Текст книги "12 правил жизни. Противоядие от хаоса"

Правило 3
Дружите с людьми, которые желают вам лучшего

Старый добрый город детства

Дом, в котором я вырос, возвели на месте бесконечной плоской Северной прерии всего за 50 лет до моего появления на свет. Фэрвью, Альберта, был частью границы, и местные ковбойские бары служили тому доказательством. Универмаг «Хадсоне Бэй К°» на Главной улице все еще закупал мех бобра, волка и койота прямо у окрестных охотников. Местное население составляло три тысячи человек, живших в 700 километрах от ближайшего города. Кабельное телевидение, видеоигры и интернет тогда еще не существовали. Непросто было предаваться невинным развлечениям в Фэрвью, особенно во время пятимесячной зимы с ее долгими днями, когда температура опускалась до 40 градусов мороза, и ночами, когда делалось и того холоднее, и это считалось в порядке вещей.

Мир при таком морозе становится другим. Пьяницы в нашем городке оканчивали свою печальную жизнь рано. В три часа ночи они отрубались в сугробах и замерзали насмерть. Обычно ты не выходишь на улицу, когда там минус 40. При первом же вдохе засушливый воздух пустыни сковывает легкие. Ресницы покрываются инеем и склеиваются. Длинные волосы, мокрые после душа, замерзают и твердеют, а потом в теплом доме высыхают и, наэлектризованные, встают дыбом, как при виде привидения. Дети только раз пробуют лизнуть железные конструкции на игровой площадке. Дым из домашних дымоходов наверх не поднимается – побежденный холодом, он дрейфует внизу и стелется, как туман, по заснеженным крышам и дворам.

Автомобили нужно подключать на ночь к предпусковым подогревателям – прогревать двигатели, иначе утром масло внутри машин не будет течь и они не заведутся. Иногда они не заводятся все равно. Тогда вы бессмысленно крутите стартер, пока все окончательно не заглохнет. Потом задубевшими на жутком морозе пальцами ослабляете клеммы, вытаскиваете из машины замерзший аккумулятор и несете его в дом. Там он лежит часами и потеет, пока не согреется достаточно для того, чтобы выдержать зарядку.

Посмотреть на мир из заднего окна своего автомобиля вам тоже не удастся: оно замерзает в ноябре и оттаивает в мае. Соскребать с него наледь бесполезно – только повредите стекло. Однажды поздно вечером, отправляясь в гости к другу, я два часа сидел на краешке пассажирского сиденья «Додж Челленджера» 1970 года, прижавшись к переключателю скоростей, и протирал пропитанной водкой тряпкой лобовое стекло, чтобы водитель мог видеть дорогу, – обогреватель в машине сломался. Останавливаться было нельзя, вернее, просто негде. Домашние кошки живут как в аду. У всех кошачьих в Фэрвью короткие уши и хвосты – кончики они быстро отмораживают. Они напоминают песцов, которые получили такие черты в ходе эволюции, чтобы справляться с морозом. Однажды наш кот прошмыгнул на улицу, а никто и не заметил. Потом мы нашли его – мех накрепко примерз к холодным и жестким цементным ступеням у входной двери, где он сидел. Мы осторожно отделили кота от бетона без серьезных повреждений (не считая урона, нанесенного его гордости). Кошкам в Фэрвью зимой также страшны и автомобили, причем вовсе не из-за того, о чем вы подумали. Дело не в том, что машины скользят по ледяным дорогам и наезжают на котов – только последние лузеры из семейства кошачьих погибают таким образом. Опасными машины становятся сразу после того, как побывали в ходу. Замерзшая кошка наверняка захочет залезть под капот автомобиля и усесться на еще теплый двигатель. Но что, если водитель решит завести машину до того, как двигатель остынет и кошка с него спрыгнет? В общем, домашние животные, страждущие тепла, и хищные механизмы автомобилей не могут сосуществовать в мире и согласии.

Поскольку жили мы так далеко на севере, отчаянно холодные зимы были еще и очень темными. В декабре солнце не вставало раньше 9:30. Мы плелись в школу в густых потемках, а когда возвращались, прямо перед ранним закатом, сильно светлее не было. Не так-то много занятий находилось для молодых людей в Фэрвью, даже летом. А зимой и того хуже. И тогда самой большой ценностью становились друзья. Они были важнее всего.

Мой друг Крис и его кузен

В те времена у меня был друг. Назовем его Крис. Он был умным парнем, много читал. Ему нравилась научная фантастика, которая и мне была по душе, – Брэдбери, Хайнлайн, Кларк. Он был изобретательным. Его интересовали электроника, механизмы и моторы. Он был прирожденным инженером. Но на всю его жизнь бросало тень нечто дурное, случившееся в его семье. Не знаю, что это. Его сестры были умны, и казалось, что с ними все в порядке, его отец был тихим, а мать – доброй. Но Крису словно не уделяли должного внимания. Несмотря на свой ум и любопытство, он был зол, полон возмущения и лишен надежды.

Все это отобразилось в материальной форме на его синем Форде-пикапе 1972 года. Этот примечательный драндулет имел вмятины по крайней мере на каждой четвертой панели израненного корпуса. Хуже того, столько же вмятин было у него внутри. Они были продавлены телами друзей в бесконечных аварях, которые привели к внешним вмятинам. Драндулет Криса был экзоскелетом нигилиста. На бампере красовался идеальный стикер: «Осторожно! Миру нужны сторожа!» Ирония, которую создавала эта надпись вкупе с вмятинами, поднимала ситуацию до уровня театра абсурда. И почти все это было неслучайно.

Всякий раз, когда Крис разбивал машину, его отец чинил ее и покупал сыну что-то новое. У Криса были мотоцикл и вагончик для продажи мороженого. Но он не обращал внимания на двухколесного железного коня и не продавал мороженое. Он часто выражал недовольство своим отцом и их взаимоотношениями. Но отец был в возрасте и болен, диагноз ему поставили после многих лет болезни. У него не было необходимой энергии. Скорее всего, он не мог уделять сыну достаточно внимания. Может быть, это и сломало их отношения.

У Криса был кузен Эд, на два года младше. Он мне нравился – настолько, насколько может нравиться младший кузен вашего друга-подростка. Он был высокий, умный, обаятельный, симпатичный ребенок. А еще он был остроумным. Если бы вы познакомились с Эдом, когда ему было двенадцать, вы бы прочили ему хорошее будущее. Но Эд медленно катился по наклонной, он практически плыл по течению. Он не стал таким же злым, как Крис, но был таким же растерянным. Если бы вы знали друзей Эда, то сказали бы, что это давление сверстников сбило его с пути. Но его приятели были не более потерянными или склонными к проступкам, чем он сам, хоть и не казались такими яркими, как он.

Не особенно улучшилось положение Эда и Криса и когда они открыли для себя марихуану. Марихуана вредна не более, чем алкоголь. Иногда она, кажется, даже улучшает людей. Но она не сделала лучше ни Эда, ни Криса.

Чтобы развлечься долгими ночами, мы с Крисом, Эдом и другими подростками ездили туда-сюда на наших легковушках и пикапах 1970-х годов. Мы катились по Главной улице, вдоль по Рейлроад авеню, вверх, мимо школы, вокруг северной оконечности города, на запад, или вверх по Главной улице, вокруг северной оконечности города, на восток. И опять, и снова, бесконечно повторяя эти действия. Если мы не катались по городу, то катались за городом. За столетие до того землемеры проложили широкую дорожную сеть по всем пятистам тысячам квадратных километров западных прерий. Каждые три километра к северу вспаханная дорога, покрытая гравием, тянулась в бесконечность, с востока на запад. Каждые два километра к западу другая дорога тянулась с севера на юг. Мы никогда не сбивались с пути.

Страна подростковых потерь

Если мы не кружили по городу и его окрестностям, то были на вечеринке. Некоторые сравнительно молодые взрослые (или сравнительно стремные взрослые взрослые) открывали дома для друзей, и тогда они становились временным пристанищем для тусовщиков всех сортов. Некоторые из них были крайне нежелательными гостями или быстро становились таковыми, когда выпьют. Иногда вечеринки случались спонтанно, когда кто-нибудь из ни о чем не подозревающих родителей вдруг покидал город. В таком случае вечно торчащие в машинах и кружащие по местности подростки видели, что в доме горит свет, а семейной машины нет.

Это было нехорошо. Все могло всерьез выйти из-по контроля.

Мне не нравились подростковые вечеринки. Я не вспоминаю о них с ностальгией. Там темные делишки вершились в полутьме, что позволяло самосознанию оставаться на минимуме.

Слишком громкая музыка делала общение невозможным. Да и говорить было почти не о чем. На вечеринку всегда являлась парочка городских психов. Все слишком много пили и курили. Тоскливое и гнетущее чувство бесцельности витало в воздухе, и ничего никогда не происходило – если не считать того, как однажды мой чрезмерно тихий одноклассник по пьяни начал размахивать своим полностью заряженным 12-калиберным дробовиком, или как девушка, на которой я потом женился, презрительно ругалась на кого-то, кто угрожал ей ножом, или как один друг залез на высоченное дерево, качнулся на ветке и свалился, полумертвый, на спину, прямо возле костра, который мы развели под деревом. Через минуту за ним последовал его полубезумный приятель.

Никто не знал, какого черта делает на таких вечеринках. Надеется замутить с чирлидершей? Пребывает в ожидании Годо? Первый вариант считался, конечно, предпочтительнее, хотя чирлидерши в нашем городке были представлены скудно, но второй вариант был ближе к правде.

Можно было бы выдвинуть романтичную гипотезу о том, что мы готовы были выпрыгнуть из собственных черепов, будь у нас шанс на что-то более полезное. Но это неправда. Мы все были слишком незрело-циничными, утомленными жизнью и безответственными, чтобы заинтересоваться дискуссионными клубами, летными училищами и школьными видами спорта, к которым нас пытались пристрастить родители. Делать что-нибудь было не круто. Я не знаю, какой была жизнь подростков до того, как революционеры конца 60-х посоветовали всем, кто молод, вливаться, заводиться и забивать. Было ли нормально для подростка всей душой принадлежать к клубу в 1955-м? Двадцать лет спустя определенно не было. Множество таких, как я, завелись и забили. Но не многие влились.

Мне хотелось быть где-то в другом месте. И не только мне. Все, кто действительно покинул Фэрвью, знали, что уедут в 20. Я это знал. Моя жена, которая выросла на той же улице, это знала. Мои друзья, которые уехали или не уехали, тоже знали, независимо от того, какой путь они в итоге выбрали. В семьях, где были подростки, поступающие в колледж, царило неозвученное ожидание, что это случится. Выходцами из менее образованных семей будущее, включавшее университет, попросту не рассматривалось. И дело даже не в отсутствии денег. Уровень подготовки к дальнейшему образованию в то время был очень низким, а работы в Альберте было полно, причем высокооплачиваемой. В 1980 году на фабрике по производству фанеры я зарабатывал больше денег, чем в любом другом месте в последующие 20 лет. В богатой нефтью Альберте никто не упускал университет из-за нужды в деньгах.

Немного других друзей и немного тех же самых

В старших классах, когда первая группа моих друзей распалась, я подружился с парочкой новичков. Они приехали в Фэрвью как пансионеры. В их еще более удаленном городке с метким названием Медвежий Каньон школьное обучение заканчивалось после девятого класса. Это был довольно амбициозный дуэт – простые и надежные парни, к тому же классные и забавные. Когда я уехал из городка, чтобы поступить в Региональный колледж Гранд, что в ста пятидесяти километрах от дома, один из них стал моим соседом по комнате. Другой отправился еще куда-то, чтобы продолжить образование. Оба были нацелены на рост. И их решение укрепило мое собственное.

Когда я приехал в колледж, я был эдаким счастливым моллюском. Я нашел другую, расширенную группу единомышленников и компаньонов, к которой присоединились и мои товарищи из Медвежьего Каньона. Все мы были увлечены литературой и философией. Мы возглавляли Студенческий союз и даже впервые в истории сделали его прибыльным, благодаря танцевальным вечеринкам (как можно уйти в минус, продавая пиво детям из колледжа?). Мы запустили студенческую газету. Мы познакомились с нашими профессорами политических наук, биологии и английской литературы на крошечных семинарах, которые проводились даже на первом году обучения. Преподаватели были благодарны за наш энтузиазм и хорошо вели занятия. Мы строили лучшую жизнь.

Я отбросил многое из своего прошлого. В маленьком городе все знают, кто ты. Ты волочишь за собой прожитые годы, как бегущая собака – банки, привязанные к хвосту. Ты не можешь сбежать от того, кем ты был. Слава богу, не все тогда фиксировалось онлайн, но точно так же хранилось в озвученных и не озвученных ожиданиях и в человеческой памяти.

Когда переезжаешь, все повисает в воздухе, хотя бы на короткое время. Это стресс, но в хаосе рождаются новые возможности. Люди, включая вас самого, не могут ограничить вас старыми представлениями. Вы выбиваетесь из проторенной колеи и можете проложить новую дорогу с людьми, нацеленными на лучшее. Я думал, что это естественное развитие. Думал, что каждый, кто переехал, приобретет и будет желать приобрести подобный опыт Феникса. Но так было не со всеми.

Однажды, когда мне было лет 15, я с Крисом и другим другом, Карлом, поехал в Эдмонтон, город с населением 600 тысяч человек. Карл еще никогда не бывал в крупном городе. Это было необычно. От Фэрвью до Эдмонтона – путешествие длиной 1300 километров. Я проделывал его много раз, иногда с родителями, иногда без. Я любил анонимность, которую обеспечивает город. Любил новые начинания. Любил сбегать от убогой и тесной подростковой культуры родного городка. И я убедил двух своих друзей проделать это путешествие. Но у них не было того же самого опыта. Как только мы приехали, Крис и Карл захотели купить немного травки. Мы направились в ту часть Эдмонтона, что была точь-в-точь как худший район Фэрвью. Мы нашли таких же вороватых уличных торговцев марихуаной. Мы провели уикенд, напиваясь в номере отеля. Хоть мы и преодолели большое расстояние, мы никуда не ушли.

Через несколько лет я столкнулся с еще более вопиющим примером. Я переехал в Эдмонтон, чтобы окончить бакалавриат. Снял квартиру вместе с сестрой, которая училась на медсестру. Она тоже была легка на подъем. Через несколько лет она уже сажала клубнику в Норвегии, устраивала сафари по Африке, контрабандой перевозила грузовики через заполненную враждебными туарегами Сахару и нянчила осиротевших детенышей горилл в Конго… У нас было уютное гнездышко в новом небоскребе, выходящем на широкую долину реки Северный Саскачеван. Нашим горизонтом была небесная линия города. В порыве энтузиазма я купил красивое новенькое пианино Yamaha. Место было симпатичное.

До меня долетели слухи о том, что Эд, младший кузен Криса, тоже переехал в город. Я подумал, что это хорошо. Однажды Эд позвонил, и я пригласил его в гости – хотел узнать, как он поживает. Надеялся, что он раскрыл хотя бы часть того потенциала, который я в нем когда-то увидел. И Эд нарисовался. Он был старше, плешивее и сутулее. Он гораздо больше походил на молодого взрослого, дела у которого идут не очень, чем на подающего надежды юнца. Его глаза были в предательских красных прожилках, выдающих укурка. У него были подработки – он косил газоны и время от времени трудился в саду. Отличный вариант на неполный день для университетского студента или для того, кто явно не способен на большее, но убогое занятие для того, кто действительно умен.

Он пришел в сопровождении друга, и этого друга я как раз запомнил. Тот был под кайфом, обдолбан, укурен по самое не могу. Его голова и наша цивильная квартира едва ли могли сосуществовать в одной Вселенной. Моя сестра была там. Она знала Эда. Она видела такое и раньше. Но я все равно был не в восторге от того, что Эд привел к нам домой этого персонажа. Эд сел. Его друг тоже сел, хотя, возможно, сам того не заметил. Это была трагикомедия. Даже будучи укуренным, Эд все равно был смущен. Мы глотнули пива. Друг Эда смотрел прямо перед собой. «Мои частицы рассеяны по всему потолку», – выдавил он из себя. Точнее и не скажешь. Я отвел Эда в сторонку и вежливо сказал ему, что он должен уйти. Я сказал, что он не должен был приводить с собой этого никчемного ублюдка. Он кивнул. Он понял. Но стало только хуже.

Через некоторое время его старший кузен Крис написал мне письмо о чем-то подобном. Я включил его в свою первую книгу, «Карты смысла: архитектура верования», опубликованную в 1999 году. «У меня раньше были друзья, – сказал он⁶². – Те, кто презирал себя достаточно, чтобы простить и меня за такое же качество».

Что мешало Крису, Карлу и Эду, или (того хуже) что лишало их желания сменить друзей и улучшить обстоятельства своей жизни? Было ли это неизбежным следствием их собственной ограниченности, зарождающихся болезней или прошлых травм? В конце концов, люди значительно различаются по причинам структурным и детерминистическим. Люди различаются по интеллекту, который во многом является способностью учиться и меняться. У людей очень разные характеры. Одни активны, другие пассивны. Кто-то тревожен, а кто-то спокоен. На каждого целеустремленного найдется лентяй. Эти различия являются неотъемлемой частью личности – в такой степени, которую даже трудно представить. А ведь еще может иметь место болезнь, психическая и физическая, диагностированная или незаметная; она еще больше ограничивает и формирует наши жизни.

Когда Крису было за тридцать, у него случился острый психоз после многолетнего заигрывания с безумием. Вскоре он покончил с собой. Сыграло ли свою роль избыточное употребление марихуаны или это было оправданное самолечение? В конце концов, в штатах, таких как Колорадо, где марихуана легализована, снизилось потребление наркотических обезболивающих по назначению врача⁶³. Возможно, травка Крису помогала, а не мешала. Возможно, она облегчила его страдания, а не усугубила психическую нестабильность. Может, это нигилистская философия, которую он в себе взращивал, привела его к срыву? Был ли нигилизм следствием настоящей болезни или логическим обоснованием его нежелания нести ответственность за свою жизнь? Почему Крис (и его кузен, и другие мои друзья) постоянно выбирал людей, которые, как сам он понимал, не были для него хороши?

Иногда, когда люди низко себя оценивают или, возможно, когда они отказываются брать ответственность за свою жизнь, они выбирают нового знакомого точно такого же типа, как тот, что уже доставлял неприятности в прошлом. Такие люди не верят, что заслуживают лучшего, и не ищут его. Или, возможно, они не хотят неприятностей, связанных с этим самым лучшим. Фрейд называл это вынужденным повторением. Он думал об этом как о бессознательном побуждении повторять ужасы прошлого – иногда, возможно, чтобы сформулировать их более четко, иногда чтобы попробовать более активно с ними справляться, а порой, возможно, потому что не видно иных альтернатив.

Люди создают свои миры с помощью подручных инструментов. Неисправные инструменты порождают неисправные результаты. Постоянное использование одних и тех же неисправных инструментов дает одни и те же неисправные результаты. Вот так те, кто не смог научиться у прошлого, обрекают себя на его повторение. Отчасти это судьба. Отчасти это неспособность к иному. Отчасти это… нежелание учиться? Отказ учиться? Мотивированный отказ учиться?

Спасая проклятых

Люди выбирают друзей, которые для них не хороши, и по другим причинам. Иногда так происходит, потому что им хочется кого-то спасти. Это более типично для молодых людей, хотя импульс сохраняется и среди более взрослой публики, которая слишком склонна к соглашательству или осталась наивной и добровольно слепой. Вы можете возразить: «Ведь это правильно – видеть в людях лучшее. Величайшая добродетель – желание помочь». Но не всякий, кто терпит неудачу, – это жертва, и не каждый, кто оказался на дне, хочет подняться, хотя многие хотят, и многим это удается. Тем не менее люди часто принимают или даже усиливают свои страдания, так же, как и страдания других, если могут предъявить их как свидетельство вселенской несправедливости. Среди угнетенных нет недостатка в угнетателях, даже если, учитывая их низкую позицию, многие из них – всего лишь пародии на тиранов. Это самый очевидный выбор в конкретный момент, хотя в длительной перспективе это настоящий ад.

Представьте себе человека, у которого плохи дела. Ему нужна помощь. Он может даже хотеть помощи. Но не так просто отличить того, кто действительно хочет помощи и нуждается в ней, от того, кто просто использует желающего помочь. Провести границу трудно даже тому, кто хочет помощи, нуждается в ней и при этом, возможно, эксплуатирует помогающего. Если человек пробует встать на ноги и терпит провал, а затем получает прощение, потом снова пробует встать на ноги и снова терпит провал, и снова получает прощение, слишком велика вероятность, что он хочет, чтобы все верили в искренность его попыток.

Если дело не просто в наивности, попытка кого-то спасти зачастую оказывается плодом тщеславия и нарциссизма. Нечто подобное детально описано несравненным русским писателем Федором Достоевским в его классическом произведении «Записки из подполья», которое начинается знаменитыми строчками: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень». Это признание временного постояльца в мире хаоса и отчаяния – постояльца несчастного и высокомерного. Он безжалостно анализирует себя, но таким образом платит лишь за сотни грехов, а на его счету их тысяча. Затем, воображая, что он их искупил, этот персонаж совершает худший из своих многочисленных проступков. Он предлагает помощь истинно несчастному человеку, Лизе, женщине, ступившей на отчаянный путь проституции, каким он был в XIX веке. Он приглашает ее к себе, обещая вернуть ее на путь истинный. Пока он ждет ее прихода, его фантазии становятся все более мессианскими:

Прошел, однако ж, день, другой, третий – она не приходила, и я начинал успокаиваться. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже начинал иногда мечтать и довольно сладко: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю. Я, наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит. Я прикидываюсь, что не понимаю (не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы, вероятно). Наконец она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше всего на свете».

Не что иное как нарциссизм вскармливает в себе человек из подполья в таких фантазиях. Саму же Лизу он уничтожает. Спасение, которое он ей предлагает, требует гораздо больших обязательств и гораздо большей зрелости, чем человек из подполья хочет или способен обеспечить. У него просто нет для этого характера, он быстро понимает это и быстро обосновывает. Лиза в конце концов приходит в его убогую квартирку, отчаянно надеясь найти выход, поставив все, что у нее есть, на этот визит. Она говорит человеку из подполья, что хочет оставить свою нынешнюю жизнь. И каков же его ответ?

«Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? – начал я, задыхаясь и даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах. Мне хотелось все разом высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать. – Зачем ты пришла? Отвечай! Отвечай! – вскрикивал я, едва помня себя. – Я тебе скажу, матушка, зачем ты пришла. Ты пришла потому, что я тебе тогда жалкие слова говорил. Ну вот ты и разнежилась и опять тебе "жалких слов” захотелось. Так знай же, знай, что я тогда смеялся над тобой. И теперь смеюсь. Чего ты дрожишь? Да, смеялся! Меня перед тем оскорбили за обедом вот те, которые тогда передо мной приехали. Я приехал к вам с тем, чтоб исколотить одного из них, офицера; но не удалось, не застал; надо же было обиду на ком-нибудь выместить, свое взять, ты подвернулась, я над тобой и вылил зло и насмеялся. Меня унизили, так и я хотел унизить; меня в тряпку растерли, так и я власть захотел показать… Вот что было, а ты уж думала, что я тебя спасать нарочно тогда приезжал, да? Ты это думала? Ты это думала?» Я знал, что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я знал тоже, что она отлично хорошо поймет сущность. Так и случилось. Она побледнела, как платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно искривились; но как будто ее топором подсекли, упала на стул. И все время потом она слушала меня, раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасного страха. Цинизм, цинизм моих слов придавил ее…

Раздутая самооценка, равнодушие и явная злонамеренность человека из подполья разрушают последние Лизины надежды. Он это прекрасно понимает. Хуже того: что-то в нем как раз к тому и стремилось. И это он тоже знает. Но злодей, пребывающий в отчаянии от собственного злодеяния, не стал героем. В герое должно быть нечто позитивное, одного только отсутствия зла недостаточно.

Вы можете возразить, что и сам Христос был дружелюбен с мытарями и проститутками. Как же смею я клеветать на тех, кто пытается помочь? Но Христос был архетипичным совершенным человеком. А вы – это вы. Откуда вы знаете, что ваши попытки подтолкнуть другого наверх не сбросят его или вас самого еще дальше вниз?

Представьте себе человека, управляющего исключительной командой работников, каждый из которых усердно стремится к общей цели. Представьте, что они трудятся в поте лица, работают блестяще, подходят к труду творчески, что у них один за всех и все за одного. Однако управляющий несет ответственность и за проблемного работника, дела у которого идут плохо и который трудится отдельно. В порыве вдохновения, из лучших побуждений, управленец перемещает проблемного работника в центр своей звездной команды, надеясь, что это пойдет несчастному на пользу. Что происходит дальше? В психологической литературе есть единое мнение на этот счет⁶⁴. Неужели новичок, натворивший столько ошибок, тут же подтягивается и распускает крылья? Нет. Вместо этого вся команда начинает работать хуже. Новичок остается циничным, раздраженным и невротичным. Он жалуется. Он увиливает от работы. Он пропускает важные встречи. Из-за его низкокачественной работы срываются сроки, другие вынуждены все за него переделывать. При этом ему все равно платят столько же, сколько и его товарищам по команде. Трудяги, окружающие его, чувствуют себя обманутыми. «И чего я надрываюсь, изо всех сил пытаясь закончить этот проект? – думает каждый из них. – Новенький-то потеть не готов».

То же самое происходит, когда наставники помещают склонного к правонарушениям подростка к сравнительно цивилизованным сверстникам. Правонарушения растут, стабильность – нет⁶⁵. Опуститься гораздо проще, чем подняться.

Возможно, вы спасаете другого, потому что вы сильный, щедрый, собранный человек, который хочет поступить правильно. Но также возможно, и даже более вероятно, что вы просто хотите привлечь внимание к своим неисчерпаемым резервам сострадания и доброжелательности. Или вы спасаете другого, потому что хотите убедить себя в том, что сила вашего характера – это не просто побочный эффект вашей удачи и благоприятных обстоятельств вашего появления на свет. Или вы делаете это, потому что проще выглядеть добродетельным рядом с человеком совершенно безответственным.

Для начала допустите вероятность, что вы делаете то, что проще всего, а не то, что сложнее всего. Например, на фоне вашего лютого алкоголизма моя привычка выпивать кажется пустяком. Или мои долгие серьезные речи о вашей неудачной женитьбе убеждают нас обоих в том, что вы делаете все возможное и что я помогаю вам изо всех сил. Похоже на усилие. Похоже на прогресс. Но настоящее улучшение потребовало бы от нас обоих гораздо большего.

Уверены ли вы, что человек, взывающий о помощи, не решил тысячу раз принять свои бессмысленные и вредные страдания, просто потому, что это легче, чем взять на себя настоящую ответственность? Не поощряете ли вы заблуждение? Не может ли ваше презрение оказаться полезнее, чем ваша жалость?

А может быть, у вас и нет плана кого-то спасать. Вы связываете себя с людьми, которые для вас плохи, не потому что кому-то от этого лучше, а потому что это проще. Вы знаете это. Ваши друзья знают это. Вы все связаны тайным договором, который ведет к нигилизму, провалам, глупейшим страданиям. Вы все решили пожертвовать своим будущим ради настоящего. Вы не обсуждаете это. Вы не собираетесь и не говорите: «Давайте выберем простейший путь. Давайте жить этим мгновением, что бы оно ни принесло. И давайте договоримся в дальнейшем не говорить об этом. Так нам будет легче забыть, что мы делаем». Ничего такого вы не упоминаете. Но вы все знаете, что происходит на самом деле.

Прежде чем кому-то помогать, вы должны выяснить, почему у этого человека неприятности. Вы не должны запросто верить в то, что он или она – благородная жертва несправедливых обстоятельств и эксплуатации. Это самое невероятное объяснение, а не самое вероятное. По моему опыту, клиническому и не только, никогда не бывает все так просто. К тому же если вы покупаетесь на историю, что все ужасное просто произошло само по себе, без личной ответственности жертвы, вы, соответственно, отрицаете дееспособность этого человека в прошлом, а подспудно и в настоящем, и в будущем. Таким образом вы лишаете его или ее любого влияния.

Гораздо вероятнее, что этот человек просто решил отказаться двигаться вперед, потому что это трудно. Возможно, и вы приняли бы такое же ошибочное решение в такой же ситуации. Может быть, вы думаете, что это слишком жестко. И, может быть, вы правы. Это немножко чересчур. Но подумайте: провал легко понять. Для него не требуется объяснений. Точно так же страх, ненависть, зависимость, неразборчивость в связях, предательство и обман в объяснениях не нуждаются. Ни существование порока, ни его прощение объяснений тоже не требуют. С пороком все просто. С провалом тоже. Проще не взваливать на себя бремя. Проще не думать, не делать и не переживать. Проще откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, и променять грядущие месяцы и годы на сегодняшние дешевые удовольствия. Как говорил пресловутый папаша из семейства Симпсонов, прежде чем опрокинуть в себя банку майонеза и запить ее водкой: «Это проблема для Будущего Гомера. Блин, не завидую я этому парню!»⁶⁶

Откуда я знаю, что ваши страдания – это не требования мученичества с моей стороны и всех моих ресурсов, чтобы вы в то же мгновение как по волшебству предотвратили неизбежное? Может, вы вообще уже перестали переживать о надвигающейся катастрофе, просто не хотите это признать. Может, моя помощь ничего уже не предотвратит, не может предотвратить, но отсрочит это жуткое осознание глубоко личной драмы. Может быть, ваше страдание – это требование ко мне, требование, чтобы и меня постиг провал, чтобы пропасть, которую вы так болезненно ощущаете между нами, сократилась, пока вы опускаетесь и тонете. Откуда мне знать, что вы откажетесь играть в такую игру? Откуда мне знать, что сам я не просто притворяюсь ответственным, бессмысленно «помогая» вам, только бы не пришлось делать что-то по-настоящему серьезное и, на самом-то деле, возможное? Может, ваши страдания – это оружие, которым вы размахиваете в своей ненависти к тем, кто поднялся вверх, пока вы ждали и опускались на дно. Может, ваши страдания – это попытка доказать, что не вы грешны, а мир несправедлив, ваш промах, ваш сознательный отказ бороться и жить. Может быть, ваша готовность страдать от провала неисчерпаема и обусловлена тем, что вы хотите этим страданием доказать. Может быть, это ваша месть Бытию.