Текст книги "Дальше живите сами"

Глава 47

18:30

Филипп – на крыше. Не на пологом, почти плоском пятачке, где мы иногда сидим, а на самом коньке, выше чердака – он сидит там, наклонившись вперед, вроде горгульи. На подъездной дорожке – черный “линкольн” с открытым, зияющим, как беззубый рот, багажником. Таксист, тучный дядька в черном костюме, курит, прислонившись к автомобилю. Я выскакиваю из машины и подбегаю к стоящим на краю газона Полу, Элис, Хорри и Венди с Сереной на руках. Малышка мирно посасывает пустышку. Трейси стоит посереди газона и взывает к Филиппу:

– Пожалуйста, слезай! Ты разобьешься!

– Ага. Это я и собираюсь сделать! – кричит Филипп и встает: одна нога на одном скате, другая на другом, руки раскинуты в стороны для равновесия. – Отпусти такси.

– Что происходит? – спрашиваю я.

– Филипп сделал Трейси предложение, – отвечает Венди. – В нашем присутствии.

– И что Трейси?

Венди усмехается:

– Ты-то где был?

– Ездил к Джен.

– Правда? И как?

Я смотрю на Филиппа, распятого на крыше, словно Иисус Христос.

– Все относительно. Смотря с чем сравнивать.

– Фил реагирует вполне по-мужски, – замечает Пол.

– Если ты сядешь в такси, я спрыгну, клянусь богом!

Трейси поворачивается к нам:

– Он же не прыгнет? Как вы думаете?

Венди с сомнением смотрит на Филиппа:

– Есть только один способ проверить.

– Я тебя люблю! – кричит Филипп.

– Ты ведешь себя как ребенок! Это детский шантаж!

– Важно, чтобы сработало.

С другой стороны улицы подбегают мама с Линдой.

– Господи, что у вас делается? – спрашивает Линда.

– Трейси не хочет выходить замуж за Филиппа, – поясняю я.

– Трейси же не дура, – комментирует мать. Она идет по траве и встает перед Трейси. – Положить конец истерике можно только одним способом. Игнорировать.

– Игнорировать?

– Да.

– Но ему не четыре года.

– Милая, нам всем тут четыре года.

Трейси в замешательстве:

– А вдруг он спрыгнет?

– Тогда мне придется пересмотреть концепцию.

Трейси смотрит на маму долго-долго, и глаза ее постепенно влажнеют.

– Вы, наверно, думаете, что я полная идиотка.

Мама ей улыбается – искренне и очень нежно.

– Ну какая же ты идиотка? Вовсе нет. Ты – не первая женщина, которая захотела поверить в Филиппа. Но из всех ты, безусловно, самая лучшая. И мне очень жаль, что ты уезжаешь. – С этими словами мама делает шаг вперед и обнимает Трейси.

– Что происходит? – кричит Филипп сверху.

Трейси поднимает голову:

– Я уезжаю.

– Прошу тебя! Не надо!

Трейси поворачивается к нам с улыбкой:

– Что ж, было очень приятно с вами всеми познакомиться. И извините, если мое присутствие усложнило вам жизнь. – Она подходит ко мне и, обняв, шепчет на ухо: – Сообщите, чем дело кончится.

– Не уходи! – кричит Филипп.

Но она уходит. Бросает прощальный печальный взгляд на Филиппа и элегантно, с достоинством садится в автомобиль. Отбросив сигарету, таксист кладет ее чемодан в багажник и захлопывает крышку. Мы следим, как такси медленно выезжает из Слепой Кишки и скрывается из виду, а потом смотрим на Филиппа, который уже не стоит, а сидит верхом на крыше.

– Уехала, – говорит он. – В голове не укладывается.

– Теперь ты спустишься? – спрашивает мама.

– Куда ж я денусь?

Но когда он, встав, перекидывает ногу через конек, его штанина цепляется за решетку-снегозадержатель, и, потеряв равновесие, Филипп съезжает по скату, отчаянно пытаясь уцепиться за шиферные плиты. Успев сказать “ё-моё”, он переваливается через бортовой желоб и, молотя воздух руками, недолго летит – до кустов, высаженных вдоль дома. Мы подбегаем. Филипп лежит навзничь на придавленном кусте и неподвижным, немигающим взглядом смотрит в небо.

– Филли! – кричит мама, бухаясь перед ним на колени. – Не вздумай двигаться.

– Вы замечали, что, когда лежишь, небо ближе? – произносит Филипп.

– Пошевели ногами, – требует Венди. – Можешь?

– Если захочу. – Он на секунду зажмуривается. – Больно.

– Сейчас вызовем “скорую”, – говорит мама.

Филипп открывает глаза и смотрит на мать:

– Мама.

– Да, мой хороший?

– Так ты что теперь, лесбиянка?

19:30

Мама ухаживала за отцом с утра до вечера и с вечера до утра. Когда он больше не мог ходить по лестнице, в комнатке за кухней установили больничную кровать. Уложив отца спать, мама уходила наверх и ложилась одна в их супружескую постель. Она была так утомлена и угнетена, что Линда вызвалась с ней ночевать. Однажды ночью, в основном чтобы ее отвлечь и развлечь, Линда призналась, что за долгие годы после смерти мужа имела много любовных связей с женщинами. А мама на тот момент даже ни разу не целовалась с женщиной и считала это большим упущением в своей биографии. Как же? Она знаменитость, а прожила такую непримечательную жизнь! Надо чем-то порадовать своих читателей!

– Нам было грустно, одиноко, у обеих давно не было секса. Не прошло и нескольких минут, как мы начали экспериментировать, как девчонки-школьницы.

Вряд ли кому-то охота выслушивать во всех подробностях, как его мать стала лесбиянкой. И никакого снобизма в этом нет. Про нюансы ее гетеросекуальной жизни я тоже никогда не любил слушать. Но мама жаждет выложить нам все. Рассказ свой она начинает, усевшись на широкий подлокотник кожаного кресла в гостиной. Линда садится на другой подлокотник, для симметрии. Они явно готовились заранее.

– Это началось как нечто совершенно ирреальное. Меня вел зов плоти. – Мама говорит своим телеголосом, словно в камеру. Мысленно она уже снимает фильм о своем бисексуальном пробуждении. – Но мы с Линдой были душевно близки уже столько лет. Естественно, что физические отношения переросли во что-то большее.

– Тебя послушать, так все это совершенно нормально, – говорит Пол.

– В том-то и дело. Так и было.

– Если не учитывать, что ты обманывала умирающего мужа.

– Пол! – останавливает его Элис.

– Ничего страшного, обсудим и это, – отзывается мама. – Он знал.

– Папа об этом знал? – Я не верю своим ушам.

– В вопросах пола ваш отец был человеком вполне просвещенным.

– Ну, папка… – выдыхает Филипп.

– Давайте я расскажу про него одну историю!

– Пожалуйста, не надо, – резко говорит Венди.

Линда, откашлявшись, вступает в разговор:

– Ваш отец всегда был очень добр к нам с Хорри. Считал нас своей семьей, заботился о нашем благосостоянии. Когда Хорри получил травму и мне пришлось выложить кучу денег сверх страховки, ваш отец целый год платил ипотечные кредиты за наш дом, иначе нас бы просто выселили. Морта я бы никогда не предала. Хиллари была любовью всей его жизни, и он умер, зная, что она не останется одна. Он сам мне об этом говорил перед смертью. Не раз.

– Значит, папка вас одобрил! – говорит Филипп. – Круто.

– Он сказал, что всегда подспудно что-то такое предвидел, – добавляет мама.

– Так, почему ты нам сразу не сказала? – спрашиваю я. – Ты же всегда была предельно откровенна. Насчет своей сексуальной жизни.

– Я не хотела ничем отягощать ваше горе. Морт был щедрым и любящим мужем. И замечательным отцом для всех вас. Он заслужил, чтобы о нем скорбели, ни на что не отвлекаясь.

Во мне что-то перещелкивает.

– Так, значит, это не папа придумал, что нам надо отсидеть шиву?

Мама краснеет и опускает глаза:

– Умный мальчик.

Стоны и возмущенный гул.

– Да будет вам! – смеется мама. – Вы же прекрасно знаете, как отец относился к религии. Точнее, не относился. Я даже удивилась, что вы попались на эту удочку.

– А мы-то! Поверили, что это была его последняя просьба! – говорит Пол. – Боже, мама! Зачем ты это выдумала?

– Ну а как еще, по-вашему, заставить вас собраться вместе? Причем не на пару часов, а по-настоящему? Мой муж, ваш отец, умер. Вы были мне нужны. И вы нужны друг другу, даже если пока об этом не подозреваете.

– Значит, и Стояк наврал, – говорю я. – Ради тебя.

Мать пожимает плечами:

– Чарли своего никогда не упустит.

– Если бы мы сюда не приехали, Трейси меня бы не бросила. – Филипп горестно качает головой.

– Сам-то в это веришь?

– Ты сломала мне жизнь.

– Филипп, – ласково говорит мать. – Конечно, на тебя пришелся избыток моей материнской любви, и я испортила тебя вконец. Но думаю, тебе уже пора принять на себя хоть какую-то ответственность за то, куда ты суешь свой член.

– Вот видите? Опять! Хватит говорить про мой член. Он – за пределами твоей юрисдикции. Матери не рассуждают про члены своих взрослых сыновей.

– Так повзрослей, и я перестану.

– Ты нам соврала, – тихо говорит Венди.

– Не отрицаю.

– Но ты никогда нам не врала. Это твое кредо.

– Я и с женщиной никогда любовью не занималась, – гордо отвечает мать. – Люди меняются. Нечасто, и хорошо, что нечасто, но это бывает.

Мама, надо отдать ей должное, получает несказанное удовольствие от происходящего: ей удалось потрясти своих детей до глубины души, они в ужасе, они ловят каждое ее слово! Ну, точно как в нашем детстве, один к одному. Словно мы никуда и не уезжали.

Филипп скатывается с дивана, морщась от боли, и встает:

– Хорошо. Я прощаю ваше вранье и предательство. – Он подходит к маме и Линде, обнимает их разом. – Я счастлив за вас, девушки. – После чего, рухнув между ними в кресло, он говорит: – А кодеинчика в доме нет? По-моему, у меня внутреннее кровотечение.

Глава 48

20:15

Мама с Линдой ушли к Линде домой – отмечать выход из подполья. Пол с Элис закрылись в моей бывшей комнате, под постером с английской группой The Cure, – они делают ребенка и, как говорится, Бог в помощь. Я купаю Коула и Райана, а Венди укладывает Серену. Укладывание сводится к тому, что она стоит под дверью и слушает Серенины вопли. Я закутываю Райана в полотенце, а Коул продолжает плескаться в ванне, играя с резиновыми дельфинчиками, которые – если их сжать – плюются водой.

– Дейфины, – говорит он.

– Не будь жопой, Коул, – говорит Райан.

– Эй, слова выбирай!

– Это же попа, только другое слово, – хихикая, говорит Райан.

– Вот и соображай головой, а не попой, – предлагаю я.

Он всерьез раздумывает над моим предложением.

– А в жопе тоже есть дырка? – спрашивает он.

– Закрой дырку во рту, а то по попе надаю.

После секундного размышления он начинает хохотать, так что видно каждое ребрышко в подпрыгивающей от хохота грудной клетке.

– Во йту дыйка и в йопе дыйка, – повторяет Коул, сидя в ванне. Он поднимает дельфинов над головой и с размаху роняет в воду. Нас с Райаном обдает веером брызг. – Кобей!

– Коул! – шипит Венди с порога и, сокрушенно улыбнувшись, поясняет для меня: – Мы с этим боремся.

– Ругается он вполне виртуозно.

– Дейфин! Кобей! – радостно повторяет Коул.

Я скоро буду отцом, думаю я.

20:45

– Прямо как будто смена в лагере кончилась, – говорит Венди. Она сидит на краешке кровати Коула, а я – на кровати Райана в бывшей комнате самой Венди. – Завтра снова разъедемся, кто куда.

– Ты одна-то справишься? На самолете, со всей троицей? – спрашиваю я. Подменяю эмоции логистикой. В этом нам, достойным наследникам отца, равных нет. Наши родители достают нас, так или иначе, даже после смерти. Так что, пока мы есть, они, в сущности, не умирают. И сестра, и братья, и я сам будем давить в себе искренние эмоции всегда, до седых волос. И в общении с посторонними вполне преуспеем, кто больше, кто меньше, но вот друг с другом… Тут мы терпим крах, полный и неизменный. Иногда очень даже эффектный. Потому что наша нервная система похожа на электропроводку в родительском доме: она держится на честном слове.

– Справлюсь, без проблем.

– И как будет с Барри?

– А что с ним будет?

– Ничего. Не бери в голову.

Венди вздыхает и смотрит на спящего сына. На ее лице отражается смесь любви, боли и тревоги. Мне это чувство пока неведомо, но оно придет скоро, очень скоро.

– У меня замечательная жизнь, хороший муж, – говорит Венди. – Я люблю его, уж какой есть. Иногда он – тот, какой есть, – меня не вполне устраивает, мне чего-то не хватает, но в основном – хватает. Есть женщины, которые вечно ищут чего-то лучшего. Я им даже завидую, но знаю, что сама я устроена иначе. Кстати, кто-нибудь исследовал, сколько таких женщин действительно проживают остаток жизни с более достойным человеком? – Она пожимает плечами. – Нет такой статистики.

– А Хорри?

– Нет никакого Хорри. Хорри – фантазия. И я для него тоже фантазия. Путешествие во времени. Нынешний эпизод – это дань памяти тем детям, которыми мы были когда-то. Нет между нами ничего, кроме памяти и никому не нужной, бесполезной любви.

Она встает на колени и целует мальчишек в лоб – сперва одного, потом другого. Венди учила меня ругаться матом и подбирать одежду, причесывала с утра перед школой и позволяла спать с ней в кровати, когда меня будили дурные сны. Она часто влюблялась и громко, под фанфары, бросалась в каждый новый роман – истово, словно спортсмен на олимпийском забеге. Теперь она – мать и жена, которая полночи унимает орущего младенца, пытается отучить сыновей от плохих слов и называет романтическую любовь бесполезной. Подумать только! Кем мы были и кем стали! Как порой горько видеть, что все мы так изменились – и сестра и братья… Возможно, именно поэтому мы предпочитаем держаться друг от друга на расстоянии.

20:55

Я спускаюсь в подвал и застаю там Филиппа. Он сидит на кровати, а перед ним спортивная сумка, куда я положил конверт с деньгами из банка.

– Тут много денег, – говорит он.

– Ага, – говорю я. – Много.

– А можно сколько-то позаимствовать?

– Сколько-то – это сколько?

Филипп думает, но недолго:

– Штуку.

– Ты хочешь проиграть их в казино?

– Нет.

– Купить наркоту?

– Иди в баню, Джад! – Он бросает сумку на пол и идет к лестнице. – Я ничего не просил. Забудь.

– Филипп.

Он оборачивается:

– Джад, у меня ничего нет. Ни дома, ни работы, ничего. Весь последний год я подрабатывал официантом, но в основном тянул деньги из Трейси. Я ищу, с чего начать, за что зацепиться. Задумал было поработать с Полом, но он уперся, как баран.

– Может, стоит некоторое время поработать на него, а уж потом с ним? Если сработаетесь.

Размышляя над моим предложением, Филипп подтягивается и усаживается на пинг-понговый стол.

– Я подумаю.

– Я поговорю с Полом, – предлагаю я.

– Ага, давай, только не поцапайтесь от избытка взаимопонимания.

– Люди меняются.

Филипп хохочет и пересаживается на кровать.

– Вообще-то мы хорошо время провели, целую неделю, как братья.

– Мы всегда братья. Даже когда мы далеко друг от друга.

– Тогда это не так ощутимо.

– Пожалуй, ты прав.

– Кстати, у меня есть еще причина поошиваться тут подольше. Я же хочу познакомиться с новеньким племянником!

– С племянницей. Это – девочка.

Филипп улыбается:

– Маленькая девочка. Здорово!

– Да.

– Я постараюсь вести себя прилично, не быть таким охламоном. Уже стараюсь.

– Вижу.

Он встает и направляется к лестнице.

– Ладно, тебе небось спать хочется.

– Филипп.

– Да?

– Возьми штуку. – Шестнадцать тысяч, лежащие в спортивной сумке, отчего-то кажутся мне куда большей суммой, чем когда они хранятся в банке.

– Спасибо, брат. – Он идет наверх.

– Я серьезно. Возьми деньги.

Филипп усмехается и поглаживает себя по оттопыренному карману:

– Уже. Я знал, что ты не откажешь.

Глава 49

21:25

Пенни, в легинсах и майке на тонких лямках, открывает дверь. Во рту у нее зубная щетка.

– Привет, – говорю я.

– Привет.

– Надеюсь, я не слишком поздно.

– Слишком поздно для чего?

– Верно. Хороший вопрос. Ну, во-первых, для извинений.

Пенни всматривается в меня, словно силится что-то разглядеть сквозь туман. За ее спиной я вижу одинокую захламленную квартирку. Я виноват в этом, я.

– Нет, не поздно, – отвечает она.

– Я рад.

– Это все?

– Ты о чем?

– Это и было твое извинение? Я просто не поняла. Иногда люди говорят “я хочу извиниться” и полагают, что тем самым они это уже сделали. На самом же деле они сказали “а”, не сказавши “б”.

– Угу. – Я киваю.

Она пожимает плечами:

– У меня опыт. Передо мной много извинялись.

– Пенни.

– Джад, ты хочешь что-то мне сказать? Так говори. Это совершенно безопасно, я тебя не съем.

– На самом деле я не подготовился. Просто приехал.

– Значит, то, что ты скажешь, прозвучит естественно. Не зазубренно, не отрепетированно.

В уголке ее рта белеют остатки зубной пасты. Мне хочется дотронуться до Пенни, смахнуть пасту, но я себя предусмотрительно останавливаю.

– Мне правда очень жаль, что пришлось так срочно уехать из парка.

Она качает головой:

– Тебе не этого жаль.

– А чего?

– Тебе жаль, что ты не сказал мне, что Джен беременна. Не сказал, как безнадежно ты запутался, не сказал, что все еще ее любишь, а главное – не предупредил, что из всех возможных парней мне именно с тобой ни в коем случае не стоит прыгать в койку.

– Да, верно. Мне очень стыдно. Правда стыдно. Я минут десять вообще не мог собраться с духом и позвонить в дверь.

– Да я знаю. В окно видела.

– Мне действительно очень жаль. Ты заслужила лучшего.

– Я тебя прощаю.

– Честно? Просто берешь и прощаешь?

– Представь. Беру и прощаю.

– Но говоришь по-прежнему сердито.

– Не сердито. Отстраненно. Я, конечно, ценю твой порыв, и спасибо, что пришел, но за прошедшие сутки я внутренне выстроила между нами стену, толстую и надежную. Мы теперь по разные стороны.

– Наверно, ты права.

– Не обижайся, ничего личного тут нет.

Мы довольно долго стоим молча. Я не знаю, чего я ожидал от этого визита.

– Значит, шива закончилась?

– Похоже, что так. Завтра утром прикроем лавочку.

– А потом ты куда?

Я качаю головой:

– Пока не представляю.

– Ну, никто же не запрещает взять тайм-аут и подумать.

– Нет, конечно.

– Первые шаги к новой жизни, – говорит она и тут же уныло усмехается. – Прости. Неудачный образ.

– Ничего страшного.

– Что ж, – произносит Пенни. – Мы снова ищем тему для разговора, а мне это тяжело дается, сам знаешь. Так что давай-ка я тебя обниму… – Она делает шаг вперед и обнимает меня, теплая и легкая в моих руках. Меня переполняет глубокая печаль, а ее волосы щекочут мои пальцы. – А теперь иди с богом.

– До свидания, Пенни. Надеюсь, увидимся.

Она улыбается вполсилы, но очень искренне:

– Береги себя, Джад Фоксман.

21:35

Я уже иду к машине, как вдруг сзади слышатся шаги.

– Джад!

Она догоняет меня бегом и, влетев ко мне на руки, точно птица, обнимает так, что не вздохнуть. Я держу ее на весу, а она обнимает меня руками и ногами сразу – есть такой элемент в фигурном катании. Соскочив на землю, улыбается весело и ярко, сквозь слезы:

– Никогда у меня не получалось строить стены.

– Это точно.

– А еще знай, что наш договор остается в силе.

– Правда?

– Да. Срок – пять лет. Если за это время ни один из нас не находит ничего лучшего, мы будем вместе. Ты и я.

Я киваю:

– Ты и я.

– Хороший план?

– Хороший.

Мы стоим, и на нас льется свет уличного фонаря – как в заключительном кадре из кинофильма. Может, поэтому, а может еще и потому, что в эту минуту я люблю ее больше всего на свете, я притягиваю ее к себе и целую ее губы. В рту у нее – вкус зубной пасты.

– Мятная свежесть, – говорю я.

В ее смехе – музыка и перезвон колокольчиков. От такого смеха мужчина, пусть ненадолго, чувствует себя человеком.

Вторник

Глава 50

8:15

Приехал Стояк: пора официально завершить шиву. После разящего удара Пола левый висок у него все еще лиловатый и припухший, и не похоже, что он особенно рад нас видеть. За неделю, что мы пробыли в городе, мы разгромили его синагогу, заново ввели в оборот его постыдную кличку и расквасили ему физиономию. Он просит, чтобы все ближайшие родственники покойного в последний раз уселись на низенькие стульчики, сам садится напротив, на один из складных белых стульев, и начинает вещать – словно по бумажке читает:

– В течение последней недели в этом доме царил траур. Вы утешали друг друга и приняли утешение от друзей и близких. Конечно, с окончанием шивы ваша печаль никуда не уйдет. Самое трудное – впереди. Вам надо вернуться к обычной жизни, той жизни, где вашего мужа и отца уже не будет. Придется учиться жить без него, продолжая утешать и поддерживать друг друга и особенно вашу маму. Надо обязательно разговаривать о Морте, вспоминать о нем. И знайте: вы не одиноки в вашем горе. Мы все – с вами.

Рабби продолжает стоя:

– Теперь я прочитаю вам два стиха из Книги пророка Исайи: “Не зайдет уже солнце твое, и луна твоя не сокроется, ибо Господь будет для тебя вечным светом, и окончатся дни сетования твоего. Я утешу тебя, как мать сына своего, и Иерусалим станет для тебя утешением”¹.

– А было бы классно поверить в Бога, – бормочет себе под нос Филипп.

Все мы смотрим на Стояка с надеждой, как выпускники: не пора ли уже побросать шапочки в воздух и – на свободу?

– Теперь можно встать. – Стояк широко улыбается: формальностям конец.

Вот и все.

Мы встаем. Мы радуемся и одновременно жалеем, что шива закончилась. Мы любим друг друга, но общаться, даже просто находиться в одном помещении для нас испытание. За семь дней мы не загрызли друг друга, и это – уже чудо. Даже теперь мы улыбаемся друг другу, но улыбки наши кривоваты и в глаза никто не смотрит. Нас снова разметает в разные стороны.

– Принято, чтобы в этот момент скорбящие все вместе покинули дом, – говорит Стояк.

– Куда идти-то? – спрашивает Пол.

– Прогуляйтесь по улице.

– Зачем? – недоумеваю я.

– Последние семь дней вы провели в четырех стенах, вы были сосредоточены на смерти. Прогулка восстанавливает вашу связь с внешним миром.

– И для этого надо пройтись по улице?

– Да, – раздраженно отвечает Стояк. – Это очень полезно.

Утро прохладнее, чем я ожидал, но очень ясное и солнечное, а ветер рвет листья уже вполне по-осеннему. Мама идет, взяв под руки Филиппа и Венди, – прямо торжественное шествие, а не прогулка. Мы с Полом идем сзади, засунув зябнущие ладони в карманы и неловко пытаясь попасть в шаг.

– Что ж, – говорит Пол. – Какие у тебя планы?

– Пока не знаю.

– Ты скажи, если что… Чем могу – помогу… – Последнее слово можно только угадать.

Я смотрю вперед, прямо перед собой:

– А как будет с Филиппом?

– Что будет с Филиппом?

– Ему нужна работа.

– Тебе тоже.

– Я откажусь от своей доли, если ты наймешь его на работу.

Пол резко поворачивает голову, смотрит на меня. Вздыхает.

– Я уверен, что Филипп испоганил себе жизнь не в последний раз.

– Скорее всего, ты прав.

Мы идем молча. Я пинаю попавший под ноги камешек, и он летит вперед. Когда мы снова до него доходим, Пол поддевает его ногой, откидывает вперед. Игра из детства.

– Папа всегда любил его больше всех, помнишь?

Я киваю:

– Он любил в нем то, что ему самому было не дано.

– В смысле, что папа не был психом?

– Филипп шумный. Теплый. Эмоциональный. Папа любил нас, потому что мы были немножко как он. А Филиппа он любил, потому что он был на него ни капли не похож.

Пол вздыхает:

– Вернемся к делу. О чем мы говорили?

– Папы больше нет, – говорю я. – Мы наследуем все – и его бизнес, и обязанность вызволять Филиппа из передряг.

Пол пинает камешек слишком сильно, он отскакивает от бордюра и вылетает на проезжую часть.

– Хорошо. Договоримся так: ты оставляешь свою долю себе. Я беру Филиппа в дело, на испытательный срок. Но когда он снова во что-то вляпается, мы с тобой партнеры. Пятьдесят на пятьдесят. Годится?

– Годится, – соглашаюсь я. Хорошо иногда поговорить с родным братом. Мы сворачиваем на Лансинг, короткую кривую улочку, которая, точно ручка кувшина, снова упрется в нашу Слепую Кишку.

Пол вдруг останавливается, прокашливаетс:

– Я хочу тебе еще кое-что сказать.

– Да?

– Тогда вечером… Я такого наговорил…

– Мы оба наговорили.

– Да. Штука в том, что я был очень зол на тебя. Длилось это очень долго, и пользы никому из нас не принесло. Я потратил на обиды много времени, и время это уже не вернешь. Теперь я вижу, как ты злишься на Джен из-за того, что случилось с вашим браком… Знаешь, в какой-то момент уже совершенно не важно, кто прав, а кто виноват. Злость и обида превращаются в дурную привычку, вроде курения. Ты травишь себя, даже не задумываясь о том, что делаешь.

– Угу. Спасибо.

Пол хлопает меня по спине:

– Как говорится, не бери с меня пример, а слушай, что говорю.

– Спасибо, Пол.

Он обгоняет меня на шаг.

– Не за что, братик. Не за что.

Восстанавливать отношения – дело замысловатое, но у нас, людей, не умеющих проявлять эмоции, есть свои преимущества. Недаром говорят, что молчание – золото. Мы просто идем, и на душе уже куда легче, а впереди – телеграфным кодом – цокает каблучками мама. Она ведет нас домой.

9:10

Расцеловав Венди на прощанье, мама начинает плакать. Она всегда так сильно переигрывает, что сейчас, когда ее обуревают нормальные материнские эмоции, им уже не очень веришь. Но так или иначе мы – ее дети, и мы опять уезжаем… Я целую обоих племянников и затягиваю ремешки на их автомобильных сиденьях.

– Летите весело, парни. И ведите себя хорошо.

– Я йиву в Кайифойнии, – торжественно сообщает мне Коул.

– Да, ты прав.

– До свидания, дядя Джад, – говорит Райан.

Когда я увижу их в следующий раз, Коул будет говорить чисто, длинными предложениями, а Райан превратится в угрюмого бейсбольного фаната с первыми колечками волосков на тощих ногах. Скорее всего, он больше не позволит мне целовать его в щеку. От этой мысли мне становится грустно, и я целую его еще раз.

– Дырка в жопе, – шепчет он, и мы смеемся, как заговорщики. Коул хохочет вместе с нами – просто потому, что ему всего два года и он веселится по любому поводу.

Венди обнимает меня и говорит:

– Знаешь, пустись-ка ты в загул, пока есть время. Потрахай баб направо и налево, дави их, не глядя, как банки из-под пива. Побудь женоненавистником, тебе пойдет на пользу.

– Счастливого пути.

– Ты – рохля, Джад. Но я тебя люблю. Я обязательно приеду, когда вы родите. – Она чмокает меня в щеку и переходит к Филиппу, потом к Полу с Элис, а потом берет автомобильное кресло со спящей Сереной и залезает в фургон через заднюю дверь. Фургон движется по Слепой Кишке очень медленно, и я вижу, как с порога своего дома прощально салютует Хорри. Фургон, накренившись, останавливается, и Хорри сбегает по лестнице. Окна фургона не открываются. Хорри кладет руку на тонированное стекло, пристально глядит внутрь. Я не вижу, что внутри, но представляю, как Венди тоже прижимает ладонь к стеклу, ее пальцы – против его пальцев, и они долго смотрят друг другу в глаза. А потом она отнимает руку, откидывается в кресле и велит водителю жать на газ, потому что так и на самолет можно опоздать.

9:25

В верхнем ящике папиного древнего комода из красного дерева – куча разного добра. Просроченный паспорт; кольцо с гравировкой – к окончанию средней школы; швейцарский складной нож с монограммой; старый бумажник; непарные запонки; старые наручные часы фирмы “Таг Хойер” – отец всю жизнь собирался их починить; наши замусоленные табели с отметками, стянутые резинками; множество сувенирных цепочек для ключей; дорогущая перьевая ручка; золотая газовая зажигалка – тоже с монограммой; целая россыпь болтов, гаек и пластмассовых зажимов для проводов; пассатижи и, в серебряной рамке, черно-белая фотография – мамин портрет во весь рост. Обнаженная, юная, прекрасная – до того как дети и грудные имплантанты изменили геометрию ее тела. Она тут очень тоненькая, и в ее позе ощущается чуть заметное стеснение, словно она пока не понимает, как хороша. По ее улыбке ясно, что снимал отец. Рамка ничуть не потускнела от времени – видно, отец об этом портрете заботился, чистил серебро.

Швейцарский нож оставлю для Пола, зажигалку отдадим Филиппу. Я снимаю с запястья “Ролекс”, кладу в карман и беру в руки папины часы. Когда я был маленьким, я хватал папу за запястье и крутил внешний ободок циферблата – он так замечательно пощелкивал. Пробую покрутить сейчас. Щелчки звучат совсем иначе: не хватает папиной руки, придававшей часам такую увесистость и надежность. Так, оказывается, на задней крышке часов есть гравировка. Ты меня нашел. Любовь моей матери, неприкрытая, всепоглощающая, написанная на стали. Трудно вообразить, что мама способна потеряться и ее надо искать, но еще труднее – в сущности, невозможно – представить, какими были твои родители до того, как они стали твоими родителями. А ведь у них, похоже, были совершенно особые отношения. Мне это раньше не приходило в голову. Я надеваю часы. Сначала сталь холодит запястье, но быстро, словно живое существо, нагревается от моего тепла. Я задвигаю ящик и, присев на кровать с папиной стороны, с минуту рассматриваю часы. Запястье у меня сильно тоньше папиного, и, чтобы их носить, из цепочки придется удалить несколько звеньев. Ну и починить, естественно, поскольку стрелки замерли на белом циферблате много лет назад. Что ж, займусь на досуге. Досуга у меня сейчас – хоть отбавляй.

9:40

Мама, Филипп, Пол, Элис и Хорри за столом, завтракают, благо подношения, принесенные соседями на шиву, еще не иссякли. Филипп рассказывает какую-то историю, повергая слушателей то в ужас, то в дикое веселье. У него припасено великое множество баек, от которых люди смеются и плачут, и некоторые из этих баек даже похожи на правду. Я наблюдаю за ними из прихожей, а потом – так и не замеченный – тихонько выхожу на улицу. По непонятным мне самому причинам я не готов принять на себя ушат прощальных объятий и вполне искренних добрых пожеланий. Я просто не выдержу – ни странностей Элис, ни неуклюжей прямолинейности Пола, ни бурных эмоций Филиппа, ни маминых слез. Не выдержу и тоже заплачу, а наплакался я уже предостаточно.

– Хочешь слинять по-тихому?

Повернувшись, я вижу на крыльце Линду.

– Нет. Я только…

– Ничего страшного, поезжай, – говорит она мягко. – Семь дней – уже немало. Ну, давай обниму. – Она обхватывает меня обеими руками и целует в обе щеки.

– Я счастлив за вас с мамой.

– Правда? Для тебя это не чересчур? – Она слегка краснеет, и внезапно я вижу ее такой, какой, наверно, видит ее мама: более молодой и… беззащитной, что ли?

– Чересчур, но – по-хорошему.

– Хорошо сказано, – говорит она, обнимая меня снова. – Спасибо.

– Ты сюда переедешь?

– Посмотрим. – По ее лицу скользит улыбка. – Торопиться не стоит. Ваша мама давно ни с кем не встречалась, не строила отношений. Для нее это как будто впервые.

– Такое – вообще впервые.

– А, ну да… В общем, ей надо привыкнуть.

Линда смотрит на меня с нежным прищуром:

– Выглядишь ты лучше, чем неделю назад.

– Тогда я был мужем, которому наставили рога. Теперь я – без пяти минут отец.

Она усмехается:

– Не пропадай надолго, Джад.

– Не пропаду.

Утренние лучи освещают красные листья наших бентамидий, отчего весь двор обретает мягкий густо-янтарный оттенок. На другой стороне улицы два садовника включают шумные пылесосы, разметающие листву, и разноцветный ворох, взвившись с газона, медленно оседает на тротуар. В большом окне дома напротив греется на солнышке кошка. Мимо бежит женщина в спортивном костюме, толкая перед собой прогулочную коляску с ребенком. Каким безмятежным иногда кажется мир.