Текст книги "Восхождение на Эверест"

Однако здесь, на высоте 7900 м, птица вела себя совершенно так же, как ее собратья в Базовом лагере. В этот день Чарльзу Эвансу удалось наблюдать перелет небольших серых птиц через седловину. Никто из нас не предполагал, что на такой большой высоте мы обнаружим признаки жизни.

Отдохнув и набравшись сил, я направился полюбоваться видом на восток. Палатки находились примерно в середине седловины, и мой новый маршрут был подобен предыдущему. Чтобы дойти до края седловины, мне пришлось преодолеть порядочный участок льда. В покрытых найлоном пуховых носках это досталось мне нелегко. Я настолько устал, что не решился подойти вплотную к краю, опасаясь, что порыв ветра, который к этому времени начал крепчать, может сбить меня и, скользя по склону, я не в силах буду задержаться. Отсюда мне открылась та картина, о которой я мечтал. Много лет тому назад, в 1937 г., я совершил восхождение на юго-западную вершину пика Непал, высотой 7130 м, расположенного рядом с третьей по высоте вершиной мира Кангченджунгой (8580 м.). Оттуда, за ближайшим пиком Макалу (8470 м), я увидел на северо-западе вершины Эвереста и пика Лходзе. Это было зрелище, которое никогда не изгладится из моей памяти.

Теперь передо мной была оборотная сторона медали. Из-за плеча соседнего Макалу вздымалась громадная, покрытая снегом и красноватыми скалами пирамида Кангченджунги. Вершина ее возвышалась в виде палатки над поднимающимися облаками, а вокруг нее толпились многочисленные спутники, в том числе пики Туинс и Непал; вновь после шестнадцатилетнего перерыва я любовался знакомыми вершинами. Тремя тысячами метров ниже виднелась свободная от снега земля – тянущаяся к востоку долина Кангшунг.

Когда я возвратился в лагерь, Том и Чарльз уже кончали подготовку к следующему дню. Чтобы предоставить им больше простора и свободы и дать возможность выйти на штурм пораньше, я решил перейти в маленькую палатку. Я перенес туда свои вещи и оставшуюся часть дня отдыхал, читая „Неисследованный Уэльс“ Борроу. Чувствовалась настоятельная потребность ничего не делать – опасный признак начала ослабления организма.

Среди заброшенного на седловину оборудования был переносный радиотелефон. Я достал его, и мы попробовали наладить его ко времени вечерней связи. К великому сожалению, в пути одна из батарей была повреждена, и нам не удалось добиться успеха. На всякий случай я все же передал Джемсу Моррису в Базовый лагерь телефонограмму. Было бы интересно установить связь между высотой 7900 м. и Базовым лагерем, расположенным ниже 5500 м.

Палатка „Мид“ стояла всего в метре от меня, и я крикнул Да Намгьялу, спрашивая о состоянии Балу. Ответ был неутешительный, и я предупредил Да Намгьяла, что на следующий день весь груз, подлежащий заброске, нам придется распределить между нами двумя. С помощью Тома мы наладили кислородную аппаратуру, и один баллон я взял для использования ночью. Все было подготовлено для решающего дня.

Глава XV
ЮЖНЫЙ ПИК

Еще с вечера мне стало ясно, что на Балу нам рассчитывать не придется. Шансы на то, что мы вдвоем с Да Намгьялом сможем поднять нашу часть груза, необходимого для штурмового лагеря на Снежном плече на высоту, вероятно, около 8500 м, были весьма малы. При создавшемся положении, мне представлялось более целесообразным забросить наш груз настолько высоко, насколько мы сможем, с тем, чтобы дальше его перенесла вторая вспомогательная группа – Грегори с его тремя шерпами, так как на долю этой группы приходилось, пожалуй, меньше половины общего груза. Своими соображениями я поделился с Чарльзом и Томом 25 мая. Наш груз состоял из баллонов кислорода, палаток, продуктов, керосина[7]7
  Здесь имеется ввиду керосин, употребляемый за границей, который вскипает при более низких температурах. – Прим. ред.


[Закрыть] и т. п. Лично на мою долю приходилось более 20 кг, не считая некоторых личных вещей, в том числе фотоаппарата. Группа Грегори должна была нести четыре штурмовых кислородных баллона и небольшой примус.

Ночью в течение четырех часов я пользовался кислородом, и на следующее утро, в 5 час. 30 мин., был уже на ногах, чувствуя себя хорошо отдохнувшим. Окликнув Да Намгьяла, спавшего в соседней палатке, я убедился, что он также готовился к выходу. Чарльз и Том должны были выступать первыми в 6 час, так как им предстоял значительно более длинный путь. Около 6 час, надеясь увидеть их готовыми, я выглянул из палатки. Однако снаружи никого не было и никаких признаков деятельности не наблюдалось. Кричать было бесполезно: даже на этом расстоянии в пять метров меня не услышали бы из-за ветра. Я занялся собственной подготовкой – надеванием ботинок и кошек, что было убийственно медленной процедурой. Да Намгьял принес мне чашку чая и сообщил, что Балу чувствует себя совсем плохо и идти с нами не сможет. Незадолго до 7 час. мы оба вылезли наружу, связались, затянули покрепче капюшоны, чтобы защититься от разыгравшегося ветра, надели сверх пуховых варежек рукавицы и приладили очки-консервы. Наше кислородное оборудование было подготовлено с вечера, и я вытащил свой аппарат из палатки.

Перед пирамидальной палаткой Чарльз Эванс, нагнувшись над кислородным аппаратом, продувал трубопровод, явно исправляя какое-то повреждение. Я спросил его, в чем дело. Оказалось, что клапан подачи вышел из строя. Больше часа потребовалось Чарльзу на то, чтобы установить причину неисправности и сменить клапан. К сожалению, для замены пришлось использовать не совсем подходящую деталь из аппарата открытого типа. Начало штурма складывалось неудачно.

Прошло несколько минут, Чарльз Эванс и Том Бурдиллон все еще стояли около своей палатки, а аппарат не был исправлен. Дело становилось серьезным. Чарльз подошел ко мне и спросил, не сможет ли он нам помочь в заброске грузов в штурмовой лагерь, поскольку он считает, что перспективы штурма стали сомнительными. Но я отказался от его помощи, ибо было очевидно, что оба восходителя, пользовавшиеся кислородом непрерывно начиная с Передового базового лагеря, вряд ли смогут высоко подняться по Юго-Восточному гребню без кислорода.

Повидимому, я был слишком поглощен своими собственными заботами, чтобы прийти в уныние от этих неутешительных сведений о штурме. Все, что я мог сделать, как мне казалось, – это постараться выполнить как можно лучше мою работу. Говорить больше было не о чем, а каждое слово на ветру требовало усилий. Поэтому вскоре после 7 час. мы с Да Намгьялом вышли по направлению к гребню. Каждый из нас нес по двадцать с лишним килограммов и потреблял по четыре литра кислорода в минуту.

Мы двигались очень медленно. Полого поднимающийся ледяной склон требовал от меня таких же усилий, как и за день до этого – прогулка по седловине без кислорода. Идти приходилось по обнаженному отполированному ветром льду, усеянному вмерзшими в него камнями. Далее крутизна склона увеличилась, и он был покрыт крепким, как камень, фирном, на котором коротко заточенные зубья моих кошек стали проскальзывать. Это было чрезвычайно утомительно. Оглянувшись, я с радостью увидел, что Том и Чарльз в этот момент отделились от палаток и поднимаются ко мне. Очевидно, повреждение в аппаратуре было исправлено и штурм вершины вступил в свою конечную фазу.

В то же время я с грустью отметил, как медленно мы двигаемся: за полчаса мы прошли не более сорока пяти метров по высоте и ста восьмидесяти метров по расстоянию. Я направился к забитому снегом желобу, или кулуару. В свое время швейцарцы показывали нам его на снимке, уверяя, что он является единственным реальным путем для выхода на Юго-Восточный гребень. Последний вздымался теперь непосредственно над нашими головами, на 300 м. выше. Да Намгьял попросил меня держаться еще правее, ближе к подножью скального контрфорса, прерывающего Юго-Восточный гребень выше соединения последнего с краем седловины. Отсюда кулуар казался настолько крутым, что на минуту я подумал, не проще ли будет идти прямо по скалам. Однако это потребовало бы длительного обхода вправо, а нам теперь необходимо было всячески экономить силы. Ведь их оставалось так мало!

Вслед за нами быстро поднимались Том и Чарльз. Они перегнали нас в то время, как мы с Да Намгьялом сидели, отдыхая в первый раз в неглубокой канаве начинающей развиваться краевой фирновой трещины. Отсюда крутизна кулуара резко возрастала. Приятно было смотреть, как быстро и уверенно поднималась штурмовая связка, и в глубине души я порадовался тому, что на дальнейшем пути мне не придется вытаптывать или рубить ступени.

Мы двинулись дальше. Вначале фирн был твердым, и кошки едва царапали по нему, однако вскоре стали попадаться участки с более мягким снегом; они встречались все чаще по мере того, как мы входили под прикрытие боковых стен кулуара. Я с удовольствием отметил, что мы уже оказались выше скального выступа, поднимающегося над восточным краем седловины. Крутизна кулуара все возрастала, достигая примерно 45 градусов в середине и увеличиваясь до 50 градусов в верхней части. Необходимо было рубить ступени или вытаптывать их в мягком снегу, чтобы обеспечить на такой высоте надежность движения.

Этим делом и были заняты Том и Чарльз. Это отнимало у них много времени, и все же они уходили от нас; теперь они находились примерно в сорока метрах над нами, на середине кулуара. Наш подъем становился все медленнее, все изнурительнее. Каждый шаг давался с трудом и требовал напряжения воли. После нескольких медленных, как на похоронах, шагов нужен был отдых, чтобы набраться сил. По причине, обнаруженной мною лишь впоследствии, я дышал уже с трудом и широко открытым ртом ловил воздух. В этом мучительном состоянии я попытался применить другой метод движения: после минутного отдыха, не считаясь с необходимостью координации движения с дыханием, я пытался возможно быстрее (на практике это получалось до смешного медленно) пройти восемь или девять последовательных шагов. Затем я наваливался на ледоруб и так стоял до тех пор, пока снова не приходил в себя. После здравого размышления я никак не могу рекомендовать будущим восходителям на Эверест такой мучительный способ подъема. То, что я применял его тогда, пренебрегая всеми правилами альпинизма, было вызвано лишь отчаянием. Между тем Том и Чарльз траверсировали верхнюю часть кулуара, чтобы достичь подножия крутого скально-снежного склона. Прямой подъем вверх стал слишком крутым. Мы прошли по их следам, и я сел на первый попавшийся скальный уступ, чтобы выбрать веревку Да Намгьяла, пока он подходил ко мне. Он ничего не сказал, но выглядел ужасно утомленным.

Мы двинулись дальше, так как гребень уже был недалеко. По крутому, но сравнительно нетрудному склону мы поднялись на гребень и совершенно неожиданно наткнулись на палатку, оставленную почти ровно год назад Ламбером и Тенсингом. Вернее, это были только изорванные в клочья остатки этой палатки. Так же как и на седловине, здесь торчали лишь стойки, сохранившие еще вертикальное положение, с клочьями развевающейся по ветру оранжевой материи. Мы повалились на небольшую ровную площадку как раз над палаткой. Казалось, мои лёгкие сейчас разорвутся. Со стонами я боролся за каждый глоток воздуха, теряя при этом ужасном и жестоком испытании всякое самообладание. К счастью, это продолжалось недолго. Так же как и раньше, в кулуаре, организм внезапно пришел в норму, а одновременно вновь возникло желание идти дальше и способность интересоваться окружающим.

Впервые я оглянулся вокруг на окружающий нас мир, ибо теперь мы находились на его крыше. Из моря быстро поднимающихся вокруг нас облаков вставали передо мной Кангченджунга и Макалу. Ветер уже заметно усилился, но мы были от него хорошо укрыты; он дул, как обычно, с северо-запада. Затем я взглянул вниз на Южную седловину и был вполне удовлетворен. С высоты 430 м, на преодоление которых мы потратили почти три часа, палатки лагеря казались микроскопическими. Под краем седловины моим взорам была открыта вся стена Лходзе и лагерь VII; несмотря на то, что последний расположен на высоте 7315 м, он казался лежащим бесконечно далеко внизу. Я удивлялся, как мы ухитрились преодолеть по виду отвесные склоны, лежащие выше и ниже его. Наконец я взглянул вверх, где надо мной вздымался наполовину окутанный туманом гребень. Шел снег и, когда я повернулся, ветер дул мне в лицо. Я увидел как Чарльз и Том преодолевали крутой участок перед Снежным плечом. Они поднимались с большой энергией и находились теперь не менее чем в девяноста метрах над нами. Приходилось удивляться, как могли они подниматься так упорно, не отдыхая.

До сих пор Да Намгьял шел как будто с меньшим трудом, чем я. Но сейчас он выглядел крайне измученным. Я предложил идти дальше, но он остался безучастным к моим словам. Такое поведение было не в его характере, и мне стало ясно, что вряд ли мы будем в состоянии уйти далеко. Оставив один баллон, который я собирался забрать обратно в помощь второй штурмовой группе, мы медленно двинулись по следам штурмовой связки. Узкий гребень вначале поднимался полого, и путь был сравнительно несложным. Однако на поверхности лежал слой сыпучего снега в семь-восемь сантиметров толщиной. Он покрывал скалы гребня и затруднял движение. Большую помощь оказывали нам следы наших товарищей, когда нам удавалось их обнаружить.

Я попытался придерживаться определенного ритма – шаг, четыре или шесть глубоких вздохов, опять шаг и т. д. Это было немного менее мучительно, чем примененная мной до этого тактика „рывка“, но быстрее мы все же не поднимались.

Прошло примерно двадцать минут, за которые мы поднялись быть может на тридцать метров над швейцарской палаткой, когда Да Намгьял заявил, что дальше он идти не может. Я слишком хорошо знал его, чтобы сомневаться в его словах. Вряд ли найдется более мужественный и менее склонный к жалобам человек. Я уговорил его пройти еще немного, так как здесь не было подходящего места, где мы могли бы оставить груз, а в каких-нибудь пятнадцати метрах выше виднелся подходящий уступ. Добравшись до него, мы остановились. Как это часто бывает в горах, нас постигло разочарование. После надежного размещения груза здесь едва хватило бы места, чтобы сесть. Я чувствовал, что смогу пройти еще метров пятнадцать, и вновь мне показалось, что выше по гребню, на более крутом участке перед Снежным плечом, виднеется более удобный уступ. К тому же само Снежное плечо казалось в каких-нибудь девяноста метрах выше нас. Однако Да Намгьял был не в состоянии двигаться дальше. Я не могу сказать, что это обстоятельство очень уж меня огорчало: я сам был на пределе своих сил. Дальше мы не пошли. На ближайшей скале гребня, над небольшой расселиной, где можно было уложить палатку и прочий груз, мы воздвигли тур.

Это место легко можно было найти снизу. Оно чуть выше пересечения гребня с продолжением оси кулуара, по которому мы поднимались. Здесь мы оставили палатку, продукты, керосин и наши собственные кислородные баллоны. К этому я добавил свечу и спички, чтобы обеспечить хоть минимальные удобства для второй штурмовой группы. Высота этой точки, так же как и других пунктов маршрута, теперь может быть точно определена. Исходя из того, что палатка швейцарцев, согласно их оценке, находилась на высоте 8320 м, я считал, что мной с Да Намгьялом была достигнута высота 8380 м. Впоследствии мы пришли к выводу, что некоторые высоты должны быть перевычислены, и высота нашего склада была установлена в 8336 м.

Сам не знаю почему, мы прошли несколько метров по южному склону и сделали слабую попытку разровнять площадку для лагеря. Это было нелогично, так как я давно уже решил, что штурмовой лагерь должен быть расположен на высоте около 8535 м. (я имел в виду Снежное плечо). Так как один из наших шерпов вышел из строя, было очевидно, что транспортировку грузов на последнем участке мы вынуждены оставить на долю второй группы. Затем мы вновь отдыхали до 11 час. 30 мин., когда мы почувствовали себя в силах начать спуск. Вероятно, во время пребывания вверху Да Намгьял снял свою варежку. Двумя днями позже в Передовом базовом лагере я узнал что у него сильно отморожен палец. Благодаря искусному лечению Майкла Уорда дело окончилось благополучно и никаких чрезвычайных мер не понадобилось. Вообще это был единственный случай серьезного обмораживания в течение всей экспедиции. Взвалив на плечи пустые станки от кислородных баллонов, мы начали спускаться по гребню, окутанному теперь туманом. Снег бил нам в спину. Мы шли ужасающе медленно и пошатывались; когда мы достигли площадки, на которой стоял остов швейцарской палатки, я решил для уменьшения опасности катастрофы захватить оставленный там баллон, чтобы пользоваться кислородом хотя бы в наиболее крутой части кулуара. Однако получилось еще хуже, и я вынужден был быстро снять маску. До этого я не думал, что кислородный аппарат мог быть неисправным. Никогда раньше он не отказывал в работе, и мне не приходилось проверять, нет ли где нибудь закупорки трубопровода. Ухудшение моего состояния в течение тех нескольких минут, когда аппарат был надет при спуске к кулуару, должно было, однако, зародить во мне подозрение. Лишь сутки спустя, отвинтив трубку, соединяющую маску с аппаратом, я обнаружил, что она была полностью забита льдом. Я привожу этот факт не для самооправдания, а лишь в качестве возможного объяснения, почему мне так исключительно трудно было при восхождении двигаться и дышать. Эти переживания резко отличались от того, что я испытывал в верхней части стены Лходзе, хотя разница высот обоих этих пунктов не очень значительна.

В кулуаре мы двигались крайне осторожно. Хотя до ледовых, покрытых камнями склонов седловины шел прекрасный спуск, но высота того места, где мы вошли в кулуар над седловиной, была более 300 м, и всякий срыв мог иметь серьезные последствия. Мы спускались попеременно и страховали друг друга, обернув один раз веревку вокруг воткнутого в снег ледоруба. Да Намгьял выходил вперед, затем я подходил к нему, и он опускался ниже; так мы шли, уходя каждый раз на длину веревки. Однажды он поскользнулся и пролетел несколько метров вниз, пока не натянулась веревка. Это было вызвано исключительно переутомлением, так как Да Намгьял – спокойный и осторожный альпинист. Срыв предостерегал нас, что нужна еще большая осторожность.

Во время спуска мы заметили людей, поднимающихся по стене Лходзе в направлении к Южной седловине. Вторая штурмовая группа подходила, чтобы присоединиться к нам. Это было весьма приятно увидеть. Наконец мы спустились на более легкий участок пути. Когда мы выходили из кулуара на верхние склоны над седловиной, двое восходителей подходили к палаткам; вскоре они вышли нам навстречу. К этому времени мы уже садились отдыхать через каждые десять шагов, хотя трудности остались позади и склон был пологий. Мы узнали Тенсинга и Хиллари, приближавшихся к нам по ледяной поверхности. Внезапно я почувствовал, что силы оставляют меня. Колени подогнулись, и самым нелепым образом я упал как раз в ту минуту, когда Тенсинг и Хиллари подошли к нам вплотную. Следом за мной повалился и Да Намгьял. Тенсинг стал нас отпаивать лимонадом из своей фляжки. Эд хотел мне помочь добраться до палаток, но, увидев, что я не смогу дойти, поспешил за кислородным аппаратом. При подаче 6 литров в минуту я скоро пришел в чувство (я хорошо помню, какую обильную и свободную струю я вдыхал) и смог преодолеть оставшиеся несколько метров. Я никогда не забуду, с каким терпением и заботой отнеслись к нам тогда наши товарищи.

При подъеме до того уступа на Юго-Восточном гребне Эвереста, где мы, на высоте 8290 м, останавливались в первый раз, Том Бурдиллон и Чарльз Эванс чувствовали себя хорошо и были полны оптимизма. До этого пункта они добрались вскоре после 9 час, потратив на преодоление четырехсот метров высоты полтора часа. До Южного пика оставалось примерно столько же. При таком темпе движения, почти триста метров в час, у них должен был остаться запас времени на преодоление еще неизвестных препятствий, которые могли встретиться на последнем участке гребня, перед самой вершиной Эвереста. Наиболее утешительным было то, что аппараты закрытого типа работали отлично вопреки опасениям, возникшим утром, и несмотря на то, что Чарльз Эванс был вынужден установить на своем аппарате постоянную подачу два литра в минуту. Правда, погода была неблагоприятной, но и она не составляла серьезного препятствия. Восходители продолжали путь, полные решимости и надежды.

Однако дальше дело пошло хуже. Слой свежего снега, покрывавший уступы, заставлял их двигаться с удвоенной осторожностью, так как сцепление кошек с нижележащей твердой поверхностью было ненадежным; движение сильно замедлилось. За два часа они едва преодолели половину расстояния, остающегося до Южного пика. Но за это время они достигли важного пункта. Это было Снежное плечо, которое так выделялось на склоне, когда мы смотрели с верхних скал Женевского контрфорса. Как говорил потом Тенсинг, это была примерно высшая точка, достигнутая им и Ламбером при восхождении весной 1952 г. К тому времени облака окутали восходителей, пошел снег, который ветер взметал над гребнем.

Во время отдыха на этом менее крутом участке перед нами встала серьезная проблема, связанная с кислородной аппаратурой. Патроны с натронной известью, входящие в комплект аппарата закрытого типа, рассчитаны в среднем на три-три с половиной часа работы. Они проработали к тому времени уже, по крайней мере, два с половиной часа, и их могло еще хватить не более как на час. Альпинисты несли с собой еще по одному запасному патрону, и возникал вопрос – не следует ли заменить патроны именно сейчас. Здесь была достаточно просторная площадка для отдыха, в то время как выше вряд ли можно было надеяться найти такое удобное место. Действительно, начиная отсюда крутизна гребня резко возрастала. Другим важным обстоятельством было то, что, когда к аппарату присоединялся новый, холодный патрон, клапаны обнаруживали тенденцию к замерзанию. Подобный случай имел место всего три дня назад, когда в лагере VI, на пути к Южной седловине, были заменены патроны. Лучше уж было рисковать здесь, чем на вершине Южного пика, где выход из строя аппаратуры мог иметь самые серьезные последствия. С другой стороны, немедленная смена патронов была связана с потерей некоторой части срока действия аппаратуры и, следовательно, с сокращением времени, которым альпинисты располагали для восхождения. Я останавливаюсь здесь подробно на этих вопросах только потому, чтобы подчеркнуть, какая сложная дилемма стояла тогда перед Чарльзом и Томом на Юго-Восточном гребне Эвереста на высоте 8500 м. Вряд ли можно было считать это подходящим местом для обсуждения столь ответственного вопроса да еще с надетыми на лицо масками.

Было принято решение сменить патроны, и альпинисты двинулись дальше. У Чарльза снова не ладилось дело с аппаратом, что было видно по его затрудненному и ускоренному дыханию. Возможно причиной этому была смена патронов. Проявляя исключительную настойчивость и силу воли, он продолжал идти вперед. Так достигли они подножия последнего большого склона, внезапно вздымающегося под предельным углом к Южному пику. Снег был неустойчивым. Рыхлый и глубокий, он был покрыт хрупкой коркой, и Том, шедший на этом участке первым, начал сомневаться в безопасности пути. Слева шла полоса скал, окаймляющая южную стену там, где она спускалась к западному краю седловины. Восходители траверсировали склон по направлению к этим скалам, ожидая каждую минуту, что под ними двинется снег. Крутизна скал была так же велика, и порода слегка разрушена, однако пласты падали на этой стороне горы навстречу восходителю, что благоприятствовало лазанию. Уступы, хотя и были узки, но так наклонены, что можно было за них зацепиться. Шаг за шагом они поднимались эти последние 120 м. Двигались они теперь чрезвычайно медленно, так как дыхание Чарльза Эванса было сильно затруднено, но он решительно не хотел сдаваться. Неожиданно крутизна гребня стала уменьшаться, и почти сразу альпинисты оказались на Южном пике Эвереста, на высоте более 8750 м. Был час дня. Чарльз Эванс и Том Бурдиллон достигли на гребне Эвереста высоты, превышающей на 250 м. достижения предшествующих восходителей. Более того, они поднялись на пик, превосходящий по высоте все взятые до того вершины.

Вокруг них клубились облака, закрывая пейзаж и развеваясь, как гигантское знамя, на фоне страшной стены, спадающей с вершинного гребня на восток в долину Кангшунг. Но сам конечный участок гребня был открыт. Загадка, волновавшая всех восходителей, которую мы все стремились разрешить, открылась их взору. Впечатление было неутешительным. Отсюда гребень выглядел узким и, казалось, резко вздымался вверх. Левый его склон круто спадал к скальной полосе, увенчивающей западную стену, которая отвесом в два с половиной километра обрывалась в Западный цирк, над Передовым базовым лагерем. Справа, то есть с востока, еще более отвесная и высокая стена была закрыта в этот момент облаками. Гигантские „гималайских масштабов“ карнизы, созданные преобладающим западным ветром, нависали громадными глыбами снега над этой стеной.

Должны ли были восходители идти дальше? Для них это была неповторимая возможность взобраться на вершину. Однако, если восхождение должно было быть совершено в один день, вопрос решался в зависимости от факторов времени и погоды. Вопрос времени был неразрывно связан с запасом кислорода. Если им не хватит кислорода для подъема по гребню и обратного пути, – восхождение невыполнимо. Нелегко было оценить время, потребное на преодоление неизвестного еще гребня, рассматриваемого в раккурсе, который не давал уверенности в том, что видимая высшая точка и есть сама вершина. Чарльз Эванс считал, что путь до вершины потребует часа три, и еще два часа нужны на возвращение к Южному пику. Уже задолго до этого оставшийся у них запас кислорода будет исчерпан, и, если даже они смогут без кислорода спуститься обратно к Южному пику, они вернутся сюда не раньше 6 час. вечера, а ведь до лагеря еще останется 900-метровый спуск. Очевидно было, что о восхождении не могло быть и речи, и они правильно решили вернуться назад.

Они приступили к спуску не без сожаления. К тому времени оба восходителя были чрезвычайно утомлены, что еще более подчеркивало тщетность попытки дальнейшего штурма вершины. Неполадки с аппаратом Чарльза продолжались, восходителям пришлось остановиться, и Том перестроил аппарат Чарльза по принципу открытой циркуляции. На такой высоте и после всего того, что они выполнили, это являлось поистине героическим подвигом. Позднее им пришлось опять остановиться и перестроить аппарат по прежней схеме, так как новое устройство ухудшило состояние Чарльза. Узкие полки на крутых скалах казались ненадежными, и альпинисты попытались спускаться по снежным склонам слева, ломая хрупкую корку и глубоко проваливаясь в рыхлый снег; повидимому, они были слишком утомлены, чтобы думать о возможных последствиях. Спуск на 450 м. до швейцарской палатки занял у них около двух часов. Степень их изнеможения лучше всего иллюстрируется тем фактом, что выше этого места оба, будучи опытными альпинистами, неоднократно срывались на простых участках гребня. Когда они сюда добрались, было около 3 час. 30 мин. Теперь им предстояло так же, как несколькими часами ранее мне с Да Намгьялом, спуститься по кулуару. Они тоже принимали обычные меры предосторожности, однако вполне понятно, что они шатались еще сильнее, чем мы. Том вышел вперед на всю веревку и воткнул в снег ледоруб для страховки, когда внезапно сверху мимо него пролетел, по выражению Тома, „как пуля“, сорвавшийся Чарльз. Веревка натянулась, последовал рывок, и ледоруб вылетел из снега, а через мгновение и Том был сорван со ступеней и стал со все возрастающей скоростью скользить по твердому фирну кулуара. Однако при срыве натяжение веревки несколько замедлило падение Чарльза. Перевернувшись на живот, Том инстинктивно принял правильное положение и, вонзив в снег клюв ледоруба, сумел задержаться. Связка остановилась. Придя в себя, альпинисты продолжали спуск.

На седловине, беседуя с Тенсингом, я отдыхал в „Блистере“. Внезапно в палатку просунулась голова Джорджа Лоу. Он был страшно взволнован и вне себя от восторга. „Они поднялись! Ей богу, поднялись!“ – воскликнул он. Это была поистине потрясающая новость! Вся моя слабость после перенесенных в этот день испытаний мгновенно исчезла. Радость охватила всех. Шерпы, которые, следуя за Грегори и Лоу, с трудом поднялись на Женевский контрфорс, были взволнованы не менее, чем мы. Возможно, даже больше нас, так как они считали, что возвышающийся над Южной седловиной пик и есть высшая точка горы. Они решили, что Эверест побежден. Когда они подошли к палаткам, Анг Ньима повернулся ко мне и сказал на индийском жаргоне: „Эверест кхатм хо гья, сагиб!“, что на соответствующем английском жаргоне должно было означать: „Они взяли Эверест!“ На шерпов зрелище этого восхождения произвело особое впечатление. Они наблюдали за нашим подъемом в течение всего утра, пока пересекали склон стены Лходзе, но Бурдиллон и Эванс время от времени исчезали за облаками, покрывающими вершину. Около часа дня туман вокруг остроконечного снежного конуса Южного пика разошелся, и на склоне, как букашки на стене, были видны две точки. Точки эти уверенно поднимались по немыслимой крутизне страшного снежного склона и вскоре исчезли за вершиной. Было впечатление, что восходители даже не захотели остановиться, стремясь достичь какой-то еще более отдаленной точки позади вершины.

Вторая половина дня прошла в тревоге. В глубине души копошилось сомнение: а вдруг Чарльз и Том не вернутся? Облака полностью закрыли гребень, и ветер еще более усилился. В 3 час. 30 мин. в верхней части кулуара в облаках образовался просвет, и мы увидели восходителей. Они медленно спускались, и мы приготовились принять их. В 4 час. 30 мин. они приблизились к палаткам, и мы вышли им навстречу. В своей неуклюжей одежде, обремененные тяжелым снаряжением, с покрытыми инеем лицами, Чарльз и Том выглядели, как пришельцы с другой планеты. Оба были крайне утомлены.

Позднее мы услышали изложенный мною выше рассказ. Это была повесть о первом восхождении на Южный пик Эвереста. Было вполне естественно, что среди их переживаний значительное место занимало чувство разочарования. Как тяжело отступать, будучи так близко к конечной цели, к осуществлению стремлений всей жизни! Следует, однако, напомнить, что Том и Чарльз выполнили возложенную на них задачу. Я настаивал на том, что их целью является достижение Южного пика и что, поднявшись на него, они добудут сведения, неоценимые для второй штурмовой двойки. Фактически обе попытки штурма должны были дополнять друг друга. Подъем в один день с Южной седловины на высоту 8750 м. и обратный спуск являлись выдающимся достижением и показателем высокого качества кислородной аппаратуры, которой было уделено столько внимания. Восходителям удалось рассмотреть завершающую часть гребня, и они могли теперь описать ее Тенсингу и Хиллари. Своим примером они вселили в нас несокрушимую веру в окончательную победу.