Текст книги "Дальше живите сами"

Глава 30

8:06

Поскольку сегодня суббота, все правила шивы на время приостанавливаются и атрибуты траура уступают место атрибутам Шаббата. Эту весть приносит Стояк. Он заезжает к нам по дороге в синагогу, облаченный в темный костюм и черную рубашку – точно в клуб собрался.

– Естественно, у вас шива и вы продолжаете скорбеть, – говорит он. – Но в дом сегодня никто не придет, и сидеть, как все эти дни, не нужно.

– Значит, выходной? – поддакиваю я.

– Не совсем, – отвечает Стояк и глядит на мою мать. Она кивает. Тогда он снова попеременно смотрит на всех нас. – Сегодня утром я жду вас в синагоге, будем читать Каддиш.

– Каддиш?

– Это молитва о душе умершего.

– А здесь мы не можем его читать? – спрашивает Пол.

– Каддиш читается как перекличка. Обязательно должен быть миньян – не меньше десяти взрослых мужчин, которые будут вам отвечать.

Пол умоляюще смотрит на друга своего детства. В глазах его: Да ладно, брось! Но Стояк отводит взгляд и пожимает плечами: Правила устанавливал не я.

Пол нарушает молчание первым:

– Во сколько начинается служба?

Стояк смотрит на часы.

– Через двадцать пять минут. Вам пора одеваться.

8:15

Костюм, который я надевал на похороны, с тех пор так и валяется на полу в подвале, поэтому мама ведет меня к себе в спальню – подыскать что-то из папиной одежды. Отец всю жизнь носил костюмы двух цветов: либо темно-синие, либо черные. Мама вынимает черный. Примеряю. Пиджак сидит идеально, брюки – в поясе – тоже, но они оказываются коротковаты, сантиметра на три-четыре. Мне это странно, потому что отца я всегда считал выше себя. Наверное, не успел постоять рядом с ним, когда вырос.

Время от времени у отца срабатывал какой-то внутренний будильник, и он поднимал нас в субботу с утра, чтобы всем вместе отправиться в синагогу. “Душ примите, – напоминал он. – Мальчики идут в пиджаках и галстуках”. И мы с Полом, ворча, принимались одеваться. Сестре по такому случаю разрешалось подкраситься маминой косметикой, и дело кончалось тем, что все мы сидели в гостиной и ждали, пока Венди наведет марафет, а мама нарядит Филиппа в очередную матроску, в которой он выглядел как девочка. Отец, помню, тревожился, что из-за этих бесполых одежек младший сын вырастет геем.

У входа в синагогу, в ящичке оливкового дерева, лежали черные шапочки-кипы из такого тонкого нейлона, что даже легкое дуновение кондиционера сметало их с наших курчавых волос и они парили, как дельтапланы. Поэтому мама прикрепляла их заколками, а отец между тем накидывал на плечи пожелтевшую от времени шаль, в которой надо было молиться, – таллит. Потом мы с Полом шли вслед за папой внутрь, а он через два шага на третий останавливался, жал кому-нибудь руку и говорил: “Доброго шабеса”. Мы делали то же самое. От этих мужчин пахло лосьоном после бритья и ментолом, а руки, которые мы пожимали, были большие и узловатые.

Рабби Баксбаум поднимался со своего места и шел здороваться, пряча радушную улыбку в седых усищах с закрученными концами. “Джентльмены! – говорил он нам и, подмигнув, подсовывал ириски прямо в ладонь, пока тряс наши руки. – Люблю, грешным делом, слово “джентльмены”, хотя исторически мы не джентльмены, а вовсе наоборот. Но я употребляю это слово в самом широком смысле”.

Спустя минут десять маме приходилось выводить Филиппа побегать, а потом они отправлялись в соседнее здание – еврейскую религиозную школу, которую на разных этапах детства, но весьма нерегулярно посещали все дети в нашей семье. Отец же, закрыв глаза, тихонько раскачивался и вместе с кантором мычал песнопения, застрявшие у него в голове с детства, тоже не очень-то обремененного религией. Пол разводил большой и указательный пальцы на обложке молитвенника – получались ворота, и я пытался забить в эти ворота гол, скатав шарик из фантика от ириски. Застукав нас за этим занятием, отец не скупился на подзатыльники и требовал прекратить хулиганство. Венди сидела чинно, с прямой спиной, только ноги перекидывала – то правую на левую, то левую на правую. Она разглядывала платья взрослых женщин, изучала их манеры и украдкой поглядывала на сидевших вокруг парней.

После службы все долго толпились в вестибюле, где всем предлагали вино и легкие закуски. Родители, поедая форшмак и пирожки, болтали с приятелями, а мы с Полом норовили стибрить с винного подноса маленькие пластиковые рюмочки со шнапсом и, стараясь не подавиться и не закашляться, заливали в себя эту обжигающую жидкость. Иногда кто-то из ребят приносил теннисный мячик, и мы, сбросив пиджаки, всей гурьбой отправлялись играть на пустырь за синагогой. Домой возвращались к полудню, вешали костюмы в шкафы, складывали выходные рубашки в стопку на обеденном столе – в стирку, и мама с папой уединялись в спальне – “вздремнуть”. Вылазки в синагогу случались раза два-три в год, а в какие-то годы не случались вовсе. Но потом вдруг, без всякого видимого повода, папа будил нас в субботу со словами: “Пиджаки-галстуки, мальчики. Пиджаки-галстуки”. По мере того как мы взрослели, синагога посещалась все реже и реже, а к моим четырнадцати-пятнадцати годам мы стали ходить туда только по праздникам – на Рош а-Шана и Йом-Киппур.

Однажды, когда я уже достаточно подрос, чтобы задаваться вопросами веры, но был еще слишком мал и потому надеялся на внятные ответы, я шепотом спросил у папы во время праздничной молитвы:

– Ты веришь в Бога?

– В общем, нет, – ответил он. – Не верю.

– Тогда зачем мы сюда ходим?

Посасывая свою неизменную содовую таблеточку, отец приобнял меня – так что я оказался завернутым в пыльную шерстяную молельную накидку – и, пожав плечами, произнес:

– А вдруг я ошибаюсь?

Вот и вся теология. Такие уж отношения сложились с Богом у семьи Фоксманов.

9:40

Каддиш читают только кровные родственники умершего, поэтому Барри, Трейси и Элис предпочли в синагогу не ходить. И я их не осуждаю. Мы с мамой, сестрой и братьями опоздали к началу службы больше чем на час, но Стояк оставил для нас места, целый ряд. Мы идем вдоль прохода по центральной части синагоги – похожему на пещеру молитвенному залу. И нам, мужчинам Фоксманам, не очень-то уютно в позаимствованных с вешалки молельных накидках и скользких черных кипах. Я придерживаю свою кипу на голове и чувствую, что на нас устремлены все взгляды. Мы с братьями, как все непосвященные, накинули таллиты на плечи, точно огромные шарфы. У раввина концы таллита перекинуты назад, сам таллит белый, а серебряная отделка в районе воротника позвякивает, как кольчуга. Увидев нас, Стояк – словно дух с небес – спускается со своего возвышения и театрально обнимает каждого. Мне эти спецэффекты кажутся неуместными, поскольку мы с ним виделись всего час назад. Так нарочито здороваются со своими гостями хозяева ток-шоу, хотя всем понятно, что они наверняка пообщались до начала съемки.

Да, у Стояка тут самое настоящее шоу. Он шествует вдоль прохода, как кандидат в президенты, пожимает протянутые руки своих прихожан, похлопывает по спине молодых ребят, тянется к женщинам с поцелуем в щечку, треплет по голове тщательно причесанных деток и громким сценическим шепотом, перекрывая голос кантора, желает всем доброго шабеса. Он, разумеется, знает, что все смотрят только на него. И греется в лучах своей славы.

Стояк из тех раввинов, которые считают своей главной целью доказать молодому поколению, что иудаизм – это круто, что рабби может быть классным чуваком и что он, Чарли Гроднер, потрясающий шоумен. Отсюда и костюмчик от Армани, и напомаженные волосы, и стильно подстриженные баки, и бриллиант в левом ухе. Этакий рабби – рок-звезда. Остается только гадать, откуда взялся этот образ, в самом ли деле он хочет подсунуть Бога современной молодежи или в нем до сих пор бурлят нереализованные фантазии и увлечение группой Led Zeppelin. Возможны варианты, и мне это нравится. Но чего тут точно нет, так это разговора о высшем предназначении. Этого я в его случае заподозрить не могу – слишком уж анатомически точные картинки анального секса рисовал он когда-то на задней обложке тетради по тригонометрии.

Со времен моего детства синагога ничуть не изменилась. Высокий потолок с лепниной, в центре – огромный беленый деревянный ковчег, арон а-кодеш, где в тканевых, ручной работы чехлах с серебряными окладами хранятся несколько ценных свитков Торы. На стенах мемориальные таблички, возле каждого имени – маленькая оранжевая лампочка, которую зажигают раз год в память об умершем. Старики в молельных накидках, прикрывающих потертые пиджаки и сутулые спины, посасывают твердые ириски и мычат вместе с кантором. Рядом – мужчины помоложе, в выходных костюмах и мятых кипах, и расфуфыренные женщины, на коленях у которых высятся шаткие пирамиды: молитвенники поверх модных сумочек. Солнечный свет преломляется в витражах, отчего посвящения, написанные на этих цветных стеклах округлым каллиграфическим почерком, становятся еще чернее. Чуть глубже, в сиянии нер тамида – “вечного света”, выполненного в стиле постмодерна, расположено большое возвышение с кафедрой. Сейчас Стояк как раз поднимается на кафедру, чтобы толкнуть речь.

– Всем привет! – говорит он. – Шаббат шалом, Элмсбрук!

Публика нестройно гудит в ответ.

– Да вы что? Каши мало ели? Шаббат шалом, Элмсбрук!

На этот раз все отзываются громко и нарочито дружно.

– Вот! Совсем другое дело! – радуется Стояк. – А теперь давайте поприветствуем семейство Фоксманов, они снова с нами. Как многие из вас знают, несколько дней назад скончался Морт Фоксман, один из наших отцов-основателей. Сегодня его жена Хиллари и дети – Пол, Джад, Венди и Филипп – пришли читать по нему Каддиш. Тем самым мы отмечаем его переход в мир иной перед Богом и перед нашей общиной. Здесь, в Элмсбруке, Морт был уважаемым человеком, деловым человеком, многие из моих сверстников выросли в кроссовках и бейсбольных перчатках, купленных в магазине Фоксмана. Лично меня с этой семьей связывают глубокие, дружеские отношения, в их доме прошла изрядная часть моего детства, я играл в мяч с Полом и Джадом…

– Курил травку, – шепчу я.

– Дрочил, – добавляет Пол.

– Лапал меня почем зря, – шипит Венди.

– Морт оставляет в наследство детям и внукам свои принципы, свою профессиональную этику, свою незыблемую систему ценностей. Пусть Господь утешит эту семью и всех скорбящих детей Сиона.

– Амен, – откликаются собравшиеся.

– Сейчас я прошу Хиллари и ее детей подняться на биму – читать Каддиш в память о возлюбленном муже и отце Мортоне Фоксмане.

Мама встает первой и быстро, точно по беговой дорожке, идет по проходу, чуть покачиваясь на высоченных шпильках. Все мужчины преклонного и предпреклонного возраста провожают ее одобрительными взглядами, а Питер Эпельбаум откровенно поедает глазами ее задницу.

– Хоть бы юбку подлиннее надела, – шипит Венди. – В синагогу-то.

Мы идем вслед за матерью к биме – это такое возвышение со столом посередине, – и кантор вручает каждому из нас заламинированный листок с текстом Каддиша на двух языках, точнее – текст на древнем языке, а рядом его транслитерация понятными буквами.

– Читайте помедленнее, а там, где прочерки, делайте паузу и ждите ответа, – инструктирует кантор. – Это несложно.

– Ладно, – говорит Пол. – Все готовы? Три-четыре…

– Йит гадал в йит кадаш ш мей раба, – говорим мы.

– Амен, – поднявшись с мест, отзываются все прихожане.

– Б алма ди в ра хир утей в ям лих мал хутей…

Мы читаем древние слова, не понимая их смысла, а все остальные отвечают нам другими словами, которых они тоже не понимают. Мы собрались тут субботним утром, чтобы произнести абракадабру, и в нынешние безбожные времена можно было бы ожидать, что это окажется пустой тратой времени. Но отчего-то все происходит иначе. Мы впятером, сгрудившись над текстами, медленно читаем их вслух, а все эти старинные друзья моих родителей, знакомые и вовсе не знакомые люди отвечают нам хором, и по какой-то причине, которую я даже не берусь сформулировать, возникает ощущение, что происходит нечто важное. Оно не имеет отношения ни к Богу, ни к душам, но от всех этих людей на нас исходят явственные волны добра, тепла, поддержки, и меня все это глубоко трогает. Дочитав до конца страницы и услышав последнее “амен”, я жалею, что все уже позади. С удовольствием почитал бы еще. Пока мы спускаемся с возвышения и возвращаемся на место, я украдкой гляжу на своих ближайших родственников и вижу, что не у меня одного глаза на мокром месте. Всех проняло. Не то чтобы я стал ближе к отцу, но я вправду – пусть ненадолго – нашел утешение, которого вовсе не ждал.

10:12

Кантор монотонно бубнит свое, а я, сунув руку в карман папиного пиджака, что-то нащупываю… смятый бумажный платок? Салфетка? Нет! При ближайшем рассмотрении моя находка оказывается самым настоящим, добросовестным, тугим косяком. Зажав его в кулаке, я кладу кулак на колено Филиппу и чуть приоткрываю пальцы. Глаза у братца становятся квадратными, улыбка – до ушей. “Мне срочно надо в туалет”, – говорит он и, вскочив, устремляется к дверям. Спустя несколько минут я иду следом. В туалете висит тяжелый запах – пудры и гениталий, – поэтому мы распахиваем двустворчатые двери пожарного выхода и устремляемся по темным коридорам в другую часть здания – в иешиву при синагоге. Филипп находит незапертый класс, и мы, так и не сняв таллиты, плюхаемся на детские стульчики.

– Откуда дурь? – спрашивает Филипп.

– У отца в кармане нашел.

– Выходит, папка дул? – ошеломленно выдыхает Филипп. – Это многое объясняет в моей жизни.

– Да брось ты. Скорее всего, он курил для обезболивания. Раковым больным прописывают наркотики.

– Меня больше греет, если он время от времени просто покуривал травку и размышлял о вечности.

– Грейся как хочешь, только не тяни. Закуривай.

Спустя несколько мгновений мы лежим, растянувшись на крохотных, стоящих стык в стык партах, а у нас над головами – над классной доской – постепенно расплываются, затягиваются дымкой объемные лепные буквы древнееврейского алфавита.

– Ты еще можешь читать на иврите? – спрашивает Филипп.

– Вряд ли, – отвечаю я. – Буквы помню.

– Алеф, бет, гимел, далет, – затягивает Филипп.

– Хей, вав, хет, тет, зайн, йод, – подхватываю я.

Мы хором, торжественно, точно погребальный псалом, распеваем остаток алфавита, а когда смолкаем, в классе раскатывается эхо.

– А папки-то не хватает, – говорит Филипп.

– Да, – откликаюсь я. – Мне тоже.

– Теперь я один на один с миром. Попаду в передрягу – вызволять будет некому.

– Похоже, мы теперь официально стали взрослыми.

– И на фиг нам это надо? – произносит Филипп, делая сверхдлинную затяжку. Выдувает идеально круглое колечко, а вдогонку подпускает в его середину еще дымка. В этих никчемных мальчишеских забавах Филиппу равных нет. Он умеет зажечь спичку, чиркнув ею по ногтю, открыть зубами бутылку пива, закинуть сигарету в зубы прямо из пачки, простучать на губе бравурную увертюру из оперы “Вильгельм Телль”, прорыгать гимн Америки, пукнуть по заказу и даже вывихнуть плечевой сустав, а потом без натуги вставить его обратно.

– Значит, тебе нужно, чтобы за тобой приглядывали? – говорю я. – Может, поэтому ты с Трейси?

Филипп лениво отдает мне косяк:

– Не знаю. Но эта теория мне как-то ближе, чем предыдущая. Надо же, выдумали! Вовсе я не хочу спать с мамочкой.

Дверь распахивается. На пороге Пол.

– Какого хрена… – начинает он и тут же, оценив обстановку, выдыхает: – Ну вы даете!

Я киваю на дверь:

– Быстро решай – туда или сюда.

– И как я сразу не догадался! – Пол входит в класс и плотно закрывает за собой дверь.

– И то верно, – откликается Филипп. – Сам же нас жить учил.

– Давай сюда. – Пол затягивается и быстро садится на стул. – Черт! Сильная штука. Где взяли?

– У папы. – Я похлопываю по карману пиджака. – Подарок с того света.

– Вот уж не думал, что отец – торчок.

– Люди меняются, – произносит Филипп.

– Каждый – тот, кто он есть. – Пол откидывается на спинку и делает еще одну глубокую затяжку. – Мне его очень не хватает.

Я киваю.

– Мне тоже.

– А мне – так больше всех, – говорит Филипп.

Луч солнца, проникнув через стекло, пронзает густое облако сладковатого дыма, заставляя вспомнить о Боге и о рае, а мы сидим, паримся в кипах и таллитах – трое заблудших братьев, оплакивающих отца, – и луч, как знак свыше, начинает потихоньку освещать, приоткрывать нам всю бездонность утраты…

– Я люблю вас, ребята. – Едва Филипп это произносит, срабатывает дымовая сигнализация, и с потолка, из противопожарных установок, начинает обильно брызгать вода.

10:25

По счастью, сама синагога находится в другой пожарной зоне и там огнетушители не срабатывают. Прихожан быстро эвакуируют. Они, в отличие от нас, не промокают до нитки.

Под потоками низвергающейся с потолка воды Филипп хватает еще не погасший окурок и уверенно, без раздумий, заглатывает его целиком – видно, ему не впервой косяки глотать. Коридоры мы тоже пробегаем под душем и, наконец, добираемся до двустворчатой двери, что ведет в вестибюль. Через вертикальные стеклянные оконца в верхней части двери видна толпа, которая постепенно выплескивается из вестибюля на лужайку.

– Ведем себя как ни в чем не бывало, – командует Пол. – Главное – смешаться с толпой.

Звучит, на наш взгляд, разумно. Где уж нам, накурившимся травки до отупения, сообразить, что три мужика в насквозь промокшей одежде будут выделяться в любой толпе.

В вестибюле кондиционер гоняет волны холодного воздуха, и меня начинает знобить. Оставив на вешалке потяжелевшие от воды таллиты, мы выходим на улицу и скоро оказываемся на стоянке, прогретой предполуденным солнышком.

– Что вы натворили? – набрасывается на нас мать еще издали, сердито цокая шпильками. Венди радостно, предвкушая развлечение, спешит следом.

– Ничего мы не творили, – безмятежно отвечает Филипп. – Ложная тревога.

– Да вы на себя-то посмотрите!

– Мальчики, от вас разит! Как на тусовке в общаге! – Венди морщит нос.

– Вы курили траву? – гневно вопит мать. – В синагоге?

– Ну что ты, мам. Нет, конечно, – отвечает Пол.

– И не думали, – поддакиваю я.

– Да кому она нужна? – подхватывает Филипп.

С воем подъезжают пожарные машины.

– Тьфу ты, черт! – восклицает Пол.

Побелев от ярости, мать облокачивается на капот и заявляет:

– Я вас плохо воспитала.

– Самокритика – великая сила, – отзываюсь я. – Может, пора смываться?

Но тут из толпы выныривает хмурый, багровый от злости Стояк и размашистым шагом направляется к нам.

– Пол! – ревет он. – Какого черта!

Пол пожимает плечами:

– Сработала сигнализация. Похоже – ложная тревога.

– Ага, так я и поверил. А почему вы мокрые, все трое? И больше никто!

– Уж такая неделя выдалась, – вставляю я.

Стояк делает шаг, приближается к Полу вплотную:

– От тебя шмалью несет!

– Ты знаток, спорить не буду.

С минуту друзья детства смотрят друг на друга не мигая. И отводят глаза. Правила у нынешней игры новые. Стояк вздыхает.

– Ребята, валите-ка вы отсюда, – говорит он. – Пока копы не приехали.

– Хорошая мысль, – подхватывает Венди. – Садись в машину, мам. Я поведу.

– Спасибо, дружище, – говорит Пол, хлопнув Стояка по плечу.

– Катись, – шипит тот.

– Спасибо за все. – Я пожимаю руку раввину. – Хорошего шабеса.

– Ага, Стояк, – вторит Филипп. – Спасибо тебе.

Стояк смотрит на Филиппа испепеляющим взглядом.

– Не смей называть меня Стояком, – отчеканивает он.

Филипп переводит на меня лукавый взгляд, а я в ответ сигналю: Не делай этого! Умоляю, не делай!

– Прости, Стояк, – внятно произносит Филипп.

Стояк бросается в драку, но Пол перехватывает друга за обе руки и разворачивает, что-то шепча ему на ухо, а я тащу Филиппа к маминому джипу.

– Господи, Филипп, когда повзрослеешь-то?

– Тогда я буду уже не я, – отвечает братец и тихо ржет.

Венди ободряюще улыбается нам из-за машины.

– Гореть вам в аду, мальчики, так и знайте!

Глава 31

13:05

Резко, внезапно, я просыпаюсь у себя в подвале. Рядом со мной лежит Элис и глядит в потолок.

– Ага, зашевелился, – произносит она.

Я судорожно пытаюсь что-то сообразить, вспомнить, но последнее, что осталось в памяти – я спускаюсь в подвал, стягивая мокрую одежду. Травку я не курил целую вечность, поэтому пробуждаюсь сейчас точно из небытия или после долгой-долгой ночи.

– Который час?

– Начало второго. – Она поворачивается на бок и глядит на меня в упор, опершись подбородком на кулак. – Ты проспал почти два часа.

– А где все?

– Пол ушел на работу. Остальные на улице, у бассейна.

– А ты здесь.

– И ты тоже. – Она потягивается, и твердые соски грудей ясно проступают под низким вырезом платья.

– Элис, что происходит?

– Ты смотришь на мою грудь.

– Твоя грудь упирается мне в лицо.

Элис приподнимается на локте и медленно оттягивает вырез, пока груди – округлые, крупные – не показываются полностью.

– Раньше тебе моя грудь нравилась.

– Чему ж тут не нравиться? – откликаюсь я. Нет, наверно, это все-таки сон. Странный, неправильный, но в целом вполне приятный.

– Мне стыдно, что я так сорвалась, когда узнала, что Джен беременна. Надо было порадоваться за вас, а я опять все перевела на себя.

– Ну, извинилась бы. По-простому.

– Больше всего на свете я хочу родить ребенка, – продолжает она. – Ты ведь понимаешь меня, правда?

– Конечно.

Она придвигается еще ближе, вместе с угрожающе острыми сосками. Комната начинает потихоньку вращаться. Папа, какой дрянью ты набил свой косяк?

– Послушай, спрячь-ка их.

– Ага, сейчас. Но сначала выслушай, не перебивай.

– Ну, говори.

Глядя мне прямо в глаза, Элис набирает в легкие побольше воздуха и произносит:

– Я пытаюсь забеременеть уже целых два года. Но овуляция нерегулярная, подстеречь трудно. После того, как я перестала принимать противозачаточные таблетки, цикл у меня так и не восстановился. Теперь я принимаю специальные таблетки, чтобы овуляция прошла в срок. Я зачать способна, все тесты, все анализы положительные. А Пол свою сперму проверять отказывается. Вот я и подумала, что, если позаимствовать у тебя немного спермы, шансы возрастут.

– Ты хочешь воспользоваться моей спермой?

– Она, как выяснилось, не сбоит.

– А что думает об этом Пол?

– Пол ничего не узнает. Это будет наш с тобой секрет. Но даже мы не узнаем, чья сперма сработала – твоя или его. Идеальная ситуация. Любой ребенок, похожий на тебя, будет похож и на него.

– Элис, идея настолько дикая, что я даже не знаю, с чего начать, как объяснить…

Перекатившись на живот, Элис почти ложится на меня. Наши глаза, наши губы всего в нескольких сантиметрах друг от друга

– Джад, помоги мне! Пожалуйста, помоги! Забудь про Пола, про всех, про все! Мы же когда-то так нравились друг другу. Мы приходили в этот подвал, любили друг друга на этом самом диване! Может, в этом и не было настоящей правды, но что-то было! В память о нашем прошлом – помоги нам, мне и Полу. Сейчас.

– Если вам нужна моя сперма – бога ради, поделюсь. Но не таким способом. Мы сходим к врачу. Господи боже мой, Элис! Ты только задумайся! Что ты тут делаешь?

Красная от мгновенно вскипевшего гнева, Элис садится.

– Я уже два года хожу по врачам, Джад! Два года на уколах, на гормонах, только и бегаю от одного специалиста к другому. Ты хоть представляешь, каково это? Два года писаю на тестовые бумажки, два года засыпаю в слезах! От Пола много не требуется – просто прийти домой и кончить в меня вовремя. Когда овуляция. Но он вечно занят, так занят. А сегодня вообще травы накурился. – Она всхлипывает. – Знает же, что у меня овуляция, а домой явился в непотребном виде.

– Ну, не надо, не плачь, все будет хорошо…

Надо заметить, перед женскими слезами я никогда не мог устоять. Уж не знаю, что скажут на это психологи. Наверно, что-нибудь нелестное. Я протягиваю руку, чтобы погладить ее по плечу, а она, перехватив, зажимает мою ладонь меж грудей, которые кажутся сейчас единственным средоточием света в подвале – белеют, сияют, словно на них направлен сильнейший прожектор.

– Прошу тебя, Джад! – шепчет она. А потом, по-прежнему не сводя с меня взгляд, сползает к изножью кровати, одновременно скатывая мои трусы до самых колен. Горячие слезы капают мне на ноги. – Помоги!

Она задирает подол платья, и я успеваю увидеть темные кудряшки лобковых волос прежде, чем она хватает мой предательски твердый член как рычаг переключения передач и усаживается на меня верхом.

– Элис! Не надо!

Но в этот момент она оседлывает меня полностью, всасывая, втягивая меня во влажные глубины. Внутри она истекает соками – наверно, от гормонов, которые глотает без передышки. А я так изголодался по сексу, что, не успевает она усесться и начать двигаться, я выстреливаю в нее полную обойму. Сжав меня бедрами, она продолжает чуть покачиваться, опираясь ладонью мне на грудь, а потом быстро заправляет грудь обратно в платье и, дотянувшись, целует меня в губы – быстро и нежно.

– Спасибо, – шепчет она. – Теперь это наш секрет.

Где-то внизу мой член с тихим виноватым чпоком выскальзывает из ее лона.

14:00

По дороге в отель “Мариотт” на встречу с Джен я влюбляюсь дважды. Мой первый объект – девушка, выгуливающая собаку. Она шагает в белых шортах и короткой майке, а между ними светится загорелая полоска плоского живота. У нее копна светлых волос и чудная кожа, а во всем остальном это – классическая собачница, сдержанная, чуть отстраненная, не из тех безумных, которые целуют своих питомцев взасос, всем показывают их фотографии и шлют им открытки на день рождения. Гуляет девушка с каким-то терьером, и начни я ее расспрашивать, наверняка бы узнал, что пес на самом деле беспородный, что она взяла его в приюте и сразу поняла, что это он, именно ее пес. Сейчас она болтает по телефону, смеется, сверкает белыми зубами, и хотя смеха ее я не слышу, я точно знаю: он бы мне понравился. С виду эта девушка не из тех, что устраивают сцены по пустякам, она будет счастлива, если угостить ее пиццей и сводить в кино или просто долго-долго гулять по улицам, а вернувшись домой, сразу нырнуть с ней в постель. Пса на ночь придется запирать, потому что он будет слишком нервничать: ведь мы будем любить друг друга бурно и шумно – говорят, такие тихони отличаются в постели разнузданной сексуальностью. А когда мы, потные, опустошенные, раскинемся на скомканных простынях, она будет забавлять меня рассказами о своих лесбийских опытах с подружками по колледжу, а потом, голая, босиком убежит в соседнюю комнату – в свою студию, потому что в издательстве уже ждут обложку, потому что сроки у нее, известного, востребованного художника-иллюстратора, очень и очень жесткие.

Вторая женщина – за рулем. Она останавливается рядом со мной на светофоре. Смуглая, черноглазая, с длинными, черными как смоль волосами. Встретившись со мной взглядами, она улыбается широко, но чуть застенчиво, и я понимаю, что она милейший, веселый, легкий в общении человек, который в жизни ни о ком не сказал дурного слова. Мы никогда не будем с ней ссориться, разве что поспорим: я буду убеждать ее, что некий наш знакомец – дурак и сволочь, а она в упор не увидит в нем никаких изъянов. Я начну беситься, а она вдруг улыбнется, и я сразу вспомню, почему я с ней и хочу быть только с ней. Вспомню, как она добра и щедра, насколько лучше становлюсь я сам с нею рядом, как любят ее все мои друзья, как добра она к моему ребенку, как она поет в ванной, отчаянно фальшивя и придумывая глупые стишки, когда забывает настоящие слова, и как в постели, когда я не в настроении, она прижимается ко мне сзади, обнимает за плечи, губы ее скользят по моей спине, и она мурлычет – тихонько, еле слышно, – пока я не расслаблюсь и не повернусь, чтобы встретиться с ней губами.

Тут светофор переключается на зеленый, и она исчезает, как исчезла до нее успешная художница, она же собачница. Обе вернулись к своей светлой, ничем не замутненной жизни, полной любви и секса. А я? Я остаюсь у разбитого корыта: оплакивать отца, дарить сперму снохе и влюбляться в незнакомок по дороге на свиданье с собственной женой, которая спит с моим боссом и разводится со мной, но при этом носит под сердцем моего ребенка. Ей-богу, я похож на водителя, который отвлекся от дороги на звонок мобильника, а очнувшись видит, как передок его машины пробивает парапет и колеса зависают над пропастью.

14:17

В глазах у Джен – красные прожилки, под глазами круги, она нервно крутит бокал с безалкогольным имбирным пивом. Мы сидим в глубине гостиничного вестибюля, в гриль-баре “Уютный клуб”. Кроме нас тут только стайка стюардесс: потягивают свои напитки, щебечут и смеются – все, как на подбор, в одинаковых синих формах, а рядом, точно часовые, стоят их одинаковые синие баульчики. Зато в вестибюле суета – куча народу снует туда-сюда, поскольку вечером в “Мариотте” справляют свадьбу. На первый взгляд люди двигаются хаотично, но, похоже, у каждого есть дело: вот пулей проносятся распорядители с телефонными наушниками и микрофонами – они отдают приказы прямо на бегу; вот вносят охапки цветов на подносах; вот, обвешанные громоздкой видео– и фотоаппаратурой, тащатся через холл тощие, одетые в черное юнцы, похожие на обленившихся ниндзя. Джен измучена токсикозом, но твердо настроена на серьезный разговор.

– Вчера ты впервые задал мне хоть какой-то вопрос, – говорит она. – Про нас.

– Чаще не выходит, мы редко видимся.

– Верно. Но нам предстоит стать родителями, Джад, и, мне кажется, нам надо научиться разговаривать.

– Ты решила, что ребенок – твой пропуск обратно, в мою жизнь?

Она устало усмехается:

– Знаю, тебя это не греет, но надо до чего-то договориться, поскольку ребенок общий и нам надо взаимодействовать.

– А если я вовсе не хочу с тобой взаимодействовать?

Она отодвигает стакан и смотрит на меня в упор:

– Что это значит?

– Я не хотел заводить этого ребенка. Когда-то хотел, но это было давно, прежде чем я узнал, кто ты на самом деле. Я хотел того ребенка, который умер. А этот… я не ощущаю его как своего. Он не мой, равно как и ты – не моя.

Джен долго изучает свой бокал, а когда снова поднимает глаза, они полны слез. Мне вдруг вспоминается лицо Элис и ее слезы, капающие на мой живот и ноги, но я тут же опускаю створки, задергиваю занавес – и без того тошно. Две аварии сразу мне не потянуть.

– Это страшные слова. Ничего страшнее ты мне в жизни не говорил.

– Ты сама хотела разговаривать. Вот, разговариваем.

Я уже не помню, какие именно слова только что произнес. Я даже не уверен, что произнес именно то, что хотел. Но твердо знаю, что хотел сделать ей больно. С тех пор как я узнал, что ребенок мой, – а прошло неполных два дня, – я стараюсь о нем не думать. Он для меня ирреален. Но тут важен выбор слов. Скажи я, что ребенок пока ирреален, Джен понимающе кивнет и продолжит крутить шарманку про то, как мы, его будущие родители, должны между собой сотрудничать. А у меня и без того голова раскалывается. Обрубки моей жизни крутятся в ней, точно отпиленные циркулярной пилой, а пила все жужжит и вот-вот распилит надвое – нет, на мелкие куски! – меня самого. Это неотвратимо и необратимо.