Текст книги "Дело Локвудов"

Джек Харборд был настолько же праведным, насколько Эзра Дейвенпорт – грешным. Просто не верилось, что человек, доживший до девятнадцати лет, мог оказаться до такой степени нравственно чистым, как трудно было поверить и тому, что Дейвенпорт оказался в этом возрасте столь искушенным. Харборд был не только богат, благовоспитан и хорошо одет, но ему богатство и образование явно пошло на пользу: можно было не сомневаться, что Джек Харборд никогда не воспользуется своими преимуществами в дурных целях. Он был высок, белокур, прекрасно сложен и, когда его выдвинули в старосты группы, был избран единогласно; этому успеху способствовали – едва ли не исключительно – неизменная улыбка и, казалось, неистощимое желание помогать людям.

– Очень хороший человек этот Харборд, – сказал О'Берн. – Хорош с головы до пят. Никаких изъянов, ни пятнышка. Не то что мы с тобой. Наверно, у него даже молочных зубов не было – родился сразу с постоянными, хороший, хороший человек наш Джек.

– Но это так и есть. Почему ты иронизируешь? – сказал Джордж Локвуд. – Разве он не лучше Дейвенпорта?

– Он менее надежен.

– Менее надежен, чем Дейвенпорт? Ты с ума спятил.

– Да как же можно доверять такому хорошему человеку? Дейвенпорту я доверю, ибо заранее знаю, что этот паршивец может выкинуть. А за таким чертовым святошей, как Харборд, нужен глаз да глаз. Будь у него возможность, он бы меня повесил. Но этого тебе не понять.

– Тогда объясни.

– Подожди, сам увидишь. И объяснять не придется. Веревку мне на шею он не нацепит, но и на голос его я рассчитывать не могу. Хотя сам я голосовал за него.

– Почему же?

– Чтобы не было разброда. Харборд знает, сколько студентов в нашей группе, и потеря даже одного голоса может лишить его сна. Из него получится сильный староста, преподаватели будут с ним считаться. Но если он узнает, что его не все любят, это вселит в него неуверенность. В душе он – презренный, несчастный трус. Избави меня боже от таких людей, как он.

Прошло какое-то время, и Харборд предостерег Джорджа Локвуда насчет О'Берна.

– Не бывай с ним слишком часто на людях, Джордж. В клубах считают, что если ты водишь тесную дружбу с тем, кого в клуб не примут, то и сам не будешь полноценным членом.

– Разве О'Берна не примут?

– Если и примут, то, видимо, только в клуб его брата. Но ни в один из тех, куда мы с тобой хотим вступить. Твой отец состоял в «Зета Пси». Теперь таким же стал «Плющ». Так что будь осмотрителен, Джордж. Когда тебя примут, можешь встречаться с ним сколько хочешь, но сейчас послушайся моего совета.

Об этом разговоре Джордж Локвуд ничего О'Берну не сказал: не то чтобы он побоялся огорчить приятеля, а скорее не хотел признать, что мнение О'Берна о Харборде оказалось правильным. Колючая насмешливость – не очень приятная черта, и через несколько недель после разговора с Харбордом Джордж почти прекратил дружбу с О'Берном.

Правда, он виделся с ним довольно часто, но от встреч на людях старался воздерживаться.

– Так что же ты выбрал, Джордж? Уже решил?

– Что решил?

– Как что? Да то единственное, что мы здесь для себя решаем. «Плющ»?

– Об этом не принято говорить.

– Знаю. Только это и слышу. С кем ни заговоришь на эту тему, все отвечают одно и то же.

– Если будешь ходить и говорить, то можешь и в дураках остаться.

– О, для меня это не проблема. У моего брата Кевина спина широкая. Если, сидя на ней, я туда не въеду, значит, ничто не поможет. Кевин ведь бешеный. Если мне не предложат вступить в его клуб, он уйдет оттуда. Конечно, не из братской любви ко мне. Нет. Но у нас есть еще младший брат, и Кевин хочет, чтобы он поступил в Принстон, Джерри предпочел бы Йель, и если клуб Кевина меня отвергнет, то он сюда не пойдет. Таким образом, я оказываюсь как бы посредине, и мне беспокоиться нечего. Все зависит от Кевина. А вот у тебя – проблема другого рода.

– Разве у меня есть проблема?

– Конечно. Но если ты не хочешь на эту тему говорить… Я думал, что ты выскажешься и тебе же станет легче.

– У меня тоже есть младший брат. Он в школе святого Варфоломея.

– Сколько ему лет?

– Он на четыре года младше меня.

– На четыре года. Может, он еще захочет в Йель, или в Гарвард, или в Пенсильванский университет.

– Нет, он пойдет сюда.

– Независимо от того, будешь ты в «Плюще» или не будешь?

– Зависимо.

– Так. Значит, даже назвать клуб не хочешь. Это – признак хорошего тона, Джордж. У Джека Харборда, видно, учился.

– А ну тебя к черту.

– Очень хороший тон. Тебя примут в «Плющ», Джордж. Можешь спокойно на это рассчитывать. Сегодня вечером играем в покер в комнате Чэтсуорта. Ты придешь?

– Нет.

– Поверю в долг.

– Я и сам поверил бы тебе в долг, да заниматься надо. Ты когда-нибудь занимаешься?

– Иногда. По утрам. В школе я занимался только днем, поэтому привык вставать рано. Не скажу, что мне это нравится, а привык… Да, вот что я хотел бы тебе посоветовать.

– Что?

– Ты не очень-то якшайся с Дейвенпортом. Тем более перед выборами в клубы. Он не платит карточных долгов. Во всяком случае, мне не платит. Кроме того, ребята намекали, что кое-кому он задолжал еще в прошлом году. Когда начнутся выборы, этот вопрос всплывет, а тебе ни к чему давать людям повод думать, будто вы с ним – закадычные дружки. Дружба со мной – тебе тоже не помощь, Джордж, но меня, по крайней мере, никто не может упрекнуть в том, что я не плачу долгов.

Как это всегда случается в безалаберной студенческой среде, результаты выборов оказались неожиданными: Эзра Дейвенпорт и Джек Харборд попали в «Плющ», Джордж Локвуд и Нед О'Берн – в «Оранжерею», а безобидный Энсон Чэтсуорт не попал никуда. Никто не предложил принять Джорджа Локвуда в члены «Плюща» (так же как и Неда О'Берна – в члены клуба его брата), но зато обоих предложили принять в члены еще трех клубов, не считая «Оранжереи». Дейвенпорта предлагали только в члены «Плюща», а Харборда – сразу во все клубы университета.

– Я еще не видел Кевина, – сказал О'Берн. – Надеюсь, он не устроил там скандала.

Когда Джордж Локвуд перешел на предпоследний курс, контингент студентов – выходцев из Восточной Пенсильвании пополнился новичком по имени Дэвид Фенстермахер из Лебанона, выпускником Академии Мерсерсберг. Впервые Джордж заметил его не в университете, а в поезде, когда оба они ехали домой на рождество. Фенстермахер казался слишком юным для студента (Джордж забыл, что на первом курсе все выглядят очень юными), поэтому Джордж Локвуд и в поезде не обратил бы на него внимания, если бы не заметил на его чемодане наклейки с изображением университетского вымпела – маленькой дани тщеславию; на вещах Джорджа никаких наклеек никогда не было.

Они стояли рядом на перроне вокзала, ожидая, когда откроют ворота. При обычных обстоятельствах Джордж Локвуд игнорировал бы своего более молодого попутчика, но в канун рождества у него было настроение поболтать, поэтому он заговорил первым:

– Я вижу, вы из Принстона.

Дэвид Фенстермахер улыбнулся.

– Да, мистер Локвуд. Еду в Лебанон.

– Понятно. Значит, в Рединге пересадка.

– Да, сэр.

– Кажется, вам надо ехать на поезде, следующем до Форт-Пенна.

– Да, сэр. Я сойду на сортировочной станции, сяду в поезд, идущий в Форт-Пенн, и через час буду дома. Рад, что еду домой.

– Почему? Разве вам не нравится в Принстоне?

– Нравиться-то нравится. Только дома лучше. С сентября ни разу досыта не поел.

– Да, первый год нам всем приходится трудно. Вы ведь на первом курсе?

– Да, сэр.

– А до Принстона где учились?

– Два года в Мерсерсберге, а перед этим окончил среднюю школу в Лебаноне.

– В таком случае, в Принстоне у вас должно быть много друзей. После Мерсерсберга многие поступают в Принстон.

– Да. А вы из Шведской Гавани?

– Да. Откуда вы знаете?

– Мне про вас рассказывал один мой товарищ. Он родом из Гиббсвилла. Олден Стоукс. Мы учились с ним в одном классе в Мерсерсберге. Я поеду к нему погостить на каникулах.

– Пойдете с ним на Ассамблею?

– Собираемся на какой-то бал. Разве это называется Ассамблеей?

– О да. Ассамблеей молодежи. Олден Стоукс – кузен моего кузена.

– Я знаю.

– Откуда?

– Он мне сказал.

– Ну и ну! Как видно, информировал он вас обо мне довольно подробно.

– По-моему, да.

– Черт возьми!

– В основном – в очень лестном для вас духе. Полагаю, долго вы в Шведской Гавани не пробудете.

– Почему же вы так полагаете?

– Вам предстоит провести большую часть каникул в Филадельфии и в Нью-Йорке. Мне так сказали.

– Неверно сказали. Возможно, я побываю на одном-двух званых вечерах в Филадельфии, но эти вечера уже не доставляют мне удовольствия. Рождество надо проводить в домашнем кругу. Друзей навестить тоже можно. Значит, вы поедете в Гиббсвилл. Но он, по-моему, мало чем отличается от Лебанона. Хотя в вашем городе я никогда не был.

– В Гиббсвилле веселее. Там чаще устраивают званые вечера. Наша молодежь в большинстве ездит в Рединг или в Форт-Пенн, где бывают большие балы.

– Я собираюсь быть на балу в Форт-Пенне числа двадцать восьмого или двадцать девятого.

– Вот как. Мой дядя – один из устроителей. Рой Райхелдерфер. Он окончил Йель. Вы его знаете?

– Нет.

– Мой дядя. Он такой крупный… Райхелдерферы все крупные. Мой двоюродный брат Пол весит больше двухсот фунтов, а ему всего четырнадцать.

– А в вас не больше ста пятидесяти фунтов.

– Но я и не Райхелдерфер. Моя фамилия Фенстермахер.

– Понятно.

– Мне кажется, я не сказал, как меня зовут. Меня зовут Дэвид Фенстермахер.

– Вот как. У нас в округе Лантененго много Фенстермахеров. И в Шведской Гавани встречаются. Но я не знаю ни одного Райхелдерфера. По-моему, ни одного… Ну вот, наконец. Вы едете в пульмане?

– Нет. В пульмане я езжу только с родителями.

– Ну, если не увидимся во время каникул – до встречи в Принстоне.

– До свидания, мистер Локвуд. Рад был познакомиться с вами.

Эта встреча имела последствия. В канун Нового года Джордж Локвуд поехал на гиббсвиллскую Ассамблею. «Дама», приглашенная им на бал, заболела фурункулезом, и он оказался без партнерши, так что мог теперь свободно заполнять свою карточку какими угодно именами (или совсем не заполнять), мог, когда захочется, выйти покурить сигару или выпить пунша. Он стоял со стаканом пунша в руке, когда к нему подошел Ред Филлипс, один из гиббсвиллских знакомых, и сказал:

– А я повсюду тебя ищу.

– Не там, где нужно.

– Слушай, Джордж. Там одна девушка из Лебанона хочет с тобой познакомиться. Говорит, что ты знаешь не то ее брата, не то еще кого-то из членов семьи. Ты не занят на второй вальс после перерыва?

– Дай проверю. Нет. Как ее зовут?

– Элали Фенстермахер.

– Ее брат у нас на первом курсе. А она хорошенькая?

– Очень. И притом умеет поддержать беседу.

После перерыва, перед началом второго вальса, Джордж Локвуд познакомился с Элали Фенстермахер и закружил ее по залу.

– Вы были очень любезны с моим братом. Благодарю вас.

– А, вы об этом зеленом юнце? Он славный малый.

– Вы говорите, как Мафусаил. Подождите, когда-нибудь еще пожалеете, что уже не молоды.

– Я – нет. Это женщинам, а не мужчинам хочется казаться моложе. Вы уже начали приуменьшать свой возраст, мисс Фенстермахер?

– Нет. И не собираюсь. Просто никому не буду говорить, сколько мне лет.

– Можете и не говорить. Вам девятнадцать – двадцать. Я всегда угадываю с точностью до одного года.

– Вы очень проницательны, мистер Локвуд.

– Что ж здесь проницательного? Возраст девушки определить нетрудно. Могу угадать возраст любой женщины, если она моложе тридцати. Позже – труднее, а до тридцати – довольно легко. В какой школе вы учитесь?

– Я уже окончила школу. В июне. Училась в Оукхилле.

– Так это же недалеко от Принстона. Подумать только – вы учились поблизости от меня… да и Лебанон не так уж далеко. Вы считаете, что мир тесен, мисс Фенстермахер?

– Смотря чей.

– То есть?

– Если вы подразумеваете свой мир, то он действительно тесен. Три месяца вы жили с моим братом на территории одного и того же университета, а заметили его только на прошлой неделе. Это потому, что ваш мир крохотен. Поэтому мир в целом кажется возле вас бесконечно шире.

– Согласен, хотя я не знал, что попаду на урок высшей математики. Не старайтесь убедить меня, что вы – синий чулок, мисс Фенстермахер.

– И не буду. Разве человека из Принстона можно в чем-нибудь убедить?

– Зачем отчаиваться? Или вы устали просвещать своих друзей из Лихайя?

– По крайней мере, мои друзья хотят учиться.

– Еще бы. Им ведь многое надо наверстать.

– А я считала вас другом Реда Филлипса.

– Что ж, я обязан ему знакомством с вами. Как видите, я признателен ему за этот скромный, простодушный жест человеколюбия. Вы были в прошлый раз на балу в Форт-Пенне?

– Да, а что?

– Как жаль, что я туда не поехал.

– Мой дядя был одним из устроителей.

– Вы игнорируете комплимент? Я сказал: как жаль, что я туда не поехал.

– Я вас слышала, только не знала, хотели вы сделать комплимент или просто подразнить меня.

– И Ред там был?

– Ред Филлипс? Господи, есть же и другие кавалеры, не только Ред.

– И как же их много?

– Как много?

– Как много других? Надо же мне выяснить, сколько у меня соперников.

– Не знала, что вы собираетесь с кем-то соперничать.

– Конечно, не знали, но теперь знаете. Можете сразу избавить их от мучений и заодно облегчить мое положение.

– А вы самоуверенны, скажу я вам.

– Разве не было бы более гуманно с вашей стороны избавить их сейчас же от мучений? Искренне надеюсь, что к тому времени, как я приеду к вам, вы, по крайней мере, отделаетесь от парней, что играют у вас под окном на мандолинах.

– Откуда вам…

– Так это же очевидно. Уверен, что целое лето веселый клуб имени Ф. и М. всем составом поет вам серенады.

– Это вам брат сказал?

– Нет. Что тоже очевидно. Франклин и Маршалл. Лебанон-Вэлли, Муленберг. Лихай, Лихай, Лихай, Gott verdammt sei[19]19
  будь проклят (нем.)


[Закрыть].

– Мистер Локвуд, мне кажется, вы пробовали сегодня пунш.

– Хорошая мысль. Пошли выпьем по стаканчику пунша. Станем за пальмами – и вы пропустите своего следующего партнера.

– Вы отчасти немец, не так ли?

– Моя мать носит фамилию Хоффнер. А что?

– О, Хоффнеров я знаю. В Рихтервилле.

– Это – они. Так что же вы скажете на мое предложение?

– Нет. Если хотите потанцевать со мной еще, спросите Реда. Но в моем списке, кажется, уже все заполнено.

– Ну что ж, я предоставил вам единственную в жизни возможность. Этого вы отрицать не можете.

– Я же не сказала, что вы не можете приехать в Лебанон и навестить меня.

– Верно, не сказали. Это правда? Когда?

– На весенних каникулах. Брат с удовольствием пригласит вас. Места у нас достаточно.

В августе того же года, во время его последних студенческих каникул, они «пришли к согласию». Это означало, что они без официального объявления помолвки решили пожениться и теперь могли следовать определенному кодексу поведения. Элали Фенстермахер сказала своей матери, что Джордж Локвуд хочет с ней обручиться, и та посоветовала:

– Пускай это будет уговор. Пока Джордж не закончил университет, достаточно будет и этого. Так всегда лучше.

По уговору не требовалось, чтобы молодой человек шел к отцу девушки просить ее руки, поэтому отец Элали мог до поры до времени оставаться в стороне. Обычай этот, который у простонародья носил название «встречаться», был весьма удобен, так как предоставлял немало преимуществ и не был связан с риском широкой огласки в случае расторжения. О такой молодой паре просто сказали бы: «Между ними уже был уговор, по потом передумали»; ни ту, ни другую сторону не сочли бы обманутой. В течение этого периода будущие жених и невеста могли часто бывать вместе, но их знакомые не принимали их специально. Уговор подразумевал главным образом то, что оба они переставали встречаться со своими прежними привязанностями и лишь ждали момента, когда будет удобно официально объявить о помолвке. Уговор предполагал большее благородство отношений, нежели помолвка. Больше взаимного доверия и большую уверенность в таковом. Помолвка имела почти юридическую силу и принуждала молодого человека подчиняться законам общественной морали. Уговор же, строго говоря, связывал его лишь честным словом, понятием о приличиях и любовью. С официальной точки зрения при уговоре он чувствовал себя свободнее, чем при помолвке. Официальная помолвка нередко приносила обеим сторонам облегчение, поскольку устанавливала традиционные границы дозволенного: обе стороны знали, что они могут и чего не могут делать. При уговоре, например, девушка могла позволить молодому человеку (не ее будущему жениху) после пикника проводить ее домой, если будущий жених в пикнике не участвовал. Но после объявления помолвки она лишалась права участвовать в пикниках в отсутствие своего избранника. На балу помолвленная молодая леди танцевала лишь с теми партнерами, которых выбирал ей жених; в противном случае помолвка расторгалась по вине невесты, нарушившей это правило.

Со времени уговора с Джорджем Локвудом невинность Элали Фенстермахер оставалась в полной неприкосновенности, и Джорджа Локвуда это устраивало. После первых поцелуев, приведших к уговору, их отношения достигли той точки, когда влюбленность готова была перерасти в страсть. Оба они с такой смущающей ясностью представляли себе теперь интимное значение их будущего брака, что если Элали, например, раскрывала губы, а Джордж прикасался рукой к ее груди или к бедру, то это значило, что либо он, либо она должны освободиться из объятий, а в разговоре они ни за что бы не упомянули ее грудь или ноги.

Джордж Локвуд не был непорочным юношей. Когда он еще учился на первом курсе, отец посоветовал ему посещать одно заведение в Филадельфии. «Здесь ты будешь в безопасности, – сказал Авраам Локвуд. – Но для гарантии не забывай все же мыться». Джорджу не показалось странным, что отец знаком с такими домами: большинство отцов о них знало, а многие ходили туда заранее договариваться насчет своих сыновей и иногда даже давали им практические советы. Однажды, когда Джордж гостил в доме Эзры Дейвенпорта на севере штата Нью-Джерси, служанка миссис Дейвенпорт, француженка, сняла с себя одежду и, вытолкав Эзру из комнаты, соблазнила Джорджа. «Этот Эзра – фу! – сказала она. – Ничто. Он только хочет видеть меня с тобой». Но в одежде она была безобразна, и, когда Джордж приехал к Дейвенпортам во второй раз, ее у них уже не было.

Однажды в поезде, следовавшем из Филадельфии в северном направлении, к Джорджу подсела сильно надушенная женщина в шляпе, украшенной страусовым пером; окинув его несколько раз оценивающим взглядом, она положила ему на колени руку и стала гладить… Когда поезд остановился в Рединге, она вручила ему визитную карточку. «Заходи, милый, когда будешь в наших краях. Перворазрядное заведение, для джентльменов».

Таким образом, имея столь богатый опыт в дополнение к сведениям, почерпнутым из рассказов товарищей по школе св.Варфоломея и Принстону, Джордж Локвуд не был новичком по части чувственных удовольствий. Кроме того, он знал о впечатлении, производимом им на лиц противоположного пола, знал даже тогда, когда эти последние сами того не сознавали. Смелые, бесстыдные женщины (такие, как служанка Дейвенпортов), казалось, угадывали его особый интерес к ним или, во всяком случае, видели в нем партнера в игре. Девушки его круга – сестры и подруги его друзей – были менее откровенны и более строги в обращении, но и они, при всех ограничениях и условностях, благоволили ему больше, чем его сверстникам.

Говорить о том, что успех у девушек доставлял ему чувственные радости, было бы несправедливо и неточно, ибо все делалось для того, чтобы помешать ему остаться с ними наедине. Пять – десять минут полного уединения с девушкой выпадали редко, причем так было даже после уговора с Элали. Девицы находились под неусыпным наблюдением матерей, сестер, братьев, служанок и особенно их сверстниц. В комнату то и дело кто-нибудь заходил: горничная с метелкой из перьев для смахивания пыли, брат, которому вдруг понадобилась какая-то книга, подружка, даже не считавшая нужным хоть как-то объяснить свой приход. Но бдительней всех наблюдали за своим поведением сами влюбленные, вынужденные сдерживать свои чувственные порывы. Бывали случаи, когда Джордж знал, что Элали ждет от него того или иного нескромного шага (которого он не сделает), предвкушает довольствие от этой вольности, столь желанной и ему, по он в самый решительный момент отрывал свои губы от ее губ, и оба они вздыхали. Словно только к поцелую они и стремились. Он не мог сказать, как велико было ее сдерживаемое возбуждение и испытывала ли она его вообще, но почти неизменно в такие минуты она говорила: «Я люблю тебя»; в словах этих звучала признательность – награда, которую он, безусловно, заслуживал.

В том, что он любит Элали, Джордж не сомневался. Удовлетворив свое любопытство всеми известными ему способами, он пришел к выводу, что его чувство прошло все испытания. Он по-прежнему жаждал быть с ней рядом, испытывал потребность писать ей, с нетерпением ждал писем от нее, ему хотелось делиться с ней своими мыслями, рассказывать о мелочах жизни, защищать ее; он принимал за образец ее женские качества и рисовал в своем воображении безумные наслаждения, которые их ждут и за которыми последует безмерная нежность. Потом произошло нечто, удивившее его самого: он полюбил ее брата, проникшись желанием во всем помогать ему. И начал ревновать Элали к ее подруге Милдред Хейнс, с которой та ежедневно встречалась. Кроме того, у него появилось неистребимое желание говорить о ней.

В поисках собеседника он остановил свой выбор на язвительном Неде О'Берне, менее всего подходившем для роли наперсника. Но О'Берну был знаком не только язык иронии, он умел и посочувствовать (Джордж помнил, как быстро О'Берн понял Эзру Дейвенпорта), и проявить душевность.

– Я хочу, чтобы мой брат Пенроуз был шафером, а ты – дружкой, – сказал Джордж Локвуд. В то время они учились на последнем курсе.

– Не компрометируй себя, Джордж. Пригласишь меня, а потом увидишь, как от тебя нос воротить станут.

– А мне наплевать.

– Ну что ж, раз ты так решил…

– Да, решил. Из школы святого Варфоломея никого не буду звать, за исключением, конечно, брата. Из Филадельфии – тоже никого. И из «Плюща» – тоже.

– Даже Эзру? Он же глаза все выплачет.

– Ну, его, может, позову. Кольцо понесет. И еще, может, позову одного мальчика из школы святого Варфоломея.

– Чэтсуорта.

– Верно. Как это ты догадался?

– Наверно, потому, что надеялся. Ему здесь здорово не повезло. Когда-нибудь они об этом пожалеют, черт побери. Чэтсуорт лучше большинства из них.

– Почему ты так считаешь, Нед? Я согласен, но ведь мы с тобой его плохо знаем.

– Сам не знаю. Но в нем есть достоинство. У Энсона Чэтсуорта больше оснований быть членом клуба, чем у меня. И уж наверняка больше, чем у половины тех, кто попал в лучшие клубы. Я думаю, его обошли случайно. Теперь и ты знаешь, как это бывает. Такие ребята, как Чэтсуорт, ничем особенным не выделяются и тем не менее подходят для любого здешнего клуба. Но ни в одном из них кандидатура его не была названа, так как все считали, что это сделают в другом клубе. И все же он не распустил нюни и не ушел из Принстона. Не то что Эзра. Я уверен, что Эзра обмочился от радости, когда его приняли в «Плющ». Я часто задумывался: что побудило их принять его? Мне кажется, у него есть какой-нибудь прапрадед, подписавший Декларацию Независимости.

– Один из предков Чэтсуорта был президентом Гарварда.

– Вот видишь! Если бы Чэтсуорт пошел учиться в Гарвард, то попал бы там в один из лучших клубов. А здесь остался ни с чем. Надо бы нам протащить его в свой клуб.

– Теперь он и сам не пойдет. Кроме того, у меня сейчас много хлопот с кандидатом, которого я уже выдвинул.

– С твоим будущим шурином. Ну и работку тебе дали. Дэйви – неплохой парнишка, но размазня.

– Это не совсем так. С годами он станет лучше.

– Джордж, он размазня. Законченный тип неудачника. Не лезь из-за него в драку. Ты – единственный в клубе человек, который за него ратует. Возможно, кто-то и выдвинет его кандидатуру в каком-нибудь другом клубе, а здесь все будут считать, что ты его поддерживаешь, так как женишься на его сестре. Прими во внимание и то, что если его и вовсе не примут в клуб, он не будет особенно переживать. Пора ему знать, как он котируется.

– Заранее никогда не знаешь, как оно может обернуться, и всегда надеешься.

– Что ж, пусть так. Надейся. – О'Берн засмеялся. – Когда мне перечисляли, какие клубы предлагают мне членство, я на минуту подумал: а вдруг в их числе – «Плющ»?

– А ты пошел бы в «Плющ»?

– Нет. По одной-единственной причине: не перевариваю я Джека Харборда. Сладкоречивый лицемер. На этой планете нам вдвоем всегда будет тесно. Если бы сейчас я услышал, что он на краю гибели, то и пальцем бы не пошевелил, чтобы его спасти.

– Когда мы отсюда уедем, тебе уже не придется с ним встречаться.

– Мне – нет. Это ты будешь встречаться. А я ни на какие встречи однокурсников не поеду. Вот побуду на твоей свадьбе дружкой, и вся моя связь с Принстоном кончится. После этого я исчезну. Поеду прямо в Кимберли и начну богатеть на алмазных копях.

– Тебе здесь было не по душе. Что мешало тебе уйти? Семья?

– Что же еще? Отец. Своего старика я очень люблю. И вполне его понимаю. Мать решительно настаивала, чтобы хоть кто-нибудь из нас пошел в иезуитские священники, а отец столь же решительно возражал. Поэтому он и определил Кевина и меня в Принстон, подальше от иезуитов, а нашего младшего брата – в Йель. Он надеялся, что я, как и Кевин, пойду по медицинской части, но потом понял, что из этого ничего не выйдет.

– Почему он так настроен против иезуитов? Он же католик?

– Католик, но в Ирландии посещал Братьев, Христианских Братьев. А их иезуиты считали hoi polloi[20]20
  чернью (греч.)


[Закрыть]. Может быть, они и правы. Так или иначе, у нас в доме всегда обедает кто-нибудь из иезуитов, а моему отцу они ужасно надоели за все эти годы, надоело смотреть, как моя мать поклоняется им. Иногда я замечал, что ему и мать здорово надоела. Хотя он и старался это скрыть.

– Скажу тебе строго по секрету: мои родители просто ненавидят друг друга. Учти: ты – единственный человек, которому я это сказал.

– О, это не редкость, Джордж. Мужей и жен, ненавидящих друг друга, ужасно, ужасно много. Это одна из причин, почему ты меня никогда не видишь в обществе красивых девиц-католичек. Я не хочу жениться, но у меня мягкое сердце; если я увлекусь католичкой, то невольно в один из лунных вечеров сделаю ей предложение. Поэтому на всякий случай стараюсь иметь дело с девушками из протестантских семей, а иногда – с хорошенькими еврейками. Это позволит мне на долгие годы остаться в холостяках. Но тебя это не должно обескураживать, Джордж.

– Не обескуражит. Мы с Лали не такие, как мои родители.

– Насколько я понимаю, твоя мать – английского происхождения.

– Нет, она пенсильванская немка. Как и родители Лали.

– Но Лали… Извини меня, против твоей матери я ничего не имею, но в прежние времена девушкам солидного образования не давали.

– Моя мать училась столько же, сколько Лали. Да и вообще она была очень неглупа. Была и есть. Умеет читать по-французски и верхненемецки и разговаривает на местном диалекте.

– Понимаю. Ты хочешь сказать, что вы с отцом – разные люди.

– Да. Очень разные.

– Я видел твоего отца только раз, когда он приезжал навестить тебя. Тогда мне показалось, что вы очень похожи, но по одной короткой встрече трудно судить. Лицом ты, правда, не сильно напоминаешь его, но манерами – да.

– Он же бизнесмен до мозга костей.

– Да и ты малый не промах, уж коли на то пошло. Если ты что-то задумал…

– Ты хочешь убедить меня, что я похож на отца? Напрасно. Мы совсем разные – и внешне и внутренне.

– Не стану спорить, ибо не знаю, каков ты внутренне.

– Странно, что ты это говоришь.

– Почему?

– Мой брат употребил это же выражение относительно отца: «Никто не знает, каков он внутри». Те же слова… Итак, ты едешь в Южную Африку?

– Да, если не передумаю. В прошлом году я хотел в Оксфорд. Решив стать гражданином мира, я подумал, что Оксфорд придаст мне необходимый лоск, не говоря уже о репутации, которой пользуются те, кто его окончил. Не помню, почему я отказался от этой мысли. Кажется, под влиянием Вийона. Теперь я мечтаю накопить в Кимберли огромное состояние, купить паровую яхту, установить на ней тяжелые орудия и гоняться за английскими судами. Иными словами, сделаться пиратом, грабителем. А потом стать чем-то вроде Патрика Сарсфилда[21]21
  Ирландский полководец (ум. в 1693 г.), прославившийся своей верностью королю и католической церкви.


[Закрыть] и устроить заваруху в Ирландии. Время от времени мы должны напоминать англичанам, что они слишком много себе позволяют.

– Ты действительно намерен это осуществить, Нед?

– На это потребуются деньги.

– Да нет, я имею в виду – уехать в Южную Африку?

– На это тоже потребуются деньги. Я не собираюсь ехать туда четвертым классом. Возможно, остаток года мне придется посвятить карточной игре с Чэтсуортом и Дейвенпортом. Жаль, что Харборд не играет в карты. Обещал матери не играть. Это он так говорит. Но я ни в чем ему не верю. Просто не хочет рисковать.

– Сколько ты выиграл у Чэтсуорта?

– Всего? Что-то около трех тысяч, но это, как ты знаешь, не чистый доход. Часть этих денег перешла к тебе. Я не хочу, чтобы ты играл в мае и июне, когда я начну с ним большую игру. Когда ты играешь, другие стремятся тебе подражать и не делают больших ставок. Особенно Дейвенпорт. Твоя невеста позволит тебе играть в карты?

– Позволит ли она мне играть в карты? А какое ей дело, буду я играть или нет. Захочу – буду.

– Что ж, тем лучше. Желаю удачи, – сказал Нед О'Берн.

В конце зимы, после разговора с Элали и ее матерью, Джордж решил встретиться с судьей Фенстермахером, чтобы получить у него согласие на брак.

– Хорошее письмо ты написал мне, Джордж. Люблю такие письма. Это говорит о многом, если автор умеет выразить свои мысли и в то же время не слишком выдает себя. Но ты-то как раз хочешь выдать себя, не так ли?

– Да, сэр. Я хочу просить руки Элали.

– Ясно. Что ж, уговор у вас уже был, и оба вы вели себя все это время благоразумно. Я дам согласие. Я справился о тебе и наблюдал за тобой, когда ты бывал в моем доме. Да, ты можешь жениться на Элали. Надеюсь, вы будете счастливы.

– Благодарю вас, сэр.

– Миссис Фенстермахер мне сообщила, что о помолвке вы хотите объявить после того, как ты окончишь университет.

– Да, сэр.

– Чем ты намерен зарабатывать себе на жизнь, Джордж? Я знаю, что твои родители живут в достатке, но чем ты предполагаешь заняться?

– Пока не решил. С отцом мы уже говорили, но я еще не решил.

– Это ничего. Не такое у тебя положение, чтобы сразу искать себе место. Семья ваша состоятельна. Думаешь обосноваться в Шведской Гавани?

– О да.

– Одобряю. Мы вот тоже сидим на одном месте, и Дэвид, я полагаю, останется здесь же, когда закончит образование. Я хочу, чтобы он после Принстона отправился в мой колледж в Дикинсоне, изучил там право, а потом вернулся домой. У вас в семье когда-нибудь упоминали имя Уильяма Л.Локвуда?