Текст книги "Дальше живите сами"

Глава 41

23:15

Я силюсь вспомнить, расплатился ли по счету, но поскольку за мной никто не гонится, а от самой мысли о возвращении в бар возникают позывы к рвоте, я решаю, что на сегодня долгов у меня нет. Надо прогуляться. Неоновые огни Сто двадцатого шоссе сияют передо мной не хуже Лас-Вегаса: китайское бистро Чанга, “Фабрика тортов”, “Питч-энд-Патт”, “Дворец суши”, кафе “Яблочко”, “Рок-и-Боулинг”, “Сычуаньские сады” и шатер многозального кинотеатра “Эй-Эм-Си” – все подмигивает и переливается, а закроешь глаза – пробьется сквозь веки и рассыплется розово-красным фейерверком. Под ногами скрипят и поблескивают слои битого стекла. Подростки шляются шумными гоп-компаниями, которые то перетасовываются, то вовсе рассасываются. Звонят сотовые телефоны, шелестит матерок. В темных углах и на заброшенных стоянках ритмично и недвусмысленно подрагивают машины – внутри делают минет. Под шоссе, поднимая асфальт, уже бог знает сколько времени тянут трубы, причем в последнее время рабочие даже ленятся разбирать свои баррикады на выходные, поэтому движение периодически замедляется: автомобили медленно проползают по узкому жерлу, а вырвавшись на свободу, ударяют по газам, сжигая резину, – больше, конечно, для форсу, поскольку спешить тут особенно некуда. Но они свистят мимо как ракеты, эти машины с несмышлеными подростками – я сам когда-то вел себя точно так же. Иногда можно различить их гогот, но чаще слышен только рев моторов и скрежет шин, рвущих асфальт, точно реактивные истребители на взлетно-посадочной полосе.

Перед “Дворцом суши” – фонтан, его струи каждые две секунды меняют цвет: красный, желтый, зеленый, фиолетовый. Я останавливаюсь, смотрю. Но парочка, сидящая на краю фонтана, целуется так страстно, что приходится отвести глаза.

Иду дальше. Мимо проносится серебристый автомобиль. Проносится и резко тормозит, так что водители идущих сзади машин сердито гудят. В Элмсбруке “мазерати” попадаются не так уж часто. Съехав на дублер, Уэйд вылезает из машины. Он в том же костюме, что полдня назад, на переносице – бинтовая нашлепка, из-под нее расползается багровый синяк. Уэйд мрачно идет на меня, с каждым шагом набирая скорость.

– Что тебе надо… – начинаю я, но договорить не успеваю.

И выставить хоть какой-нибудь жалкий блок тоже не успеваю. Удар прямой – по подбородку и нижней губе. Я падаю. Можно, конечно, придумать другую, не столь бесславную версию этого боя: вокруг собирается толпа прохожих, мы с Уэйдом боремся, удар, еще удар, я ставлю ему подножку, мы вместе падаем в фонтан, и уже там я молочу его до полной победы, а потом стою над поверженным врагом, с отвращением улыбаюсь и небрежно сплевываю кровь в фонтан. Но я слишком пьян и слишком устал, мне сейчас не до драки, поэтому я сворачиваюсь калачиком и зажмуриваюсь, готовясь принять неизбежные пинки. Спустя несколько секунд я открываю глаза. Уэйд стоит надо мной, запустив пятерню в свою шевелюру, и бить вроде бы больше не собирается

– Это тебе за мою машину, – говорит он.

Я встаю на одно колено. На губах – медно-соленый вкус крови.

– Согласен, справедливо. – Я вытираю рот рукавом и встаю.

– Ты пьян.

– А ты – скотина. Мы что, так и будем стоять и констатировать факты?

Он качает головой и, улыбнувшись с искренней симпатией, говорит:

– Ты никогда не умел пить.

Дотянувшись через разбитое окно до бардачка, он достает белое полотенце и бросает мне. Мы прислоняемся к машине, и я промокаю губу полотенцем. На нем остается много крови.

Мимо идет толпа накурившихся травки студентов – мне они видятся бесконечным шумным потоком, их то ли выплюнул конвейер, то ли выжали из тюбика: парни в майках и шортах с накладными карманами, девчонки в низко сидящих джинсиках и шлепках, с прыщиками, грудками, татушками, помадой, ногами, бретельками от лифчиков, сигаретками в зубах… разноцветный чувственный сброд. А я – такой старый, такой утомленный, но я хочу одного: быть с ними, быть ими, быть молодым, похотливым и глупым, хочу тосковать, любить, жаждать. Господи, позволь переиграть! Клянусь, на этот раз я все сделаю иначе!

– Ты прав, – говорит Уэйд. – Все в точку.

– Ты о чем?

Он качает головой и, отвернувшись, смотрит куда-то вдаль.

– Я – подонок. Кроме шуток. – Он достает сигарету и закуривает. – Я всегда убеждал себя, что это не так, что когда-нибудь я вырасту и стану вести себя иначе. – Он потирает шею и, выпустив кольцо дыма, провожает его глазами, пока оно не сливается с туманом. – Я верил, что в любой момент смогу остановиться.

– Чего ты хочешь, Уэйд?

Он скашивает глаза, глядя на мерцающий кончик своей сигареты.

– Не знаю. Наверно, ничего. Просто увидел тебя на обочине и понял, что так и не извинился.

– Поэтому ты разбил мне губу.

– Ага. Если честно, я до последнего не знал, что сделаю. Просто вышел и – сделал.

– Ясненько.

– Я знаю, это ничего не изменит, но все же решил сказать. – Он смотрит мимо меня, на машины у “Дворца суши”. – Хочешь обратно на работу?

– Иди на три буквы.

– Я просто спросил. – Он бросает сигарету в лужу и кивает мне. – Мне действительно жаль, что так вышло. Ты был моим единственным настоящим другом. Погано, что мы поссорились. Я сам виноват, но мне очень погано. Хочешь верь, хочешь нет, но я правда надеюсь, что у вас все склеится. Искренне.

– Ты о чем?

Уэйд глубоко вздыхает и качает головой:

– Я себя переоценил. Я не готов быть ничьим отчимом.

– Вы с Джен… разошлись?

Он пожимает плечами и, сойдя на мостовую, идет к водительской дверце.

– Думаю, так лучше для всех.

Я смотрю на него, не веря своим ушам. Во мне вскипает гнев.

– Так лучше для тебя! Удобнее!

– Я понимаю, со стороны это выглядит подло…

– Это и есть подло. Тебя все устраивало, пока мы были женаты, пока тебе не пришлось брать на себя никакой ответственности.

– Это не так, Джад. Я действительно ее любил.

– А теперь разлюбил.

– Одной любви тут недостаточно.

– Она ради тебя свою жизнь переломала!

Он смотрит на меня поверх неровной, продавленной крыши автомобиля. И улыбается, криво и грустно.

– Я – профессиональный ублюдок, Джад. Именно поэтому мне платят такие бабки. – Он нажимает кнопку на брелке и открывает дверь.

Ах, как было бы справедливо, если бы прямо сейчас многотонная фура о восемнадцати колесах потеряла управление на мокрой от дождя дороге и перепахала его, необратимо вдавив труп в сталь и кожу его любимого “мазерати”. Его пришлось бы похоронить вместе с машиной, и в этом правосудном итоге была бы своя поэзия. Но это – реальная жизнь, и в реальной жизни Уэйд трахает мою жену, разбивает мою жизнь, бьет меня по морде и, одарив меня напоследок страдальческой улыбкой, укатывает прочь на двенадцати итальянских цилиндрах. Шины пару раз прокручиваются на скользком асфальте, но потом стремительно выносят его в основной поток – и вот он уже неразличим в череде красных огоньков, исчезающих за горизонтом.

Зато я теперь совершенно протрезвел.

Я сажусь на подпорную стенку автостоянки и пытаюсь собраться с мыслями. Джен брошена. Джен осталась одна – впервые в ее взрослой жизни. Одна, беременная, беззащитная, охваченная раскаянием и до смерти перепуганная. Наверняка. Я не знаю, что я собираюсь сделать. А может, наоборот, знаю? Как бы то ни было, у меня появился шанс.

23:45

Таксист попался знакомый – мистер Раффало. Он преподавал у нас в старших классах английский и вождение, пока не закрутил роман с одной из учениц, Лили Тедеско. Каждый вторник они отъезжали от школы на машине с двумя наборами педалей, на которой все мы учились водить. Руки Лили лежали на руле по всем правилам, как на циферблате – правая на цифре два, левая на цифре десять. Потом они парковались в укромном месте за окружным парком, обсуждали, как убегут вместе, как только она окончит школу, и Лили доказывала свою любовь, присев на корточки у него между ног, а тренерская педаль подпирала ей задницу. Их, видимо, в какой-то момент застукали, потому что миссис Раффало однажды явилась в школу с большим ножом, спрятанным в кармане красного велюрового халата, и попыталась всадить этот нож мужу в грудь. Никаких обвинений не выдвигалось, но школьный совет принял единогласное решение: работать в школе ему нельзя. Теперь он в разводе, трудится в ночную смену и, по всей вероятности, не встречается со своими сыновьями, которые уже давно выросли и не похожи на двух мальчишек, которых я вижу сейчас на мятых, выцветших фотографиях, прикрепленных над рулем, на солнцезащитном козырьке. Жизнь необъятна, но просрать ее можно в одночасье.

– Ты ведь Фоксман, я правильно помню? – говорит он.

– Да.

– Я учил тебя водить машину?

– Да. И литературу вы у нас один год вели.

– Правда?

– Ромео и Джульетта. Сайлас Марнер. Над пропастью во ржи.

– Молодец.

– Вы заставили каждого из нас выучить по одному Кентерберийскому рассказу Чосера на староанглийском.

Он смеется:

– Я был вредным, да? Забавные вещи в памяти остаются. – Он приоткрывает окно, чтобы закурить. – Не возражаешь?

Огни Сто двадцатого шоссе превращаются в пеструю полосу за грязным окном такси. По радио исполняют “Удивительный вечер”, и мы умолкаем, чтобы послушать. Похоже, от этой песни мистера Раффало тоже грусть-тоска пробирает, не меньше, чем меня. На последних нотах мы тормозим у дома.

– Ты играл в бейсбол?

– Нет, это мой брат играл, Пол Фоксман.

Я вручаю ему двадцатку, он кивает:

– У твоего брата был настоящий талант. Жаль, что с ним такая беда приключилась.

– Да. Спасибо.

– Жизнь – лотерея, – говорит он многозначительно. – Как говорится, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

– С этим не поспоришь. – Я не беру сдачу, хотя подозреваю, что в нынешнем существовании мистера Раффало лишние семь долларов погоды не сделают.

23:55

Спустившись в подвал, я в одном месте стираю с зеркала пену, которую распылили по приказу Стояка. Надо рассмотреть свое отражение. Нижняя губа вспухла и еще кровит, глаза мутные, щеки бледные, под глазами мешки. Я похож на труп, вынутый из реки через неделю после самоубийства. Надо бы сделать вскрытие. В буквальном смысле. Я стягиваю рубашку, затвердевшую от крови и рвоты. Неужели у меня выдался такой бурный вечерок? Прямо не верится. Так, теперь осмотрим тело. Н-да, пока рано принимать желаемое за действительное. Живот, конечно, еще не превратился в брюхо, но уже наметился и растет потихоньку. На груди мышцы не играют, торса, в сущности, вообще нет – так, торчат два лысых розовых соска. Некоторые все компенсируют широкими плечами, но у меня и тут недостача. Общее впечатление: худой и какой-то обвислый. А скоро и вовсе буду дряблым. Дамы, налетайте. Подешевело!

Я ложусь на пол, чтобы пару раз отжаться, и тут же засыпаю.

Понедельник

Глава 42

6:10

Я сижу шиву. Голышом. Дешевый виниловый стульчик липнет к заднице, как изолента. Вокруг – все, кого я знаю, кого знал на протяжении всей жизни. Бродят, болтают, но понятно, что они вот-вот заметят, что я не одет. Я не могу встать, не могу выйти, спрятаться. Я – на виду. Поворачиваюсь к Филиппу, но это не Филипп, это – дядя Стэн. Он сидит рядом со мной, пускает слюну и беспрерывно пердит. Я прошу у него пиджак, ненадолго. Он беззубо хихикает и сообщает, что видит мои яйца. Поверх множества безликих голов я вижу Пенни. Она где-то в дальнем конце гостиной и смотрит на меня так странно, что на душе у меня становится совсем мрачно и тревожно. Затем появляется Джен – с виду на девятом месяце, круглолицая, сияющая. Нельзя, чтобы она застала меня в таком виде! Люди приветствуют ее очень тепло, обсуждают предстоящие роды, некоторые почтительно трогают живот. Она еще далеко, в нескольких шагах от двери, и тут, прямо перед ней, я вижу его. Он сидит в заднем ряду, держа младенца на согнутом локте. Он похож сам на себя, только более молодого, крупного, широкоплечего, с толстыми накачанными руками, с грудью колесом. Наши взгляды встречаются, он мне подмигивает и встает, собираясь уйти. Подожди! Папа! Но он меня не слышит. Он направляется к двери, прижимая к себе младенца, а тот задумчиво сосет шов его рубашки. Позабыв о своей наготе, я вскакиваю, бросаюсь догонять, но, сделав шаг, понимаю, что снова одноног, а протеза нет. Я звучно, с грохотом падаю на дубовый пол. Все оборачиваются и глазеют, разинув рты, а я – сквозь толпу – вижу голову отца… Он спускается по лестнице и исчезает.

Я пробуждаюсь, разбитый, несчастный, и все зову, все прошу: Подожди, я с тобой.

Глава 43

6:40

Я вылезаю на крышу и нахожу там Трейси с сигаретой из загашника Венди. Она удивленно оглядывается, потом слабо мне улыбается:

– Я заняла ваше место?

– Ничего, поместимся. – Я переползаю на гребень, сажусь рядом с ней. – В тесноте, да не в обиде.

Она протягивает мне пачку. Я беру, прикуриваю от ее сигареты. Так и сидим, глядя на городские крыши.

– Что у вас с губой? – спрашивает она.

– Кое-кто решил передо мной извиниться.

Она усмехается:

– Сильно болит?

– Только когда улыбаюсь.

– Что-то я не видела, чтобы вы улыбались.

– Вы застали меня не в лучший момент жизни.

Она поворачивается, смотрит на меня в упор.

– Ведь Филипп спал с той девушкой? С Челси? – В ее голосе нет ни гнева, ни даже обиды. Только грусть.

– Не знаю.

– Есть предположения?

– Трейси, он – мой брат.

– Понимаю. – Она затягивается, медленно и неуверенно. Похоже, курит она нечасто. – Я здесь в полном одиночестве, Джад. Мне нужен друг, кто-нибудь, кто честно скажет, свихнулась я или нет. Скажите честно. Между нами и восходом солнца.

Она наклоняется, вытаскивает сигарету у меня изо рта и, сложив свою и мою вместе, наблюдает, как струйки дыма сплетаются и тают. Потом тушит обе сигареты о шифер крыши. И видно, что вот-вот расплачется.

– Мы ведь оба не курильщики, – замечает она.

– Верно.

Я смотрю на нее довольно долго. Она старше меня, но в ней есть что-то от испуганного ребенка, какая-то давняя, неизбывная боль, которую ничем не унять.

– Между нами и восходом солнца, – повторяю я.

– Договорились.

– Спал – не спал… Наверняка не скажу. Думаю, да. А если нет, то это дело будущего. А если не с ней, то с кем-то еще. Это было, есть и будет. К нему липнут челси всего мира.

По ее щекам тихо катятся слезы. Она обхватывает руками колени.

– Спасибо.

– Простите, – говорю я. – Это ужасно больно, по себе знаю.

Она вытирает глаза и медленно выдыхает:

– На самом деле я сама виновата. Любое вранье, которое он несет, меркнет по сравнению с тем, как вру себе я сама.

– Вы заслуживаете лучшего. Я люблю его, но вы заслуживаете лучшего.

– А знаете, что самое печальное?

– Что?

Она слабо улыбается и поднимает лицо к небу.

– Он действительно меня любит. И в глубине души он хочет быть именно тем человеком, в котором я нуждаюсь. Но ему это не по плечу.

– Так что вы намерены делать?

Она на мгновение задумывается. Пожимает плечами.

– Дождусь конца шивы. Иначе нельзя. Ну а потом подгребу лохмотья гордости… и остатки собственного достоинства. И скажу “до свидания”.

– Он очень расстроится, будет уговаривать. Вы к этому готовы?

– Я оставлю ему “порше”.

– Ничего себе. Прощальный подарочек.

– Он все делает искренне, все… Но мне сорок четыре года. У меня нет времени на гнев и обиды.

– Возможно, вы – самый лучший человек из всех, кого я знаю.

Она улыбается и треплет меня по колену:

– Я многое понимаю в этой жизни.

– Где вы были, когда мой брак катился в тартарары?

– Всегда к вашим услугам. – Пошарив в карманах, она достает визитную карточку с рельефными буквами. Там ее имя и куча разных сокращений – ученые звания. Ниже – сертифицированный психотерапевт, еще ниже инструктор по жизни, а отдельно – жирным шрифтом – девиз: Составьте план.

– Составьте план, – произношу я.

– У вас он имеется?

– У меня? Что угодно, только не план. Скорее, его противоположность.

– Могу я предложить вам бесплатный совет?

– Конечно.

Трейси поворачивается ко мне:

– Вы женились рано, практически в колледже. Вас страшит одиночество. И все, что вы сейчас делаете, мотивировано этим страхом. А вы не волнуйтесь, что не найдете новую любовь. Она придет, когда суждено. Сейчас надо научиться жить в одиночку. Вы станете от этого только сильнее.

– Для чего мне эта сила?

– Чтобы быть отцом, чтобы быть тем человеком, которым хотите быть. Вот тогда-то и наступит время строить планы.

Я киваю. И представляю Джен, дрожащую в пустой постели, измученную сожалениями. Она одна. Я один. Она – мой самый близкий человек.

– Одиночество годится не для всех, – говорю я вслух.

6:55

Трейси уходит в дом. Я остаюсь на крыше, наблюдая, как оживает город, и вижу, что из дома Калленов выходит девушка. В коротком черном платьице, в туфлях на высоких каблуках, со спутанными волосами, с размазанной по лицу косметикой. Та самая девушка, с которой Хорри был вчера в баре. Она жмурится от яркого солнца и словно бы не знает, куда идти. Или не знает, где она. Впрочем, на то и тупик, чтобы двигаться можно было только в одном направлении. И она поспешно, почти бегом устремляется прочь. На работу она вряд ли опаздывает, еще слишком рано. Похоже, она просто хочет поскорее унести отсюда ноги.

Я не был в доме Калленов уже много лет. Все события всегда происходили у нас. В передней пахнет полиролью и сухими лепестками. Полы скрипят под ногами. Стена у лестницы украшена фотографиями закатов и лесов – Линда сама делала эти снимки во время путешествий.

Хорри – у себя в спальне, в цокольном этаже. Он лежит голый на полу и конвульсивно подрагивает, но приступ уже затихает. Рот его заполнен белой, точно мыльной, пеной, она капает с подбородка. Темную спальню заполняет терпкий запах секса и пота. Схватив с кровати влажную подушку, я подсовываю ее под затылок Хорри, потому что голова его еще дергается, выбивая стаккато на дубовом полу. Потом я укрываю его одеялом и, растопырив ладони, кладу их ему на плечи и грудь, чтобы знал, что я рядом. Он бьется подо мной, как умирающий зверь, но все медленнее, медленнее… спазмированные мышцы постепенно расслабляются. Все. Я оттираю слезы и пот с его лица и вскоре различаю в полутьме, что он открыл глаза.

– Ты тут? – спрашиваю я.

– Да, – сипло отвечает он, сглатывая слюну. Его взгляд тревожно мечется по комнате.

– Она ушла, – поясняю я.

– Полная впечатлений… – Он прикрывает глаза.

– Надо позвонить твоему врачу, – предлагаю я.

Хорри мотает головой:

– Все со мной как обычно. Это из-за секса. Пульс учащается, эндорфины, адреналин. Причин много.

– А нельзя что-нибудь принять? Заранее?

– От лекарств эрекция пропадает.

– Ясно. Надеюсь, она хоть того стоила?

Он глядит на меня. Белки глаз у него розоватые, словно на них полиняло что-то красное.

– Как ни прискорбно, я никогда ничего не помню.

Спустя пару минут он уже может перевернуться и встать на колени. Потом поднимается, проигнорировав протянутую мной руку. Одеяло падает.

– Зато на заднице у тебя остались приличные царапины от ее ногтей, – говорю я. – Это хороший признак.

Он вяло улыбается и, подобрав одеяло, оборачивает его вокруг талии. У Хорри не пресс, а мечта: мышцы так и ходят, так и играют под кожей. Глядя на него, нельзя не сокрушаться – кем он стал и кем мог бы стать… Все мы начинаем жизнь так нагло, так самоуверенно, думаем, что получили мир в подарок, как леденец на палочке. Впрочем, не стоит задумываться над бесконечным множеством способов, которым этот мир может нас унизить и растоптать, а то мы побоимся вылезти из кровати.

– Не говори Венди, хорошо?

– Не скажу. – Мне не очень понятно, какую часть происшедшего он хочет от нее скрыть, но в любом случае я с сестрой на эти темы говорить не собираюсь.

– Спасибо. – Он прощелкивает позвонки, покручивает шеей вправо-влево и делает глубокий вдох.

– Я все еще ощущаю ее запах.

И почему-то я знаю, что он говорит вовсе не о той девушке, которая только что ушла из его спальни.

7:40

Я выхожу из душа и вижу Элис. Она сидит на краешке моей кровати в тренировочных брюках и футболке, вся такая понурая, точно брошенный щенок.

– Элис… – начинаю я.

– Я знаю.

По моим ногам стекают недовытертые капли, на полу остаются мокрые следы.

Она хмурится и отводит взгляд:

– Я просто хотела извиниться за… за то, что случилось на днях.

– Да, хорошо. – Я отвечаю механически. На самом деле ничего хорошего, но так уж принято.

– У меня чуток крыша съехала, ты прости. – Она кривит рот, что предполагает улыбку. – Это все от гормонов, которые я принимаю.

– Да, понятно.

– Ведь это не испортит наших отношений? Правда?

– Договорились.

– Ты можешь говорить по-человечески? Не односложно?

– Да. Конечно.

– Ну же, Джад. Скажи мне доброе слово. Оно и кошке приятно.

– Выйди отсюда, Элис.

– Пожалуйста, Джад! Ты теперь меня избегаешь.

– Тебя это удивляет?

– Нет. Наверное, нет. – Элис смотрит вниз, на свои сжатые, точно в молитве, пальцы, а потом снова переводит взгляд на меня. – Но ведь это несправедливо! У тебя дети получаются так, между делом. Для Венди родить – что яйцо снести, она этих детей даже не любит. А я мучаюсь, мучаюсь…

Она сидит на краю кровати, такая милая, грустная, страдающая. Я вспоминаю, как бросилась она вчера помогать Полу, когда он повредил больное плечо. Так и хочется дать ей хорошую зуботычину.

– Ведь у вас замечательный брак, – говорю я.

– Что?

– Я про вас с Полом. Вы ведь любите друг друга, да?

Она краснеет, глаза расширяются, наливаются слезами.

– Да. Любим.

– Но ведь это труднее, чем завести ребенка. Хороший брак – это почти чудо. А ты подвергаешь его опасности.

Элис на миг задумывается, потом кивает:

– Ты прав. Я понимаю, что ты прав.

– Сама знаешь, завести ребенка каждая дура может…

– Я не могу.

Нет, с ней положительно невозможно разговаривать. Теперь рыдать начала. Господи, где они – уравновешенные, счастливые женщины? В последнее время попадаются одни неврастенички: скажешь необдуманное слово, а они тут же в слезы.

– Элис… – Я понятия не имею, чем ее утешить.

– Конечно, – говорит она, всхлипывая. – Ты прав. Прости. – Она вытирает слезы и качает головой. – Я поставила тебя в ужасное положение. Я понимаю. Только скажи, что между нами все в порядке.

Я готов сказать “выкатывайся”, но вместо этого говорю:

– Пока не в порядке, но все устаканится.

– Обещаешь?

– Конечно.

– Спасибо. – По-прежнему всхлипывая, она встает и обнимает меня. Я терплю, но крепко, обеими руками придерживаю полотенце на талии.

– Ладно, тебе, наверно, надо одеться. Я пойду.

– Будь так любезна.

– Спасибо, Джад. Ты так все тонко понимаешь.

Должно быть, она шутит. Элис, милая Элис, я готов отправиться на край света, убить, умереть, лишь бы понять хоть что-нибудь в этой жизни!