Текст книги "Путь искупления"

– Черт бы тебя побрал, Ченнинг! – Сняв руку с пистолета, врубила верхний свет. – Какого хрена ты тут делаешь?

Девушка с ногами забилась в глубокое кресло. На ней были джинсы и кеды. Тускло блеснул облупленный лак на ногтях. Капюшон все той же худи низко сидел на глазах. Какими бы они ни были яркими, вид у девушки был затравленный – узкие плечики подались вперед, в кулачке крепко зажата рукоятка кухонного ножа.

– Простите. – Она положила нож на подлокотник кресла. – Я не очень хорошо воспринимаю разозленных мужчин.

Элизабет заперла дверь. Пройдя к креслу, подобрала нож и положила его на кухонный стол.

– Как ты сюда вообще попала?

– Вас не было дома. – Ченнинг показала за спину большим пальцем. – Отжала раму.

– И с каких это пор ты вламываешься в чужие дома?

– До сегодняшнего вечера – ни разу. Вам надо бы поставить сигнализацию, кстати.

– А это тебя остановило бы?

– С вами мне как-то спокойней. Простите.

Элизабет открыла воду в раковине, поплескала на лицо. Она не знала, искренне ли девушка просит прощения, или нет. В конце концов, это неважно. Ей просто больно. Как сейчас и самой Лиз.

– А твои родители знают, что ты здесь?

– Нет.

– Мне грозит привлечение к уголовной ответственности, Ченнинг. Ты – потенциальный свидетель против меня. Это было… не слишком мудро.

– А может, я сбегу.

– Нет, не сбежишь.

– Знаете, а я могла бы. – Ченнинг встала и прошлась вдоль длинного ряда книг. – Убежать. Свалить нахер отсюда.

Сквернословие совсем не подходило к этому юному безупречному ротику, и девушка словно читала мысли самой Элизабет.

– Скажите мне, что сами об этом не подумывали! Скажите, что буквально только что об этом не подумали! – Ченнинг махнула в сторону двери, имея в виду и Бекетта, и тот разговор, и ту мантру, что граничила с молитвой. – Бросить все к чертям. Исчезнуть.

– Это мои, а не твои проблемы, Ченнинг. Ты можешь делать что угодно и стать кем угодно.

– Но это же больше не вопрос возраста?

– Это может быть вопросом возраста.

– Слишком поздно возвращаться и становиться такой, как была.

– Почему?

– Потому что я все сожгла. – В глазах Ченнинг мелькнула искорка. – Всех этих плюшевых зверюшек, все эти плакатики и розовенькие простынки, фотки, книжки и записочки от маленьких мальчиков! Я сожгла их в саду, устроила огромный, просто офигенский костер, который чуть не перекинулся на все остальное.

Она откинула капюшон, открывая вишневую кожу и опаленные на кончиках волосы.

– Сад загорелся, два дерева.

– Зачем ты это сделала?

Прозвучало это мягко, но у Элизабет упало сердце.

– Отец пытался меня остановить. Но я убежала, как только его увидела. По-моему, он поранился, перелезая через ограду. Что-то орал… разозлился, наверное. Но как бы там ни было, домой мне нельзя. – Вызов в глазах девушки сменился отчаянием. – Скажите мне уходить, и больше в жизни меня не увидите. Я сожгу весь мир. Клянусь!

Элизабет налила себе выпить и заговорила, повернувшись спиной:

– Твои родители должны знать, что с тобой всё в порядке. Отправь эсэмэску, по крайней мере. Сообщи, что ты в безопасности.

– Значит, вы разрешаете мне остаться?

Обернувшись, Элизабет криво улыбнулась.

– Не могу же я позволить тебе спалить весь мир.

– А можно мне тоже? – Ченнинг показала на стакан. – Раз уж дело не в возрасте…

Элизабет налила на палец во второй стакан и молча вручила Ченнинг. Та опрокинула его одним глотком, слегка поперхнувшись.

– Я видела тут ванну…

Она не договорила, и Элизабет ткнула рукой вглубь коридора.

– Полотенца в шкафчике.

Проследив, как Ченнинг уходит по коридору, она налила себе еще, выключила свет и осталась сидеть в темноте. Дважды принимался вибрировать ее мобильник, и дважды она давала ему переключиться на голосовую почту. Ей не хотелось разговаривать ни с Бекеттом, ни с Дайером, ни с кем-то из репортеров, которые уже успели раздобыть ее номер.

Еще час Элизабет сидела, прикладываясь к стакану и стараясь держать себя в руках. А когда наконец встала, ванная была пуста, а дверь гостевой комнаты закрыта. Лиз прислушалась, но не услышала ничего, кроме потрескиваний и поскрипываний старого дома, все глубже проваливающегося в землю. Однако все-таки проверила замки. Двери. Окна. Зайдя в ванную, заперла на задвижку и эту дверь, а потом сняла рубашку и изучила жуткие тонкие порезы на руках. Они полностью охватывали запястья и в некоторых местах были глубже, чем в остальных. Красные линии, частично покрывшиеся засохшими корками. Воспоминания. Кошмары.

– Прошлое в прошлом…

Сняв остальную одежду, Элизабет наполнила ванну. Да, она скрывала правду, но на то были свои причины. Это должно было бы ее немного приободрить, но «причина» – это всего лишь слово.

Такое же слово, как слово «семья».

Или «вера», или «закон», или «правосудие».

Она опустилась в ванну, поскольку казалось, что горячая вода должна помочь. Согреть ее мысли, сделать невесомой. Этим вода и вправду хороша, но природа воды в том, чтобы подниматься, опадать и подниматься вновь – вот ее назначение, так что когда Элизабет прикрыла глаза, окружающий мир исчез, и она ощутила это опять: тот подвал вокруг себя, словно пальцы, сомкнувшиеся на горле…

* * *

Мужчина душил ее, обхватив одной рукой за шею и крепко удерживая другой рукой за запястье, отбросив ее руку с пистолетом к стене. Ченнинг, которая сломанной куклой валялась на полу, вскрикнула, когда пистолет подскочил на бетоне трижды, четырежды, а потом отлетел куда-то в темноту.

Когда Элизабет почувствовала, как пистолет вылетает из руки, то попыталась повернуться.

Кто он?

Кто, мля…

Она лишь поняла, что он здоровенный и немытый, но не более. Он был рукой, сомкнувшейся у нее на шее, царапаньем щетины, когда он прижимался плотнее, и сгущающейся чернотой. Она топала ногой, силясь попасть в подъем ноги, в голень. Попыталась ударить назад головой, но контакт был маленьким и слабым.

– Ш-ш…

Дыхание попадало ей в ухо, но она уже теряла сознание. Кровь не проходила в мозг, застряла на полпути. Веки сжались.

Скрюченными пальцами она ухватила его за руки, и в темноте возникло какое-то движение – второй мужчина, широкоплечий и ссутулившийся. Ченнинг тоже его увидела, заскребла ногами по глубоко въевшейся грязи пола, отползла к стене, уперлась в нее спиной.

Ченнинг…

Из горла не вырвалось ни звука. Элизабет видела свою собственную руку, пальцы на которой раздвоились, когда перед глазами все стало размываться.

Ченнинг…

Второй мужчина запустил скрюченные пальцы в волосы девушки и потащил ее по полу куда-то во тьму другой комнаты.

Где пистолет?

Элизабет повалили на колени, и она увидела высокие кроссовки и грязные джинсы, место, где ее пальцы размазали по полу жидкую грязь. Он всем своим весом навалился ей на спину, пихая вперед, пихая вниз. Жесткая щетина мазнула по шее, и то же дыхание лизнуло ухо.

– Ш-ш-ш…

На сей раз это было дольше.

А потом медленно потухло.

И сразу чернота.

* * *

В дзюдо это называется «кровяным удушением» или же «усыпляющим захватом». Копы именуют это сдавливанием боковых сосудов шеи. Но название не имеет значения. А вот назначение и цель имеют. Одновременное сдавливание сонной артерии и яремной вены способно привести взрослого человека в бессознательное состояние буквально за считаные секунды. Делай это правильно, и особая сила не нужна. Делай это неправильно, и либо ничего не выйдет, либо кто-то расстанется с жизнью. Нужно знать, что делаешь, чтобы правильно это делать.

Титус Монро явно знал, что делает.

Элизабет уже в миллионный раз проигрывала это в голове: как это началось и чем закончилось, все эти минуты в промежутке. Ченнинг уже поднялась с матраса, и они пятились к выходу – горячая и влажная рука девушки переплелась пальцами с рукой Элизабет. Та не сводила дуло пистолета с дальних глубин подвала. Она открыла бы огонь, если б понадобилось, но дверной проем был пуст, а подвал за ним – тих и неподвижен. Они сумели сделать всего три шага, прежде чем девушка споткнулась и упала, но все обошлось. Элизабет так и не опустила ствол, а до тамбура перед выходом оставалось каких-то десять футов. Здесь было несколько закрытых дверей, несколько ступенек, но они их успешно преодолели бы.

Элизабет так и не услышала, как за спиной у нее открылась дверь, вообще ничего не услышала – лишь почувствовала, как метнувшаяся из полутьмы рука железным обручем обхватила шею, его пальцы у себя на запястье. Ощутила его целиком, стала вырываться и потерпела неудачу; провалилась в черноту, а очнулась примотанная проволокой к матрасу. Одежда была с нее сорвана, а рот плотно зажат. Его язык ползал у нее под ухом, по шее, и она стала вырываться, как вырывалось бы животное, придушенно визжа из-под его потной руки, а красная свеча все горела, и его пальцы все бегали у нее по коже. Он собирался изнасиловать ее, а может, и убить. Но даже отчаянно пытаясь вырваться, Элизабет чувствовала себя так, будто куда-то падает, его грубые прикосновения вдруг стали невесомыми и пропали, свет свечи дважды мигнул и погас. Она услышала голос, который был ее собственным, но гораздо моложе.

«Только не опять, только не опять…»

Она могла провалиться до самого низа – так глубоко, что не вернулась бы той же самой или хотя бы близко к тому. Он собирался загнать ее в темноту и оставить там…

Элизабет еще глубже погрузилась в ванну, холодная, горячая и дрожащая. Она потеряла себя, когда это было важнее всего на свете. Тринадцать лет в копах, а она сломалась, словно гипсовая маска…

Понадобилась Ченнинг, чтобы спасти ее.

Совсем юная девчонка.

Которой всего восемнадцать.

* * *

Он был миллионом фунтов пота и волос, мускулов и жира, толстых, твердых пальцев.

– Классная сучка…

Его потная кожа скользила по ее коже, но в легких оставалось еще немного воздуха. Она выдохнула; он придавил ее еще сильнее.

– Классная, мля, сладенькая, горячая сучка…

* * *

Элизабет почти окончательно потеряла сознание, когда выстрелы разорвали темный мир на яркие сверкающие куски. Она услышала вопли и вынырнула к ним наверх, моргая глазами, когда здоровенный мужчина скатился к ее ногам, выкликая что-то – как она потом поняла, имя брата.

Не послышалось никакого ответа – только ужасные вопли, в которых были мука и страх. Они доносились из соседней комнаты, отражаясь от бетонных стен, и Элизабет – даже сейчас – совершенно не представляла, как Ченнинг ухитрилась добраться до оружия. Просто она стояла там в дверях, бледная и обнаженная; пистолет казался невероятно большим в ее тонкой руке. Элизабет видела это ясно и медленно, но словно бы сон во сне – будто бы это происходило с каким-то человеком, которого она однажды могла повстречать в какие-то незапамятные времена.

* * *

Первый выстрел превратил его колено в туман и пыль. Он еще падал, когда исчезло и второе колено. Он дернулся вправо и влево, а потом упал прямо где стоял; раскрошенные кости и разлохмаченное мясо шлепнули о бетон с тяжким мокрым звуком, которые она уже никогда не забудет. Его вопли присоединились к воплям брата, прежде чем превратиться в какую-то искаженную версию едва узнаваемых слов.

– Сука! – Он судорожно скорчился.

– Долбаная… Ох! Б…

Ченнинг, волоча ноги, двинулась по полу; лицо ее тоже напоминало сломанную маску. Глаза казались совсем темными и опухшими, рот приоткрыт и безмолвен. Пистолет тяжело оттягивал руку, так что она раз споткнулась, а потом остановилась над испускающим вопли мужчиной.

– Ченнинг…

Это имя буквально вывалилось у Элизабет изо рта, но Ченнинг подняла пистолет, с совершенно неподвижным лицом, а вопли по нарастающей становились громче, и слезы проделали белые дорожки в грязи у нее под глазами. Она была в полном шоке и вся замызгана; кровь сбегала с ее запястий, капая с пальцев.

– Ченнинг…

Элизабет перестала вырываться из пут. Девушка уставилась на судорожно всхлипывающего мужчину.

– Ченнинг…

* * *

Понадобилась целая вечность, чтобы израсходовать все восемнадцать патронов – секунды растягивались в минуты, минуты казались часами. В действительности это могло занять считаные мгновения. Элизабет уж наверняка не сумела бы сказать это точно. Она не сводила глаз с Ченнинг, когда могла – видела измученную пустоту у нее во взгляде, словно вобравшую в себя всех, чья юность была растоптана, не успев толком начаться. В конце все было просто. Пистолет заговорил вновь. Мужчины завопили. Когда они уже были мертвы, Ченнинг еще долго стояла, не двигаясь, пока слова Элизабет не произвели на нее хоть какое-то впечатление.

«Кто-то мог слышать выстрелы…»

«Скоро здесь будет полиция…»

Пороховой дым все еще висел в воздухе, и сам мир был разорван и вывернут наизнанку. И даже когда вдали послышались сирены, а проволока еще глубже врезалась ей в запястья, Элизабет уже знала, что полиция теперь на одной стороне разлома, а они с Ченнинг навеки остались на другой.

Вот как быстро она приняла решение.

Вот как быстро закончилась ее старая жизнь.

* * *

Элизабет хотела поскорей со всем покончить, но образы продолжали один за другим выплывать из тьмы: пальцы Ченнинг, красные и дрожащие, когда они с ней распутывали проволоку, а сирены слышались все ближе и ближе. Как собирали вещи и протирали пистолет, как повторялись одни и те же слова, когда Элизабет держала девчонку за плечи и заставляла ее повторять их снова и снова.

«Ченнинг лежала на матрасе».

«Элизабет застрелила их в темноте».

* * *

– Повтори еще раз, Ченнинг.

– Я лежала на матрасе. Вы застрелили их в темноте.

* * *

В два часа ночи Элизабет наконец забралась в кровать. Заснуть никак не удавалось, а когда она наконец провалилась в сон, то тут же проснулась вся в поту. Когда это произошло в третий раз, уши уловили какой-то посторонний шум. Отправившись выяснить, в чем дело, она обнаружила Ченнинг, свернувшуюся калачиком на полу ванной комнаты. Из комнаты девушки пробивался лишь узенький лучик света, но и его оказалось достаточно, чтобы разглядеть синяки, следы укусов и забинтованные запястья.

– По-моему, меня тошнит… Простите, что разбудила.

– Держи. – Элизабет смочила полотенце холодной водой и протянула Ченнинг. – Давай-ка помогу.

Она помогла девушке подняться. Они стояла возле раковины и в зеркале выглядели совершенно по разному: Элизабет – узкая и пружинистая, девушка – заметно пониже ростом и с бо́льшим числом чисто женских округлостей. Девушка просто плакала, словно не в состоянии двинуться с места.

– Дай-ка. – Элизабет забрала у нее мокрое полотенце и прижала его ей к лицу. Вытерла слезы, убрала волосы с бледного холодного лба. – Ну вот. – Повернула Ченнинг лицом к зеркалу. – Так лучше?

Девушка уставилась на свое собственное лицо, а потом перевела взгляд на отражение Элизабет.

– А у нас одинаковые глаза.

Элизабет пригнула голову, чтобы оказаться на одном уровне с лицом девушки, почти соприкоснувшись с ней щеками.

– А ведь и точно.

– Это я во всем виновата, – произнесла Ченнинг. – В том, что произошло тогда в подвале, что произошло с вами…

– Давай только без глупостей.

– А если это действительно так? Мы по-прежнему останемся друзьями?

– Конечно.

Девушка кивнула, хотя и без особой убежденности.

– А вы верите в ад?

– Если речь про тебя, то не верю. – Элизабет стиснула плечи Ченнинг, пылко возвысила голос. – Только не за это!

Девушка опустила взгляд, и яркие глаза потухли.

– Я стреляла в основном в младшего, потому что ему больше всего нравилось делать мне больно. Вот про это и был сон: его пальцы и зубы, этот его шепот, то, как он заставлял меня держать глаза открытыми, когда мучил меня, этот его взгляд, проникающий куда-то внутрь…

– Он получил то, чего заслуживал.

– Но я сделала выбор, – произнесла Ченнинг. – Младший был хуже, поэтому я отделала его сильнее. Одиннадцать пуль. Это была я. Мой выбор. И как вы теперь можете говорить, что никакого ада нет?

– Нельзя смотреть на это таким образом!

– Я почти не сплю, и вовсе не из-за того, что сны такие страшные. Это из-за той первой секунды, когда я просыпаюсь, из-за этого одного мига, в который я ничего не помню.

– Мне знакома эта секунда.

– Но сразу за ней тут следует и другая, так ведь? Еще одна секунда, и все опять наваливается с такой силой, будто тебя похоронили заживо. Ложась спать, я с ужасом жду этой второй секунды. Мне всего восемнадцать, и я уже такое натворила…

– Что «такое»? – Голос Элизабет стал звучать жестче, поскольку сейчас требовалась жесткость. – Ты спасла мне жизнь. Ты спасла нас обеих!

– Может, нужно кому-нибудь рассказать…

Она имела в виду полицию, своих родителей, психолога… Неважно кого.

– Нельзя никому рассказывать, Ченнинг. Ни в коем случае.

– Я пытала их.

– Не смей произносить это слово!

– А так мы могли бы сказать, что это была самооборона.

Лица Ченнинг коснулся проблеск надежды, но никто из присяжных не сумел бы до конца понять того, что там действительно произошло. Им самим надо было оказаться там, самим увидеть Ченнинг, голую и чумазую в неверном свете свечи, увидеть кровь, капающую у нее с пальцев, увидеть ее изломанный рот, следы укусов на коже…

Восемнадцать выстрелов…

Пытка…

Судебный процесс заставит ее пережить все это снова и снова, на публике и под протокол. Элизабет достаточно часто доводилось бывать на судебных разбирательствах по делам об убийствах и изнасилованиях, чтобы понимать всю мощь их разрушительной природы. Давать показания приходится днями и неделями, и процесс выпотрошит из девушки все то чистое и невинное, что в ней еще оставалась. Это запятнает ее на всю жизнь, пусть даже если ее вдруг каким-то чудом оправдают.

Элизабет как наяву могла представить себе речь обвинителя. «Восемнадцать выстрелов, дамы и господа. Не три, не четыре и не шесть! Восемнадцать пуль, нацеленных так, чтобы причинить максимальную боль, чтобы карать и мучить…» Ее станут преследовать, словно затравленного зверя, поскольку в головах у всех засядет только одно: политическая подоплека всей этой истории да жуткие фотографии.

– Обещай мне, Ченнинг. Поклянись, что никогда никому не скажешь.

– Я не знаю, кто я.

– Не говори такого.

– А можно мне лечь с вами?

– Делай что угодно. – Элизабет обняла ее, давая волю эмоциям. – Все, что угодно.

Она отвела Ченнинг в угловую спальню, уложила на большую кровать с левой стороны. Никакой крутой девчонки не осталось – ни гнева, ни притворства, ни уязвленной гордости. Они были просто теми, кто сумел выжить – сестрами, и, как сестры, без лишних слов забрались в одну и ту же постель.

– Ты плачешь? – тихонько спросила Элизабет.

– Да.

– Все будет хорошо. Я обещаю.

Ченнинг потянулась к ней и положила два пальца на спину Элизабет.

– Так ничего?

– Все нормально, лапочка. Давай спи.

Это прикосновение, наверное, помогло, поскольку Ченнинг действительно заснула; поначалу поверхностно, а потом стала дышать медленно и ритмично. Элизабет чувствовала близость девушки, тепло ее кожи. Ощущала неподвижность этих двух пальцев, и ее собственное дыхание расслабилось.

Ноющее сердце замедлило бег.

Карусель остановилась.

12

Бекетт терялся в догадках, как помочь напарнице. Элизабет не просто испытывала боль, но и полностью замкнулась в себе. Такой страдающей он ее еще никогда не видел. Обычно она была полноправной хозяйкой в своем деле. Касалось ли оно уличных разборок или политики – вообще во всех решениях, которые только приходится принимать копу. Ей уже не раз случалось делать трудный выбор, и она справлялась с этим без всяких рефлексий, уверенно и непоколебимо. Даже мужчины, с которыми она встречалась, всегда словно находились в тени ее незыблемого чувства собственного «я». Это она устанавливала правила и задавала тон – объявляла, когда это начнется и когда закончится. Некоторые думали, что в жилах у нее течет ледяная вода, но Бекетта это не обманывало. Факт был в том, что многое она воспринимала гораздо острее большинства других, но прекрасно умела это скрывать. Это настоящее искусство выживания, ценное качество; но то, что случилось в том чертовом подвале, лишило ее этого преимущества напрочь. Теперь она превратилась буквально в ходячий нерв – каждый кусочек открыт на всеобщее обозрение, и Бекетт терялся в догадках, как ее можно защитить. Удержать подальше от тюрьмы. Удержать подальше от Эдриена. Это если говорить о самых очевидных вещах.

«А как насчет всего остального?»

Было уже довольно поздно, когда он остановил машину возле дома, которым владели родители Ченнинг. Ему не полагалось находиться здесь – адвокаты достаточно четко дали это понять, – но правду о том, что произошло в подвале, знали лишь два человека, а Лиз отказывалась говорить.

Оставалась девчонка.

Проблема заключалась в том, что отец ее был богат, обладал множеством связей и надежно укрылся за стеной из законников. Даже копы из полиции штата не сумели ее преодолеть. Вообще-то это был один из самых больших вопросов. Почему девушка упорно молчит? Адвокаты заявляли, что это будет для нее чересчур травматично, и, наверное, в чем-то были правы. У Бекетта у самого дочери. Он прекрасно все понимал и сочувствовал.

«Но все же…»

Он присмотрелся сквозь густо заросший деревьями сад – разглядел камень, кирпич и желтоватый свет. С отцом Ченнинг ему уже доводилось встречаться несколько раз сразу после исчезновения девушки. Конечно, не полный говнюк, но больно уж любит менторскую присказочку «послушайте-ка» – типа: «а теперь послушайте-ка меня, детектив». Но это могло объясняться просто беспокойством отца за дочь, а Бекетт не собирался осуждать человека за то, что тот старается защитить семью. На его месте он делал бы то же самое. Ради жены. Ради детей. Если им будет грозить что-то действительно серьезное, он порвет на клочки весь город.

Вырубив мотор, Бекетт прошел по загибающейся дугой подъездной дорожке к переднему крыльцу. В воздухе висел запах гари. Музыка, которая просачивалась сквозь стекла, резко оборвалась, когда он позвонил в дверной звонок. В наступившей тишине стал слышен треск цикад.

Дверь открыла мать Ченнинг.

– Детектив Бекетт! – Она была в дорогом платье и выглядела откровенно заторможенной.

– Миссис Шоур… – Та оказалась миниатюрной и симпатичной, слегка выветренной версией своей дочери. – Простите, что так поздно вас беспокою.

– Ну разве это поздно…

– Я надеялся переговорить с вашей дочерью.

Мать Ченнинг заморгала и покачнулась. Бекетт испугался, что она вот-вот упадет, но женщина вовремя оперлась рукой о стену.

– Кто это, Маргарет? – послышался голос с лестницы в глубине просторной прихожей.

Женщина неопределенно махнула рукой.

– Это мой муж.

Отец Ченнинг появился в спортивных шортах и футболке, весь пропотевший. На нем были боксерские туфли, кулаки замотаны матерчатой лентой.

– Он хочет поговорить с Ченнинг.

На сей раз это прозвучало совсем неразборчиво. Мистер Шоур тронул плечо жены.

– Каждый страдает по-своему, детектив. Заходите.

Бекетт проследовал за ним через просторную, словно театральное фойе, прихожую в кабинет, уставленный книжными шкафами и тем, что Бекетт счел весьма дорогостоящими предметами искусства. Подойдя к мини-бару, мистер Шоур налил в высокий стакан минералки, добавил льда.

– Налить вам что-нибудь?

– Нет, спасибо. Так вы боксируете?

– В юности. Обустроил себе спортзал в подвале.

Трудно было не восхититься. В свои пятьдесят с гаком лет Эльзас Шоур мог похвалиться мускулистыми ногами и широченными плечами. Если где-то среди мышц и скрывался жир, то Бекетт таких мест не приметил. А вот то, что он все-таки увидел, так это два больших лейкопластыря – один высовывался из-под рукава рубашки, другой пристроился высоко на правой ноге. Бекетт показал рукой.

– Поранились?

– Вообще-то обжегся. – Шоур покрутил воду в стакане и мотнул головой куда-то на зады дома. – Происшествие с грилем. Глупость, на самом-то деле…

Бекетт подумал, что это вранье. По тому, как тот это произнес. По тому, как забегали у него глаза. Приглядевшись получше, приметил опаленные кончики пальцев и проплешины на обеих руках, где волоски сгорели до основания.

– Вы сказали, каждый страдает по-своему. А что вызывает у вас страдания?

– У вас есть дети, детектив?

– Две девочки и сын.

– Девочки! – Шоу прислонился к массивному письменному столу и горестно улыбнулся. – Девочки – это особый дар для любого отца. То, как они смотрят на тебя, то, как верят, что нет таких проблем, с которыми ты не способен управиться, что нет таких угроз в мире, от которых ты не в состоянии их защитить… Искренне надеюсь, что вам никогда не доведется увидеть, как выражение полнейшего доверия исчезает из глаз ваших дочерей, детектив.

– Такого не будет.

– Настолько в этом уверены?

Лицо Шоура исказила еще одна натянутая улыбка.

– А сколько им сейчас, вашим дочерям?

– Семь и пять.

– Тогда давайте расскажу, как это происходит. – Отставив стакан, Шоур выпрямился во весь свой немалый рост, крепко расставив похожие на бревна ноги. – Вы строите свою жизнь и ближайшие планы и думаете, что предусмотрели абсолютно всё, что предприняли все возможные шаги, чтобы защитить тех, кого любите. Своего ребенка. Вы ложитесь спать в полной уверенности, что вы неприкасаемы, – а в один прекрасный день просыпаетесь с осознанием того, что сделали недостаточно, что стены не так крепки, как вам думалось, или что люди, которым вы безоговорочно доверяли, на самом деле не стоят никакого доверия, в конце-то концов. В чем бы ни была ошибка, вы осознаете это слишком поздно, чтобы можно было хоть что-то изменить.

Шоур кивнул сам себе, словно представляя себе Ченнинг в те самые юные годы, в семь и в пять, полную доверия.

– Привести дочь домой живой – это вовсе не то же самое, что привести ее домой такой же, какой она была. Многое из того ребенка, которого мы знали, безвозвратно ушло. Это составило для нас сложность, для матери Ченнинг в особенности. Вы спросили, почему мы страдаем. Я бы сказал, что такой причины вполне достаточно.

Скрытое в этих словах послание казалось сердечным и искренним, и все же Бекетт не был уверен, что до конца поверил этому представлению. Оно казалось каким-то слегка отрепетированным, малость заранее заготовленным. Суровость и неодобрение. Решительно выпяченный подбородок. Хотя то, что он сказал, было правдой. Каждый действительно страдает по-своему.

– Очень сочувствую вам по поводу того, что произошло.

Шоур уронил свою массивную голову.

– Пожалуй, вы могли бы наконец сказать мне, зачем вы здесь.

Бекетт кивнул, как будто именно это и намеревался сделать. Но лишь прошелся вдоль уставленной книгами стены, где вдруг остановился и наклонился вперед.

– Увлекаетесь стрельбой? – Он указал на ряд потрескавшихся корешков. Книги были старыми и основательно зачитанными. «Стрелковая выучка». «Наставление по скоростной стрельбе». «Курс владения пистолетом КМПП США[23]23
  КМПП США – Корпус морской пехоты Соединенных Штатов Америки.


[Закрыть]».

– А еще я увлекаюсь скайдайвингом, кайтсерфингом и гоняю на своем «Порше». По-моему, вы собирались назвать цель своего визита?

Но Бекетт не любил, чтобы его подгоняли. Его полицейская сущность не любила. Сам он именовал это «владением ситуацией», хотя Лиз уверяла, что из него просто прёт альфа-самец. «Любишь сам дергать других за ниточки, – сказала бы она. – Все просто и ясно». Может, что-то такое действительно имело место. Бекетт старался не залезать в подобные дебри. Работа и семья, старые сожаления и мысли о выходе на пенсию. Обычно этого было достаточно. Но ложь и лжецов он органически не терпел.

– Все сводится к тому, мистер Шоур, – Бекетт вытащил с полки одно из наставлений по стрельбе и принялся его пролистывать, – что мне нужно переговорить с Ченнинг.

– Она не хочет говорить про то, что случилось.

– Я это понимаю. Но ваша дочь не единственная, кто вышел из того подвала не такой, какой была. Пожалуй, другие тоже страдают. Пожалуй, есть более серьезные проблемы.

– Я несу ответственность за свою дочь.

– И все же это не та игра, в которой может быть только один проигравший, так ведь? – Бекетт закрыл уже второе стрелковое руководство, потянулся за следующим, быстро пролистал, а потом наклонился к полке, на которой его внимание привлекло руководство под названием «Камасутра».

– Детектив Блэк – ваша напарница?

– Да, это так.

– В некотором роде член семьи. – Когда Бекетт кивнул, мистер Шоур отставил стакан. – Ваша напарница убила людей, которые захватили мою дочь, и какая-то часть меня уважает ее за это. Но даже она не будет ни о чем разговаривать с Ченнинг. Ни она. Ни полиция штата. Ни вы. Я ясно выражаюсь?

Оба сцепились взглядами. Крупные мужчины. Два серьезных «эго».

Бекетт моргнул первым.

– Полиция штата все равно добьется от нее показаний. Это лишь вопрос времени. Вы ведь сами это знаете, верно?

– Я знаю, что они попытаются.

– И вы знаете, что она скажет, когда получит повестку?

– Она – потерпевшая, детектив. Ей нечего скрывать.

– И все же правда, как я давно уже выяснил, – это довольно текучая материя.

– В данном случае вы ошибаетесь.

– В самом деле?

Бекетт раскрыл три стрелковых наставления и разложил их на письменном столе. На внутренней стороне обложки каждого из них красовалась подпись Ченнинг, исполненная старательным девичьим почерком.

– Это мои книги!

Голос отца пресекся, когда он произносил это, и Бекетт печально кивнул.

Это тоже было вранье.

* * *

Проснувшись, Элизабет никак не могла припомнить сон, привязавшийся к ней – только то, что в нем было темно, жарко и тесно. Опять про подвал, предположила она.

Или про тюрьму.

Или про ад.

Стряхнув с себя кажущиеся жутко тяжелыми простыни, Элизабет ощутила под ногами прохладное дерево. Подойдя к окну, увидела деревья, застывшие в тумане, словно затаившееся в ожидании неприятеля войско. Было еще очень рано, только едва начинало светать. В туманную муть убегала дорога, черная и неподвижная, постепенно растворяясь и окончательно пропадая из виду вдали. Эта неподвижность напомнила ей про одно утро с Гидеоном шесть лет назад. Он позвонил ей хорошо за полночь. Отца где-то носило, мальчишке было одиноко и паршиво. Вроде как он заболел. «Мне страшно», – сказал он, так что Элизабет забрала его с крыльца того полуразваленного дома, привезла домой и уложила в чистую постель. Гидеон был в лихорадке и весь дрожал; говорил, что слышал какие-то голоса в темноте у ручья и что они не давали ему спать и пугали его. Она дала ему аспирину, положила холодную тряпку на лоб. Заснул он только через несколько часов, и сразу перед тем, как провалиться в сон, в последний раз приоткрыл глаза. «Жалко, что вы не моя мама», – вот что он произнес, и эти слова прозвучали чуть слышно, словно приснились во сне. После этого она сама заснула в кресле, а проснувшись, увидела лишь пустую кровать и промозглый, серый свет. Мальчик сидел на крыльце, наблюдая, как туман клубится между деревьями и над длинной черной дорогой. Глаза его были совсем темными, когда он поднял взгляд, крепко обнимая себя руками за тщедушную грудь. Он поеживался на холодке, так что она присела на ступеньку и притянула к себе.