – Он посмотрел на часы. – Сомневаюсь, чтобы ваш знакомый был на месте. У меня такое впечатление, что все свои дела они обделывают за обедом. Может, нам лучше до трех пойти в парк и поглядеть на уток?
– Я оставлю ему карточку, – сказала Джин.
Она быстро вернулась.
– Его ждут с минуты на минуту.
– Значит, придет не раньше, чем через полчаса, – сказал Халлорсен. – Тут есть одна утка, капитан, насчет которой я хотел бы знать ваше мнение.
Когда они пересекали по дороге к пруду широкую улицу, их едва не сшибли две чуть было не столкнувшиеся машины, – водителей смутил непривычный простор. Хьюберт судорожно схватил Джин за руку. Лицо его под загаром мертвенно побледнело. Машины промчались мимо справа и слева от них. Халлорсен, схвативший Джин за другую руку, сказал, растягивая слова больше обычного:
– Чуть было нас не поцарапали.
Джин промолчала.
– Я иногда задаю себе вопрос, – продолжал Халлорсен, – так ли уж нам нужна вся эта спешка? Как вы находите, Черрел?
Хьюберт пожал плечами.
– Заменив поезд автомобилем, мы, во всяком случае, теряем почти столько же времени, сколько выигрываем.
– Верно, – сказал Халлорсен. – Зато аэроплан действительно сберегает нам много времени.
– Это вопрос, – мы еще не знаем, что нам принесет авиация.
– Вы правы. Мы сами готовим себе сущий ад. Следующая война дорого обойдется ее участникам. Предположим, что подерутся Франция и Италия, – тогда за каких-нибудь две недели не станет ни Рима, ни Парижа, ни Флоренции, ни Венеции, ни Лиона, ни Милана, ни Марселя. Они превратятся в отравленные пустыри. А военные корабли и войска, должно быть, не успеют сделать ни единого выстрела.
– Да. И это отлично известно всем правительствам. Я сам солдат, но никак не пойму, зачем они продолжают тратить сотни миллионов на армию и флот, которые, вероятно, вовсе и не понадобятся. Если будут уничтожены жизненные центры страны, нельзя управлять войсками и эскадрами. Долго ли продержатся Франция и Италия, если будут отравлены газами их крупнейшие города? Англия и Германия наверняка не продержались бы и недели.
– Ваш дядя, хранитель музея, говорит, что при нынешних темпах человек скоро снова превратится в рыбу.
– То есть как?
– Очень просто! Эволюция видов – от рыб к пресмыкающимся, птицам и млекопитающим – пойдет теперь обратным ходом. Мы снова становимся птицами, скоро будем ползать и пресмыкаться, а в конечном счете, когда суша станет необитаемой, вернемся в море.
– Почему бы всем сообща не запретить войну в воздухе?
– Как ее запретишь? – сказала Джин. – Государства не доверяют друг другу. К тому же Америка и Россия не входят в Лигу Наций.
– Мы, американцы, согласились бы ее запретить. Но наш сенат – вряд ли.
– Ох, уж этот ваш сенат, – проворчал Хьюберт, – тяжко вам с ним, должно быть, приходится.
– Еще бы! Он совсем как ваша палата лордов до реформы тысяча девятьсот десятого года. Вот эта утка, – Халлорсен показал на птицу, в самом деле непохожую на остальных.
– Я охотился на таких в Индии, – сказал Хьюберт, разглядывая птицу. – Она называется… позабыл. Мы сейчас посмотрим на дощечке – я вспомню, как только прочту.
– Нет! – заявила Джин. – Уже четверть четвертого. Наверно, он пришел.
Так и не установив породы утки, они вернулись в министерство иностранных дел.
Бобби Феррар славился своим рукопожатием: дернет вверх руку собеседника и бросит ее на весу. Как только Джин водворила свою руку на место, она сразу перешла к делу.
– Вы в курсе этой истории с требованием выдать моего мужа, мистер Феррар?
Бобби Феррар кивнул.
– Вот профессор Халлорсен, который возглавлял экспедицию. Хотите взглянуть на шрам, который остался у моего мужа?
– Очень хочу, – процедил сквозь зубы Бобби Феррар.
– Покажи, Хьюберт.
Несчастный Хьюберт снова закатал рукав.
– Как нельзя лучше! – сказал Бобби Феррар. – Я говорил Уолтеру.
– Вы его видели?
– Меня просил об этом сэр Лоренс.
– Что же сказал Уол… министр внутренних дел?
– Ничего. Он видел Зазнайку, но он не любит Зазнайку и поэтому подписал ордер на Боу-стрит[29]29
Улица в Лондоне, где находится главный полицейский суд.
[Закрыть].
– Как? Значит, его арестуют?
Бобби Феррар кивнул, разглядывая свои ногти.
Молодожены переглянулись.
Халлорсен угрюмо спросил:
– Неужели на них нельзя найти управу?
Бобби Феррар покачал головой; глаза его стали круглыми.
Хьюберт поднялся.
– Жаль, что я доставил всем столько хлопот. Пойдем, Джин!
С легким поклоном он повернулся и вышел. Джин последовала за ним.
Халлорсен и Бобби Феррар остались вдвоем.
– Никак не пойму вашей страны, – сказал Халлорсен. – Что еще нужно было сделать?
– Ничего, – ответил Бобби Феррар. – Когда дело дойдет до суда, представьте все доказательства, какие удастся раздобыть.
– Непременно. Рад, что познакомился с вами, мистер Феррар!
Бобби Феррар вежливо осклабился. Глаза его округлились еще больше.
Глава двадцать четвертая
Делу дали законный ход, и Хьюберт предстал перед судом на Боу-стрит. Сидя в зале суда вместе с другими членами семьи, Динни с молчаливым протестом в душе следила за разбирательством. Письменные показания шести боливийских погонщиков, утверждавших, что Хьюберт застрелил человека без всякого повода, устные показания Хьюберта, оглашение его послужного списка, освидетельствование шрама и показания Халлорсена – вот и весь материал, на основании которого судья должен был вынести приговор. Он принял решение: «Отложить рассмотрение дела до поступления дополнительных доказательств со стороны обвиняемого». Затем судья рассмотрел ходатайство о выдаче обвиняемого на поруки, – ведь основной принцип английского закона гласит: «Арестованный считается невиновным, пока его вина не доказана», – принцип, который так часто нарушается на практике; Динни затаила дыхание. Она не могла примириться с мыслью, что Хьюберт, который только что женился и считается невиновным, должен будет сидеть в тюремной камере, пока доказательства его невиновности не переплывут океан. Но в конце концов судья согласился принять крупный залог, предложенный сэром Конвеем и сэром Лоренсом, и, облегченно вздохнув, Динни с высоко поднятой головой вышла из здания суда. На улице ее догнал сэр Лоренс.
– Какое счастье, – заметил он, – что у Хьюберта такой правдивый вид.
– Наверно, все это будет в газетах… – сказала вполголоса Динни.
– На этот счет, моя прелестная фея, ты смело можешь прозакладывать шпоры, которых у тебя нет.
– А как это отразится на служебном положении Хьюберта?
– Только к лучшему. Запрос в палате общин ему повредил. Но «процесс британского офицера против боливийских туземцев» сразу же привлечет все симпатии на его сторону, ты же знаешь слепую приверженность, которую у нас питают к своим.
– Больше всего мне жалко папу. У него заметно прибавилось седины с тех пор, как все это началось.
– Тут нет никакого позора, Динни.
Динни вскинула голову.
– Разумеется, нет!
– Знаешь, Динни, ты похожа на двухлетку – этакую норовистую гнедую, которая брыкается в загоне, плохо берет старт, а все-таки приходит к финишу первая. Нас догоняет твой американец. Подождать его? Он дал очень выгодные показания.
Не успела Динни пожать плечами, как Халлорсен ее окликнул:
– Мисс Черрел!
Динни обернулась.
– Большое спасибо, профессор, за то, что вы там говорили.
– Для вас я бы с радостью и приврал, да не пришлось. Как поживает тот несчастный?
– Пока все в порядке.
– Рад это слышать. Я беспокоился о вас.
– Судья так и ахнул, профессор, – вставил сэр Лоренс, – когда вы сказали, что не хотели бы встретиться с этими погонщиками даже на том свете.
– Я жалею, что встретился с ними на этом. У меня тут машина, – может, я могу куда-нибудь подвезти вас и мисс Черрел?
– Пожалуйста, если вы едете на запад, к границам цивилизованного мира.
– Ну, профессор, – продолжал сэр Лоренс, когда они сели в машину, – как вам нравится Лондон? Что это – самый варварский или самый цивилизованный город-в мире?
– Я его просто люблю, – ответил Халлорсен, не отрывая глаз от Динни.
– А я нет, – сказала вполголоса Динни, – я ненавижу всю эту бедность вперемежку с богатством и запах бензина.
– Иностранцу трудно объяснить, чем ему нравится Лондон, – может быть, своей пестротой и разнообразием, тем, что здесь соединились вольность и тяга к порядку; а может, тем, что Лондон так не похож на наши города. В Нью-Йорке больше шума и всяких диковин, но он не такой уютный.
– Нью-Йорк, – сказал сэр Лоренс, – действует как стрихнин. Он вас возбуждает, пока не свалит с ног.
– Я бы, конечно, не смог жить в Нью-Йорке. Запад – вот моя стихия.
– Безбрежные просторы прерий? – пробормотала Динни.
– Вот именно, мисс Черрел; вам бы там очень понравилось.
Динни невесело улыбнулась.
– Человек слишком глубоко уходит корнями в родную землю.
– Да, – подтвердил сэр Лоренс, – мой сын как-то раз поднял в парламенте вопрос об эмиграции. И обжегся – уж очень прочно сидят эти корни.
– Вот как? – удивился Халлорсен. – Когда глядишь на ваших горожан, низкорослых, бледных и словно потерявших всякую веру в жизнь, поневоле задумаешься, какие у них могут быть корни.
– Не говорите, у настоящего горожанина они очень крепкие. На что ему ваши просторы прерий, – он любит уличный гам, жареную рыбу с лотка и кино. Ну, я приехал, профессор. А ты куда, Динни?
– На Окли-стрит.
Халлорсен остановил машину, и сэр Лоренс вышел.
– Мисс Черрел, прошу вас оказать мне честь, – разрешите отвезти вас на Окли-стрит!
Динни наклонила голову.
Сидя с ним бок о бок в закрытой машине, она с тревогой ждала – не попытается ли он воспользоваться таким удобным случаем.
– Как только все уладится с вашим братом, – сказал он, не глядя на нее, – я уеду с экспедицией в Нью-Мехико. Я всегда буду гордиться знакомством с вами, мисс Черрел.
Его руки без перчаток были крепко сжаты между колен; это ее почему-то растрогало.
– Мне очень жаль, профессор, что вначале я была к вам несправедлива, как и мой брат.
– Ничего удивительного. Я буду счастлив, если заслужу в конце концов ваше расположение.
Динни порывисто протянула ему руку.
– Вы его уже заслужили.
Он молча взял ее руку, поднес к губам и бережно отпустил. Динни почувствовала себя очень несчастной.
– Вы заставили меня изменить мнение об американцах, – сказала она робко.
Халлорсен улыбнулся.
– И на том спасибо.
– Боюсь, что мои представления были очень примитивны. Я ведь американцев никогда и не знала.
– В том-то и беда; мы друг друга совсем не знаем. Мы просто по мелочам действуем друг другу на нервы; на том дело и кончается. Но вы мне навсегда запомнитесь, как улыбка на лице вашей страны.
– Как мило, – сказала Динни, – хотелось бы, чтобы это была правда.
– Если вы подарите мне вашу фотографию, я буду хранить ее всю жизнь.
– Конечно, подарю. Не знаю, есть ли у меня приличная, но пришлю вам лучшее, что найду.
– Спасибо. Если позволите, я здесь сойду; мне трудно владеть собой. Машина вас доставит куда нужно.
Он постучал по стеклу и сказал несколько слов шоферу.
– Прощайте! – сказал он, снова взял ее руку, посмотрел на нее долгим взглядом, сильно ее сжал и протиснул в дверцу свои могучие плечи.
– Прощайте! – шепнула Динни, откинувшись на сиденье и чувствуя, как у нее сдавило горло.
Через пять минут машина остановилась у дома Дианы, и Динни вошла туда в самом подавленном настроении.
Когда она проходила мимо комнаты Дианы, которой сегодня еще не видела, та приоткрыла дверь.
– Зайдите на минутку, Динни.
Она говорила шепотом, и у Динни мороз пробежал по коже. Они сели рядом на большую кровать, и Диана торопливо прошептала:
– Он пришел ко мне вчера вечером и остался. Я не посмела ему отказать. – В нем какая-то перемена; у меня предчувствие, что это начинается снова. Он все больше теряет над собой власть, во всем. Мне кажется, надо поскорее убрать детей. Хилери их возьмет?
– Не сомневаюсь; не то их возьмет мама.
– Может быть, это будет еще лучше.
– А вы не думаете, что вам и самой лучше уехать?
Диана вздохнула и покачала головой.
– Это только ускорит дело. Вы не могли бы увезти детей?
– Конечно. Но вы в самом деле думаете, что он…
– Да. Я уверена, что он все больше взвинчивает себя. Я слишком хорошо знаю симптомы. Вы заметили, что он и пить стал больше по вечерам? Одно к одному.
– Хоть бы он пересилил свой страх и стал выходить из дому!
– Боюсь, что это уже не поможет. Дома мы по крайней мере знаем, что с ним; мы сразу заметим, если произойдет самое худшее. Я так боюсь, как бы чего-нибудь не случилось при посторонних; тогда у нас руки будут связаны.
Динни стиснула руку Дианы.
– Когда мне увезти детей?
– Чем скорее, тем лучше. Ему нельзя об этом говорить. Вам придется уехать тайком. Если ваша мама сумеет взять к себе и мадмуазель, она поедет отдельно.
– Я, конечно, сразу же вернусь.
– Динни, я не решаюсь вас об этом просить. Я не одна, тут прислуга. Не могу же я сваливать на вас мои неприятности.
– Вернусь, не спорьте. Я возьму машину у Флер. Он не рассердится, что дети уехали?
– Только если поймет, что их отослали из-за него. Я скажу, что их давно уже пригласили.
– Диана, – спросила вдруг Динни, – вы его еще любите?
– Люблю? Нет!
– Значит, это только жалость?
Диана покачала головой.
– Сама не знаю; тут и прошлое, и сознание, что, если я его брошу, я помогу судьбе его добить. Страшная мысль!
– Понимаю. Мне жаль и вас обоих и дядю Адриана.
Диана провела ладонями по лицу, словно стирая с него всякие признаки волнения.
– Не знаю, что у нас впереди, но зачем мучиться заранее? Что касается вас, дорогая, ради бога, не давайте мне отравлять вам жизнь.
– Ничего. Мне сейчас полезно отвлечься. Знаете поговорку: старой деве нужна встряска, а потом венец и ласка.
– А когда же у вас будет венец и ласка, Динни?
– Я только что отказалась от безбрежных просторов прерий и чувствую себя негодяйкой.
– Вы – на распутье между безбрежными просторами прерий и морской пучиной, да?
– Боюсь, что так и останусь на распутье. Любовь порядочного человека и тому подобное, видно, ничуть меня не трогает.
– Подождите! С таким цветом волос в монастырь не берут.
– Я покрашусь в свой настоящий цвет: льдины ведь зеленоватые.
– Говорю вам, – подождите!
– Подожду, – сказала Динни.
Через два дня Флер сама привела машину к дверям дома на Окли-стрит. Детей и багаж погрузили без всякой помехи, и они тронулись в путь.
Путешествие было томительным – дети не привыкли к прогулкам в машине, – но Динни оно показалось настоящим отдыхом. Она и не подозревала, как действовала ей на нервы трагическая обстановка на Окли-стрит; а ведь прошло всего восемнадцать дней с тех пор, как она уехала из Кондафорда. На деревьях ярче горели осенние краски. Ясный октябрь сиял нежным, мягким светом; в воздухе, как только они удалились от города, потянуло любимым запахом моря, из деревенских труб поднимался дым, а со сжатых полей взлетали грачи.
Они поспели как раз к обеду, и, оставив детей с мадмуазель, которая приехала поездом, Динни пошла гулять с собаками. Она остановилась у старого домика – он возвышался над проходившей внизу дорогой. Входная дверь открывалась прямо в жилую комнату, где при скудном огне сидела одинокая старушка.
– А! Мисс Динни! – сказала она. – Ну и как же я рада. Не видела вас, почитай, целый месяц.
– Я уезжала, Бетти. Как поживаете?
Маленькая старушка – она была совсем карманного формата – важно сложила руки на животе.
– Опять животом маюсь. А вообще-то я здорова, – доктор говорит, я молодец. Вот только живот донимает. Говорит, мне надо есть побольше, да мне и самой хочется, мисс Динни. А как съем кусок, так сразу тошно, ей-богу, правда.
– Бедная, как мне вас жалко.
– От живота одни неприятности. От живота и от зубов. Не знаю, зачем только они нам. Нет зубов – ничего не прожуешь, живот болит, есть зубы – жуешь, а он все равно болит.
Старушка тоненько захихикала.
– Он еще говорит, будто мне и остальные зубы надо выдернуть, мисс Динни, а мне их жалко. У отца зубов совсем нет, а он яблоко запросто разгрызает, праве слово! Но в мои годы мне уже не дождаться, пока десны затвердеют, как у него.
– Но вы можете вставить чудесные искусственные зубы.
– Ну уж нет! Не хочу чужих зубов, – еще подумают, что я важничаю. Вы бы сами, мисс Динни, небось не захотели иметь чужие зубы.
– Наоборот. В наши дни почти у всех вставные зубы.
– Ох, и любите же вы пошутить! Нет, чужих зубов мне и даром не надо. Все равно что парик носить. А вот волосы у меня еще густые. Для моих лет я молодец. Есть за что бога благодарить; только вот животом маюсь, будто там что-то точит.
Динни увидела, как глаза ее потемнели от боли.
– А как поживает Бенджамин?
Глаза повеселели и в то же время стали снисходительными, как у взрослого, когда он говорит о ребенке.
– Отец-то здоров; его ничего не берет, вот ревматизм только. Он сейчас на огороде, копается там помаленьку.
– Ну, а как поживает Щеглушка? – спросила Динни, печально разглядывая щегла в клетке.
Ее всегда возмущало, что птиц сажают в клетки, но она не решалась сказать об этом старикам, державшим взаперти своего веселого любимца. А кроме того, говорят, если выпустить на волю ручного щегла, другие птицы тут же заклюют его до смерти.
– А! – сказала старушка. – Он совсем нос задрал с тех пор, как вы подарили ему такую большую клетку. – Глаза ее заблестели. – Подумать только, капитан женился, мисс Динни! А в суд-то его потащили – надо же! Чего только не выдумают! В жизни не слыхала ничего подобного. Чтобы Черрела потащили в суд! Невиданно и неслыханно!
– Да, вы правы, Бетти.
– Говорят, она красавица. А где они жить будут?
– Никто еще не знает; надо подождать, пока это дело уладится. Может быть, поселятся здесь, а может, он получит назначение за границу. Конечно, денег у них будет очень мало. Ужас какой; прежде ничего такого не бывало. Боже ты мой, до чего сейчас туго приходится знатным господам! Я ведь помню вашего прапрадеда, мисс Динни, – ездил в экипаже четверкой, когда я еще под стол пешком ходила. Такой красивый старый господин был, такой обходительный.
Динни всегда чувствовала неловкость, когда при ней жалели знать, – она-то ведь помнила, что эта старушка была одной из восьмерых детей батрака, зарабатывавшего одиннадцать шиллингов в неделю, и что теперь они с мужем, вырастив семерых детей, доживали свой век на пенсию по старости.
– Ну, Бетти, что же вам все-таки можно есть? Я скажу кухарке.
– Благодарю душевно, мисс Динни; кусочек постной свининки мне, пожалуй, не повредит. – Глаза ее снова потемнели и затуманились болью. – Так живот болит, что иной раз думаешь, – поскорей бы бог прибрал.
– Ну что вы, милая Бетти. Если вас немножко подержать на легкой пище, вы у нас поправитесь.
Лицо старушки сморщилось в улыбке, но глаза были грустные.
– Для моих лет я молодец, грех жаловаться. А когда же вы под венец, мисс Динни?
– До этого еще далеко, Бетти. Одна под венец не пойдешь.
– Да, теперь люди не торопятся с женитьбой и детей столько не рожают, как в мое время. Тетка моя родила восемнадцать и вырастила одиннадцать.
– Пожалуй, для них теперь не хватило бы ни места, ни работы.
– Да, большие кругом перемены.
– У нас тут, слава богу, перемен меньше, чем в других местах.
И Динни оглядела комнату, где эти старики провели пятьдесят лет своей жизни; от кирпичного пола до бревенчатого потолка комната вся сияла безупречной чистотой и уютом.
– Ну, Бетти, мне пора. Я живу сейчас в Лондоне у друзей и должна к вечеру вернуться. Попрошу кухарку прислать вам чего-нибудь из еды, – получше свинины. Не вставайте, не надо!
Но маленькая старушка была уже на ногах, и глаза ее светились глубокой лаской.
– Уж как я рада, что повидала вас, мисс Динни. Благослови вас господь! И, даст бог, у капитана все наладится.
– До свидания, милая Бетти, и передайте от меня поклон Бенджамину.
Динни пожала старушке руку и вышла на мощеную дорожку, где ее поджидали собаки. Как и всегда после таких встреч, она чувствовала глубокое смирение и была тронута до слез. Корни! Вот чего ей не хватало в Лондоне, вот чего ей недоставало бы там, на «безбрежных просторах прерий»! Она дошла до опушки заброшенной буковой рощицы и шагнула через сломанную калитку, – ее не пришлось даже открывать. Динни поднималась вверх по склону, а позади, внизу, оставались ветви буков с набухшими от дождей орешками, от них шел сладковатый запах мякины; слева сквозь золотистую листву просвечивало серо-голубое небо; справа тянулось поле, вспаханное под пар, там сидел на задних лапах заяц; он повернулся и опрометью кинулся к живой изгороди; собака вспугнула фазана, и он с пронзительным криком взвился над деревьями. На вершине холма Динни выбралась из рощи и остановилась, глядя вниз на длинный дом из серого камня. Он был виден не весь – мешали магнолии и деревья на лужайке перед террасой; дым поднимался из обеих труб, и голуби белыми крапинками усеяли один из коньков крыши. Динни вздохнула полной грудью и постояла минут десять, – так после поливки растение впитывает из земли жизненные соки. Пахло листьями, сырой землей и близким дождем; в последний раз она стояла тут в конце мая и вдыхала запах лета – аромат неповторимый, как память о прошлом и предвкушение счастья, как томление сердца и беспричинная радость…
После чая она уселась рядом с Флер в машину с поднятым верхом, и они отправились обратно в Лондон.
– Да, скажу я вам, – заявила проницательная Флер, – ну и тихая же у вас обитель. Я бы здесь просто умерла. Куда там Липпингхоллу до вашей глуши.
– Плесень веков, а?
– Я всегда говорю Майклу, что вы, Черрелы, – одно из наименее приметных и наиболее характерных явлений в Англии. Вы не шумите и не бросаетесь в глаза. Вами не заинтересуется современный писатель – слишком уж вы будничны, – а вот вы стоите как скала и продолжаете стоять, неведомо как. Все на свете в заговоре против вас – от налогов на наследство до патефонов. А вы все равно стоите где-то на краю земли и делаете что-то, о чем никто не знает, да и знать не хочет. У большинства из вас нет даже своего Кондафорда, куда можно вернуться домой умирать, но все вы связаны с родной землей глубокими корнями и чувством долга. У меня-то нет ни того, ни другого, вероятно, потому, что я наполовину француженка. У семьи моего отца – у Форсайтов, – может, и были корни, но у них нет чувства долга, – во всяком случае, такого, как у вас; пожалуй, это правильнее назвать инстинктом служения. Я им восхищаюсь, Динни, но мне было бы смертельно скучно. Это-то и заставляет вас отравлять себе жизнь из-за этой истории с Ферзом. Чувство долга – это болезнь, Динни, болезнь, хоть она и достойна всяческого уважения.
– Что же мне прикажете делать?
– Вырвать эту болезнь с корнем. Ведь это так старит, – то, что вы сейчас делаете. Что касается Дианы, она тоже вашей породы; у Монтджоев есть свой Кондафорд где-то в Дамфришире, – я преклоняюсь перед ней за то, что она не бросает Ферза, но ведь это же безумие. Конец все равно один, и всем будет только неприятней, если затянуть развязку.
– Да, я чувствую, что для нее это добром не кончится, но надеюсь, что на ее месте поступила бы так же.
– А я нет, – весело сказала Флер.
– По-моему, никто не знает, как он поступит, пока не настанет решающая минута.
– Главное – никогда не доводить до решающей минуты.
Голос Флер странно зазвенел, и Динни заметила, как сжались ее губы. Загадочность придавала Флер в глазах Динни какое-то особое обаяние.
– Вы же не видели Ферза, – сказала она, – а потому и не понимаете, как его жаль.
– Сантименты, моя дорогая. А я не сентиментальна. Мне почему-то кажется, что у вас есть прошлое, Флер; а не будь вы сентиментальны, его бы у вас не было.
Флер кинула на нее быстрый взгляд и нажала на акселератор.
– Пора зажечь фары, – сказала она.
Весь остаток пути Флер говорила об искусстве, литературе и других отвлеченных предметах. Было уже около восьми, когда машина остановилась на Окли-стрит.
Диана была дома; она уже переоделась к ужину.
– Динни, – сказала она, – его нет.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.