Текст книги "Голубое шампанское"

После этого остался главный вопрос. Следует ли их эвакуировать?

(Тот факт, что пока был замечен лишь один выживший, не упоминался. Все предположили, что рано или поздно обнаружатся и другие. В конце концов, просто невозможно, чтобы восьмилетняя девочка могла быть единственным обитателем станции, на которую никто не прилетал и которую никто не покидал вот уже тридцать лет.)

Вильхельм, явно огорченная, но прочно удерживающая свою позицию, настаивала на том, что станцию нужно немедленно взорвать. Такая точка зрения получила определенную поддержку, но лишь около десяти процентов группы.

Конечным решением, которое Бах предсказала еще до начала заседания, стало ничего не предпринимать в настоящий момент.

В конце концов, у них на размышления оставалось еще почти пять дней.

– Тебя ожидает вызов, – сказал Штейнер, когда Бах вернулась в комнату мониторинга. – Из коммутатора сообщили, что он важный.

Бах вернулась в свой офис – в очередной раз пожелав иметь офис со стенами – и щелкнула переключателем.

– Бах, – сказала она.

Экран видеофона остался темным.

– Мне любопытно, – произнес женский голос. – Вы та Анна-Луиза Бах, что работала в Пузыре десять лет назад?

На миг Бах слишком удивилась, чтобы ответить, но ощутила волну тепла, когда кровь прилила к лицу. Она узнала этот голос.

– Алло? Вы еще там?

– Почему без видео? – спросила она.

– Во-первых, вы одна? И ваш видеофон защищен?

– Защищен, если защищен ваш. – Бах щелкнула другим переключателем, и вокруг ее экрана опустился купол безопасности. Звуки из помещения стали тише – заработал звуковой шифратор. – И я одна.

На экране появилось лицо Меган Гэллоуэй. Бах мысленно отметила, что та мало изменилась, разве что волосы стали вьющимися и рыжими.

– Я подумала, что для вас может оказаться нежелательным, если вас увидят со мной, – пояснила Гэллоуэй и улыбнулась. – Здравствуйте, Анна-Луиза. Как у вас дела?

– Не думаю, что имеет значение, если меня увидят с вами, – сказала Бах.

– Нет? Тогда не хотите ли прокомментировать, почему департамент полиции Нового Дрездена, наряду с другими правительственными агентствами, отказывает восьмилетней девочке в спасении, в котором она столь очевидно нуждается?

Бах промолчала.

– Прокомментируйте слух о том, что ДПНД не намерен осуществлять спасение ребенка. То есть если ДПНД сможет уйти от ответа, то он позволит ребенку разбиться вместе со станцией?

Бах продолжала ждать.

Гэллоуэй вздохнула и провела рукой по волосам.

– В жизни не видела настолько раздражающей женщины, как вы, Бах. Послушайте, неужели вы даже не попытаетесь отговорить меня от публикации этой истории?

Бах едва не ответила, но решила продержаться до конца.

– Если хотите, то можете встретиться со мной после вашей смены. В Моцартплаце. Я остановилась в «Великом северном», первый номер, но встречусь с вами в баре на верхней палубе.

– Я там буду, – сказала Бах и прервала связь.

* * *

Большую часть утра Чарли распевала Песню Похмелья. Она не была одной из ее любимых песен.

Конечно же, ее ждало наказание. Тик-Так заставил ее выпить мерзкую бурду, которая – что она была вынуждена признать – чудесным образом избавила ее от головной боли. Она сразу же обильно пропотела, зато похмелье исчезло.

– Ты везучая, – сказал Тик-Так. – У тебя не бывает сильного похмелья.

– Для меня они достаточно сильные, – заметила Чарли.

Он заставил ее вымыть и волосы.

После этого она провела какое-то время с матерью. Чарли всегда ценила это время. Тик-Так по большей части был хорошим другом, но уж очень любил командовать. А мама никогда не кричала на нее, никогда не ворчала и не читала нотации. Она просто слушала. Да, она была не очень-то активной. Но как приятно, когда есть с кем поговорить. Чарли надеялась, что когда-нибудь мама снова будет ходить. Тик-Так сказал, что такое маловероятно.

Потом ей пришлось собирать собак и выводить их на утреннюю пробежку. И куда бы она ни пошла, за ней следил красный глазок камеры. В конце концов Чарли это надоело. Она остановилась, уперлась кулаками в бедра и крикнула на камеру.

– Прекрати! – потребовала она.

От камеры послышались какие-то звуки. Поначалу она ничего не смогла разобрать, потом некоторые слова начали пробиваться.

– …ли, Танго… Фокстрот… прием. Танго Чарли…

– Эй, это же мое имя.

Камера продолжала жужжать и плеваться звуками.

– Тик-Так, это ты?

– Боюсь, что нет, Чарли.

– Тогда что происходит?

– Это те любопытные люди. Они наблюдали за тобой, а теперь пытаются с тобой говорить. Но я их не пропускаю. Думаю, они не станут тебе надоедать, если ты просто не будешь обращать внимания на камеры.

– Но почему ты их не пропускаешь?

– Думаю, ты не хочешь, чтобы тебе надоедали.

Наверное, похмелье еще не прошло окончательно. Как бы то ни было, Чарли всерьез разозлилась на Тик-Така и обозвала его словами, которые тот не одобрял. Чарли знала, что потом ей придется за это заплатить, но пока Тик-Так был раздражен и не в настроении с ней спорить. Поэтому он позволил ей получить то, что она хотела – по принципу, что получать то, чего хочешь, обычно худшее из того, что может случиться с кем угодно.

– Танго Чарли, это Фокстрот Ромео. Прием. Танго…

– А что принимать-то? – резонно уточнила Чарли. – И меня зовут не Танго.

* * *

Бах была настолько удивлена тем, что девочка ей по-настоящему ответила, что не сразу придумала ответ.

– Э-э… это всего лишь выражение, – сказала Бах. – «Прием» при разговорах по радио означает «пожалуйста, ответьте».

– Тогда ты должна была сказать «пожалуйста, ответьте», – отметила девочка.

– Может, ты и права. Меня зовут Бах. Можешь называть меня Анна-Луиза, если хочешь. Я пыталась…

– Почему так?

– Извини?

– Извинить за что?

Бах смотрела на экран и некоторое время негромко барабанила пальцами. В комнате для мониторинга вокруг нее царила полная тишина. Наконец Бах выдавила улыбку.

– Наверное, мы начали не с той ноги.

– А с какой ноги надо было начинать?

Девочка просто смотрела на нее. На ее лице не читалось ни приятного удивления, ни враждебности, ни реальной конфликтности. Тогда почему разговор внезапно стал таким раздражающим?

– Я могу сделать заявление? – попробовала Бах.

– Не знаю. А ты можешь?

На этот раз пальцы Бах не стучали – они сжались в кулак.

– Могу и сделаю в любом случае. Меня зовут Анна-Луиза Бах. Я говорю с тобой из Нового Дрездена. Это город на Луне, ты его, наверное, видела…

– Я знаю, где он.

– Прекрасно. Я уже много часов пытаюсь с тобой связаться, но твой компьютер все это время мне мешал.

– Верно. Он так и сказал.

– Так вот, я не могу объяснить, почему он мне мешал, но…

– Я знаю, почему. Он считает, что ты чересчур любопытная.

– Не стану это отрицать. Но мы пытаемся тебе помочь.

– Почему?

– Потому что… мы это делаем. А теперь, если ты можешь…

– Эй. Заткнись, ладно?

Бах заткнулась. Вместе с сорока пятью другими людьми, которые уставились в свои экраны. Бах увидела, как девочка – ужасная девочка, как она начала о ней думать – сделала большой глоток из большой зеленой бутылки с шотландским виски. Потом рыгнула, вытерла рот рукой и почесала себя между ног. Затем понюхала пальцы. Она вроде бы собралась что-то сказать, но наклонила голову, прислушиваясь к чему-то, чего Бах не смогла услышать.

– Это хорошая идея, – сказала девочка и убежала.

Едва она скрылась за изгибом палубы, как в комнату ворвался Хеффер, сопровождаемый шестью членами его команды советников. Бах откинулась на спинку кресла и попыталась отогнать мысли об убийстве.

– Мне сказали, что вы установили контакт, – сказал Хеффер, заглядывая через плечо Бах, чего она терпеть не могла. Шеф уставился на изображение коридора. – Что с ней случилось?

– Не знаю. Она сказала «это хорошая идея», встала и убежала.

– Я вам велел удерживать ее здесь, пока у меня не появится шанс с ней поговорить.

– Я пыталась.

– Вам следовало…

– Я ее вижу на девятнадцатой камере, – сообщил Штейнер.

Все наблюдали за тем, как техники отслеживают перемещение девочки на работающих камерах. Они увидели, как она вошла в комнату и сразу вышла с большим монитором. Бах пыталась окликнуть ее всякий раз, когда она проходила мимо камеры, но, похоже, только первая из них принимала входящие вызовы. Девочка прошла мимо четырех камер, прежде чем вернулась к первой. Там она аккуратно развернула монитор и прикрепила его к стене, затем вытянула кабель и воткнула его в розетку очень близко от настенной камеры, с которой работала Бах и ее команда. Девочка сняла камеру с кронштейна. Картинка некоторое время дергалась, потом стабилизировалась. Девочка поставила камеру на пол.

– Стабилизируйте изображение, – велела Бах техникам, и изображение на ее мониторе перестало дергаться. Теперь у нее был вид на коридор с лежачей камеры. Девочка уселась перед камерой и улыбнулась.

– Теперь я могу тебя видеть, – сообщила она, потом нахмурилась. – Если ты пошлешь мне картинку.

– Принесите сюда камеру, – приказала Бах.

Пока ее устанавливали, Хеффер оттеснил Бах и уселся в ее кресло.

– А вот и ты, – сказала девочка и снова нахмурилась. – Странно. Я была уверена, что ты женщина. Тебе кто-то отрезал яйца?

Теперь настала очередь Хеффера утратить дар речи. Послышалось несколько плохо сдерживаемых смешков. Бах быстро ликвидировала их своим самым яростным взглядом, при этом мысленно благодаря себя за то, что никто не узнает, насколько она была близка к тому, чтобы расхохотаться.

– Это неважно. Меня зовут Хеффер. Ты не приведешь родителей? Нам нужно с ними поговорить.

– Нет, – сказала девочка. – И нет.

– И что это значит?

– Нет, я их не приведу, – пояснила девочка, – и нет, вам не нужно с ними говорить.

У Хеффера было мало опыта общения с детьми.

– Пожалуйста, будь благоразумна, – льстиво заговорил он. – Мы пытаемся помочь тебе, в конце концов. Нам надо поговорить с твоими родителями, узнать больше о вашей ситуации. После этого мы собираемся помочь вам выбраться оттуда.

– Я хочу поговорить с женщиной, – заявила девочка.

– Ее здесь нет.

– Думаю, ты лжешь. Она со мной разговаривала всего минуту назад.

– Я начальник.

– Начальник чего?

– Просто начальник. А теперь немедленно приведи родителей!

Все увидели, как девочка встала и подошла ближе к камере. Сперва они видели только ее ноги. Потом на линзы полилась вода.

И ничто уже не могло остановить хохот теперь, когда Чарли помочилась на камеру.

* * *

Бах наблюдала за экранами три часа. Каждый раз, когда девочка проходила мимо первой камеры, Бах ее окликала. Она все тщательно продумала. Бах, как и Хеффер, мало что знала о детях. Она быстро посоветовалась с детским психологом из команды Хеффера, и они совместно выработали предварительный план игры. Парень, судя по всему, знал, о чем говорит и, что еще лучше, его советы согласовывались с тем, что подсказывал здравый смысл Бах – это должно сработать.

Она не произнесла ни одной фразы, которая могла бы прозвучать как приказ. Пока Хеффер бурлил у нее за спиной, Бах говорила спокойным голосом, полностью контролируя себя всякий раз, когда девочка показывалась на экране. «Я все еще здесь», – говорила она. «Мы можем поговорить», – мягко намекала она. «Хочешь поиграть?»

Ей отчаянно хотелось произнести одну предложенную психологом фразу, которая, образно говоря, сделала бы из нее и ребенка одну команду. А фраза была такая: «Этот идиот ушел. Теперь хочешь поговорить?»

Через какое-то время девочка начала поглядывать на камеру. Каждый раз она проходила мимо с новой собакой. Поначалу Бах этого не понимала, потому что выглядели собаки совершенно одинаково. Потом она заметила, что они немного отличаются по размеру.

– Какая чудесная собака, – сказала Бах. Девочка взглянула в камеру и начала уходить. – Я бы хотела такую. Как ее зовут?

– Это Сладкие Коричневые Баки Мадам[16]16
  Имя построено по принципу составления имен для породистых собак с длинной родословной. Потому и бессмысленное.


[Закрыть]. Поздоровайся, Баки. – Пес гавкнул. – Сядь для мамочки. Теперь перекатись. Встань. Теперь покрутись, вот хороший песик, пройдись на задних лапах. Теперь прыгни, Баки. Прыгай, прыгай, прыгай!

Пес в точности выполнил все приказы, подпрыгивая и делая сальто после каждой команды девочки. Потом сел, высунув розовый язык, и уставился на хозяйку.

– Я впечатлена, – сказала Бах, и это была буквальная правда. Как и другие жители Луны, она никогда не видела дикое животное, никогда не имела домашнего питомца и видела животных только в муниципальном зоопарке, где были приняты все меры, чтобы не вмешиваться в их естественное поведение. Она и понятия не имела, что животные могут быть настолько умными, а также сколько труда было потрачено на представление, которое она только что наблюдала.

– Это еще пустяки, – сказала девочка. – Видела бы ты его отца. Это снова Анна-Луиза?

– Да. А как тебя зовут?

– Чарли. Ты задаешь много вопросов.

– Наверное, да. Я лишь хочу…

– Я тоже хотела бы задать несколько вопросов.

– Хорошо. Спрашивай.

– Начнем с того, что у меня их шесть. Первый, почему мне надо называть тебя Анна-Луиза? Второй, почему я должна тебя извинить? Третий, что такое не та нога? Четвертый… но это уже не вопрос, раз ты уже доказала, что можешь сделать заявление, если захочешь, сделав его. Четвертый, почему ты пытаешься мне помочь? Пятый, почему ты хочешь увидеть моих родителей?

Бах не сразу поняла, что это те вопросы, которые Чарли задала во время их первого, сводящего с ума разговора. Вопросы, на которые она не получила ответа. И заданы они были в первоначальном порядке.

И весь этот набор был почти бессмысленным.

Но детский психолог жестикулировал и ободряюще кивал Бах, чтобы та начинала отвечать.

– Ты должна называть меня Анна-Луиза, потому что… у меня такое имя, а друзья называют друг друга по именам.

– А мы друзья?

– Ну, я бы хотела стать твоим другом.

– Почему?

– Слушай, можешь не называть меня Анной-Луизой, если не хочешь.

– Я не против. Я должна быть твоим другом?

– Нет, если не хочешь.

– А почему я должна захотеть?

И разговор продолжился в том же духе. Каждый вопрос порождал десяток новых, а из каждого нового рождался еще десяток. Бах рассчитывала быстро ответить на шесть – теперь уже пять – вопросов Чарли, а затем перейти к важным вещам. Вскоре она начала думать, что никогда не ответит даже на первый вопрос.

Она завязла в долгом и неуклюжем объяснении дружбы, повторяя одно и то же в десятый раз, когда в нижней части экрана появились слова.

«Гни свою линию» – прочитала она. Бах взглянула на детского психолога. Тот кивал, но делал успокаивающие жесты.

– Но плавно, – прошептал он.

«Правильно, – подумала Бах. – Гни свою линию. И начни не с той ноги снова».

– Все, хватит, – резко произнесла Бах.

– Почему? – спросила Чарли.

– Потому что я от этого устала. Хочу заняться чем-то другим.

– Хорошо, – согласилась Чарли.

Бах увидела Хеффера, тот отчаянно размахивал руками, стоя в стороне от камеры.

– Э-э… Капитан Хеффер все еще здесь. Он хотел бы с тобой поговорить.

– Ему не повезло. Я не хочу с ним разговаривать.

«И это хорошо для тебя», – подумала Бах. Но Хеффер продолжал махать руками.

– Почему нет? Он не такой уж и плохой.

Бах едва не стошнило от таких слов, но она этого не показала.

– Он мне соврал. Сказал, что ты ушла.

– Ну, он здесь главный, так что…

– Я тебя предупреждаю, – сказала Чарли и выдержала драматическую паузу, покачивая пальцем на экране. – Если вернешь эту голову с какашками внутри, я никогда больше не стану с тобой разговаривать.

Бах беспомощно взглянула на Хеффера, и тот наконец-то кивнул.

– Я хочу поговорить о собаках, – заявила Чарли.

Этим они и занимались весь следующий час. Бах порадовалась, что изучила эту тему, когда появился мертвый щенок. Даже несмотря на это, не было сомнений, кто из них двоих был авторитетом. Чарли знала о собаках все, что следовало о них знать. И из всех вызванных Хеффером экспертов ни один не смог что-либо рассказать Бах о проклятых животных. Она написала записку и дала ее Штейнеру, который отправился на поиски зоолога.

Наконец Бах смогла перевести разговор на родителей Чарли.

– Мой отец умер, – признала Чарли.

– Мне очень жаль. И когда он умер?

– О, уже давно. Он был пилотом космического корабля, и однажды он улетел и уже не вернулся. – Чарли на миг отвела взгляд. Потом пожала плечами. – Я тогда была совсем молодой.

«Фантазия», написал психолог внизу ее экрана, но Бах об этом уже догадалась. Поскольку Чарли должна была родиться через много лет после «чумы на станции Чарли», ее отец никак не мог летать на каком-либо корабле.

– А твоя мать?

Чарли надолго замолчала, и Бах уже начала гадать, не теряет ли она с ней контакт. Через какое-то время Чарли посмотрела в камеру.

– Хочешь поговорить с моей мамой?

– Я бы очень этого хотела.

– Хорошо. Но на сегодня – все. Меня ждет работа. А ты меня уже отвлекла.

– Просто приведи сюда маму, я поговорю с ней, а ты можешь заняться работой.

– Нет. Я так сделать не могу. Но я тебя отведу к ней. Потом буду работать и поговорю с тобой завтра.

Бах начала было возражать, что до завтра ждать долго, но Чарли уже не слушала. Она подняла камеру, и картинка на экране запрыгала – Чарли куда-то ее понесла. Бах видела лишь трясущееся и перевернутое изображение коридора.

– Она идет в номер триста пятьдесят, – сказал Штейнер. – Она заходила туда дважды и оба раза оставалась там надолго.

Бах промолчала. Камера еще немного подергалась, потом замерла.

– Это моя мама, – сказала Чарли. – Мама, это мой друг Анна-Луиза.

* * *

Когда Бах была ребенком, Моцартплац не существовал. Его строительство началось, когда ей было пять лет, а первый этап оказался завершен, когда ей исполнилось пятнадцать. После этого в него начали заселяться жильцы. С каждым последующим годом открывались новые секторы, и, хотя настолько большая структура, как Моцартплац, никогда не будет завершена окончательно – в двух главных секторах сейчас шла реновация, – в общих чертах стройка прекратилась шесть лет назад.

Это была виртуальная копия атриумов аркологии[17]17
  Аркология (словослияние из двух слов: архитектура и экология) – архитектурно-градостроительная концепция, сформировавшаяся в конце 1960-х годов, один из способов возведения компактных городов, размещение множества людей на ограниченной территории. Аркология предполагает строительство больших архитектурных комплексов, с одной стороны, перераспределяющих плотность населения, с другой – создающих самостоятельные экосистемы в границах многофункциональных сооружений, соответствующих принципам экологичной архитектуры и экологическим факторам окружающей среды.


[Закрыть] класса «Солери», которые повырастали на Земле, как грибы, за последние четыре десятилетия, с той лишь разницей, что на Земле строят вверх, а на Луне идут вниз.

Для начала выкопайте канаву длиной в пятнадцать миль и глубиной в две. Ширина возможна любая, но не уже одной мили и не шире пяти. В некоторых местах сделайте канаву шире внизу, чем наверху, чтобы создать нависающие стены. Теперь накройте все крышей, наполните воздухом и начните бурить туннели в стенах. Превратите эти туннели в жилища, магазины и во все прочее, что требуется людям в городе. В результате получите головокружительные просторы, бесконечные террасы, уходящие вверх дальше, чем можно разглядеть, безумие света и движения и широченные пространства, где не работает эхо.

Сделайте все это, но и тогда у вас не получится Моцартплац. Для достижения этого нелепого уровня величия все еще надо позаботиться о множестве деталей. Постройте четыре небоскреба высотой в милю, чтобы использовать их как ножки стола, на котором расположится поле для гольфа. Пересеките открытое пространство мостами, не имеющими видимых опор и инкрустированными магазинами и домами, прилепившимися к мостам наподобие ракушек. Подвесьте жилые дома к серебристым воздушным шарам, которые половину дня поднимаются, а вторую половину дня опускаются и попасть туда можно только на глайдере. Добавьте фонтан, извергающий воды больше, чем Ниагара, и лыжную трассу на гигантской спиральной рампе. Выкопайте посередине десятимильное озеро с портами для роскошных яхт на каждом из концов, утыкайте все внутри портами для дирижаблей, железнодорожными станциями и висячими садами… и вы все еще не получите Моцартплац, но уже приблизитесь к нему.

Верхние, самые первые части Нового Дрездена, где она выросла, были спартанскими и клаустрофобными. Задолго до ее рождения лунарии начали строить что-то более крупное, когда могли себе такое позволить. Более новые нижние части города были нашпигованы уменьшенными версиями Моцартплаца, открытыми пространствами шириной в полмили и на полсотни этажей-уровней уходили в глубину. Это было всего лишь логическое расширение.

Она чувствовала, что ей следовало бы испытывать к нему неприязнь, потому что Моцартплац был настолько избыточен, настолько фантастически огромен, такой напрасной тратой пространства… и, как ни странно, настолько стандартизированным. Он был привкусом культуры старой Земли, где Париж выглядел точно так же, как Токио. Ей довелось побывать в Бетховенплаце в кратере Клавий, и тот выглядел точно так же. В других лунных городах было построено еще шесть аркомоллов.

И Бах это нравилось. Она ничего не могла с собой поделать. Когда-нибудь ей захочется здесь жить.

Она вышла из капсулы подземки на полной людей центральной станции, подошла к терминалу и запросила местонахождение «Великого северного». Корабль стоял на причале в южном порту, в пяти милях отсюда.

Заявлялось, что в Моцартплаце имеется любое транспортное средство, не приводимое в движение животными, каким люди когда-либо пользовались. Бах в этом не сомневалась. Она перепробовала большую их часть. Но когда у нее появлялось немного времени, как сегодня, она любила прогуливаться пешком. Она не располагала таким количеством времени, чтобы пройти все пять миль, но в качестве компромисса решила пройти милю до остановки троллейбуса.

Начав на выложенной плиткой дорожке, она перешла на прохладный мрамор, затем на стеклянный мост, подсвеченный снизу мигающими лампочками. Мост вывел ее на прибрежную прогулочную дорожку, по которой она спустилась на пляж, где машины создавали волны более метра высотой, каждая из которых приносила новую группу серферов. Песок между пальцами был мелким и горячим. Моцартплац был чувственным восторгом для пяток. Очень немногие лунарии носили обувь, и они могли весь день ходить по старому Новому Дрездену, ощущая стопами лишь различные виды ковров и композитных покрытий.

Единственное, что Бах здесь не нравилось – погода. По ее мнению, она была неуместной, противоречащей здравому смыслу и неудобной. Пошел дождь и, как обычно, застал ее врасплох. Она торопливо забежала в укрытие, где за десятую марки взяла напрокат зонтик, но ее бумажную униформу было уже не спасти. Стоя в потоке теплого воздуха из сушилки, она смяла мокрую бумагу в комок и бросила его, затем поспешила ловить троллейбус – голая, если не считать одеждой поскрипывающий кожаный пояс со снаряжением и полицейскую фуражку. Даже раздетая до такой степени, она оказалась более одетой, чем четверть людей вокруг нее.

Кондуктор дал ей бумажный коврик, чтобы подложить на сиденье из искусственной кожи. В хрустальных вазах на стенах вагона стояли срезанные цветы. Бах села возле открытого окна и выставила руку наружу под прохладный ветерок, глядя на проползающие мимо виды. И вывернула шею, когда над головой протарахтел «Граф Цеппелин». Говорили, что это точная копия поразившего мир дирижабля, и у нее не было причин в этом усомниться.

Это был отличный день для путешествия. Если бы не одно обстоятельство, он стал бы идеальным. Ее мысли постоянно возвращались к Чарли и ее матери.

* * *

Она забыла, насколько огромен «Великий северный»[18]18
  Пассажирские пароходы «Великий северный» («Great Northern») и его корабль-близнец «Northern Pacific» были построены для судоходной компании «Great Northern Pacific Steam Ship Company» из города Астория в штате Орегон по заказу железнодорожной компании «Spokane, Portland and Seattle Railway Company» для рейсов между Асторией и Сан-Франциско. Компания-заказчик сама была совместным предприятием двух железнодорожных компаний «Great Northern Railway» и «Northern Pacific Railway». «Great Northern» был заложен 22 сентября 1913 года и сдан в эксплуатацию в марте 1915 года.
  Корабли, рекламировавшиеся как «дворцы на Тихом океане», предназначались для перевозки 856 пассажиров и 2185 тонн грузов со скоростью 23 узла, что делало возможным совершать рейс между портами за 25–26 часов при благоприятных условиях и осуществлять прямые рейсы до Сан-Франциско с Восточного побережья с использованием двух северных железнодорожных линий. Во время Первой и Второй мировых войн корабли использовались как транспорты. «Great Northern» был продан на металлолом в феврале 1948 года.


[Закрыть].. Шагая по длинному доку, чтобы подняться на корабль, она дважды останавливалась. В первый раз, чтобы купить мороженое с лаймовым шербетом, а во второй – чтобы купить юбку. Скармливая монеты одежному автомату, она прошлась взглядом по огромной металлической стене корабля, выкрашенной в белый цвет с золотой каемкой. У него было пять дымовых труб и шесть высоченных мачт. В центре располагался кожух для гигантского гребного колеса. Разноцветные флажки трепетали на ветру, свисая с леса такелажа. Это был впечатляющий корабль.

Бах доела мороженое, набрала на клавиатуре свой размер, потом выбрала простую юбку выше колен с веселеньким узором из тропических фруктов и пальм. Машина загудела, вырезая бумажную выкройку, формируя кромку и укрепляя пояс эластиком, потом выкатила готовую юбку ей в руки. Бах приложила ее к телу. Смотрелась она хорошо, но пояс со снаряжением портил весь вид.

Вдоль дока тянулся ряд шкафчиков. Она арендовала один из них, бросив в щель еще одну монету. В шкафчик отправились пояс и фуражка. Бах вытащила заколку из волос, распустила их по плечам, немного повозилась с укладкой и решила, что сойдет. Застегнула юбку на единственную пуговицу и спустила ее низко на бедра, в стиле южных морей. Сделала несколько шагов, оценивая эффект. При ходьбе юбка на каждом шагу обнажала ногу, и ей это понравилось.

– Посмотри на себя, – с упреком пробормотала она. – Думаешь, что ты выглядишь отлично для встречи с всемирно знаменитой и гламурной телезнаменитостью? Которую ты когда-то презирала?

Она поразмыслила над тем, не достать ли из шкафчика пояс, но решила, что это будет глупо. Был чудесный день, она рядом с прекрасным кораблем и уже много месяцев не ощущала себя настолько бодрой.

Бах поднялась по трапу и была встречена наверху мужчиной в диковинной униформе. Она была полностью белая, накрывала все тело, кроме лица, и украшена золотыми галунами и черными пуговицами. Смотрелась она ужасно некомфортной, но мужчина, похоже, не возражал. Это была одна из странностей Моцартплаца. На рабочих местах наподобие «Великого северного» люди часто работали в костюмах того исторического периода, пусть даже это означало ношение обуви или чего-то еще более гротескного. Встречавший слегка поклонился и коснулся шляпы, потом протянул ей китайскую розу и помог приколоть ее к волосам. Бах улыбнулась ему. Она легко таяла от подобного обращения – и знала это, – наверное, потому, что так мало его получала.

– У меня встреча в баре на верхней палубе.

– Если мадам соизволит пройти туда…

Он жестом показал направление и повел ее в сторону кормы. Палуба под ногами была из полированного тика.

* * *

Ее провели к плетеному столику возле леера. Стюард придержал для нее стул и принял заказ. Она расслабилась, глядя вверх на огромные просторы аркомолла, ощущая, как яркое солнце омывает все ее тело, как пахнет соленая вода, и прислушиваясь к плеску волн о деревянные сваи. Воздух был полон ярких воздушных шаров, планеров, тарахтящих нанодельтапланов и людей в орнитоптерах с мускульным приводом. Неподалеку в воде плеснула рыба. Бах улыбнулась ей.

Принесли ее напиток – с веточками мяты, несколькими соломинками и и крохотным зонтиком. Он оказался хорош. Она осмотрелась. На этой палубе находилось лишь несколько человек. Одна пара была облачена в полные костюмы того периода, но остальные смотрелись достаточно нормально. Она присмотрелась к парню, сидящему в одиночестве на противоположной стороне палубы. У него были впечатляющие плечи. Поймав его взгляд, она подала рукой сигнал, означающий «я могу быть доступна». Парень его проигнорировал, что ее немного разозлило, пока к нему не присоединилась миниатюрная женщина ростом не более пяти футов. Бах пожала плечами. О вкусах не спорят.

Она знала, что с ней происходит. Пусть это глупо, но она словно отправилась на охоту. Такое с ней нередко случалось, когда на работе происходило что-либо шокирующее или неприятное. Полицейский психолог сказал, что это компенсация и не такое уж редкое явление.

Вздохнув, она переключила мысли на другое направление. Похоже, им не осталось ничего иного, как вернуться в ту комнату на станции Чарли и к тому существу на кровати.

Чарли знала, что ее мать очень больна. И была такой «очень, очень давно». Отправившись заниматься собаками, она оставила камеру, направленную на мать. Врачи собрались у экрана и некоторое время изучали ситуацию, потом выдали диагноз.

Она, разумеется, была мертва – в соответствии с любым определением смерти, которое медицина приняла за последнее столетие. Кто-то подключил ее к роботу-врачу, вероятно, во время последних стадий эпидемии. Робот был способен делать буквально все, чтобы поддерживать пациента живым, но не запрограммирован определить факт смерти мозга. Это было решение, оставленное на усмотрение врача-человека, когда он или она придет к пациенту.

Врач так и не пришел. Он умер, а существо, некогда бывшее матерью Чарли, продолжало жить. Вряд ли глагол «жить» был когда-либо использован столь неправильно.

Рук и ног у тела не осталось – пали жертвой гангрены. Мало что можно было разглядеть, но лес трубочек и проводов входил в тело и выходил из него. Сквозь ткани медленно прокачивались жидкости. Машины взяли на себя функции всех жизненно важных органов. Тут и там виднелись участки зеленоватой кожи, в том числе сбоку на голове, куда Чарли целовала мать перед уходом. Вспомнив об этом, Бах торопливо допила бокал и заказала второй.

Блюм и Вильхельм были восхищены. Они сомневались, что какая-либо часть тела все еще могла быть жива, даже на клеточном уровне. Выяснить это было невозможно, потому что компьютер станции Чарли – Тик-Так, как его называла девочка – отказался предоставить им доступ к выходным данным автодоктора.

Но остался очень интересный вопрос, который возник сразу, как только стало ясно, что мать Чарли умерла тридцать лет назад.

– Привет, Анна-Луиза. Извини за опоздание.

Она подняла взгляд и увидела подходящую Меган Гэллоуэй.

Бах не общалась с этой женщиной более десяти лет, хотя, как и почти все, часто видела ее в телепередачах.

Для уроженки Земли Гэллоуэй была высока и не так худа, какой Бах ее помнила. Но это было понятно, учитывая недавнюю перемену в ее жизни. Волосы стали яростно рыжими и вьющимися – десять лет назад они были другими. Это даже мог быть ее натуральный цвет – она была почти обнажена, и рыжий цвет сочетался с золотом, хотя это и не обязательно должно было многое значить. Но на ней это смотрелось естественно.

На ногах у нее были странного вида серебряные шлепанцы, а верхнюю часть тела покрывал очень симпатичный узор из позолоченных изогнутых линий. Он был чем-то вроде татуировки, и это было все, что осталось от машины под названием «Золотая цыганка». Узор был полностью символическим. Быть «Золотой цыганкой» стоило Гэллоуэй много денег.

Меган Гэллоуэй сломала себе шею еще подростком. Она стала участником разработки силового экзоскелета – исследования, которое привело к созданию невероятно дорогой и восхитительной «Золотой цыганки», собранной в единственном экземпляре. Машина отменила для нее инвалидное кресло и костыли. Она вернула ее к жизни – в понимании Меган – и сделала ее знаменитостью.

Странным побочным продуктом обучения пользования экзоскелетом стало развитие техники, сделавшей возможным достижение больших результатов в новой технологии записи эмоций, названной «фили» или «ощущалками». Весь мир в продолжении короткого времени пичкали зрелищем людей с параличом рук и ног, доминирующих в новой форме искусства. Эта технология сделала Гэллоуэй знаменитой как лучшую из транс-сестер. Она сделала ее богатой, поскольку ее транс-записи продавались лучше всех прочих. Она сделала себя безумно богатой, мудро инвестируя, а потом она и друг Бах сделали ее сказочно богатой, когда ей впервые удалось записать все переживания взаимной влюбленности в транс-записи.