Текст книги "Голубое шампанское"

– Бомба сказала, чтобы никто не пересекал этот барьер, – добавил Вальтерс в ответ на вопрошающий взгляд Бах. – Иначе она забросит нас взрывом на темную сторону.

– Да что это за проклятая штуковина? – жалобно вопросила Бах.

Бирксон отошел от барьера и отвел Бах в сторону, тактично коснувшись ее рукой. И заговорил с ней, понизив голос ровно настолько, чтобы его слышал и Вальтерс.

– Это человек-киборг, подключенный к бомбе, вероятно урановой, – сказал он. – Я уже видел такую конструкцию. Та же самая штукенция взорвалась в Йоханнесбурге три года назад. Я и не знал, что их до сих пор делают.

– Я слышала об этом, – сказала Бах. Ей стало холодно и одиноко. – Значит, вы думаете, что это действительно бомба? Откуда вы знаете, что это киборг? Не может ли это быть записью голоса или компьютером?

Бирксон слегка закатил глаза, и Бах покраснела. Проклятье, она задала разумные вопросы. И, к ее удивлению, он не смог защитить свое мнение логически. Да с кем она связалась? Действительно ли он тот эксперт, каким она его считает, или самозванец в клетчатом свитере?

– Можете назвать это интуицией. Я собираюсь поговорить с этим типом и хочу, чтобы вы доставили на уровень ниже промышленный рентгеновский аппарат, пока я буду этим заниматься. А на уровень выше – фотопленку. Поняли идею?

– Хотите сделать снимок того, что внутри бомбы. Не будет ли это опасно?

– Будет. Вы все свои страховые взносы выплатили?

Бах не ответила, но приказы отдала. В голове у нее вертелся миллион вопросов, но она не хотела выставить себя дурой, ненароком ляпнув что-то идиотское. Например: насколько мощное излучение создает промышленная рентгеновская установка, когда просвечивает камень и стальной пол? У нее возникло предчувствие, что ответ ей не понравится. Она вздохнула. Ладно, пусть Бирксон действует по своему усмотрению, пока она не решит, что тот больше не справляется с ситуацией. Кроме как на Бирксона, ей надеяться было не на кого.

А тот невозмутимо прохаживался вокруг периметра, помахивая за спиной чертовой клюшкой и фальшиво насвистывая доносящуюся от бомбы мелодию. И что оставалось делать офицеру полиции? Заставить его перестать фальшивить?

Сканирующие камеры наверху бомбы перестали поворачиваться. Одна из них стала отслеживать Бирксона. Тот блеснул улыбкой и помахал камере. Музыка смолкла.

– Я атомная бомба из урана-235 мощностью пятьдесят килотонн, – сказала бомба. – Вы должны оставаться за пределами периметра, который я попросила здесь установить. Вы не должны нарушать этот приказ.

Бирксон поднял руки, все еще улыбаясь, и расставил пальцы.

– Твоя взяла, приятель. Я тебя не потревожу. Я просто восхищался твоим корпусом. Отличная работа. Даже жаль будет его взрывать.

– Спасибо, – искренне отозвалась бомба. – Но таково мое предназначение. И вы не сможете меня отговорить.

– Мне такое и в голову не приходило. Честно.

– Очень хорошо. Можете продолжать восхищаться мной, если хотите, но с безопасного расстояния. И не пытайтесь застать меня врасплох. Все мои важнейшие схемы надежно защищены, а мое время реакции – три миллисекунды. Я могу сработать намного раньше, чем вы меня коснетесь, но я не хочу этого делать, пока не наступит назначенный момент.

Бирксон присвистнул.

– Это очень быстро, братан. Намного быстрее меня, как пить дать. Приятно, наверное, получить способность действовать настолько быстро после того, как всю жизнь ковылял со скоростью нервных импульсов?

– Да, и я очень благодарен такой возможности. Весьма неожиданное преимущество превращения в бомбу.

Это уже ближе к делу, решила Бах. Неприязнь к Бирксону не помешала ей отметить тот факт, что специалист проверяет первоначальную догадку. И она получила ответы на вопросы: никакой набор готовых записей не смог бы реагировать на вопросы подобным образом, и машина фактически призналась, что когда-то была человеком.

Бирксон завершил очередной круг и подошел к тому месту, где стояли Бах и Вальтерс. Помолчав, он негромко произнес:

– Проверьте это время.

– Какое время?

– Когда, ты сказал, ты должен будешь взорваться? – гаркнул он.

– Через три часа, двадцать одну минуту и восемнадцать секунд, – ответила бомба.

– Это время, – прошептал он. – Пусть ваши компьютеры с ним поработают. Проверьте, быть может, это годовщина провозглашения какой-нибудь политической группы, или время, когда произошло нечто такое, на что кто-то мог затаить злобу. – Он начал поворачиваться, но вспомнил еще кое-что. – Но главное, проверьте записи о рождениях.

– Можно спросить, почему?

Казалось, Бирксон погрузился в себя, но все же ответил:

– Я лишь прощупываю этого типа. У меня возникло ощущение, что это может быть его днем рождения. Выясните, кто родился в это время – таких не может оказаться очень много, если вести учет с точностью до секунды, – а затем попробуйте их отыскать. Тот, кого вы не сможете найти, и есть наш парень. Я ставлю на это.

– А что вы ставите? И почему вы так уверены, что это мужчина?

Опять тот самый взгляд, и опять она покраснела. Но, черт побери, она должна задавать вопросы. Почему он ведет себя так, что ей хочется из-за этого оправдываться?

– Потому что он выбрал для общения мужской голос. Знаю, что это не доказательство, но со временем начинаешь доверять интуиции. А насчет того, что я ставлю… нет, не свою жизнь. Я уверен, что могу справиться. Как насчет ужина сегодня вечером, если я прав?

Улыбка была искренней, без малейшего следа распутства, которое, как ей показалось, она видела прежде. Но желудок у нее все еще сводило. Она отвернулась, ничего не сказав.

В следующие двадцать минут мало что происходило. Бирксон продолжал медленно прогуливаться вокруг бомбы, время от времени останавливаясь и восхищенно покачивая головой. Тридцать полицейских из присланного Бах наряда стояли вокруг, нервничая из-за безделья и держась настолько далеко от бомбы, насколько позволяла гордость. Искать какое-либо укрытие не имело смысла.

Бах была занята, координируя скрытное маневрирование из пункта управления, организованного за углом в «Елисейском туристическом агентстве». Там имелись телефоны и подключенный к компьютеру принтер. Бах чувствовала, как падает моральный дух ее полицейских, которые видели, что ничего не делается и не происходит. Если бы они знали, что из-за деревьев на площади высовывают носы топографические лазеры, измеряя расстояния до тысячных долей миллиметра, возможно, им стало бы немного легче. А этажом ниже доставили рентгеновскую установку.

Десять минут спустя принтер заработал. Бах услышала это в тихом и гулком коридоре со своего места на полпути между туристическим агентством и бомбой. Повернувшись, она встретила молодую полицейскую с зеленой нарукавной повязкой новобранца. Рука женщины была холодна, как лед, когда она вручила Бах желтый листок распечатки. На нем были три имени, а ниже список из нескольких дат и событий.

– Нижняя информация получена после четвертой экстраполяции проблемы, – пояснила женщина. – Материал с очень низкой вероятностью. Эти трое родились или в эту самую секунду, или с трехсекундной погрешностью, в три разных года. Со всеми остальными был установлен контакт.

– Продолжайте искать и этих троих, – велела Бах.

Поворачиваясь, она заметила, что молодая женщина беременна, примерно на пятом месяце. У нее мелькнула мысль, не отослать ли ее отсюда, но какой был бы в этом смысл?

Бирксон увидел, как она приближается, и перестал медленно накручивать круги вокруг бомбы. Взяв у Бах распечатку, он просмотрел ее. Потом оторвал нижнюю часть, хотя ему и не сказали, что это данные с низкой вероятностью, скомкал ее и бросил на пол. Почесывая затылок, он медленно направился к бомбе.

– Ганс? – окликнул он.

– Откуда вы знаете мое имя? – вопросила бомба.

– Ах, Ганс, мальчик мой, не считай нас круглыми дураками. Ты бы в это не вляпался, не зная, что МуниПол может проводить очень быстрые расследования. Или я тебя недооцениваю. Это так?

– Нет, – признала бомба. – Я так и думал, что вы узнаете, кто я. Но это не меняет ситуацию.

– Конечно, нет. Зато облегчает разговор. Как с тобой обращалась жизнь, друг мой?

– Ужасно, – посетовал человек, ставший пятидесятикилотонной атомной бомбой.

* * *

Каждое утро Ганс Лейтер выбирался из кровати и шлепал в свой уютный туалет. Это была не стандартная модель для жилых квартирных модулей, а особая, которую он установил, когда заселился. Ганс жил один, и туалет был единственной роскошью, которую он себе позволил. В этом маленьком дворце он сидел на кресле, которое массировало его, пробуждая от сна, мыло, брило, припудривало, чистило ногти, опрыскивало ароматами, а потом занималось с ним сексом с помощью резиновой имитации – весьма неплохой копии оригинала. С женщинами Ганс был застенчив и неуклюж.

Потом он одевался, проходил триста метров по коридору и вставал на движущийся тротуар, который доставлял его к станции подземки, пересекающей все Море Кризисов. Там он позволял выстрелить собой, как снарядом, по туннелю под лунной поверхностью.

Работал Ганс в литейном цехе завода тяжелого оборудования в Море Кризисов. Его работой там был ремонт почти всего, что ломалось. В своем деле он был хорош, и ему было намного комфортнее с машинами, чем с людьми.

Однажды он допустил оплошность, и его нога угодила в массивный роллер. Происшествие не было серьезным, потому что система безопасности отключила машину быстрее, чем пострадали его тело или голова, но боль оказалась ужасной, а ногу расплющило полностью. Ее пришлось ампутировать. На время, пока Ганс ждал, когда ему вырастят клонированную конечность взамен утраченной, его снабдили протезом.

Для него это стало откровением. Протез работал просто волшебно, не хуже утраченной ноги, а может, и лучше. Он был подсоединен к нервам покалеченной ноги, но оснащен схемой отключения с низким порогом чувствительности, и когда он однажды содрал кожу на искусственной голени, то совсем не почувствовал боли. Он вспомнил, что испытывал после такой же раны на ноге из плоти и крови, и снова оказался впечатлен. И подумал также о перенесенных муках, когда его нога угодила в машину.

Когда его новая нога была готова для трансплантации, Ганс решил оставить протез. Да, необычный выбор, но у него имелись прецеденты.

С этого времени Ганс, который и прежде не был особо разговорчив с коллегами по работе, еще больше отстранился от людей. Он говорил, лишь когда с ним заговаривали. Но люди стали замечать, что он разговаривает со штамповочным прессом, кулером для воды и роботом-уборщиком.

По вечерам Ганс предпочитал сидеть на виброкровати, смотря головизор до часа ночи. К тому времени кухня готовила ему поздний ужин, подкатывала его к кровати, и после еды он ложился спать.

Последние три года Ганс перестал включать головизор перед тем, как забраться в постель. Тем не менее он продолжал тихо сидеть на матрасе, уставившись на пустой экран.

* * *

Закончив читать распечатку с персональными данными, Бах в очередной раз поразилась эффективности машин, которыми управляла. Этот человечек был ничтожеством, почти нулем, и, тем не менее, в архивах нашлось почти девять тысяч слов о его лишенной событий жизни, только и ждущие, чтобы их вызвали и распечатали в виде убийственно скучной биографии.

– …поэтому ты и стал чувствовать, что твоя жизнь на каждом шагу контролируется машинами, – говорил Бирксон.

Он сидел на одном из барьеров, покачивая ногами. Бах подошла к нему и протянула длинный лист распечатки. Бирксон отмахнулся. Она вряд ли могла его за это винить.

– Но это чистая правда! – воскликнула бомба. – Знаешь, ведь нас всех контролируют. Мы часть огромной машины, называемой Новый Дрезден. Она перемещает нас, как детали на ленте конвейера, моет нас, кормит, укладывает в кровать и поет колыбельную на ночь.

– А-а, – согласно протянул Бирксон. – Ты луддит, Ганс?

– Нет! – шокированно возразила бомба. – Роберт, ты ничего не понял. Я не хочу уничтожить машины. Я хочу служить им лучше. Я захотел стать машиной, как моя новая нога. Неужели не ясно? Мы часть машины, но мы ее самая неэффективная часть.

Они продолжили разговор, а Бах вытерла потные ладони. Она не понимала, в какую сторону развивается ситуация, если только Бирксон всерьез не надеется отговорить Ганса Лейтера от того, что тот собирается сделать уже через – она взглянула на часы – два часа и сорок пять минут. И это выводило ее из себя. С одной стороны, она признавала, насколько умело Бирксон установил контакт с киборгом. Они уже называли друг друга по именам, и проклятая машина хотя бы не осталась равнодушной и стала доказывать свою точку зрения. С другой стороны, ну и что с того? Какую пользу это приносит?

Вальтерс подошел и прошептал ей на ухо. Она кивнула и постучала Бирксона по плечу.

– Они готовы сделать снимок, как только вы дадите добро, – сказала она, но Бирксон отмахнулся.

– Не мешайте мне, – громко сказал он. – Это становится интересным. Итак, если то, что ты говоришь, – правда, – продолжил он, обращаясь к Гансу и расхаживая вперед-назад, но уже внутри линии барьеров, – может, мне тоже стоит подумать на эту тему. Тебе действительно лучше быть киборгом, чем человеком?

– Бесконечно лучше, – с энтузиазмом подтвердила бомба. – Теперь я не нуждаюсь во сне, и мне больше не нужно беспокоиться о телесных выделениях или еде. У меня есть емкость для питательных веществ, которые подаются в корпус, где расположены мой мозг и центральная нервная система. – Он помолчал. – Я пытался устранить подъемы и падения уровня гормонов и следующие за ними эмоциональные реакции, – признался он.

– Не получилось?

– Нет. Меня всегда что-то отвлекало. Поэтому когда я услышал о том месте, где из меня могут сделать киборга и избавить от всего этого, я ухватился за этот шанс.

Бездействие сделало Бах импульсивной. Она должна была что-то сказать или сделать.

– А где тебя таким сделали, Ганс? – влезла она в разговор.

Бомба начала что-то отвечать, но Бирксон вдруг громко расхохотался и сильно шлепнул Бах по спине.

– О, нет, шеф. Очень хитро, верно, Ганс? Она пытается сделать из тебя стукача. Ничего не выйдет, шеф. Это дело чести.

– Кто это? – подозрительно осведомилась бомба.

– Позволь тебе представить Анну-Луизу Бах, шефа полиции Нового Дрездена. Анна, познакомься с Гансом.

– Полиции? – переспросил Ганс, и у Бах пробежали мурашки, когда она услышала в его голосе нотку испуга. Да что этот маньяк пытается сделать? Напугать сумасшедшего придурка? Она уже была близка к тому, чтобы отстранить Бирксона. Но сдержалась, потому что решила, что видит знакомую схему, в которой она сможет принять участие, пусть даже в такой позорной роли. Это был шаблон «хороший парень – плохой парень», одна из старейших уловок из учебника для полицейских.

– Да успокойся ты, – сказал Бирксон Гансу. – Не все копы – звери. Анна, к примеру, очень даже приятная личность. Дай ей шанс. Она лишь делает свою работу.

– О, у меня нет возражений против полиции, – сказала бомба. – Они необходимы для поддержания работы социальной машины. Закон и порядок – это основная заповедь грядущего нового Механического Общества. Рад познакомиться с вами, шеф Бах. Хотелось бы, чтобы обстоятельства не сделали нас врагами.

– Рада познакомиться с тобой, Ганс.

Она осторожно сформулировала следующий вопрос. Ей не нужно будет демонстрировать жесткий подход, чтобы противопоставить себя общительному и дружелюбному Бирксону. Не надо быть антагонистом, но никому не станет хуже, если она задаст вопросы насчет мотивов.

– Скажи вот что, Ганс. Ты говоришь, что ты не луддит. Что любишь машины. А знаешь ли ты, сколько машин уничтожишь, если взорвешься? И, что еще важнее, что ты сделаешь с социальной машиной, о которой толкуешь? Ты ведь уничтожишь целый город.

Казалось, Ганс подыскивает слова. Он помедлил с ответом, и Бах ощутила первый проблеск надежды с момента, когда началось это безумие.

– Ты не понимаешь. И смотришь на все с органической точки зрения. Для тебя важна жизнь. А машину жизнь не заботит. Повреждение для машины, даже социальной машины, это просто нечто такое, что подлежит ремонту. В каком-то смысле я надеюсь подать пример. Я хотел стать машиной…

– А наилучшая, абсолютная машина, – вставил Бирксон, – это атомная бомба. Это конечная точка всего механического мышления.

– Совершенно верно, – с явным удовольствием подтвердила бомба. Приятно, когда тебя понимают. – Я стремился стать наилучшей из всех возможных машин, и ею должно стать вот это.

– Прекрасно, Ганс, – выдохнул Бирксон. – Понимаю, о чем ты говоришь. Поэтому если мы продолжим эту линию мышления, то логически придем к выводу…

И он пустился в обсуждение тонкостей нового механистического взгляда на мир.

Бах пыталась решить, кто из этой парочки безумнее другого, когда ей вручили еще одно сообщение. Она прочитала его, затем попыталась улучить момент, чтобы вклиниться в разговор. Но подходящего момента не оказалось. Бирксон все более возбуждался и чуть ли не с пеной у рта обнаруживал точки согласия между собой и Гансом. Бах заметила, что ее полицейские нервничают, стоя вокруг и напряженно прислушиваясь к разговору. По их лицам был ясно – они опасаются, что их подставили и что, когда обратный отсчет закончится, они так и будут стоять, наблюдая за интеллектуальным пинг-понгом. Но задолго до этого на нее может свалиться мятеж. Некоторые из них уже делали рефлекторные движения рукой, нашаривая оружие, и, вероятно, даже не осознавали этого.

Бах коснулась рукава Бирксона, но тот снова от нее отмахнулся. Проклятье, это уже слишком! Она схватила его и едва не свалила, разворачивая так, чтобы ее рот оказался вблизи его уха, и прорычала:

– Послушай, идиот, они уже готовы сделать снимок. Тебе надо постоять в стороне. Будет лучше, если мы все окажемся в укрытии.

– Оставьте меня в покое, – огрызнулся он и вырвался. Все так же широко улыбаясь. – А это становится интересным, – произнес он нормальным голосом.

В тот момент Бирксон был на волосок от смерти. На него были нацелены три ствола из круга полицейских, и они ждали только приказа открыть огонь. Им не нравилось, что с их шефом обращаются подобным образом.

Бах даже была готова отдать такой приказ. Ее останавливало только одно. Она знала, что после смерти Бирксона машина может сработать преждевременно. Сейчас она могла лишь убрать Бирксона с дороги и действовать вместо него, насколько это в ее возможностях, зная при этом, что обречена на неудачу. Но никто не посмеет сказать, что она не дала эксперту шанс.

– Но мне вот что интересно узнать, – говорил Бирксон. – Почему именно сегодня? Что такого произошло сегодня? В этот день Сайрус Маккормик изобрел косилку, или что?

– Сегодня мой день рождения, – застенчиво ответил Ганс.

– Твой день рождения? – Бирксон ухитрился изобразить изумление, узнав то, что уже было ему известно. – День рождения. Так это же здорово, Ганс! Желаю тебе еще много счастливых повторов, друг мой. – Он повернулся к полицейским, энергично взмахнув руками. – Давайте споем. Ну же, ведь это его день рождения, в конце концов. С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя, с днем рожденья, дорогой Ганс…

Он пел громко и фальшиво, он описывал руками круги безо всякого чувства ритма. Но его мания оказалась настолько заразительна, что несколько полицейских к нему присоединились. А Бирксон бегал по кругу, вытягивая из них слова широкими гребками рук.

Бах прикусила щеку изнутри, чтобы не выйти из себя. Она тоже пела. Эта сцена была настолько нелепой, настолько невероятной…

Осознание этого поразило не только ее. Один из ее полицейских, смелый человек, который, как ей было лично известно, проявил мужество под огнем, упал ничком, потеряв сознание. Женщина-полицейский закрыла лицо руками и выбежала в коридор, беспомощно кашляя. Она нашла альков, где ее и стошнило.

А Бирксон продолжал распевать. Бах уже наполовину вытащила пистолет из наплечной кобуры, но тут Бирксон издал восторженный вопль.

– Что за день рождения без вечеринки? – вопросил он. – Давайте устроим большую вечеринку! – Осмотревшись, он остановил взгляд на цветочном магазине и направился к нему. Проходя мимо Бах, он шепнул: – Теперь делайте снимок.

Его слова подстегнули ее. Ей отчаянно хотелось верить, что он знает, что делает, и как раз в тот момент, когда его безумие казалось полным, он продемонстрировал ей свой метод. Отвлечение. Пожалуйста, пусть это будет отвлечение. Она повернулась и подала заранее согласованный сигнал полицейскому, стоявшему на краю площади Процветания.

Обернувшись, она застала момент, когда Бирксон разбил клюшкой витрину цветочного магазина. Стекло обрушилось с оглушающим грохотом.

– Господи, – произнес искренне шокированный Ганс. – Разве нельзя было без этого обойтись? Порча частной собственности…

– Да какая разница? – проревел в ответ Бирксон. – Черт побери, ведь ты очень скоро собираешься навалять всем по полной. Я просто запускаю процесс.

Он полез в витрину и достал охапку цветов, подав сигнал, чтобы ему помогли. Полиции это не понравилось, но вскоре и они уже грабили магазин и выкладывали огромный букет вокруг линии барьеров.

– Пожалуй, ты прав, – сказал Ганс, слегка захлебываясь. Вкус насилия возбудил его, разжигая аппетит к продолжению. – Но ты меня напугал. Я ощутил реальный азарт, какого не испытывал с тех пор, как был человеком.

– Тогда давай продолжим.

И Бирксон побежал вдоль улицы, разбивая все витрины подряд. Он хватал мелкие предметы с витрин и выбрасывал их. Некоторые разбивались, когда падали.

Через какое-то время он остановился. Лейштрассе преобразилась. Уже не вычищенная и кондиционированная улица лунного города, она стала такой же вдребезги разбитой, хаотичной и неуверенной, как и ее полная напряженности, эмоциональная атмосфера. Бах содрогнулась и проглотила поднявшуюся к горлу желчь. Это было предвестием грядущих событий, она в этом не сомневалась. Зрелище разгромленной Лейштрассе, прежде солидной и респектабельной, стало для нее тяжелым ударом.

– Торт, – заявил Бирксон. – Надо раздобыть праздничный торт! Минутку, я сейчас вернусь. – Он быстро подошел к Бах, взял ее под локоть, развернул и увлек ее в сторону. – Вам надо убрать отсюда полицейских, – сказал он непринужденно. – Они напряжены. И могут взорваться в любую минуту. Фактически, – и он одарил ее своей идиотской улыбкой, – они, наверное, сейчас опаснее бомбы.

– Вы имеете в виду, что бомба не настоящая?

– Нет. Она настоящая. Мне знаком этот психологический шаблон. После стольких проблем и усилий он не захочет оказаться неудачником. Личности других типов идут на такое ради внимания, и они с тем же успехом могут смошенничать. Но не Ганс. Однако я имел в виду, что раскусил его. И могу с ним справиться. Но не могу рассчитывать на ваших подчиненных. Отведите их и оставьте лишь двоих или троих, кому больше всего доверяете.

– Хорошо.

Она решила опять поверить ему, скорее из-за ощущения беспомощной тщетности любых предпринимаемых действий, чем чего-то иного. Он устроил неплохой отвлекающий маневр в случае с цветочным магазином и рентгеновским снимком.

– Возможно, мы его уже обезвредили, – продолжил он, когда они дошли до конца улицы и свернули за угол. – Нередко рентгена бывает достаточно. Излучение выжигает какие-то схемы и делает их ненадежными. Я надеялся убить его сразу, но он экранирован. Да, вероятно, он получил смертельную дозу, но умрет лишь через несколько дней. Нам от этого никакой пользы. И если его схемы вырублены, то единственный способ узнать это – ждать. Нам нужно поступить иначе. Вот что я попрошу вас сделать.

Он резко остановился и расслабился, прислонившись к стене и глядя на деревья и искусственное солнце площади. Бах слышала пение птиц. Прежде оно всегда приводило ее в хорошее настроение. Сейчас же она могла думать лишь об испепеленных трупах. Бирксон заговорил, загибая пальцы и отсчитывая пункты.

Она слушала его внимательно. Некоторые из них были странными, но не хуже того, что она уже видела. И у него действительно имелся план. В самом деле. Чувство облегчения оказалось настолько мощным, что грозило перерасти у нее в эйфорию, еще не оправданную обстоятельствами. Она кивала, выслушав очередное из его предложений, затем снова кивала стоящему рядом полицейскому, подтверждая слова Бирксона и превращая их в приказы. Молодой полицейский побежал их выполнять, а Бирксон направился обратно к бомбе. Бах схватила его за рукав.

– Почему вы не позволили Гансу ответить на мой вопрос о том, кто его оперировал? Это было частью вашего плана? – Вопрос прозвучал почти агрессивно.

– Да, было, в каком-то смысле. Я лишь ухватился за возможность создать у него чувство близости со мной. Этот вопрос вам бы ничего хорошего не принес. Уверен, что у него есть блокировка, не дающая бедняге про это рассказать. Она даже может быть настроена на взрыв, если он попытается ответить на этот вопрос. Ганс маньяк, но не надо недооценивать тех, кто помог ему стать таким, какой он сейчас. Они будут защищены.

– Кто они?

Бирксон пожал плечами. Это был такой небрежный и беззаботный жест, что Бах опять почувствовала раздражение.

– Понятия не имею. Я с политикой не связан, Энн. Я не отличу движение против абортов от лиги борьбы за свободу Мавритании. Они бомбы делают, а я разбираю. Вот и все. А ваша работа – выяснить, как такое произошло. Думаю, вам пора начать над этим работать.

– Мы уже начали, – признала она. – Я просто подумала, что… словом, раз вы с Земли, где подобное происходит постоянно, то вы можете знать… проклятье, Бирксон. Почему? Почему такое происходит?

Он смеялся, а Бах тем временем покраснела и стала медленно закипать. Любой из ее подчиненных, увидев такое выражение на ее лице, помчался бы в ближайшее противоатомное убежище. Но Бирксон продолжал смеяться. Его хоть что-нибудь заботит?

– Извините, – выдавил он. – Я уже слышал этот вопрос от других начальников полиции. Это хороший вопрос. – Он подождал, слегка улыбаясь. Когда Бах ничего не сказала, он продолжил: – Штука в том, что вы не видите правильной перспективы, Энн.

– Для вас я шеф Бах, черт побери.

– Хорошо, – легко согласился Бирксон. – Вы не понимаете того, что это ничем не отличается от брошенной в толпу гранаты или от бомбы, посланной по почте. Это форма коммуникации. Просто в наши дни, когда людей так много, нужно кричать громче, чтобы добиться хоть какого-то внимания.

– Но… кто? Они даже не обозначили себя. Вы сказали, что Ганс – инструмент этих людей. Он был встроен в бомбу, имея собственные мотивы для ее подрыва. Очевидно, он не располагал ресурсами, чтобы сделать такое сам, и это я вижу.

– О, они с вами еще свяжутся. Не думаю, что они ожидают, что у Ганса все пройдет успешно. Он лишь предупреждение. Если бы они были настроены действительно серьезно, то отыскали бы человека такого склада, который им нужен – того, кто политически предан и готов умереть за идею. Конечно, их не волнует, что бомба не сработает, а если таковое случится, они будут приятно удивлены. Потом они могут заявить о себе и некоторое время бить себя в грудь. Они же станут знаменитыми.

– Но где они достали уран? Уровень безопасности…

Бирксон впервые продемонстрировал намек на раздражение.

– Не говорите глупости. Путь, ведущий в сегодняшний день, был необратимо начат в 1945 году. И не было никакого способа этого избежать. Наличие инструмента подразумевает, что он когда-нибудь будет использован. Можете как угодно стараться, чтобы сохранить его в руках тех, кого вы считаете ответственными людьми, но это никогда не сработает. И это ничем не отличается, вот о чем я толкую. Эта бомба есть лишь еще одно оружие. Петарда, брошенная в муравейник. Она причинит конкретному муравейнику чертову кучу проблем, но не является угрозой для расы муравьев.

Бах не могла взглянуть на ситуацию под таким углом. Она пыталась, но ситуация так и осталась для нее кошмаром с совершенно новыми пропорциями. Как он может сравнивать смерть миллионов со случайным актом насилия, в котором могут пострадать трое или четверо? Такое было для нее знакомо. Бомбы взрывались ежедневно в ее городе, как и в любом человеческом городе. Люди вечно были чем-то недовольны.

– Я могу спуститься… нет, здесь это будет «подняться», верно? – Бирксон пробормотал что-то насчет культурных различий. – Короче, дайте мне достаточно денег, и я готов поставить на то, что прямо сейчас поднимусь в ваши трущобные районы и куплю столько килограммов урана или плутония, сколько захотите. А это, кстати, то, чем следует заниматься вам. Купить можно что угодно. Что угодно. За хорошую цену на черном рынке можно было купить материал оружейного качества еще в 1960-е или около того. Это стоило бы весьма дорого, потому что количество товара ограничено. Пришлось бы подкупать очень много людей. Но сейчас… словом, подумайте об этом.

Он остановился, похоже, смущенный такой вспышкой эмоций.

– Я немного читал об этом, – извинился он.

Бах подумала о его словах, возвращаясь следом за ним к ограждению. Он сказал правду. Когда контролируемый термоядерный синтез оказался слишком дорогим для широкомасштабного применения, человечество выбрало реакторы-размножители на быстрых нейтронах. Иного выбора не было. И с того момента атомные бомбы в руках террористов стали ценой, которую человечество приняло. И ценой, которую оно продолжает платить.

– Я хотела задать еще один вопрос, – сказала она.

Бирксон остановился и повернулся к ней. Его улыбка была ослепительной.

– Спрашивайте. Но вы готовы принять мою ставку?

На секунду она не сообразила, что он имеет в виду.

– О, так вы говорите, что поможете нам обнаружить подпольных торговцев ураном? Я буду благодарна…

– Нет-нет. О, я вам помогу. Уверен, что смогу установить контакт. Я такое проделывал до того, как вступил в эту игру. Я вот что имел в виду: вы готовы поставить на то, что я не смогу их найти? А ставкой может стать… скажем, совместный ужин, как только я их найду. В течение семи дней. Как насчет такого?

Бах думала, что у нее только два варианта на выбор – уйти от него или убить его. Но она отыскала третий.

– Вы человек азартный. Пожалуй, я могу понять, почему. Но вот о чем я хотела вас спросить. Как вы можете оставаться таким спокойным? Почему это не действует на вас так, как на меня и моих людей? Только не говорите, что просто потому, что вы к такому привыкли.

Бирксон подумал.

– А почему бы и нет? Знаете, привыкнуть можно к чему угодно. Так как насчет нашего спора?

– Если вы не прекратите об этом говорить, – спокойно ответила Бах, – я сломаю вам руку.

– Хорошо.

Он больше ничего не сказал, а она ни о чем не спрашивала.