Текст книги "Дальше живите сами"

Глава 36

12:45

Парад подержанной плоти продолжается. Сидя на низеньких стульчиках, мы начинаем испытывать извращенное пристрастие к голым ногам, которые маячат у нас перед глазами целыми днями. Некоторые мужчины приходят в брюках, и мы готовы благодарить их за это по гроб жизни. Но за окном конец августа, в наших краях еще жарко, поэтому большая часть мужчин является в шортах, и мы вынуждены любоваться бледными лысыми ногами с дряблыми икрами и набухшими выпуклыми венами, похожими на червяков: под кожу попали, а дороги обратно не нашли. У людей, которых природа наградила большей выносливостью, сохранились кое-какие остатки мускулатуры, но эти ноги чаще всего подпорчены множеством хирургических шрамов – у кого на коленках, у кого – по бокам, от ангиопластики. Особое адское испытание для сидящих шиву – ноги стариков в сандалиях. С какой же гордостью демонстрируют они эти толстые, ороговевшие ногти, темные и изъеденные грибком… Женский контингент являет куда большее разнообразие: некоторые экземпляры сохранились очень даже неплохо, но у других кожа похожа на жеваный целлофан и висит прямо на костях, а у третьих синюшные слоновьи ноги с красной паутиной вен совершенно заплыли жиром… Воистину, для шивы надо придумать форменную одежду.

Приезжают мои приятели с радио, еще недавно мы работали вместе на программе. Коротышка Джеф – один из сценаристов. Он лохматый, волосатый и оттого всегда выглядит неопрятно. Кенни – инженер, а еще он бывший музыкант и поездил по стране с разными группами. Обе руки, до локтей, у него в цветных татуировках, а длинные светлые волосы делают его похожим на идола молодежи восьмидесятых, не хватает только гитары наперевес. Мы с ним приятельствовали, болтали в комнате для отдыха, – обсуждали чужие шоу и плей-листы, сочувствовали Джефу, который злился на Уэйда, вечно перевиравшего его лучшие реплики. Иногда после эфира Кенни сворачивал косячок, и мы расслаблялись прямо в монтажной, а он играл на гитаре. С тех пор как я хлопнул дверью на студии, я ни того, ни другого не видел, и вот они входят. Оба перепуганные, подавленные. Я на самом деле очень тронут.

– Привет, – говорит Джеф, когда они усаживаются. – Очень тебе сочувствую.

– Мои соболезнования, братан, – добавляет Кенни.

– Спасибо, ребята. Как дела на студии?

– Да все как обычно, каждый день в дерьме, – констатирует Джеф.

– Но без тебя скучно, – спешит вставить Кенни.

– Кто продюсер?

Они смятенно переглядываются.

– Гмм… ну, в общем… я, – признается Кенни.

– Поздравляю, – говорю я. – Рад за тебя.

– Да мне как-то неловко, братан.

– Да ладно, все хорошо. Я же сам ушел.

– Они собирались кого-то внешнего пригласить, – объясняет Джеф.

– Ну, вот еще! – возмущаюсь я. – Кенни, я рад, что взяли тебя.

– Это не значит, что я из-за этого стал лучше относиться к этому ублюдку, – говорит Кенни.

– С тех пор как ты ушел, он стал совсем омерзителен. Ты держал его в узде. – Это уже Джеф.

– Держал, да, видно, не очень крепко, – откликаюсь я.

Они не уверены, уместно ли посмеяться над моей шуткой, и Джеф, сменив тему, принимается рассказывать о сюжетных поворотах в судьбе наших общих знакомых и коллег, ведь жизнь радиостанции – это бесконечная мыльная опера. Кенни пялится на полуобнаженные груди моей матери, словно они сейчас оживут и нападут на него, выскочив из бюстгальтера. Я принимаю прохладно-отрешенный вид, напомнив себе, что меня искренне трогает их приход и сочувствие. На самом деле, я уже мечтаю, чтоб они поскорее выкатились. Райан с Коулом подходят поближе – посмотреть на татуировки Кенни, и тот устраивает для них целую экскурсию.

– Вот это – мой мотоцикл, “харлей”, – говорит он.

– Хайлей, – повторяет Коул.

– Вот тут дама червей, а здесь – обложка альбома “Стена” группы Pink Floyd.

– Пик флой.

– А вот эта птичка, видите, курит гашиш. Ее зовут Вудсток. Ну, помните, из мультфильма, друг песика Снупи?

– Баша-ая тичка.

– Ну да, почти верно. А это какие-то священные японские письмена, но я забыл, о чем речь.

Я провожаю гостей до двери, жму им руки:

– Спасибо, что заехали.

– Пока. До встречи!

– Береги себя, братан.

Я наблюдаю, как они садятся в машину Кенни – недавно отремонтированный “камаро”. На выезде из городка они, скорее всего, остановятся пообедать в ресторане T.G.I. Friday’s и будут обсуждать мою персону с искренним и глубоким сочувствием. Потом выедут на трассу, врубят классический рок и вернутся к нормальному существованию. Скорее всего, я ни того, ни другого больше не увижу, а жаль. Последние лет семь они были ежедневными персонажами моей жизни, но теперь им нет в ней места. Точнее, мне нет места в их жизни. Так-то. Жизнь – она такая. Кажется незыблемой, а потом раз – и точно корова языком слизнула.

Я прохожу сквозь толпу гостей и устало опускаюсь на свое место. Внезапно меня охватывает бездонная печаль. Филипп обнимает меня за плечи и поглаживает по спине. У братца удивительная способность подстроиться под чужое настроение.

– Приятно, что нас почтил сам Бон Джови, – говорит он.

13:30

А поток гостей все не иссякает. Каждый, кого хоть один из нас знал когда-либо в жизни, переступает наш порог – по дружбе, по обязанности, из чувства локтя или просто в надежде, что, когда придет их очередь блюсти траур, мы тоже зайдем их проведать.

Поскольку с похорон прошло уже немало времени, люди стесняются все меньше и наглеют все больше. Например, я замечаю, что среди гостей появилось много девиц на выданье, то есть мамочка явно кинула клич, сообщила, что я сижу тут один-одинешенек, завидный жених – разведенный, бездетный, – и все теперь стекаются на смотрины. С определенного возраста в каждой женщине просыпается сваха, некоторые полагают, что это их призвание и дело вполне богоугодное. Сегодня эти брокерши по делам сердечным работают во всю мочь.

Лоис Браун хочет познакомить меня со своей дочерью Люси, которая – Лоис всячески это подчеркивает – могла выйти за любого из своих многочисленных ухажеров, если б не была так сильно настроена на карьеру. Теперь ее Люси – вице-президент компании “Пепсико”, зарабатывает больше, чем может потратить, и готова наконец обсуждать достойных претендентов. И кто знает, может, мы с Люси Браун и вправду могли бы жить душа в душу, или, по крайней мере, я был бы готов познакомиться с этой незаурядной, привлекательной женщиной с телом фотомодели из глянцевого журнала, если бы не ее мамашка. У Лоис крашеные рыжие волосы, причем совершенно иного оттенка, чем брови; кожа свисает с подбородка этакими пупырчатыми, шершавыми воланами, напоминающими апельсиновую кожуру, и когда она рассказывает о Люси своим хриплым, прокуренным голосом, она напрочь лишает свою отсутствующую дочь потенциальной привлекательности. Да и весь мир заодно.

У бывшего мужа Барбары Ланг есть падчерица, которая, представьте, работает моделью. С одним мужем она развелась, другой умер, но вы никогда не заподозрите, что у нее такая трудная судьба, потому что она – большая оптимистка и открыта миру. Сейчас она как раз пишет книгу о том, как жить, если ты красива, а под ноги тебе летят не розы, а помои. Она живет далеко, в Бостоне, но по нынешним временам это не расстояние.

Опытная сваха Рини Харпер готова – за скромную мзду – уберечь меня от опасных интернет-знакомств, она будет сама отбирать для меня кандидаток. Мне тут же становится интересно, есть ли у свах официальные дипломы и лицензии. Если да, то по каким критериям их выдают и почему женщина шестидесяти с гаком лет, надевшая блестящие трико леопардовой окраски и намазавшая губы ярко-розовой помадой, чтобы сходить в воскресенье в полдень на шиву, может всерьез претендовать на роль ценителя и арбитра моих потенциальных невест.

– Так ты мне позвонишь? – заговорщицки говорит Рини и сует мне свою визитку.

– Конечно.

– Правда? Замечательно!

– Неправда. Незамечательно.

Рини обескуражена.

– Он шутит, – вступается за меня мама.

– Я не шучу, – говорю я.

– Он не шутит, – подтверждает Венди.

– Он серьезен, как сердечный приступ, – подхватывает Филипп.

– Мне очень жаль, – говорит Рини скорее оскорбленно, чем опечаленно. – Я просто хотела помочь.

Я смотрю на Рини Харпер, на Барбару Ланг, на Лоис Браун. Они самодовольны, бесчувственны и мотают мне нервы, которые и так на пределе.

– Юридически я пока женат, – говорю я громко, и все другие беседы в разных концах гостиной мгновенно смолкают. – Я все еще женат, и у меня скоро будет ребенок, и я приехал сюда хоронить отца! Что за нездоровая потребность подсунуть мне любую известную вам несчастную одинокую женщину? Патология какая-то!

– Хорошо, Джад, молодец, – говорит мама. – Выплесни все, что тебя гложет.

– Неужели я кажусь вам настолько жалким? Неужели вы думаете, что я не способен сам ни с кем познакомиться? Половина людей в мире – женщины. Так что есть вероятность, что, по крайней мере, несколько женщин будут совсем не против со мной пообщаться.

– Ты прав, черт возьми, – звонко вклинивается Филипп. – И не думайте, что, съехав от жены, он дал обет воздержания. Например, он трахался не далее как вчера вечером. Так-то!

– Не вздумай помогать мне, Филипп.

– Как хочешь. А жаль.

Лоис, Барбара и Рини поднимаются как по команде: губы поджаты, щеки пылают. Они наперебой извиняются, тихо и неискренне, и идут к выходу. По моим прикидкам, им хватит десяти минут, чтобы раскаяние преобразилось в негодование. Меня заочно обвинят в плохих манерах, широким жестом простят мое хамство, объяснив его постигшей меня утратой, и отправятся дальше – вмешиваться в чужие судьбы. Этим делом нельзя заниматься, не нарастив довольно толстую броню и механизмы защиты.

– Не волнуйтесь, девочки, – говорит мама им вслед. – Вы же от чистого сердца. Он злится не на вас.

– Как раз на них, – огрызаюсь я.

Мать смотрит на меня долго, пристально, потом откидывается на стуле:

– Что ж, вижу, ты начинаешь потихоньку выплескивать свой гнев, все, что до сих пор таил в себе. Это нормальное здоровое поведение. Но хотелось бы, чтобы в будущем ты повнимательнее выбирал время и место. Вокруг много ни в чем не повинных жертв.

– Помню, ты всегда требовала, чтобы мы самовыражались. Выплескивали эмоции.

– Ты прав, милый. Еще я требовала, чтобы вы два раза в день какали. Но это не значит, что я мечтаю каждый раз при этом присутствовать. – Она одобрительно кивает самой себе: – Да, хорошая метафора. Надо записать.

Она поднимается и, коротко извинившись перед горсткой гостей, уходит со сцены – налево, в кабинет. Через кухню.

Глава 37

13:45

После учиненного мною скандала меня считают временно непригодным для шивы, поэтому я загружаю Райана и Коула в мини-вэн, который по приезде арендовала Венди, и везу их в “Страну чудес” – второразрядный луна-парк, расположенный в нескольких милях от города. Венди в последние дни все чаще грозится задушить детей подушкой во сне, так что, полагаю, ей тоже не помешает отдохнуть. Выпроваживая нас, она велит мне не спускать глаз с Райана, поскольку он имеет свойство исчезать без предупреждения. Раз так – мне нужна подмога.

– Я везу племянников в “Страну чудес”. Поедешь с нами? – говорю я, когда Пенни берет трубку.

– Даже не знаю, готова ли я к такой ответственности, – шутливо отвечает она.

Она ждет нас у своего дома, вся такая аппетитная – в футболочке, шортиках и теннисных тапочках. Выглядит лет на девятнадцать, совсем девочка. Представляю: она – моя подружка. Мы с ней идем в луна-парк, целуемся, пока стоим в очереди, держимся за руки на горках и каруселях, покупаем одну палку сахарной ваты на двоих. Я выигрываю для нее огромную плюшевую игрушку, и мы гордо шествуем с этим трофеем по всему парку, а потом он займет почетное место у нее на кровати, на розовом покрывале, а она будет валяться рядышком и часами болтать со мной по телефону.

Я смотрю на Пенни, и сердце мое ликует и печалится одновременно.

– Я рада, что ты меня позвал, – говорит она.

– Я тоже.

В машине царит ее улыбка. Пенни задирает ноги чуть ли не на приборную панель и барабанит пальцами по голым коленкам. А ноги у этой девчонки – что-то с чем-то; загорелые и гладкие, так и хочется потрогать! Стоп, надо отвести глаза, а то сейчас куда-нибудь врежусь. По дороге в парк мы распеваем под диск Коула – песенки из программы “Улица Сезам”. Пенни помнит почти все слова.

У входа я покупаю самые дорогие билеты – надбавка дает нам право красоваться в смешных диснеевских шляпах. Дети в восторге от этих шляп, которые на самом деле – бейсболки с торчащими вверх ушами пса Гуфи. Триста долларов, которые я украл из бумажника Уэйда, жгут карман, и моя цель сегодня – покинуть парк банкротом. Паренек с биркой сотрудника парка и цифровым фотоаппаратом в руках предлагает нам попозировать на фоне гипсокартонного дворца. У нас дома имеются бесчисленные снимки нашего семейства, сделанные на этом самом месте на разных этапах жизни. Если вытащить их из альбомов, пылящихся в книжных шкафах в гостиной, и положить в рядок, можно отследить постепенный, необратимый рост братьев и сестры Фоксман – вроде ежегодных карандашных меток на дверном косяке. Папа в “Стране чудес” всегда за кадром, потому что он эти снимки и делал – старой “лейкой”, купленной сразу после свадьбы. Рассуждал он всегда так: Какого черта тратить деньги, если сам я могу снять гораздо лучше? На самом деле, чтобы найти папу хоть на паре фотографий, надо пересмотреть все альбомы. Таков удел любого семейного фотографа – в зафиксированной на пленке истории семьи он появляется лишь в редких эпизодах. У нас имеются альбомы, где отца нет вовсе.

Пенни обнимает меня за пояс, а свободными руками мы придерживаем за плечи стоящих по бокам мальчишек. В момент, когда срабатывает вспышка, Пенни щиплет меня за задницу. Парень-фотограф дает мне квиточек и показывает, в каком киоске можно позже, выходя из парка, выкупить фотографию. Я кладу квиток в карман, но знаю, что фото брать не буду. С какой стати нам оставаться в истории вчетвером?

Небо хмурится, но дождем пока вроде не грозит. Специально нанятые подростки бродят по аллеям в неряшливых средневековых костюмах, скучая и перемогая похмелье, размахивают алюминиевыми мечами и снимаются на память с детками. Мы с мальчишками катаемся на всем, что кружится: на цепной карусели; на “Воздушных шарах”; на аттракционе с тремя длинными членистыми рукавами, на которых подвешены маленькие кабинки, которые в свою очередь тоже вращаются в разные стороны; на самолетах, которые ходят по кругу то вверх, то вниз. Потом Райан заявляет, что он уже вырос из этих малышовых радостей, и мы, оставив Пенни с Коулом на горке для малышей, идем на аттракционы покруче. Тут уж мы с Райаном отводим душу: и на “Пирате” катаемся, и на “Музыкальном экспрессе”, и на “Пауке”, и даже на “Драконе” – допотопных, еще деревянных американских горках, которые рекламируют как самый первый аттракцион такого рода на всем восточном побережье. Сомневаюсь, впрочем, что это обстоятельство говорит в пользу горки и обещает особо острые ощущения. Райан крепко цепляется за мою руку, и я на мгновение представляю, что он – мой сын, и вечером я буду читать ему сказки перед сном, и мы заснем вместе у него на кровати. Потом мы находим Пенни с Коулом и, поняв, что давно пора обедать, всей гурьбой отправляемся есть пиццу. Кетчуп плюс Коул – сочетание не для слабонервных. К концу обеда цвет у его футболки такой, словно малыш побывал в драке с поножовщиной. Я покупаю ему фирменную майку “Страны чудес”. Тут уж старший, не будь дураком, тоже проливает кетчуп себе на футболку. Детские хитрости незатейливы, но делать нечего: Райан тоже пойдет домой в обновке.

Потом мы наклеиваем себе татуировки. У Райана на крошечном бицепсе – эмблема Супермена. Коул получает Скуби Ду. Пенни просит сердце, пронзенное стрелой, на тыльной стороне ладони. Я заказываю желто-красную жар-птицу, чуть выше запястья. Коул засыпает прямо в коляске, и я качу его через парк к эстраде, где играет оркестр, а Райан вприпрыжку бежит перед нами по аллее. Пенни молча берет меня под руку, и мы идем в ногу. А потом я гляжу на нее искоса и встречаю ее прямой, дразнящий взгляд. Только представьте, вы всю жизнь мечтали, чтобы такая девушка посмотрела на вас таким взглядом. Убить готовы были за один такой взгляд. Но вот она рядом, она смотрит, а что-то внутри вас не откликается… Нет, все-таки не только чужая душа потемки, но и своя тоже.

На эстраде местная рок-группа наяривает модные шлягеры. Мы находим свободную скамейку, покупаем сахарную вату. Райан засыпает, пристроив голову на коленях у Пенни. Я сижу рядом с ней и наблюдаю за музыкантами, а она кормит меня пучками сахарной ваты. Я наклоняюсь, целую ее в липкие губы. Она кладет голову мне на плечо.

– Давай останемся тут, пока не стемнеет? – говорит она.

Пенни очень хороша. Не ослепительно красива, как Джен, но симпатична, сексуальна, остроумна. С ней весело. Ко всему прочему, похоже, она меня искренне любит… Иногда нужно просто волевое усилие – и вот оно, счастье. Нужно научиться ценить то, что есть, в руках, а не в небе, научиться видеть в этом будущее, а главное – не сравнивать с тем, что потеряно безвозвратно. Да, так и надо жить, это мудро и правильно. Только ни у кого не получается.

Через несколько минут у меня звонит телефон. Это Джен.

– Что-то не так, – говорит она.

– Что случилось?

– Ребенок. Джад… у меня кровотечение.

– Немного? Следы крови?

– Нет, все хуже.

– Ты позвонила в “скорую”?

– Я позвонила тебе. Джад, я его потеряю? Я опять потеряю ребенка?

– Не волнуйся, пожалуйста. Ты еще в гостинице?

– Да.

– Ладно. Лежи пока. Я сам вызову “скорую”.

Разъединившись, я набираю “девять-один-один”. И каждой клеткой чувствую, как Пенни слушает мои ответы на методичные вопросы скучающей и наверняка толстой тетки-регистраторши. Впрочем, вопросы она задает по существу. Наконец, разговор окончен. Я смотрю на Пенни. Она все еще сидит рядом, красивая и потерянная.

– Прости. Надо идти.

– Я уж поняла, – говорит она, не поднимая глаз.

Я встаю, поправляю ремешки на спящем в коляске Коуле, а Пенни мягко будит Райана.

– Значит, твоя жена беременна. Это твой ребенок?

– Да.

– Серьезная информация. Мог бы и раньше поделиться.

– Прости. Я эту информацию и сам пока не переварил. – Я уже готов двинуться к выходу, но Пенни остается на месте.

– Я, пожалуй, тут еще побуду, – говорит она.

– Что?

Она пожимает плечами:

– Если, конечно, ты без меня сможешь их в машину запихнуть. Как, справишься?

– С чем? Ах, ну да, справлюсь, конечно. Но ты-то как домой доберешься?

– Попозже такси вызову. Все в порядке.

– Ты уверена?

– Вполне. Спешить мне некуда.

– Ну ладно. Я позвоню.

Она качает головой и печально улыбается.

– Нет, Джад Фоксман, не позвонишь. – Она делает шаг вперед и целует меня в щеку. – Надеюсь, все обойдется.

Я смотрю на Пенни, пытаясь понять, что же такое в ней намешано. Почему я одновременно хочу посвятить ей жизнь и бежать от нее куда глаза глядят?

– Пенни.

– Тебе пора.

Райан хватается за коляску сбоку, и мы направляемся по широкой главной аллее к выходу. Я оглядываюсь. Пенни снова сидит на скамейке, постукивая ногой в такт музыке. Смотрит она на эстраду. Или мимо эстрады. Я то и дело оглядываюсь – смотрю, как она постепенно уменьшается и скрывается из глаз.

Глава 38

16:10

Я закидываю детей домой, и Филипп тут же мчит меня на “порше” в больницу. Я выскакиваю у приемного покоя, он едет на стоянку. Джен лежит на каталке за какой-то занавесочкой: ей делают УЗИ. Врач водит датчиком по ее животу, а я тут же, словно это было вчера, вспоминаю, как, опоздав, влетел в кабинет врача, увидел слезы в глазах Джен и огромный, смазанный гелем живот с нашим мертвым ребенком. Только не это. Умоляю.

– У него сердце не бьется. – Джен начинает плакать.

– Плод не очень удобно расположен, пока не добраться, – говорит врач, полная женщина с глазами навыкате и губами-ниточками. – Так что давайте не будем делать скоропалительных выводов.

– Прости, Джад. – Джен, всхлипывая, хватает меня за руку прежде, чем я успеваю ее отдернуть. Она прижимает мою ладонь к лицу и рыдает в нее, как в платок. – Это ужасно.

– Все хорошо. Ты, главное, успокойся. – Я осознаю, что свободной рукой поглаживаю ее волосы. Я здесь, и это происходит со мной, но еще сорок минут назад я гулял с Пенни по луна-парку, держал ее за руку, сцеловывал с ее губ остатки сахарной ваты. Я существую в разных измерениях и понятия не имею, где мое настоящее место.

– Неужели опять? – Джен захлебывается слезами, горячими слезами, которые жгут мне пальцы. Врачиха продолжает водить датчиком по ее животу. Неужели мы опять теряем ребенка? А ведь звезды уже намекали нам, что не судьба. Только мы не расслышали намека вовремя.

– Я это заслужила, – говорит Джен. – Заслужила.

– Не надо, не говори так.

– Я так с тобой поступила… – Ее лицо искажено страданием. – Я разрушила нашу жизнь.

– Слушайте! – вдруг говорит врачиха. Мы поворачиваемся к ней и слышим, как сквозь треск пробивается быстрый, ритмичный, мерный стук.

– Что это? – спрашиваю я, хотя знаю ответ. Я уже слышал такой стук.

– Сердцебиение. Сердце вашего ребенка.

– Как быстро стучит! – восклицает Джен.

– Для вас быстро, а по мне так замечательное сердцебиение, – отзывается врачиха.

Джен с облегчением откидывается на каталку и закрывает глаза. Она по-прежнему плачет и по-прежнему держит меня за руку. Другой, свободной, рукой я спешу стереть собственные слезы – чтобы Джен не успела их заметить.

– Тогда откуда кровотечение? – спрашиваю я.

– Серьезных причин нет, а несерьезных может быть великое множество. Я уже вызвала гинеколога. Сейчас кто-нибудь спустится из отделения. Но ребенок в норме, никаких отклонений.

– Подождите, – говорю я, когда она снимает датчик. – Можно нам еще немного послушать?

Врачиха по-доброму улыбается почти отсутствующими губами, вынимает из ящика что-то вроде широкого холщового пояса и, закрепив его на животе Джен, подсовывает под него датчик. Потом она выходит, и мы остаемся вдвоем, я и Джен. И слушаем отчаянную пульсацию его сердца. Это наш еще не рожденный ребенок. Джен смотрит на меня лучезарными, влажными от слез глазами. Улыбается.

– Это – наш ребенок, – сияя, говорит она.

– Он, похоже, волнуется.

Джен смеется:

– А ты бы на его месте не волновался?

Мы вслушиваемся. Тук, шшш, тук, шшш, тук, шшш.

– Джад, – говорит Джен, не глядя мне в глаза. – У нас ведь получится, да?

В этот миг я перестаю сожалеть о чем бы то ни было, даже о том, что случилось после того, как я услышал стук сердца того, первого ребенка. Я просто отдаюсь этому волшебству. Да, мне суждено стать отцом, причем именно сейчас, когда сам я отца потерял. Меня постепенно начинают обуревать какие-то эмоции, какие – не знаю, поскольку мы только-только начинаем осознавать важность момента, но занавеска отдергивается, и входит Уэйд. Тут уж всему конец – и этому моменту, и всем последующим.

16:45

В нашу последнюю встречу я запулил в Уэйда офисным стулом. До этого – тортом с горящими свечками. Должно быть, у него до сих пор жжет задницу. Стоит ли удивляться, что, увидев меня, он вздрагивает, ожидая новой атаки, и на миг замирает в дверном проеме. Потом осторожно, бочком, проходит к лежащей на каталке Джен.

– Ну, как ты, малыш?

Есть категория мужчин, для которых любая женщина – малыш, и им это сходит с рук. Уэйд из их числа. А я к этой категории не принадлежу. По-моему, это отвратительно. Я шарю глазами в поисках какого-нибудь острого предмета.

– Я так спешил, малыш. А навигатор меня только запутал.

– Со мной все в порядке, – говорит Джен.

– Вот и славно. – Он легонько дотрагивается до ее плеча, но тут же отнимает руку: мое присутствие его явно стесняет. Так что выбора у него нет – пора обратить на меня внимание.

– Привет, Джад. Как делищи?

– Все отлично, Уэйд.

Раздается стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, в палату входит бородатый врач. В руках у него медицинская карта Джен.

– Дженнифер Фоксман?

– Да, – отвечает она.

Ее имя рядом с моей фамилией. Это больно, это как пинок по яйцам.

– Я – доктор Рауш из отделения гинекологии. – Он поворачивается к Уэйду. – Мистер Фоксман?

– Нет, – отвечает Уэйд.

– Я – Фоксман, – отзываюсь я.

– Очень приятно, – формально говорит доктор Рауш и снова переводит взгляд на Уэйда: – А вы кто?

– Он – любовник моей жены.

– Заткнись, Джад. – Джен морщится и закрывает глаза. – Не надо сейчас.

– У нас непростой сюжет, – говорит Уэйд, протягивая врачу руку. – Уэйд Буланже.

– Тот самый? С радио?

– Боюсь, что да.

Доктор Рауш улыбается:

– Моя жена вас терпеть не может.

– Типичный случай, – кивает Уэйд.

– Моя жена, к сожалению, не типична, – говорю я.

Доктор Рауш смотрит на меня неодобрительно, словно я порчу ему праздник.

– Что ж, – говорит он, вынув из кармана резиновые перчатки. – Вообще-то у меня язва, а смена длится сутки, так что вы меня в ваши проблемы не втягивайте. Подождите-ка оба за дверью.

– Но я – отец, – возражаю я.

– Поздравляю. А теперь выйдите из смотровой.

16:55

– Похоже, мы с тобой попали в переплет, – говорит Уэйд.

Мы стоим у стены в переполненной приемной. Тут, судя по всему, собралась целая команда Младшей лиги вместе с родителями: ждут, когда врачи осмотрят их травмированного товарища. Двое ремонтных рабочих поддерживают третьего – нога у него обернута в промокшее от крови полотенце. Телевизор закреплен чуть ли не под потолком, смотреть можно, только задрав голову. На экране готовят суфле.

– Этот, как ты выражаешься, переплет – моя жизнь. Моя семья.

– Джен теперь и моя семья.

– Джен – временный чехол для твоего елдака.

– Не смей так о ней говорить.

– Я не о ней, сволочь. Я – о тебе.

– Да что ты обо мне знаешь?

– Знаю, что ты кончаешь холостыми.

– Твою мать!

– Эй, мужики, – окликает нас один из папашек маленьких спортсменов и кивает на детей: – Языки придержите.

Но нас уже несет, и дороги мы не разбираем.

– Я знаю, что ты задерешь любую юбку в пределах досягаемости: практиканткам, рекламодателям, спонсорам или лучше дочерям спонсоров – одной, между прочим, даже восемнадцати не было, я это точно знаю. Еще я знаю, что Джен ты скоро бросишь, потому что такое ярмо, как чужой ребенок, тебе на хрен не нужно. Я знаю, что ты все это время молился, чтобы был выкидыш, а сейчас взвешиваешь, как бы половчее выпутаться из этого дерьма. Я знаю, что тебе жуть как хочется выглядеть приличным человеком, но в душе ты подозреваешь, что ты на самом деле то еще говно, и я это подтверждаю – с полной ответственностью. Ты – пустой, бездушный, бессодержательный тип. Поэтому тебя самого все будут иметь во все места, тебе будут платить за ту похабщину, которую ты несешь в эфире, а потом на твое место придет такой же мудак, только покруче, и тебя спишут вчистую. Ты станешь старым, облезлым, тебя все забудут. Сдохнешь один, под забором.

Теперь уже на нас, понятное дело, пялятся все без исключения. Родители детишек – в полном шоке, а дети ловят кайф, оттого что взрослый дядя сказал так много плохих слов сразу. Рабочие невозмутимы.

– Ну как? Полегчало? – с кривой усмешкой говорит Уэйд. Видно, решил сожрать все, что я говорил, и утереться.

– Ни капельки.

– Это плохо. Классная была речь.

– Ты можешь помолчать, а? Заткнуться можешь?

– Я не соблазнял ее, Джад, – говорит Уэйд. – Даже не думал. Ничего подобного.

– Прошу же помолчать! А ты делаешь ровно наоборот!

– Она была одинока, обижена, растеряна. И все это с ней сделал не я, а ты. Своими руками.

– А ты и рад, воспользовался шансом.

– Воспользовался, не отрицаю. Она красива, а я не железный. Я заступил за некую черту. Но помни, в этом деле всегда участвуют двое. Она никакая не жертва. Поверь, я сам обалдел, когда это переросло во что-то серьезное. Ты, конечно, можешь и дальше меня ненавидеть, я бы на твоем месте так и делал, но помни – это она за мной бегала, а не я за ней. Инициатива была ее. Ты это и сам знаешь, и не стоит закрывать на это глаза.

– Это дела не меняет! Хочу, чтоб ты сдох!

– Ты не одинок. Занимай очередь.

И тут я все-таки решаю ему врезать. Я уже нападал на него, дважды, но особого удовлетворения мне это не принесло. Сейчас мне хотелось физического контакта, чтобы кость хрястнула об кость. Однако перейти от разговора к драке так же непросто, как от флирта к поцелую. Надо совершить эдакий затяжной прыжок, отринуть все запреты, отдаться порыву.

Но я это делаю. Сначала, чтобы сократить расстояние между нами, тычу в него пальцем и ору:

– Так ты меня не понял, тупой ублюдок?

Одновременно я подхожу все ближе, пока мой палец не оказывается почти у его носа. Уэйд, естественно, откидывает мою руку и… Вот он, шанс! Жаль только, что я тыкал в него правой рукой, теперь придется бить левой, а она у меня послабее. Бью. Уэйд инстинктивно уворачивается, и первый неловкий удар приходится ему в плечо. Черт побери!

– Козел! – кричит он и отпихивает меня к стенке, не бьет даже, а так, отмахивается, точно от назойливой мухи. Тут наконец появляется Филипп и видит лишь заключительный кадр: Уэйд поднял на меня руку! И братец тут же наносит ему сокрушительный удар – значит, кой-чему научился, когда еще подростком часами смотрел по телику бои без правил. Удар приходится в переносицу, и Уэйд со стуком падает на пол. Поставив ногу ему на грудь, Филипп говорит:

– Только посмей обозвать моего брата еще раз.

Откуда ни возьмись, вырастает толстый охранник и, заломив Филиппу руки за спину, надевает на него наручники. Второй подходит ко мне сзади и, крепко сжав мой локоть, говорит:

– Пройдемте.

Нас обоих препровождают к выходу.

– Там, в кабинете, моя жена!

– Сейчас все обсудим, только не здесь, – отвечают они.

На улице ливень, и капли гулко молотят по стекловолоконному навесу над входом в приемный покой. Охранники освобождают нас сразу, около припаркованной здесь же санитарной машины. Они шепотом перебрасываются парой слов, потом один уходит обратно, а другой – крупный негр с бритой головой и могучими бицепсами – поворачивается к нам и спрашивает:

– А тот парень, он правда “Вставай, мужик!”?

– Он и есть, – отвечаю я.

– И кто ж из вас его отметелил?

– Никто, он сам упал, – говорит Филипп.

Охранник улыбается во весь рот и протягивает ему руку:

– Жми пять, друг. Я этого пустобреха ненавижу. Придурок он.

Пожав плечами, Филипп отвечает на рукопожатие и добавляет:

– Если б не вы, я бы из него всю душу вытряс.

17:20

Филипп точно не помнит, где оставил машину, так что мы бродим по стоянке, ищем ее и – промокаем до нитки. В итоге оказывается, что его “порше” стоит через несколько машин от серебристой “мазерати” Уэйда, с дурацким “Вставай, мужик!” вместо номера. Даже не успев взвесить за и против, я одним махом взлетаю на крышу ненавистного автомобиля и принимаюсь топать, прыгать и материться, точно сумасшедший. В какой-то момент я подпрыгиваю и бухаюсь на колени, с удовлетворением ощущая, как проминается подо мной твердый металл. Филипп открывает багажник своей машины, достает тяжелую г-образную монтировку и протягивает мне: