Текст книги "Часовые свободы"

Глава 8

Марвин Танненбаум исподволь поглядывал по сторонам малярной, изучая содержимое полок. Он и не представлял, чтобы в одной комнате могло собраться столько всякой всячины, и дотошно подмечал каждую мелочь, словно клерк, производящий инвентаризацию.

Он искал что-нибудь, что можно было использовать, и не представлял себе, что, собственно, происходит, да и не очень-то стремился понять. Он знал только одно: он стал пленником. А раз так, естественно, он должен думать о побеге. Как и куда он сможет убежать, пока тоже не очень-то понимал, просто был уверен, что убежит, и только об этом и думал. О побеге.

Он сознавал, что ему придется бежать одному.

На Костигэна рассчитывать нельзя хотя бы потому, что он – инвалид. Не мог рассчитывать Марвин ни на мать, ни на отца, ни даже на Сельму, хотя естественно было бы предложить, чтобы муж рассчитывал на помощь и солидарность своей жены. На того старика, которого эти бандиты втолкнули сюда, тоже нельзя было надеяться, потому что тот выглядел настоящим лодырем и бездельником. Что ж, как обычно, все сводилось к одному простому факту, и этот факт заключался в том, что Марвин Танненбаум, бакалавр и магистр искусств, работающий над своей философской диссертацией в колумбийском университете, Марвин Танненбаум, как это происходило с ним всю жизнь, начиная с того момента, когда его отец был врачом широкого профиля на Бэтгейт-авеню в Бронксе, и до того времени, когда отец стал специализироваться в ортопедии и они переехали на площадь Гранд-Конкурс, прямо за Сто восемьдесят восьмой улицей, – все эти годы Марвин Танненбаум, получивший степень бакалавра искусств после окончания Сити-колледжа, и степень магистра искусств, закончив колумбийский университет, всегда считался номером первым, и сейчас ему больше не на кого было положиться, кроме как на самого себя.

Он женился на Сельме Роузен, потому что она была беспомощным трепетным созданием, его одноклассницей, которая не знала даже, как добраться подземкой до школы, если бы Марвин не провожал ее; он полюбил эту девушку за ее уникальную способность самым загадочным образом превращать простейшие жизненные вопросы во вселенски сложные проблемы. Марвину нравилось, что она идет рядом с ним – стройный подросток на длинных, как у жеребенка, ножках; в ее чисто вымытом личике и тщательно причесанной темноволосой головке было что-то восхитительно здоровое и благопристойное. Они поженились, когда ей было девятнадцать лет, и она была благонравной девушкой. Оба еще учились в колледже, и он восхищался ее полной невинностью в постели, бывал искренне шокирован смехом, который вызывали у нее даже самые скромные шутки; восхищался смешными словечками жаргона девчонки из колледжа и той свежестью и девственным смущением, которые она вносила в акт любви. Она была такой же резвой и благовоспитанной девушкой двадцати двух лет, когда они вместе закончили Сити-колледж, была миловидной и свежей, как бутон, двигаясь с неловкой грацией олененка, вся переполненная интересными, но совершенно нереальными планами. Она все еще оставалась девушкой-резвушкой и в свои двадцать шесть лет.

Марвин не заметил, как оказался в роли отца-мужа, только чувствовал, что эта роль ему как-то не по душе. Ему было двадцать восемь лет, и он стал отцом не только для Сельмы с тех самых пор, как они познакомились, но и для старшего Танненбаума после случившегося инфаркта. Марвин сам с детства мечтал об отце с сильными руками, который мог бы подхватить его и пронести все три пролета лестницы, что вели к их трехкомнатной квартире на Бэтгейт-авеню; он хотел, чтобы у него был такой отец, к которому он мог бы прийти и сказать: «Папа, у меня проблема с Седьмой. Я ее не люблю. Что мне делать, посоветуй, папа?»

«А в чем проблема, сынок?» – спросил бы отец.

«Папа, – сказал бы он в ответ, – понимаешь, она так и осталась подростком. Пап, я больше не хочу спать с девчонкой. Я больше не могу приходить домой уставшим и хочу отдохнуть. Но она всегда ревет, папа. Она из-за всего начинает плакать. Если она не может поставить машину в гараж, она начинает реветь. Пап, я больше не могу это выносить. Поэтому я и пришел, чтобы поговорить с тобой. Я хочу развестись с ней, папа. Я больше не могу делать все сам, мне нужна хоть какая-то помощь, но она же чертовски беспомощна, мне это надоело. Я устал от этой наивной болтовни в постели, а мы, отец, женаты почти шесть лет. Когда же, черт побери, она станет мне настоящей женой, а не просто особой, с которой я занимаюсь любовью и которая откидывается после акта на подушку с потрясенным, благоговейным, почти религиозным выражением на лице?! Извини, папа, но неужели брак предполагает только это, и ничего больше? Папа, я не люблю ее, я хочу с ней развестись!»

Но у него не было настоящего отца, так же как и жены.

О Господи! Как хотел бы он оказаться где-нибудь на тропическом острове!

Он мечтал о шестнадцатилетних смуглых девушках, которые ухаживали бы за ним, омывали бы его тело душистыми благовониями и угощали бы его ананасами и кокосами и занимались бы с ним любовью под убаюкивающий плеск ласковых волн и под мягкий шум ароматного ветерка, пролетающего в широких листьях пальм. Господи, о Господи! Он больше не хотел один думать обо всем на свете, он жаждал отдохнуть, жаждал расслабиться, убежать, убежать от всего этого.

Он хотел убежать.

В мастерской было великое множество всяких инструментов. Мысленно он взвесил шансы каждого из них против винтовок Клайда и Гарри. Он не разбирался в оружии, но эти винтовки выглядели довольно угрожающе. Он сознавал, что они способны здорово продырявить тело человека, который окажется достаточно глупым, чтобы пойти в наступление на бандитов, вооруженных гаечным ключом. Нет, мысль об использовании инструментов придется отбросить, тем более что он не мог до них добраться, поскольку некоторые из них лежали на верстаке, где сидел Клайд, а остальные были развешаны на доске в другом конце помещения за стоящей на опоре моторке. Нет, к черту инструменты!..

– Марвин! – вдруг услышал он голос матери.

– В чем дело, мама?

– Что они здесь делают?

– Кто? – спросил Марвин. Взгляд его черных глаз за очками переместился на настенный календарь слева от верстака, календарь, рекламирующий магазин скобяных изделий в Ки-Уэст, с фотографией полуобнаженной девушки на доске для серфинга.

– Эти люди.

– Не знаю.

– Если это налет, почему они нас еще не ограбили?

– Может, они задумали кое-что посерьезнее, – предположил Марвин.

– Что, например?

Марвин пожал плечами. Он поднял изучающий взгляд от календаря к открытому проему в соседнее помещение машинного отделения, а затем к полкам на стене за ним.

– Может, они хотят ограбить банк, – сказал он.

На полках лежали разные технические справочники и замасленные тряпки.

– Какой банк? Здесь нет никакого банка, – резонно заметила мать.

– Может, в соседнем городке. – Марвин снова пожал плечами. – Мам, я и сам не знаю, чего они хотят.

– А может, они хотят ограбить почтовую контору? – спросила Рэчел. – На Биг-Пайн есть почтовая контора. Кажется, в них держат деньги, это так?

– Угу, – пробормотал Марвин.

Он рассматривал лодочные моторы, установленные на подставках, отвертки и гаечные ключи, разложенные перед ними на раскрытой переносной сумке из брезентовой ткани. В дальнем конце мастерской около доски с инструментами стояло несколько ящиков с запчастями моторов, а рядом с канистрами с бензином лежал на боку лодочный винт. В углу стояло нечто, похожее на короткую мачту. Около носа моторки стояли три открытых ящика, откуда торчали завитые концы упаковочной стружки. Моторка на подставке закрывала собой всю левую сторону малярной.

– Но не так уж много, правда? – сказала его мать.

– Чего не так много?

– Денег.

– Где?

– Ну, в почтовых конторах.

– А-а! Нет, думаю, не очень много.

– Эй вы, там, замолчите, – крикнул Гарри. – Да, да, вы оба!

В углу комнаты за кормой лодки Марвин разглядел закрытую дверь со сделанной от руки надписью «Туалет», а на стене слева от нее – огнетушитель. Стена, у которой сидел Марвин с матерью, именно там и начиналась, с высокими дверями за ними, и шла почти во всю ширину комнаты, на три фута короче примыкавшей к ней перпендикулярной стены. Эти три фута занимал ряд коротких полок. Полки были заставлены банками с лаками и красками, бутылками со скипидаром и разбавителем. На одной из полок стояла банка с водой, куда свисали подвешенные за отверстия в ручках малярные кисти.

У смежной с ней стены стоял верстак. Гарри облокотился на него в том его конце, где помещались тиски. Клайд сидел на верстаке, поджав ноги, с винтовкой на коленях. На верстаке лежали несколько инструментов, разные кисти, валялись стружки. На верстаке у стены стояло два ящика из-под кока-колы, причем в одном находились только пустые бутылки. Вот и все. В нескольких футах от верстака висел рекламный календарь, с которого Марвин и начал свой осмотр.

Он не видел ничего полезного, и отсутствие оружия, отсутствие идеи, выражающей эффективный способ нападения, ужасно нервировали его. Прямо напротив на одной из бочек из-под бензина, которые перевернул вверх дном Эймос, сидела его жена Сельма, прислонившись к выкрашенной в белое стене, с доской для инструментов, в белой кофточке и белой юбке, – белое на белом. Она поймала его взгляд, вопросительно взглянув на него. На какой-то момент он почувствовал нечто похожее на то, что чувствовал по отношению к ней, когда Сельма Роузен была шестнадцатилетней девушкой и училась в школе Эвандер. Он тоже вопрошающе посмотрел на нее, но в его глазах читался более глубокий вопрос, вопрос, который непрестанно тревожил его: куда мы идем, Сельма? Что мы делаем с нашим супружеством, которое, если можно так выразиться, выдохлось и прогнило? Что мы делаем, Сельма? Сумеем ли мы когда-нибудь выбраться из этого, не погубив друг друга?

Он отвернулся в сторону.

Взгляд его остановился на огнетушителе.

Он предположил, что, если доберется до огнетушителя, то… Стоп, подожди-ка, нужен еще какой-то предлог, чтобы дойти до той стены малярной… Почему там нет ванной? Он мог бы сказать Гарри, что хочет пройти в ванную, и тогда схватил бы огнетушитель и направил из него струю пены прямо Гарри в лицо и… и, конечно, они наделают в нем кучу дырок даже раньше, чем он успеет сдернуть эту чертову штуковину со стены. И если даже он и успеет раньше них, они все равно что-то заподозрят: ведь ему еще нужно пересечь комнату с этим огнетушителем в руках, так что… Да ну его к черту!

Он разозлился на свою глупую идею, на то, что было совершенно неоправданным, и на сам огнетушитель, и все лишь потому, что он не мог помочь ему убежать, Марвин сразу отказал тому в способности служить любой полезной цели. Он казался слишком маленьким для такого просторного помещения, к тому же его, вероятно, несколько лет не проверяли и не заправляли. Как он сможет эффективно функционировать, если вспыхнет пожар? Марвин обвел взглядом полки с красками, скипидаром, разбавителями и разными химикатами, канистры с бензином, сложенные у задней стены, бочки из-под горючего, деревянную стружку, торчащую из ящиков, и его ненависть к огнетушителю вдруг превратилась в спасение, граничащее с тревогой. Неожиданно он забеспокоился, не курит ли кто здесь, в малярной, и испытал истинное облегчение, когда, осмотревшись вокруг, не заметил зажженных сигар или сигарет. Если вспыхнет пожар…

Пожар, подумал он.

И почти сразу же это стало означать больше, чем само слово, разгораясь в его мозгу в самовоспламеняющуюся вспышку вдохновения.

Пожар!

Осторожно!.. Потому что эта идея вдруг представилась ему во всей своей опаляющей яркости и немедленно была признана действенной; осторожно, потому что он не хотел возбуждать ни малейшего подозрения теперь, когда, наконец, наткнулся на нечто, пригодное для использования; осторожно и медленно он вынул носовой платок, высморкался и позволил себе бросить незаметный взгляд на полки справа от себя. Он сразу мысленно откинул банки с краской. Краска, кажется, не воспламеняется, да, за исключением быстро сохнущих. Он вдруг подумал: а что, если эта прозрачная жидкость в полугаллоновых бутылях обыкновенная вода? Нет, ради Бога, только не это! Это не вода, это не может быть водой.

Он запретил себе сомневаться.

Бесцветная прозрачная жидкость в этих двух бутылях была или скипидаром, или разбавителем.

– Не надо так злиться, – проговорил в этот момент Бобби Колмор своему соседу, доктору Танненбауму.

– Они выводят меня из себя, просто бесят. – Танненбаум испепелял взглядом Гарри.

– На таких типов бесполезно злиться, – сказал Бобби Колмор.

Он и сам был до крайности взвинчен. Он был до такой степени зол, что у него дрожали руки, и, чтобы скрыть это, он спрятал их за спину. Он советовал Танненбауму не злиться, но больше обращался к самому себе, так как знал, что его неудержимо тянет напиться, когда он начинает злиться, а напившись, он становится только еще злее. В его комнате на полке под портретом Эвы Гарднер, рядом с кроватью, стояли две квартовые бутылки с бурбоном; но что в них толку, если он впадет в раздражение здесь, в этой малярной? Он пытался обуздать свою ярость разговором с Танненбаумом, но тот и сам кипел злостью до того, что у него дрожала жилка на щеке и тряслись крепко стиснутые руки, так что с ним было без толку затевать разговор. Бобби даже опасался, что злоба Танненбаума передастся ему, как электричество по проводам.

– Такие подонки! – возмущался Бобби. – Врываются в вашу жизнь без всяких объяснений. Вот они какие. И злиться на них – только без толку себя растравлять. Злость – ужасный грех.

– Я это знаю, – сказал Танненбаум. – Но мне не нравится, когда на меня набрасываются безо всякой причины. – Он посмотрел в сторону Гарри и нарочно сказал погромче, чтобы тот наверняка его услышал: – Мне не нравится, когда на меня наскакивают без всякого повода.

– Потише, док! – сказал Гарри. – Клайд хочет хоть немного вздремнуть.

Клайд засмеялся. Он сидел с закрытыми глазами, но не спал. А посмеявшись, облизнул губы. Он смеялся над всем, что говорил Гарри. Бобби с недоумением подумал, неужели он действительно находит смешным каждое слово своего напарника.

– Знаете, то, что они говорят…

– А что они говорят? – спросил Танненбаум, с трудом отрывая от Гарри яростный взгляд и оборачиваясь к Бобби.

– Это неправда, то, что они говорят обо мне, – сделал вывод Бобби.

– О чем вы?

– Насчет того, что будто я пьяница.

– А-а! – понимающе кивнул Танненбаум.

Бобби продолжал стискивать руки за спиной, пытаясь обуздать собственную ярость.

– Я вообще мало пью, – посмотрел он на Танненбаума, – а значит, вовсе не пьяница.

– Да они все ненормальные! – успокоил его Танненбаум. – Чего ради вы их слушаете?

– А я их вовсе и не слушаю, доктор Танненбаум, – ответил Бобби. – Но только здесь собралось небольшое общество, и я не хочу, чтобы мои соседи решили, что я пьяница, судя по их болтовне, вы понимаете, что я имею в виду, док?

– Конечно, конечно, не волнуйтесь. Вы думаете, мы обращаем внимание на то, что говорит эта шайка хулиганов? Не волнуйтесь.

– Эй, послушайте, я же сказал, чтобы вы соблюдали тишину, – повторил раздраженно Гарри, – и добьюсь этого.

Бобби метнул на него колючий взгляд и еще сильнее стиснул руки.

Эти люди, которые захватили Охо-Пуэртос, люди, которые ворвались этим утром в его жилище и выдернули его из постели, лишив Бобби ежеутреннего полстакана виски и успокоительного сознания, что, когда бы он ни захотел выпить, к его услугам всегда запас виски в задней комнатке. Сейчас он был далеко от нее, и это его бесило так же, как и вторжение этих людей, которые серьезно угрожали нарушить взгляд Бобби на то, был ли он пьяницей или нет. Вы ведь не являетесь пьяницей до тех пор, пока напиваетесь у себя дома и поддерживаете в себе достоинство, свойственное человеческому существу. Эти люди нарушили его уединение и отрезали от его запаса, и это неимоверно бесило Бобби Колмора, а его злость усиливалась неутоленной жаждой выпивки. Он мог припомнить еще только одно такое же воскресенье, это было в прошлом году, вроде в сентябре, когда у него кончился запас виски и он поехал на Биг-Пайн, совершенно забыв, что это воскресный день, и обнаружил магазин закрытым. Он возвратился в деревню, раздумывая, как быть, затем направился в малярную, где Люк возился с корпусом мотора, и решительно попросил у него что-нибудь выпить. У Люка оказалось только полбутылки скотча, который был легким, мягким, просто восхитительным на вкус и исчез в глотке Бобби в считанные секунды.

Человек вовсе не пьяница, если он пьет в одиночку и сохраняет человеческое достоинство, убедил себя тогда Бобби.

Он дождался, пока Люк выйдет, и подошел к полкам на стене у высоких дверей. Он взял с одной из полок бутылку с разбавителем и принес ее к себе домой. Там он процедил жидкость через носовой платок в пустую банку. У него не было ванильного экстракта, чтобы улучшить вкус, поэтому, содрогаясь и передергиваясь, он залпом выпил омерзительную жидкость и опьянел уже минут через десять – пятнадцать. Что и говорить, выпивка оказалась не очень-то, да он никогда особенно и не любил разбавитель для масляной краски.

Вдруг тонкая усмешка пробежала по лицу Бобби.

Он поскреб небритый подбородок и устремил взгляд на полку, слева от Танненбаума-младшего.

* * *

Когда она пришла в сознание, перед ней сидел на корточках незнакомый мужчина.

Сначала Джинни увидела над собой ветви сосны и прорывающиеся сквозь их путаницу ослепительные лучи солнца. Она с трудом приподнялась, опираясь на локоть; в глаза ей бросилось пятно крови на белом форменном платье, а затем она подняла взгляд и увидела перед собой мужчину.

Она судорожно втянула в себя воздух, пораженная его неожиданным появлением и видом винтовки, лежащей у него на коленях. Затем все вспомнила, и удивление сменилось настороженностью и страхом. Парень выглядел старше, чем ей казалось, когда она наблюдала за ним сквозь листву пальм. Она заметила его в тот момент, когда собиралась выйти из чащи на дорогу, и тут же быстро отпрянула назад, не увидев у него оружия. Там, в плотных зарослях карликовых пальм, она упала на колени и спряталась за толстый ствол, чтобы, оставаясь незамеченной, как следует рассмотреть его. Когда он крикнул: «Кто там?» – она стала быстро пробираться через лес к шоссе, решив-таки добраться до ближайшего телефона: она уже поняла, что в деревне происходит что-то страшное – никто не носит в открытую оружие средь бела дня, если только…

– Должно быть, вы ударились головой вот об этот толстый сук наверху, – показал парень.

– Что вы здесь делаете? – сразу спросила она.

– Где, леди?

– В Охо-Пуэртос.

– А-а! А я подумал, вы имели в виду здесь, в лесу, с вами. – Он усмехнулся. – Вот что я подумал.

Она проследила за его взглядом, который опустился к ее ногам, и, вдруг осознав, что на ней задралась юбка, быстро встала на колени и одернула ее. В тот же момент она увидела свои порванные чулки и с досадой охнула, будто это было важнее, чем появление здесь этого незнакомца с винтовкой, важнее, чем то неизвестное, что происходило в Охо-Пуэртос.

– Как вас зовут? – спросил парень.

– А вас? – вместо ответа, спросила она.

– Уилли.

– А меня Джинни Макнейл. Я работаю в ресторане. – Она помолчала. – Что здесь происходит?

– Джинни, вы всегда ходите на работу через лес?

– Нет.

– Тогда почему вы сделали это сегодня?

– Потому что дорога оказалась перегороженной барьером. – Она снова помолчала. – Я не смогла въехать в деревню на машине. Поэтому оставила ее и решила дойти пешком. Вот и все.

– О! – протянул парень.

Она сразу поняла, что сказала что-то не то, что, если бы она сказала ему что-то другое, он отпустил бы ее. Она видела, что он нахмурился, обдумывая ситуацию. Затем кивнул и неожиданно улыбнулся:

– Значит, вы ездите на работу на машине?

– Да, это модель 1959 года…

– Где вы ее оставили?

– Там, наверху, – объяснила Джинни и неопределенно мотнула головой в сторону.

Она решила быть очень осторожной в разговоре с ним. Ей не понравилось, как он таращился на ее ноги, правда, ноги у нее красивые, но это не значит, что какой-то юнец может вот так пялить на них глаза. Ей не понравилась его улыбка, которая казалась более пугающей, чем его озабоченное размышление.

– Где наверху? – спросил он и повторил ее жест головой.

– В стороне от дороги.

– Где именно?

– Я припарковала ее на дорожке у Уэстерфилд-Хаус.

– Где это.

– На другой стороне автострады.

– Ее там кто-нибудь видел?

– Ну…

– Да или нет?

– Думаю, там от дороги будет футов десять.

– Гм-м, – задумчиво промычал он.

– Я могу ее отогнать, если хотите, – сказала Джинни.

Он коротко и угрюмо хохотнул, затем поднялся, в одной руке держа винтовку, а другой отряхивая пыль с брюк.

– Мы отгоним ее вместе, – сказал он. – Вставайте.

Он смотрел на ее ноги, когда она неловко поднималась, схватившись для опоры за какую-то ветку.

– У меня все еще болит голова, – пожаловалась она.

– Вы здорово ударились, – сказал он.

Очевидно, он все еще размышлял над ее сообщением о машине, потому что вдруг спросил:

– Мистер Уэстерфилд видел, как вы парковали свою машину?

– В это время года в его доме никто не живет. Дом стоит пустой.

– О? – опять удивился Уилли и снова кивнул и улыбнулся. – Давайте заберем вашу машину, хорошо?

– У меня голова кружится и гудит.

– Ничего, жить будете.

Стоило им уйти с открытого места и углубиться в чащу, снова тучами налетели москиты, облепив открытые ноги, руки и шею Джинни.

Она, как могла, отбивалась от кусачих полчищ насекомых, втихомолку проклиная их, и обернулась взглянуть через плечо.

– А вас они тоже кусают? – спросила она.

– Кусают, – безразлично ответил он. – Давайте двигаться побыстрее, тогда они не так сильно искусают нас.

Было уже двадцать минут одиннадцатого, когда они добрались до автострады. Джинни посмотрела на часы с тем же ужасом, как недавно на свои разодранные чулки, отметив время и испугавшись, насколько же она опоздала, и только потом сообразила, что вообще еще неизвестно, откроется ли сегодня ресторан.

– Это вон там, через дорогу, – сказала она.

– Пойдемте, – позвал ее Уилли. – Поторопитесь, пока нет других машин.

Они перебежали автостраду и приблизились к подъездной дорожке, ведущей к дому Уэстерфилда. Уилли оглянулся через плечо:

– Забирайтесь в машину. Живо!

– Мы поедем в деревню?

– Да залезайте же!

Они сели в машину, Джинни за руль, а Уилли со своей винтовкой рядом. Она включила мотор:

– Мне придется выехать на дорогу задним ходом.

– Нет, этого делать не надо, – сказал он. – Поезжайте вперед. Раз там наверху стоит дом, вокруг него должен быть объезд.

Она кивнула и тронулась с места.

Сначала ее беспокоило только то, что он глазел на ее ноги. Она попыталась натянуть юбку на колени пониже, но этого ей сделать не удалось, потому что приходилось дотягиваться ногой до акселератора. Тогда она быстро отдернула руку от юбки и схватилась за руль, чуть не потеряв управление. Дорожка была изрыта глубокими колеями, и машина кренилась из стороны в сторону и подскакивала, пока они подъезжали ближе к отдаленно стоящему серому дому. Она не могла бы сказать, когда именно его интерес к ее ногам перерос в настоящее возбуждение, но внезапно она ощутила это возбуждение в автомобиле, подобное нестерпимой вони первобытного дикого животного, почувствовала его возбуждение рядом с собой так же определенно, как если бы они только что вошли в ее спальню и заперли дверь. Она управляла раскачивающейся и ныряющей носом машиной, нажимая то на тормоза, то на акселератор, и юбка опять задралась у нее до колен на широко расставленных ногах. Уголком глаза она видела, как его руки нервно двигались вдоль приклада винтовки и не осмеливалась напрямик взглянуть на него, никоим образом не желая его ободрить, и тем не менее испытывала сильное искушение взглянуть ему в лицо, увидеть на нем возбуждение и убедиться, что его тело тоже уже напряглось.

Неожиданно ее охватил страх.

– Сколько вам лет, Джинни? – спросил он.

Она хотела солгать, но тут же передумала и решила не лгать:

– Сорок два.

Ее вдруг начала бить мелкая дрожь, затряслись ноги и руки, обхватывающие руль. Она была уверена, что он видит эту дрожь и что ее страх, если это была дрожь страха, возбуждал его еще больше.

– Для сорока двух вы довольно хорошо сохранились, – сделал он комплимент.

– Спасибо.

– Что?

– Я сказала, благодарю вас.

– Да, и ноги у вас просто потрясающие, – добавил Уилли.

– Вот уже и дом, – перевела она разговор. – Здесь мы можем развернуться.

Она крутанула руль влево, когда они приблизились к дому, делая широкий поворот, чтобы вписаться в круг дорожки перед парадным входом.

– Минутку, – попросил Уилли.

– В чем дело?

– Постойте здесь минутку, хорошо?

Джинни мягко затормозила, опустила руки на колени и молча сидела рядом с ним. Было слышно, как над заливом пронзительно кричали чайки.

– Давайте осмотрим дом внутри, – неожиданно предложил Уилли.

– Зачем?

– Просто проверим. Я даже не знал, что здесь стоит чей-то дом.

– Он, наверное, заперт, – сказала Джинни.

– А мы проверим.

– Я подожду здесь, – сказала Джинни.

– Ну, это просто глупо, – улыбнулся Уилли.

– Не бойтесь, я никуда не уеду. – Она выдернула ключи зажигания. – Вот, – сказала она и чуть повернулась к нему, чтобы передать ему ключ.

– Вот как? Спасибо, – сказал он, принимая ключ.

– Я подожду вас здесь.

– Гм-м…

– Я никуда не уеду, поверьте.

– Гм-м.

– Я просто посижу здесь.

– Гм-м. – Он опять улыбнулся, кивнул, снова хмыкнул и сказал: – Думаю, вам все же лучше пойти со мной, Джинни.

– Я сказала вам, что я…

– Выходите из машины.

– Я… я хочу остаться здесь.

– Почему?

– Я так хочу.

– Вы меня боитесь?

– Да.

– Не бойтесь, милая.

Она взглянула ему в лицо и увидела всю ту же, словно приклеенную, улыбку. Он был молод, силен и… страшен. Она ощущала исходящий от него запах секса, пота и порочности. Она невольно опустила взгляд. И быстро отвернулась, но слишком поздно, чтобы сдержать свою непрошеную ответную дрожь, чувствуя жаркий и стремительный ток крови в собственных жилах. У нее еще больше задрожали руки.

– Выходите из машины, – медленно приказал Уилли.

Он сообщил, что только собирается проверить дом, но, открыв дверцу перед тем, как выскользнуть из машины, она обернулась и через плечо прошептала:

– Что вы собираетесь делать со мной?

Он не ответил, а только улыбнулся и кивнул.

Она молча вышла из машины и пошла впереди него, а потом так же, не говоря ни слова, расхаживала рядом, пока он пытался повернуть круглую ручку парадной двери.

– Заперто! – сказал он.

– Я так и думала.

Он немного поразмышлял:

– Пошли назад в машину.

– Хорошо, – согласилась она.

– Эй!

Джинни обернулась и посмотрела на него.

– Я знаю, куда мы можем поехать, – сказал Уилли.

* * *

На пристани Толстяк расхаживал по тесному помещению конторы.

– Где вы ее оставили?

– На Биг-Пайн.

Толстяк взглянул на стоящего у стенного шкафа Джейсона Тренча. В углу работал телевизор, звук был приглушен. Показывали старый ковбойский фильм.

– И где же это на Биг-Пайн?

– На дороге, ведущей к берегу.

– В Лонг-Бич?

– Да.

– Мне это не нравится, – поморщился Толстяк.

Он был одет в рубашку и брюки цвета хаки, как и Джейсон. На правом бедре у него висела кобура с кольтом 45-го калибра.

– А ты что думаешь по этому поводу, Джейсон?

– У него не было выбора. – Тренч пожал плечами.

– Я только возражаю против того, где он оставил машину, – сказал Толстяк.

– С двумя мертвецами в ней? – спросил Родис.

– Да, в ней было два трупа, когда вы бросили ее, ведь так?

– Да, но это на Биг-Пайн, а не здесь. Допустим, они начнут искать эту машину? И если бы я привел ее сюда…

– Здесь мы могли бы ее спрятать, – сказал Толстяк.

– Где?

– В мастерской. Там с южной стороны есть высоченные двери, мы могли бы ее вкатить прямо туда.

– Об этом я не подумал, – сказал Родис.

Толстяк не успокаивался.

– А так, как только будет найдена застрявшая в тине машина, они начнут искать того, кто это сделал.

– Ну и что? – ответил Родис. – Они ведь ничего не найдут, верно?

– Они найдут деревню, полную вооруженных людей.

– Они и так это обнаружили бы, даже если бы машина была спрятана в мастерской.

– Кажется, ты не понимаешь… – начал было Толстяк.

– Спокойнее, – сказал Джейсон.

– Кажется, ты не понимаешь, что в машине находятся два убитых копа, – сердито заметил Толстяк.

– Это я прекрасно понимаю, но что ты от меня-то хочешь? Чтобы я позволил им схватить нас? И вся наша операция была бы…

– Я говорю, что ты должен был привезти машину сюда. А ты запаниковал, вот что с тобой случилось. Ты был не способен рассуждать здраво.

– А я говорю, что это не имеет никакого значения.

– Это имеет чертовски большое значение! – настаивал Толстяк. – Когда они найдут эту патрульную машину, они обнаружат и убитых. То есть это убийство, ты понимаешь? А это означает, что, если копы заявятся сюда, они приедут расследовать здесь убийство.

– Уверяю тебя, если бы я притащил машину в мастерскую…

– Ну?

– Было бы то же самое.

– Нет. Потому что тогда машина считалась бы просто пропавшей, понятно? Пропавшей! А в дорожном управлении подумали бы, что, может, у них сломалась машина или радио, что-нибудь в этом духе. И на дорогу вышли бы другие машины искать ее, вот и все. Они бы не стали останавливаться и задавать вопросы жителям этих мест, они так и не добрались бы до мастерской.

– А если все же добрались?

– Не добрались бы, – настаивал Толстяк. – А теперь рано или поздно кто-нибудь наткнется на эту машину, торчащую из тины. И вся чертова полиция встанет на уши, чтобы разыскать убийцу. – Он покачал головой. – Не нравится мне это, Джейз.

– Мне тоже, – сказал Джейсон.

– Что будем делать?

– Ждать.

– Пока здесь не окажутся копы?

– Если они только приедут, – сказал Джейсон.

– Они приедут, в этом можешь не сомневаться.

– Я сделал то, что был вынужден сделать. – Родис взглянул на Тренча. – Я следовал твоим указаниям, Джейсон.

– Я знаю.

– Тебе следовало бы притащить машину сюда, – в который раз повторил Толстяк.

– Перестань! – одернул его Джейсон.

– Мне просто противно смотреть, как оборачивается дело, – сказал Толстяк. – Особенно теперь, когда эта часть проходит так…

Он замолчал, и оба прислушались к словам последней метеосводки:

«…О последних сведениях об урагане Флора».

– Постой! – Джейсон быстро подошел к телевизору прибавить звук.

«Прослушайте одиннадцатичасовое сообщение из бюро прогнозов в Майами, – сообщил диктор. – Ураган Флора все еще концентрируется в точке с координатами 20°4′ северной широты и 78°4′ западной долготы. Она находится приблизительно в семидесяти милях к югу и юго-западу от Камагуэй, Куба, и в трехстах восьмидесяти милях к югу и юго-востоку от Майами. Флора перемещается на запад со скоростью около четырех миль в час».